Страница:
восемьдесят третьем дал задание академику Заславской, из Сибири...
- Выяснить, как глубоко мы в жопе? - перебил Дов, которого чем-то
раздражал гулкий, с металлическим отзвуком, баритон Шимука. Только когда тот
умолк, кофе допил, понял, почему раздражал: тем лишь, что он, Дов, ничего не
знал об этой истории. "Варианты"? Не слыхал даже! Как так?!.
У Дова в старом доме, под Тель-Авивом, целая комната была отведена
шкафам с папками "Лагеря СССР". Каждого зека, вырвавшегося на Запад,
выспрашивал. "Леваки" от политики им не верили, все они, де, не
объективны... Целью жизни Дова было рассказать Западу, что и в Москве, и в
Киеве его, Дова, дружков и знакомых каждый божий день стреляют, как бешеных
собак, налепляя им кликухи разные. Чтоб прозрели, наконец, треклятые
"леваки", а то всем будет секир башка. А переехал в Иерусалим, шкафы
"Пташке" своей отгрузил, в ее виллу, поскольку и она зековскими папками
занималась. Две тысячи шекелей в месяц положил ей за это, а сам отвалил в
сторону: дел выше головы! Да не просто отвалил, как постиг сейчас, а душою
отвалил. Отплывала Россия, как корабль. То ли от того, что приоткрылась ныне
Россия "левакам" (и без него, Дова, все видят, что с ней сотворили), то ли
еще проще дело: дружки ушли в мир иной, а о молодых, незнакомых, с которыми
своей тюремной пайки не делил, душа так не болит. Подумал о себе с досадой:
"Запсовел ты, Дов, ерой еврейский...". Потому и Шимука перебил с неприкрытым
раздражением, даже с неприязнью в голосе:
- Ты не вообще, а о Саше давай! О Казаке!
- Так я о нем и говорю, - Шимук обиделся. - О ком же еще! Академику
Заславской думать разрешили, а геолога Казака, поскольку он не уран искал, а
свободу, да еще без санкции Андропова, доставили на Лубянку. Ну, начало ГБ
срок мотать. Было это весной восемьдесят третьего, никакой перестройкой и не
пахнуло. А тут - стоп. Поскольку все участники нелегального журнала дети
высокой номенклатуры. Пословы дети, элитарный круг. Начался трезвон. Громыко
звонит Суслову. Суслов Андропову. Мол, столько послов сразу менять -
международный скандал. Ну, похерили дело; с одним, правда, условием:
виновные должны покаяться. Ну, все и покаялись, кроме Саши Казака. Его и
так, и этак, Саша ни в какую. Он в аспирантуре тогда учился, в шахты лазил;
единственный технарь среди пословых. Его, конечно, с работы долой! Но и тем
не перешибли еврейского упрямства. Тогда суд выпустил запуганных сашиных
дружков свидетелями против шального геолога и дали ему семь лагерей и пять
по рогам.
- Так он из диссидентов, значит? Тогда зачем ему Израиль?
- Прилетит, расскажет. Я его уж в лагере узнал. Втолкнули к нам,
пиджачок рваный, на голове черная кипа. По субботам его в карцер волокут,
поскольку, твердит он, евреи по субботам не работают.
- Це дило треба разжувати, Петро. Отчего высоколобые, которые сионизм в
гробу видали, вдруг в Сион рванулись. Таких, слышал, ныне поток. Вот и Наум
подтверждает. Психодоктора разные. Мудрецы-телевещатели. Раньше их тут ни
духом, ни слухом. Один Наум, для развода... Ну, не один! Единицы.
Эту тему развить не удалось. Радио сообщило о посадке самолета "Эль
Аль" из Будапешта. Быстро зашагали к дверям, из которых появлялись
прилетевшие. Оградкой отделены двери, к ним не подойдешь, а за оградкой
толпятся, руками машут родственники -встречают своих. Протолкались поближе.
Наум поднял над головой заготовленную фанерку, на которой начертал
фламастером: "КАЗАК АЛЕКСАНДР". Вываливается народ - по одному, семьями.
Некоторые толкают перед собой тележки с чемоданами, сумками. Большинство
налегке: отстал, видно, багаж.
Припекает. Жара сырая, приморская, а многие олим в длинных российских
пальто, в тяжелых ботинках. Старушка в каракулевой шубе. Наум поглядел на
этот поток. Лица у прилетевших озабоченные, в тревоге, ошарашенные, глаза
выпученные, будто оглушили людей чем-то тяжелым; ищут взглядом родственников
и, лишь найдя в толпе, успокаиваются, зовут, машут руками. Начал редеть
поток. Наум заметил в некотором удивлении, что лица прилетевших в Израиль на
всех газетных снимках выражают самозабвенный восторг, где эти щелкоперы
отыскивают таких счастливых олим?
Тут же отозвался Дов: - Известно где. На трапе самолетов. Не обратил
внимание? Все восторги на трапе, когда олим еще в подвешенном состоянии, еще
как бы летят, а ступил человек на землю -все! Начинаются земные хлопоты.
Посмеялись, но уже с легким беспокойством: нет что-то их Казака.
Выбежал из дверей сохнутовский чиновник, машет своим "воки-токи". Говорит с
легкой усмешкой: - Вот вам ваш славный узник Сиона! - И вытолкнул вперед
плотного человека в габардиновом плаще. Тот еще и рта не раскрыл, -
послышался голос Петра Шимука: - Не он!
Дов шагнул к незнакомцу, глядя на него как-то боком, как птица,
собирающаяся клюнуть.
- Узник Сиона, говоришь?
- Как есть узник Сиона, Емельян Серыгеевич Казак. Для дружков, Эмик. Из
столицы мир-ра великие Черыновцы. - Эмик с большинством звуков русского
языка был явно не в ладу, а его р-р-р вибрировало с таким акцентом еврея из
анекдота, что все невольно заулыбались.
- Складно врете, Емельян Сергеевич, он же Эмик, воровская твоя харя, -
просипел Дов.
- Не веришь? - удивился Емельян Сергеевич. - Смотри, падло! - Он
сбросил габардиновый плащ, пиджак в широкую полоску и стал сдирать рубашку.
И тут встречавшие не удержались, захохотали: все тело Эмика от кончиков
пальцев до пояса было покрыто лагерной татуировкой. Тут были и голые бабы с
выдающимися статями, кресты и ножи, и типовые сентенции, вроде "не забуду
мать родную" -вся тюремная каллиграфия, одним словом.
- Смеетесь?! - вскричал Эмик оскорбленно. - Они поставили на меня семь
раскаленных утюгов, смотрите? - И в самом деле, на теле Эмика было много
участков сожженной кожи, белые пятна, рубцы. - Смотрите теперь на грудь!
Видите утюг? А этот? Наум присвистнул: лютовало ворье, видно, счеты сводило.
- "Мусора" извелись, требовали, чтоб отдал "бабки", - объяснил Эмик.
- Отдал, голубок? - поинтересовался Дов.
- Ну, ш-што ты, кореш! Это я отдам "бабки"?!
- А Сион нам совершенно ни к чему, Емельян Сергеевич, - Наум
усмехнулся. - Зря потратились на билет,
Емельян Сергеевич, поняв, что с "Узником Сиона" не вышло, признался
чистосердечно: - Так бежать надо было, кореши, бежать, куда глаза глядят, и
вот я перед вами, как есть! - Жаловаться было, видно, не в его характере. Не
воровское это дело, жаловаться. Емельян вскинул руки, потряс ими: - Э-эх,
если б вы знали, кореши, какие я делал "бабки"?!
Дов шепнул что-то Науму, который исчез и вскоре привел сохнутовца. Тот
с неудовольствием забрал торопливо одевавшегося Эмика и пообещал проверить.
- Все, как всегда, - произнес Дов без улыбки, когда Эмика увели. -
Героический Бегин приголубил "золотого парня" из Риги, оказался шпионом.
Прохвост Гнидин из нашего ульпана прикатил с фальшивкой на темочку Сталин и
секс; назвал "За стеной", для быдла чтиво, читали - рыдали, принимали
прохвоста, как столпа культуры... Какая-то писуха звонит мне вчера из
Москвы, где мой номер-то раздобыла? только что образовала там комитет по
спасению Валленберга, спохватилась, а? Катит в Иерусалим, отсюда в Монреаль.
К чему в Монреаль, спрашиваю? Дело какое? "Я там еще не была..." Какой,
ребята, мир бля-ский! Чужие трагедии приспосабливают под свои увеселительные
прогулки... Ныне, вот, Эмик... Я к чему это говорю? А вот к чему. Ты, Петро,
певец, знаешь такую песню "С чего начинается Родина"? За редким исключением,
с этого и начинается: жулик объявляет себя Мессией, героем, борцом "за"...
Неважно, за что именно, лишь бы в ту минуту звучало благородно, - жулику
жмут ручку, носятся с ним как с писаной торбой, подсаживают в парламент, а
потом ахают: миллион украл. Что в России-матушке, что в нашем Израиле, одна
картина. И почему власть на жулика падка? Ох, вы этот супчик похлебаете,
ребятки!
Прошли еще полчаса. Еще... Появился озабоченный сохнутовец и сказал,
что по спискам Александр Казак проходит, но в залах больше никого нет.
Только служба...
- Не может того быть! - решительно возразил Дов. - Если вы его во время
полета из самолета не выкинули, то... человек, галочка в списке, что ли?!
- Хотите, пройдемте со мной, - уязвленно сказал сохнутовец. - Только вы
один! - И показал рукой, чтоб остальные остались на месте.
Дов оглядел нижний зал. Ленты багажного конвейера уже не двигались.
Кроме девочки, меняющей валюту на израильские шекели, никого. Поднялся по
скрипучей лестнице, видно, с бокового хода, туда, где принимали новичков.
Действительно, ни души. Почесал в затылке и отправился к дальним дверям, в
конце зала. Снова лестница. Спустился вниз. Коридор багажной. Освещен ярко,
по вокзальнсму. Не богажная, а световая феерия. И тут никого, только служба
в широченных кепках-аэродромах покуривает в руку, отдыхает после очередной
волны пассажиров. Когда глаза привыкли к слепящему свету, разглядел в
дальнем углу багажной какого-то паренька. Ходит между стеллажей, забитых
чемоданами, баулами. Ищет свое. Дов крикнул: - Казак Саша! Казак!!!
Оглянулся парень, подошел поближе. Дов руку ему протянул, вздохнул
сочувственно. Совсем молоденький узник-то. Пацан почти. Плечи узкие. Шея
белая, тоненькая, как женская, в прыщах синеватых. Умученный пацан. Как не
добили? Лоб мокрый, сияет от вокзальных ламп. Высоколобый, это есть. Улыбка
напряженная, словно выдавливает из себя улыбку. И чего мнется?
- Сашок, я Дов Гур, приехал тебя встречать, а ты исчез с концами...
- Чемодан, вот, не могу найти.
- Да хрен с ним с чемоданом! Там тебя друзья ждут. Саша шагнул в
сторону Дова, остановился, и снова назад, шарит глазами по стеллажам. -
Сейчас, сейчас! - Да не беспокойся ты! Что там, золотишко, что ли? Саша
оглядел еще несколько полок. Наконец, отыскал в навале. Обтрепанный, с
оторванным уголком. Дов взялся за его ручку.
- Ох ты, тяжелехонек! В самом деле золотишко...
Только показались в дверях, Петро Шимук кинулся к Саше Казаку, обнял.
Затем Иосиф Бегун обхватил обоих. Стоят, обнявшись, зеки-однокамерники и
ревут. Эх, где были в эту минуту иностранные корреспонденты! А то был бы
снимочек не менее знаменитый, чем редчайший кадр, снимок века, 'Герои
Брестской крепости"! Те встретились после лагерей гитлеровских и сталинских,
а эти - после брежневских-андроповских. Та обошла весь мир, эта завершилась
иначе.
Саша Казак оглядел всех просветленным взором и спросил: - Ребята, в
какой стороне Иерусалим? - Повернулся лицом к Иерусалиму и закачался в
молитве. Тут прибежал сохнутовец, говоривший что-то на бегу в свои
"воки-токи", воскликнул настороженно: - Опять не он?!
Саша задержался возле аэропорта, на Круглой площади. Разглядел кого-то,
пошел к ним. Жмутся сиротливой кучкой мужчина лет сорока в пиджаке с драным
локтем, женщина в шелковом платье и шлепанцах, похожая на цыганку из табора,
трое черноглазых девочек.
Дов шагнул следом, спросил, дружков увидал?
- В пути познакомились. Из Баку беглецы. Хорошие люди.
- А, хорошие, - Дов приблизился к ним. - Никто не встретил, что ли?
- Некому нас встречать, - хмуро ответил мужчина в рваном пиджаке. -
Чего стоим? Хотели ехать, маклер квартиру предлагал. Женщина в очках
проходила мимо, бросила: "Не связывайтесь с жуликом." Мы и замерли.
- Ну, так, хорошие. Мы за Сашей приехали. Хотите с ним?.. Наум! -
крикнул Дов. - Сажай Баку в свой "Фордик". Завтра разберемся. Саша сюда, в
мой автобусик!
В машине, уже полдороги промчали, горы начались Иудейские, Дов бросил
взгляд на Сашу, сидевшего рядом с ним. Глаза у парня синие и какие-то
ошеломленные, в испуге, как у бакинцев, которых никто не встречал. Сказал
бодрым голосом, хлопнув Сашу по колену.
- Кончились твои мытарства, Саша! Теперь тебе никто не страшен...
Улыбнулся тот виновато. Мнется, заметил Дов. Вроде что-то сказать хочет
или спросить, а не решается.
- Что мучает, Сашок? Скажи, тут все свои. Из одной камеры...
- ... Да чушь какая-то, - наконец, проговорил Саша. - Наверное, я
чего-то не понял... Конечно, был ко всему готов. Говорили, в Лоде встречают
с цветами, с песнями. Школьники флажками машут. Верилось-не верилось...
Сбили нас после самолета в табун, вышел человек с радио в руках и как камнем
по голове: "Господа, хорошо, что вы в Израиле. Здесь вас никто не ждал.
Никому вы не нужны. Надейтесь только на себя. У нас времени мало. Еще
самолет на подходе. Быстро получите свои деньги и документы. И
разъезжайтесь, кому куда надо... Деньги и документы будут выдавать там-то и
там-то. Чемоданы, кому пришли, вы получите потом...". Какая-то женщина
заплакала, дети ее в рев. Конечно, в Лоде запарка, понять можно, но все
же... дичь какая-то. У людей еще звон в ушах от моторов, а им этак
гостеприимно: "... никому не нужны.,.". Или чего не понял, а?.. Кто-то
побежал за багажом, я за ним. Спускаюсь по лестнице, сидит человек в
грузинской кепке. Спрашиваю: "Вы говорите по-русски?" Он поднял голову:
"ГоворУ." "Слушай, куда мы попали?" Объясняет со значительным видом: "Раз ты
сюда попал, значит, так тебе и надо."
Саша обернулся назад, к Петру и Иосифу Бегуну. - Ребята, не осудите,
может, я что не так? Меня прямо из карцера завезли домой за чемоданом, и тут
же с конвойным офицером в самолет...
Дов круто затормозил и, съехав на обочину и остановившись, долго и
витиевато матерился, потрясая руками.
Наум, мчавшийся на своей старенькой "Форд-кортине" следом, затормозил и
бросился к автобусику Дова. Думал, случилось что? Увидел, все
целы-невредимы, только Дов безостановочно матерится, уличая кого-то и тыча
пальцами в сторону небес, подобно сумасшедшим старушкам с его улицы,
невольно возникшим в памяти. Наум покачал головой, произнес тоном почти
серьезным: - Боже, и Дов рехнулся! Не иначе, загулял в Израиле какой-то
новый вирус...
К Иерусалиму подкатили затемно. Вдруг вспыхнула белыми окнами высоко
над головой, чуть правее, гора. А дорога круто вниз, с поворотом. Саша даже
привстал на сиденьи: такое ощущение, будто поднырнули под город. Погасли
огни, снова полумрак, лишь мелькают желтые светильники на столбах. И вдруг
зацвел, заиграл, как рубины под ярким светом, склон горы на противоположной
стороне.
- Рамот, - сообщил Дов устало. - Считай, приехали. То ли машина
накренилась на крутых поворотах, то ли склоны гор. Закачался город, словно
иллюминированный праздничный корабль на волне. Пропали за спиной рубиновые
озера, заскрипел тормоз. Первый светофор.
Саша взялся за ручку дверцы. - Не мчитесь так! Святая земля. Дайте
постоять хоть минуту.
- Выйди, подыши, голубь! - Дов улыбнулся. - Горный воздух. Говорят,
оздоровляет...
К их приезду стол был уже накрыт: темнокожая старушка в белом
переднике, отороченом кружевами, приветствовала Сашу по-французски. Ответив
ей, Саша шопотом спросил Дова, многие ли говорят в Израиле по-французски?
- Жертвы французского колониализма все до одного! - Наум захохотал,
передал ей бакинцев, чтоб провела на второй этаж, в комнату гостей, и
искупала, а Сашу потащил к столу. Стол накрыт праздничной скатертью с
кистями, которая, ревниво отметил он, не вынималась из шкафа даже когда
обмывали его израильский орденок, первый у Гуров и последний.
Никогда в жизни Саша не видел такого стола! Разве что в кино. Рыба
белая, красная. Не салаты, а художественные полотна абстрактного искусства.
Капуста белая, капуста красная. Что-то белое в тарелочке, растертое. Тхина,
говорят.
Саша к тарелке не прикоснулся. Спросил неуверенно, как тут с кошером?
Дов аж жевать перестал.
- Надо ли здесь? - шепнул Петро Шимук. - В Израиле нашего крысеночка
вологодского нет. Тюряга там осталась. Кому что доказывать?!
Саша взглянул на него диковато, покраснел. Не смутилась только
темнокожая старушка, хотя таких слов в этом доме не слыхали.
- В Израиле все кошер! Все кошер! - зачастила она не очень уверенно.
Пошепталась с Довом, принесла бумажную тарелку. Поставила перед Сашей,
произнесла радостно: - Кошер!
Хотя Саша и выглядывал еду, которая не вызывала подозрений, более
упрашивать его не пришлось. Все макают в тхину морковку, салат. Тут же и сам
макнул. Острейшее снадобье, вкуснотища. А бутылок разных! "Абсолют" -
шведская водка. И не слыхал о такой. "Смирновская". "Финская", для женщин:
говорят, градус не тот. Коньяк "Наполеон". Саша аж языком причмокнул. - Как
в Кремле!
- Не поминай их к ночи! - весело отозвался Дов и, увидев, как Саша на
хлеб масло накладывает - тонким, как бумага, листиком, сам сделал ему
бутерброд.
- Я не Гаргантюа, - сказал Саша, но взял охотно.
Выпили "Абсолюта" за Сашу, вторую за Израиль, который Саше теперь дом
родной, "хотя срок он схватил не за Израиль, а за русские дела", не преминул
вставить Наум. Наконец, за темнокожую повариху, которая вышла и с
достоиством наклонила голову. После жареной курятины Наум отодвинул свою
тарелку и - веселым тоном:
- Сашенька, так как же вас все-таки занесло в евреи? Дов пристукнул
пальцем по столу, и Наум свое недоумение сформулировал иначе: - У вас отец
был религиозным? Или дедушка?
Саша улыбнулся. - Лет мне десять было, перепись как раз... дедок у меня
знатный. Еще по процессу "Промпартии" проходил. Выжил, однако... Так вот,
анкету дедок заполнял, схватил я глазом: "национальность - еврей, а родной
язык - русский." У меня... никакого недоумения. Конечно, какой у русского
еврея родной язык?!. Школа? Учился в спецшколе имени художника Поленова.
Главные предметы - на французском. "Нет тут ни эллина ни иудея", девиз
школы.
- А, извините, про шестидневную войну вы не слыхали? - Наум не
удержался, выпил стопочку-другую, а, известно, когда Наум выпьет, он, если
не задыхается, становится агрессивным. Однако, стоило ему поджать губы в
язвительной улыбочке, Дов неизменно стучал ногтем по столу.
И сейчас так. Постучал ногтем, да взглянул на Сашу с любопытством.
Видимо, паренек-то открытый. Нараспашку. Прежде чем скажет что-нибудь,
хмыкнет как-то по детски, выпятив бескровные, с синеватым отливом губищи,
подернет головой, словно у бывшего зека тик, улыбнется иронично или по
доброму. Еще и слова не молвил человек, а уж ясно его отношение.
Выслушав Наума, хмыкнул, повел головой, улыбка скептическая. Но ответил
смиренно: - В шестидневную вся школа была за... Русские, евреи: маленькая
страна, которую хотят скинуть в море. И все же, для меня Израиль... чужая
экзотическая страна, такая, скажем, как Гондурас или Коста-Рика. Никакого
самоотождествления самого себя ни с Израилем, ни с ... - И язык какой-то
нервный. Мысль скачет впереди языка. Фраз не завершает, глаголы
проглатывает. Правда, все понятно.
- ... Боль? -переспросил Саша настырного Наума. - Настоящую боль...
советские танки в Праге... во мне перевернулось все.
Принесли кофе в маленьких чашечках. Наум опять хотел съязвить. Дов
поднялся на ноги.
- Саша, как вы уже заметили, Наум нынче в сильном сионизЬменном
настрое. У гениев это бывает...
Тут появились счастливые, с распаренными лицами, бакинцы. Мужчины
встали из-за стола, усадили за него стеснявшихся гостей, пододвинули к ним
салаты, тхину. Подошла старушка с горкой бумажных тарелок: - У вас кошер?
- Какой еще кошер?! - воскликнула женщина с распущенными сырыми
волосами до пояса, и все рассмеялись.
Куриными ножками хрустели вдохновенно. Мужчины, усевшись на диваны, у
стен, молча курили, посматривая с улыбкой на потешные рожицы девочек,
перемазанные хацилимом и курятиной. Одна из девочек, впрочем, оказалась
мальчиком. Лет десяти мальчик, лицо нежное, глаза васильковые, как у отца.
Когда отец сказал ему "Веня, дай солонку", разглядели - паренек. Глядит на
отца влюбленно.
Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда
расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с
драным локтем кашлянул, произнес тихо:
- Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему.
Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И
лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то
прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие.
А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич,
инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня
всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...
Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной
части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем?
- И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!
Петро Шимук вытянул из деревянного колечка на столе салфетку, вытер
губы и - запел: "Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль...".
У Петра сильный драматический баритон, выпили за его здоровье, по
такому случаю.
Дов произнес задумчиво: - Ничего нет лучше романсов на народные слова.
Как сказано, а? Хотел бы в единое слово я слить...
- Это Генрих Гейне, - тихо сказал Саша.
- Романс этот з-замечательно исполнял Иван Семенович Козловский, -
подал голос Наум. Поднявшись на ноги, он вцепился в спинку стула. - Впервые
услышал после войны, в сталинские годы, когда большевики боролись с
космополитами. По радио пел Иван Семенович... Романс на слова Генриха Гейне
тогда бы не допустили, схватили бы Гейне за жидовские штаны.
Петр Шимук сделал рукой предупредительный жест: "Саша, не спорь!" Саша
принес свой обтерханный, с оторванным уголком, чемодан, открыл его и вынул
толстый том Гейне в красной коленкоровой обложке, издания Академии наук,
1931 год. Протянул Науму.
- Как провез? - удивился Наум.
Дов тоже прочитал. Отдавая том, заглянул в приоткрытый чемодан Саши. Ух
ты! Книги доверху. Полотенце, рубашка сменная, а все остальное... Редкие,
видать, книжицы. Поэты на французском. "Одиссея" непонятно на каком языке,
древнегреческом, наверное. Неведомый поэт на английском. Дов раскрыл,
прочитал "Уолт Уитмен". Почмокал языком, пробасил уважительно: - Честно
говоря, думал, что всех высоколобых в России порешили, оказывается, остались
недобитки...
Все засмеялись, а Дов даже не улыбнулся. - О-ох, Сашенька, - сказал. -
Тут всем не сахар, а уж высоколобым!.. Боюсь, выйдет вам Израиль грыжей...
Ну, так, други, спать!
Когда Сашу отвели в его комнату на третьем этаже, Дов сел на телефон и
стал набирать номер за номером. Сквозь дрему Наум услышал, как он звонил
своей бывшей жене.
- Пташка, тут прибыл парень. Зеленый. Говорит, ему тридцать два. Не
врет ли для солидности? Выглядит пацаном. Узник Сиона. Завтра я его
переброшу на Мертвое море, в Эйн-Геди... нет, наверх, в кибуц, где
иностранцы на всем готовом. На две недели... Что ты? Нет, в Эйн-Геди лучше,
у него авитаминоз лагерный. Тут ничего не нужно, только фрукты от пуза, да
Мертвое море. Двигай с ним!.. На полдня тебе работы, не больше. Захвати
магнитофончик. Пиши все, что расскажет. Не балаболка он... Ну, не мне тебя
учить!.. Сломался маг? А маленький, тот, что у сына? Дурака не валяй,
застенографируй. Все!.. Да, кошер у него, скажи там. Врач к нему придет...
договорился со Шмуликом, ясно дело. Мне папку по готовности... Да, буду там
тоже. В субботу. Заказал для себя в Эйн-Геди караван, тот, что внизу, прямо
на море. Дети здоровы?.. Все! Положил трубку, пробасил вполголоса: - О-ох, и
разнесчастная страна Россия! Как высоколобый, так за решеты или на
высылку... А здесь что? Ох, не накаркать бы... выйдет ему Израиль грыжей.
Ночь превратилась в бедлам. Хлопали двери соседних номеров, в которых
жили западные туристы. Весь "лежачий небоскреб", как назвал Саша этот
кибуцный отель, пришел в движение. Но, Бог мой, как не хотелось выбираться
из-под накрахмаленных простыней, оживлявших в памяти почти забытое
потустороннее слово блаженство. Поднялся Саша лишь тогда, когда в дверь
постучали. Стучал пожилой немец, профессор из Марбурга, с которым Саша
охотно общался, обсуждая шумерские былины о Гильгамеше.
Саша выглянул во дворик. Тьма кромешная. Теплынь. Глубоко вдохнул
густой, маслянистый, пряный воздух. Хорошо как! Не сразу понял, отчего
симпатичный ему профессор сыплет скороговоркой. "Это возмутительно! - кипел
профессор. - Нас не предупредили о возможной опасности! И теперь мы за свои
кровные марки..."
Саша увидел, пожар где-то. Всмотрелся в темноту, вертолет, - он еще
трещал над головой, - сбросил на парашютах мощные осветительные ракеты, они
медленно раскачивались над соседним холмом, окрашивая и холм, и небо
огненно-белым праздничным огнем. Над ракетами-светильниками проглядывались
во тьме струйки дыма, которые развеивал ветер.
- Ищут террористов! - прокричал профессор. - Сообщили, они прошли через
границу Иордании... А если ворвутся сюда?! Надо что-то предпринять!
Саша зевнул сладко, еще раз поглядел на желтый с дымным хвостом огонь;
он раскачивался все сильнее, искря и затухая. Сказал соседу:
- Красиво-то как! - И отправился спать. О Гильгамеше в лежачем
небоскребе больше не говорили. Вообще ни о чем не говорили, только о
террористах, которые то ли были, то ли не были. И на другой день
продолжалось то же самое, и на следующий. В конце-концов, эти туристские
страсти так надоели Саше, что он воспринял приезд Дова, как избавление.
Дов посадил Сашу в двухместную машину с открытым верхом и зарулил под
гору, на самый берег, в кемп кибуца Эйн Геди, где, по обыкновению,
останавливались израильтяне: он забронировал там на три дня старенький
"караван" - вагончик без колес с кондиционером и горячей водой.
- Выяснить, как глубоко мы в жопе? - перебил Дов, которого чем-то
раздражал гулкий, с металлическим отзвуком, баритон Шимука. Только когда тот
умолк, кофе допил, понял, почему раздражал: тем лишь, что он, Дов, ничего не
знал об этой истории. "Варианты"? Не слыхал даже! Как так?!.
У Дова в старом доме, под Тель-Авивом, целая комната была отведена
шкафам с папками "Лагеря СССР". Каждого зека, вырвавшегося на Запад,
выспрашивал. "Леваки" от политики им не верили, все они, де, не
объективны... Целью жизни Дова было рассказать Западу, что и в Москве, и в
Киеве его, Дова, дружков и знакомых каждый божий день стреляют, как бешеных
собак, налепляя им кликухи разные. Чтоб прозрели, наконец, треклятые
"леваки", а то всем будет секир башка. А переехал в Иерусалим, шкафы
"Пташке" своей отгрузил, в ее виллу, поскольку и она зековскими папками
занималась. Две тысячи шекелей в месяц положил ей за это, а сам отвалил в
сторону: дел выше головы! Да не просто отвалил, как постиг сейчас, а душою
отвалил. Отплывала Россия, как корабль. То ли от того, что приоткрылась ныне
Россия "левакам" (и без него, Дова, все видят, что с ней сотворили), то ли
еще проще дело: дружки ушли в мир иной, а о молодых, незнакомых, с которыми
своей тюремной пайки не делил, душа так не болит. Подумал о себе с досадой:
"Запсовел ты, Дов, ерой еврейский...". Потому и Шимука перебил с неприкрытым
раздражением, даже с неприязнью в голосе:
- Ты не вообще, а о Саше давай! О Казаке!
- Так я о нем и говорю, - Шимук обиделся. - О ком же еще! Академику
Заславской думать разрешили, а геолога Казака, поскольку он не уран искал, а
свободу, да еще без санкции Андропова, доставили на Лубянку. Ну, начало ГБ
срок мотать. Было это весной восемьдесят третьего, никакой перестройкой и не
пахнуло. А тут - стоп. Поскольку все участники нелегального журнала дети
высокой номенклатуры. Пословы дети, элитарный круг. Начался трезвон. Громыко
звонит Суслову. Суслов Андропову. Мол, столько послов сразу менять -
международный скандал. Ну, похерили дело; с одним, правда, условием:
виновные должны покаяться. Ну, все и покаялись, кроме Саши Казака. Его и
так, и этак, Саша ни в какую. Он в аспирантуре тогда учился, в шахты лазил;
единственный технарь среди пословых. Его, конечно, с работы долой! Но и тем
не перешибли еврейского упрямства. Тогда суд выпустил запуганных сашиных
дружков свидетелями против шального геолога и дали ему семь лагерей и пять
по рогам.
- Так он из диссидентов, значит? Тогда зачем ему Израиль?
- Прилетит, расскажет. Я его уж в лагере узнал. Втолкнули к нам,
пиджачок рваный, на голове черная кипа. По субботам его в карцер волокут,
поскольку, твердит он, евреи по субботам не работают.
- Це дило треба разжувати, Петро. Отчего высоколобые, которые сионизм в
гробу видали, вдруг в Сион рванулись. Таких, слышал, ныне поток. Вот и Наум
подтверждает. Психодоктора разные. Мудрецы-телевещатели. Раньше их тут ни
духом, ни слухом. Один Наум, для развода... Ну, не один! Единицы.
Эту тему развить не удалось. Радио сообщило о посадке самолета "Эль
Аль" из Будапешта. Быстро зашагали к дверям, из которых появлялись
прилетевшие. Оградкой отделены двери, к ним не подойдешь, а за оградкой
толпятся, руками машут родственники -встречают своих. Протолкались поближе.
Наум поднял над головой заготовленную фанерку, на которой начертал
фламастером: "КАЗАК АЛЕКСАНДР". Вываливается народ - по одному, семьями.
Некоторые толкают перед собой тележки с чемоданами, сумками. Большинство
налегке: отстал, видно, багаж.
Припекает. Жара сырая, приморская, а многие олим в длинных российских
пальто, в тяжелых ботинках. Старушка в каракулевой шубе. Наум поглядел на
этот поток. Лица у прилетевших озабоченные, в тревоге, ошарашенные, глаза
выпученные, будто оглушили людей чем-то тяжелым; ищут взглядом родственников
и, лишь найдя в толпе, успокаиваются, зовут, машут руками. Начал редеть
поток. Наум заметил в некотором удивлении, что лица прилетевших в Израиль на
всех газетных снимках выражают самозабвенный восторг, где эти щелкоперы
отыскивают таких счастливых олим?
Тут же отозвался Дов: - Известно где. На трапе самолетов. Не обратил
внимание? Все восторги на трапе, когда олим еще в подвешенном состоянии, еще
как бы летят, а ступил человек на землю -все! Начинаются земные хлопоты.
Посмеялись, но уже с легким беспокойством: нет что-то их Казака.
Выбежал из дверей сохнутовский чиновник, машет своим "воки-токи". Говорит с
легкой усмешкой: - Вот вам ваш славный узник Сиона! - И вытолкнул вперед
плотного человека в габардиновом плаще. Тот еще и рта не раскрыл, -
послышался голос Петра Шимука: - Не он!
Дов шагнул к незнакомцу, глядя на него как-то боком, как птица,
собирающаяся клюнуть.
- Узник Сиона, говоришь?
- Как есть узник Сиона, Емельян Серыгеевич Казак. Для дружков, Эмик. Из
столицы мир-ра великие Черыновцы. - Эмик с большинством звуков русского
языка был явно не в ладу, а его р-р-р вибрировало с таким акцентом еврея из
анекдота, что все невольно заулыбались.
- Складно врете, Емельян Сергеевич, он же Эмик, воровская твоя харя, -
просипел Дов.
- Не веришь? - удивился Емельян Сергеевич. - Смотри, падло! - Он
сбросил габардиновый плащ, пиджак в широкую полоску и стал сдирать рубашку.
И тут встречавшие не удержались, захохотали: все тело Эмика от кончиков
пальцев до пояса было покрыто лагерной татуировкой. Тут были и голые бабы с
выдающимися статями, кресты и ножи, и типовые сентенции, вроде "не забуду
мать родную" -вся тюремная каллиграфия, одним словом.
- Смеетесь?! - вскричал Эмик оскорбленно. - Они поставили на меня семь
раскаленных утюгов, смотрите? - И в самом деле, на теле Эмика было много
участков сожженной кожи, белые пятна, рубцы. - Смотрите теперь на грудь!
Видите утюг? А этот? Наум присвистнул: лютовало ворье, видно, счеты сводило.
- "Мусора" извелись, требовали, чтоб отдал "бабки", - объяснил Эмик.
- Отдал, голубок? - поинтересовался Дов.
- Ну, ш-што ты, кореш! Это я отдам "бабки"?!
- А Сион нам совершенно ни к чему, Емельян Сергеевич, - Наум
усмехнулся. - Зря потратились на билет,
Емельян Сергеевич, поняв, что с "Узником Сиона" не вышло, признался
чистосердечно: - Так бежать надо было, кореши, бежать, куда глаза глядят, и
вот я перед вами, как есть! - Жаловаться было, видно, не в его характере. Не
воровское это дело, жаловаться. Емельян вскинул руки, потряс ими: - Э-эх,
если б вы знали, кореши, какие я делал "бабки"?!
Дов шепнул что-то Науму, который исчез и вскоре привел сохнутовца. Тот
с неудовольствием забрал торопливо одевавшегося Эмика и пообещал проверить.
- Все, как всегда, - произнес Дов без улыбки, когда Эмика увели. -
Героический Бегин приголубил "золотого парня" из Риги, оказался шпионом.
Прохвост Гнидин из нашего ульпана прикатил с фальшивкой на темочку Сталин и
секс; назвал "За стеной", для быдла чтиво, читали - рыдали, принимали
прохвоста, как столпа культуры... Какая-то писуха звонит мне вчера из
Москвы, где мой номер-то раздобыла? только что образовала там комитет по
спасению Валленберга, спохватилась, а? Катит в Иерусалим, отсюда в Монреаль.
К чему в Монреаль, спрашиваю? Дело какое? "Я там еще не была..." Какой,
ребята, мир бля-ский! Чужие трагедии приспосабливают под свои увеселительные
прогулки... Ныне, вот, Эмик... Я к чему это говорю? А вот к чему. Ты, Петро,
певец, знаешь такую песню "С чего начинается Родина"? За редким исключением,
с этого и начинается: жулик объявляет себя Мессией, героем, борцом "за"...
Неважно, за что именно, лишь бы в ту минуту звучало благородно, - жулику
жмут ручку, носятся с ним как с писаной торбой, подсаживают в парламент, а
потом ахают: миллион украл. Что в России-матушке, что в нашем Израиле, одна
картина. И почему власть на жулика падка? Ох, вы этот супчик похлебаете,
ребятки!
Прошли еще полчаса. Еще... Появился озабоченный сохнутовец и сказал,
что по спискам Александр Казак проходит, но в залах больше никого нет.
Только служба...
- Не может того быть! - решительно возразил Дов. - Если вы его во время
полета из самолета не выкинули, то... человек, галочка в списке, что ли?!
- Хотите, пройдемте со мной, - уязвленно сказал сохнутовец. - Только вы
один! - И показал рукой, чтоб остальные остались на месте.
Дов оглядел нижний зал. Ленты багажного конвейера уже не двигались.
Кроме девочки, меняющей валюту на израильские шекели, никого. Поднялся по
скрипучей лестнице, видно, с бокового хода, туда, где принимали новичков.
Действительно, ни души. Почесал в затылке и отправился к дальним дверям, в
конце зала. Снова лестница. Спустился вниз. Коридор багажной. Освещен ярко,
по вокзальнсму. Не богажная, а световая феерия. И тут никого, только служба
в широченных кепках-аэродромах покуривает в руку, отдыхает после очередной
волны пассажиров. Когда глаза привыкли к слепящему свету, разглядел в
дальнем углу багажной какого-то паренька. Ходит между стеллажей, забитых
чемоданами, баулами. Ищет свое. Дов крикнул: - Казак Саша! Казак!!!
Оглянулся парень, подошел поближе. Дов руку ему протянул, вздохнул
сочувственно. Совсем молоденький узник-то. Пацан почти. Плечи узкие. Шея
белая, тоненькая, как женская, в прыщах синеватых. Умученный пацан. Как не
добили? Лоб мокрый, сияет от вокзальных ламп. Высоколобый, это есть. Улыбка
напряженная, словно выдавливает из себя улыбку. И чего мнется?
- Сашок, я Дов Гур, приехал тебя встречать, а ты исчез с концами...
- Чемодан, вот, не могу найти.
- Да хрен с ним с чемоданом! Там тебя друзья ждут. Саша шагнул в
сторону Дова, остановился, и снова назад, шарит глазами по стеллажам. -
Сейчас, сейчас! - Да не беспокойся ты! Что там, золотишко, что ли? Саша
оглядел еще несколько полок. Наконец, отыскал в навале. Обтрепанный, с
оторванным уголком. Дов взялся за его ручку.
- Ох ты, тяжелехонек! В самом деле золотишко...
Только показались в дверях, Петро Шимук кинулся к Саше Казаку, обнял.
Затем Иосиф Бегун обхватил обоих. Стоят, обнявшись, зеки-однокамерники и
ревут. Эх, где были в эту минуту иностранные корреспонденты! А то был бы
снимочек не менее знаменитый, чем редчайший кадр, снимок века, 'Герои
Брестской крепости"! Те встретились после лагерей гитлеровских и сталинских,
а эти - после брежневских-андроповских. Та обошла весь мир, эта завершилась
иначе.
Саша Казак оглядел всех просветленным взором и спросил: - Ребята, в
какой стороне Иерусалим? - Повернулся лицом к Иерусалиму и закачался в
молитве. Тут прибежал сохнутовец, говоривший что-то на бегу в свои
"воки-токи", воскликнул настороженно: - Опять не он?!
Саша задержался возле аэропорта, на Круглой площади. Разглядел кого-то,
пошел к ним. Жмутся сиротливой кучкой мужчина лет сорока в пиджаке с драным
локтем, женщина в шелковом платье и шлепанцах, похожая на цыганку из табора,
трое черноглазых девочек.
Дов шагнул следом, спросил, дружков увидал?
- В пути познакомились. Из Баку беглецы. Хорошие люди.
- А, хорошие, - Дов приблизился к ним. - Никто не встретил, что ли?
- Некому нас встречать, - хмуро ответил мужчина в рваном пиджаке. -
Чего стоим? Хотели ехать, маклер квартиру предлагал. Женщина в очках
проходила мимо, бросила: "Не связывайтесь с жуликом." Мы и замерли.
- Ну, так, хорошие. Мы за Сашей приехали. Хотите с ним?.. Наум! -
крикнул Дов. - Сажай Баку в свой "Фордик". Завтра разберемся. Саша сюда, в
мой автобусик!
В машине, уже полдороги промчали, горы начались Иудейские, Дов бросил
взгляд на Сашу, сидевшего рядом с ним. Глаза у парня синие и какие-то
ошеломленные, в испуге, как у бакинцев, которых никто не встречал. Сказал
бодрым голосом, хлопнув Сашу по колену.
- Кончились твои мытарства, Саша! Теперь тебе никто не страшен...
Улыбнулся тот виновато. Мнется, заметил Дов. Вроде что-то сказать хочет
или спросить, а не решается.
- Что мучает, Сашок? Скажи, тут все свои. Из одной камеры...
- ... Да чушь какая-то, - наконец, проговорил Саша. - Наверное, я
чего-то не понял... Конечно, был ко всему готов. Говорили, в Лоде встречают
с цветами, с песнями. Школьники флажками машут. Верилось-не верилось...
Сбили нас после самолета в табун, вышел человек с радио в руках и как камнем
по голове: "Господа, хорошо, что вы в Израиле. Здесь вас никто не ждал.
Никому вы не нужны. Надейтесь только на себя. У нас времени мало. Еще
самолет на подходе. Быстро получите свои деньги и документы. И
разъезжайтесь, кому куда надо... Деньги и документы будут выдавать там-то и
там-то. Чемоданы, кому пришли, вы получите потом...". Какая-то женщина
заплакала, дети ее в рев. Конечно, в Лоде запарка, понять можно, но все
же... дичь какая-то. У людей еще звон в ушах от моторов, а им этак
гостеприимно: "... никому не нужны.,.". Или чего не понял, а?.. Кто-то
побежал за багажом, я за ним. Спускаюсь по лестнице, сидит человек в
грузинской кепке. Спрашиваю: "Вы говорите по-русски?" Он поднял голову:
"ГоворУ." "Слушай, куда мы попали?" Объясняет со значительным видом: "Раз ты
сюда попал, значит, так тебе и надо."
Саша обернулся назад, к Петру и Иосифу Бегуну. - Ребята, не осудите,
может, я что не так? Меня прямо из карцера завезли домой за чемоданом, и тут
же с конвойным офицером в самолет...
Дов круто затормозил и, съехав на обочину и остановившись, долго и
витиевато матерился, потрясая руками.
Наум, мчавшийся на своей старенькой "Форд-кортине" следом, затормозил и
бросился к автобусику Дова. Думал, случилось что? Увидел, все
целы-невредимы, только Дов безостановочно матерится, уличая кого-то и тыча
пальцами в сторону небес, подобно сумасшедшим старушкам с его улицы,
невольно возникшим в памяти. Наум покачал головой, произнес тоном почти
серьезным: - Боже, и Дов рехнулся! Не иначе, загулял в Израиле какой-то
новый вирус...
К Иерусалиму подкатили затемно. Вдруг вспыхнула белыми окнами высоко
над головой, чуть правее, гора. А дорога круто вниз, с поворотом. Саша даже
привстал на сиденьи: такое ощущение, будто поднырнули под город. Погасли
огни, снова полумрак, лишь мелькают желтые светильники на столбах. И вдруг
зацвел, заиграл, как рубины под ярким светом, склон горы на противоположной
стороне.
- Рамот, - сообщил Дов устало. - Считай, приехали. То ли машина
накренилась на крутых поворотах, то ли склоны гор. Закачался город, словно
иллюминированный праздничный корабль на волне. Пропали за спиной рубиновые
озера, заскрипел тормоз. Первый светофор.
Саша взялся за ручку дверцы. - Не мчитесь так! Святая земля. Дайте
постоять хоть минуту.
- Выйди, подыши, голубь! - Дов улыбнулся. - Горный воздух. Говорят,
оздоровляет...
К их приезду стол был уже накрыт: темнокожая старушка в белом
переднике, отороченом кружевами, приветствовала Сашу по-французски. Ответив
ей, Саша шопотом спросил Дова, многие ли говорят в Израиле по-французски?
- Жертвы французского колониализма все до одного! - Наум захохотал,
передал ей бакинцев, чтоб провела на второй этаж, в комнату гостей, и
искупала, а Сашу потащил к столу. Стол накрыт праздничной скатертью с
кистями, которая, ревниво отметил он, не вынималась из шкафа даже когда
обмывали его израильский орденок, первый у Гуров и последний.
Никогда в жизни Саша не видел такого стола! Разве что в кино. Рыба
белая, красная. Не салаты, а художественные полотна абстрактного искусства.
Капуста белая, капуста красная. Что-то белое в тарелочке, растертое. Тхина,
говорят.
Саша к тарелке не прикоснулся. Спросил неуверенно, как тут с кошером?
Дов аж жевать перестал.
- Надо ли здесь? - шепнул Петро Шимук. - В Израиле нашего крысеночка
вологодского нет. Тюряга там осталась. Кому что доказывать?!
Саша взглянул на него диковато, покраснел. Не смутилась только
темнокожая старушка, хотя таких слов в этом доме не слыхали.
- В Израиле все кошер! Все кошер! - зачастила она не очень уверенно.
Пошепталась с Довом, принесла бумажную тарелку. Поставила перед Сашей,
произнесла радостно: - Кошер!
Хотя Саша и выглядывал еду, которая не вызывала подозрений, более
упрашивать его не пришлось. Все макают в тхину морковку, салат. Тут же и сам
макнул. Острейшее снадобье, вкуснотища. А бутылок разных! "Абсолют" -
шведская водка. И не слыхал о такой. "Смирновская". "Финская", для женщин:
говорят, градус не тот. Коньяк "Наполеон". Саша аж языком причмокнул. - Как
в Кремле!
- Не поминай их к ночи! - весело отозвался Дов и, увидев, как Саша на
хлеб масло накладывает - тонким, как бумага, листиком, сам сделал ему
бутерброд.
- Я не Гаргантюа, - сказал Саша, но взял охотно.
Выпили "Абсолюта" за Сашу, вторую за Израиль, который Саше теперь дом
родной, "хотя срок он схватил не за Израиль, а за русские дела", не преминул
вставить Наум. Наконец, за темнокожую повариху, которая вышла и с
достоиством наклонила голову. После жареной курятины Наум отодвинул свою
тарелку и - веселым тоном:
- Сашенька, так как же вас все-таки занесло в евреи? Дов пристукнул
пальцем по столу, и Наум свое недоумение сформулировал иначе: - У вас отец
был религиозным? Или дедушка?
Саша улыбнулся. - Лет мне десять было, перепись как раз... дедок у меня
знатный. Еще по процессу "Промпартии" проходил. Выжил, однако... Так вот,
анкету дедок заполнял, схватил я глазом: "национальность - еврей, а родной
язык - русский." У меня... никакого недоумения. Конечно, какой у русского
еврея родной язык?!. Школа? Учился в спецшколе имени художника Поленова.
Главные предметы - на французском. "Нет тут ни эллина ни иудея", девиз
школы.
- А, извините, про шестидневную войну вы не слыхали? - Наум не
удержался, выпил стопочку-другую, а, известно, когда Наум выпьет, он, если
не задыхается, становится агрессивным. Однако, стоило ему поджать губы в
язвительной улыбочке, Дов неизменно стучал ногтем по столу.
И сейчас так. Постучал ногтем, да взглянул на Сашу с любопытством.
Видимо, паренек-то открытый. Нараспашку. Прежде чем скажет что-нибудь,
хмыкнет как-то по детски, выпятив бескровные, с синеватым отливом губищи,
подернет головой, словно у бывшего зека тик, улыбнется иронично или по
доброму. Еще и слова не молвил человек, а уж ясно его отношение.
Выслушав Наума, хмыкнул, повел головой, улыбка скептическая. Но ответил
смиренно: - В шестидневную вся школа была за... Русские, евреи: маленькая
страна, которую хотят скинуть в море. И все же, для меня Израиль... чужая
экзотическая страна, такая, скажем, как Гондурас или Коста-Рика. Никакого
самоотождествления самого себя ни с Израилем, ни с ... - И язык какой-то
нервный. Мысль скачет впереди языка. Фраз не завершает, глаголы
проглатывает. Правда, все понятно.
- ... Боль? -переспросил Саша настырного Наума. - Настоящую боль...
советские танки в Праге... во мне перевернулось все.
Принесли кофе в маленьких чашечках. Наум опять хотел съязвить. Дов
поднялся на ноги.
- Саша, как вы уже заметили, Наум нынче в сильном сионизЬменном
настрое. У гениев это бывает...
Тут появились счастливые, с распаренными лицами, бакинцы. Мужчины
встали из-за стола, усадили за него стеснявшихся гостей, пододвинули к ним
салаты, тхину. Подошла старушка с горкой бумажных тарелок: - У вас кошер?
- Какой еще кошер?! - воскликнула женщина с распущенными сырыми
волосами до пояса, и все рассмеялись.
Куриными ножками хрустели вдохновенно. Мужчины, усевшись на диваны, у
стен, молча курили, посматривая с улыбкой на потешные рожицы девочек,
перемазанные хацилимом и курятиной. Одна из девочек, впрочем, оказалась
мальчиком. Лет десяти мальчик, лицо нежное, глаза васильковые, как у отца.
Когда отец сказал ему "Веня, дай солонку", разглядели - паренек. Глядит на
отца влюбленно.
Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда
расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с
драным локтем кашлянул, произнес тихо:
- Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему.
Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И
лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то
прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие.
А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич,
инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня
всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...
Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной
части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем?
- И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!
Петро Шимук вытянул из деревянного колечка на столе салфетку, вытер
губы и - запел: "Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль...".
У Петра сильный драматический баритон, выпили за его здоровье, по
такому случаю.
Дов произнес задумчиво: - Ничего нет лучше романсов на народные слова.
Как сказано, а? Хотел бы в единое слово я слить...
- Это Генрих Гейне, - тихо сказал Саша.
- Романс этот з-замечательно исполнял Иван Семенович Козловский, -
подал голос Наум. Поднявшись на ноги, он вцепился в спинку стула. - Впервые
услышал после войны, в сталинские годы, когда большевики боролись с
космополитами. По радио пел Иван Семенович... Романс на слова Генриха Гейне
тогда бы не допустили, схватили бы Гейне за жидовские штаны.
Петр Шимук сделал рукой предупредительный жест: "Саша, не спорь!" Саша
принес свой обтерханный, с оторванным уголком, чемодан, открыл его и вынул
толстый том Гейне в красной коленкоровой обложке, издания Академии наук,
1931 год. Протянул Науму.
- Как провез? - удивился Наум.
Дов тоже прочитал. Отдавая том, заглянул в приоткрытый чемодан Саши. Ух
ты! Книги доверху. Полотенце, рубашка сменная, а все остальное... Редкие,
видать, книжицы. Поэты на французском. "Одиссея" непонятно на каком языке,
древнегреческом, наверное. Неведомый поэт на английском. Дов раскрыл,
прочитал "Уолт Уитмен". Почмокал языком, пробасил уважительно: - Честно
говоря, думал, что всех высоколобых в России порешили, оказывается, остались
недобитки...
Все засмеялись, а Дов даже не улыбнулся. - О-ох, Сашенька, - сказал. -
Тут всем не сахар, а уж высоколобым!.. Боюсь, выйдет вам Израиль грыжей...
Ну, так, други, спать!
Когда Сашу отвели в его комнату на третьем этаже, Дов сел на телефон и
стал набирать номер за номером. Сквозь дрему Наум услышал, как он звонил
своей бывшей жене.
- Пташка, тут прибыл парень. Зеленый. Говорит, ему тридцать два. Не
врет ли для солидности? Выглядит пацаном. Узник Сиона. Завтра я его
переброшу на Мертвое море, в Эйн-Геди... нет, наверх, в кибуц, где
иностранцы на всем готовом. На две недели... Что ты? Нет, в Эйн-Геди лучше,
у него авитаминоз лагерный. Тут ничего не нужно, только фрукты от пуза, да
Мертвое море. Двигай с ним!.. На полдня тебе работы, не больше. Захвати
магнитофончик. Пиши все, что расскажет. Не балаболка он... Ну, не мне тебя
учить!.. Сломался маг? А маленький, тот, что у сына? Дурака не валяй,
застенографируй. Все!.. Да, кошер у него, скажи там. Врач к нему придет...
договорился со Шмуликом, ясно дело. Мне папку по готовности... Да, буду там
тоже. В субботу. Заказал для себя в Эйн-Геди караван, тот, что внизу, прямо
на море. Дети здоровы?.. Все! Положил трубку, пробасил вполголоса: - О-ох, и
разнесчастная страна Россия! Как высоколобый, так за решеты или на
высылку... А здесь что? Ох, не накаркать бы... выйдет ему Израиль грыжей.
Ночь превратилась в бедлам. Хлопали двери соседних номеров, в которых
жили западные туристы. Весь "лежачий небоскреб", как назвал Саша этот
кибуцный отель, пришел в движение. Но, Бог мой, как не хотелось выбираться
из-под накрахмаленных простыней, оживлявших в памяти почти забытое
потустороннее слово блаженство. Поднялся Саша лишь тогда, когда в дверь
постучали. Стучал пожилой немец, профессор из Марбурга, с которым Саша
охотно общался, обсуждая шумерские былины о Гильгамеше.
Саша выглянул во дворик. Тьма кромешная. Теплынь. Глубоко вдохнул
густой, маслянистый, пряный воздух. Хорошо как! Не сразу понял, отчего
симпатичный ему профессор сыплет скороговоркой. "Это возмутительно! - кипел
профессор. - Нас не предупредили о возможной опасности! И теперь мы за свои
кровные марки..."
Саша увидел, пожар где-то. Всмотрелся в темноту, вертолет, - он еще
трещал над головой, - сбросил на парашютах мощные осветительные ракеты, они
медленно раскачивались над соседним холмом, окрашивая и холм, и небо
огненно-белым праздничным огнем. Над ракетами-светильниками проглядывались
во тьме струйки дыма, которые развеивал ветер.
- Ищут террористов! - прокричал профессор. - Сообщили, они прошли через
границу Иордании... А если ворвутся сюда?! Надо что-то предпринять!
Саша зевнул сладко, еще раз поглядел на желтый с дымным хвостом огонь;
он раскачивался все сильнее, искря и затухая. Сказал соседу:
- Красиво-то как! - И отправился спать. О Гильгамеше в лежачем
небоскребе больше не говорили. Вообще ни о чем не говорили, только о
террористах, которые то ли были, то ли не были. И на другой день
продолжалось то же самое, и на следующий. В конце-концов, эти туристские
страсти так надоели Саше, что он воспринял приезд Дова, как избавление.
Дов посадил Сашу в двухместную машину с открытым верхом и зарулил под
гору, на самый берег, в кемп кибуца Эйн Геди, где, по обыкновению,
останавливались израильтяне: он забронировал там на три дня старенький
"караван" - вагончик без колес с кондиционером и горячей водой.