Страница:
теперь без дефибриллятора нет ни одной неотложки во всем мире. В медицинских
учебниках написано, что Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца
слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в
обтрепанных брюках - типичный неудачник.
Скажете, это особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда?
Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов,
который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет
мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух
головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но одному человеку
это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни
проходил в Москве, и все время проводил в подвальной каморке Володи
Демихова.
Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем
расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир
сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом
Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на
нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А
если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего
астматиков...
-То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли!
- Наум - человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно
слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?
Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью
движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих
российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России
стоит любить только неудачников! - И они одновременно засмеялись. Софочка
поглядела на них и улыбнулась.
Из комнаты профессора вышли Эли и Eнчик. Глаза у Эли сияли. Софа,
человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на
освидетельствование: отец Eнчика, Гади, предположил, что Eнчик так же болен,
как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, Eнчик был в деда, который,
не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел.
Они сидели в гостиной, Эли и Eнчик, обнявшись. Оба носатенькие,
патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои",
умилилась Софочка.
Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не
было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня
запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина -
матери-одиночки".
Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу
тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе,
принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и
профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие
"Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... - Опустив
глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не
думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а
Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись,
призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но
как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети
Сыча! - Аврамий улыбнулся
Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал
бы мне сейчас по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и
выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без
"хулы", все равно, приду...
Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони
картину! Дай Софочке разобраться в самой себе.
В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у
него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до
автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: - Добровольно под
"Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад,
тогда и двинетесь.
- Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели
требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. -
У моих пациентов в карманах не звенит.
Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.
- Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив
семейство Шор. - Поживем, Софочка, спокойно.
Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:
- Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер.
- И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок - тот же голос.
- Дов! - Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя!
Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того
света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый -
вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у
которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в
Израиль.
- Насовсем! - вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не
предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети
Исааковы? Все семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не
отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой
работал Аврамий. У дверей становился:
- Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе.
Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно,
разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших вываливался из
таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых
шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне.
"Аврамий прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады" русскому еврею не помеха".
Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей
шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей
шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались
друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да противогазы - выдали
вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать:
сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в
машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна
казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и
чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А
следствие было?
Сусанна Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали.
Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова
испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда - "дедовщина".
Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.
... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили
ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия
признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу
предоставили кабинет в здании городской мэрии.
Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее
всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет.
Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"),
повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб
отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а
Сусанна попрежнему хмурится.
После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать
словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.
- Нет мальчика. Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям,
у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских
газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать,
да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он
в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский.
Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая
его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали
палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить.
Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.
В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально
перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах:
"Ты кому-нибудь нужен?
Да нет, я, как снег...
На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год
В вашей памяти - снег прошлогодний И лед."
А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она зарыдала.
Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи
умерли. И желания тоже. Осталось одно - спасти дочь...
Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера,
тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил,
просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и все устраивалось.
Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать
пенсию, никакой пенсии ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в
мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он
дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался
со времен Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж.
Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась.
Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире
происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не
выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то
Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку
гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы
этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с
сыночком".
Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку,
которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше
не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с
тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал
сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного
легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя
Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским",
на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские
борщи, - появился избыток свободного времени, который можно было посвятить
Зое.
Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола"
картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на
птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала
и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок -
счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками,
всплакнула благодарно.
Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее
энтузиазм охладил.
- Малограмотный дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины
объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы
"впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К
его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов
почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: - Раньше прилетали
тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган
вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде
орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в
очереди выстоять.
Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял
учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на
уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала
говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих
ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", -
констатировал Дов.
В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо:
- Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы.
К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению
машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по
Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".
Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти
мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой,
гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в
норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка,
втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери
раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих "
половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что
впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза,
завтракать!"
Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" -
магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и
порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации
и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из
неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли
без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки
выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы
старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.
- У тебя неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле
длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги
нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов,
тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо
распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий
берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.
Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила,
забрала свой "водопад" резинкой.
- Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и повезла
Зайку смотреть Святой город.
Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка
поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы
Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина,
зажатая зелеными откосами.
- Бросила взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая
остановка - мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных
заставках.
- Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, -
торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения...
впрочем, суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам, возле которых
расхаживали солдаты с автоматами.
На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не
курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а
запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу
подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:
- Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой
пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран,
мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у
старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни
русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок все, в горшок!
Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у
Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к
стене, но старик-охранник ее турнул.
- Твое ли тут место, женщина?! - И показал на другую часть стены.
- Опять законы Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. -
Куда от них денешься? - Предложила двинуться назад, к машине.
- Подожди! - бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь
толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..
Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского
парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на
его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной
синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха
Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.
- Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по
искусству. Съездим, а?
Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к
Кнессету, окруженному металлической оградой.
- Я его таким и представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное
сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы.
Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:
- Руси? - И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?!
- Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно
улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть
сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда
двигаться.
Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к
нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже
пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к
триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками,
наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше
- пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые,
хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.
Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился,
другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами,
ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать
гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины.
На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять
заповедей.
- Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.
- А кто этот красный, с гармошкой?
- Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны.
- Играет на гуслях!
- Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на
гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира.
Про лиру Пушкина...
- Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! -
воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось
мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в
Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, -
она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В
глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном
с новорожденным, а рядом мужчина с ножом.
- Чего он туда с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой?
- Это мадонна с младенцем.
- Господи, значит, что? Не живи?!
- Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире.
"Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, - примирение
религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего
еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.
- Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она приблизилась
к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка
огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами
голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все
ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда
черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым
лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.
- Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье,
зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно.
Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула,
что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в
самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника.
- А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками
не достать... - И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое
число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати",
кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ.
Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула
и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то
наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:
- Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга
на нерест.
Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей,
было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой,
коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом еще какие-то министры,
фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не
аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на
галерке зашептались.
Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким
хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он
говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке:
"О чем он?"
- А что? - отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал.
- Интонация какая-то угрожающая.
Софочка прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях
четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с
ними на деле, а кто лишь на словах...
Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас
заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались
в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то
внизу.
- Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим голосом. - Грубый
шантаж!
Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила,
что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость -
дальше ехать некуда.
- Есть и такая? - удивилась Зоя.
- Увидишь! - бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я больше не
могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.
- Драка в Клессете?! Ты что, Софка?
- А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они
друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки
старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" - Она вдруг побелела и
опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.
Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка
быстро отдышалась. Сказала бодро:
- Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка,
откуда ты все знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с
тобой просто дикая сибирская кошка.
- Махнемся не глядя! - Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне
свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе все свое... Ага, не хочешь! - И,
вздохнув. - Ты - талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете,
знаешь, сколько надо работать?
У выхода охранник спросил игриво: - Ну как, девочки, нагляделись?
- Досыта! - весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла
группа парней. Один окликнул их: - Девочки, туда! - И показал на дорожку,
ведущую куда-то наверх.
Зоя пожала плечами, и они с Софочкой двинулись к машине.
- Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! - крикнул им вдогонку тот же
молодой человек. Софочка остановилась.
- Забастовка?.. Никогда не видела. Посмотрим, Зой?
- А как ты?
- Я оклемалась!
- Знаешь, - не сразу отозвалась Зоя. - Я еще полна Шагалом..
- Ну все, тогда едем домой.
В этот момент Софу кто-то окликнул. - Ты где, шальной ребенок,
пропадаешь? Век не видела.
- Это папина знакомая. Из нашей ночлежки... Какой ночлежки? Да
"Sunton"- Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре
вернулась.
- Зайка, нас приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой.
Зоя взглянула куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной
остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские.
При оружии. С дубинками.
- Это на случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, - с нервным
оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". - Пошли в Сиреневый сад!
Зоя двинулась следом. Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся
женщинам, впрочем, вполне добродушно. Наверху, на зеленой площадке,
отделенной железной оградой, полулежали и сидели прямо на земле сотни людей,
разморенные жарой. Лица у всех были мрачные и усталые. С самодельной трибуны
оратор кричал в микрофон:
- Ни в одной израильской школе нет врача, а для нас нет места?!
- А, - догадалась Зоя. - Судя по транспарантам, тут израильский
Гайд-парк.
Двое молодых ребят держали белое полотнище, на котором было написано
по-русски и на иврите "АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки
болтались на ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ
РЫНОК ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня:
"ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И
далее - целый список. Эта простыня была наколота на острые прутья ограды,
загнутые сверху в сторону митингующих.
- Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, - отметила Софа.
- Чего хотят эти русские врачи? - спрашивал поодаль какой-то мужчина с
фотоаппаратом, видно, корреспондент.
- Мы не против экзамена, - объясняла женщина - врач из гостиницы
"Sunton". - Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят два
врача сдали в Афуле первый экзамен, его отменили только потому, что его
учебниках написано, что Гуревич - отец реанимации. А была у этого отца
слава? Нобелевская премия? Человеческая жизнь? Проходил всю жизнь в
обтрепанных брюках - типичный неудачник.
Скажете, это особый случай - мальчик из разоренного еврейского гнезда?
Я вам так отвечу на это, Дов. Дело не в "пятом пункте". Володя Демихов,
который пересадил собаке вторую голову, был русак из русаков. Совет
мудрейших института Склифосовского поднял его насмех: собака о двух
головах?! Кому нужны эти идиотские сенсации - бредятина! Но одному человеку
это было нужно. Он бросил международный конгресс медиков, который в те дни
проходил в Москве, и все время проводил в подвальной каморке Володи
Демихова.
Этот человек был хирург из Южной Африки Кристиан Бернард. Обо всем
расспросил Володю, все записал, а через два года прогремела на весь мир
сенсация о первой в мире пересадке сердца, произведенной Кристианом
Бернардом. Недавно Володя Демихов прислал Аврамию свою фотографию. Горько на
нее смотреть: спившееся лицо, потухшие глаза. Жизнь ученого не удалась. А
если б я поведала вам и историю моего шефа Бутенко, успешно лечившего
астматиков...
-То-то Наум мне все уши прожужал, что вы его спасли!
- Наум - человек увлекающийся... Нет, Дов, это выдумка, хотя и лестно
слышать. Скажите, кто станет внимать словам сумасшедшей старухи?
Дов улыбнулся: Ревекку с ее огненным взором и балетной плавностью
движений старухой назвать было трудновато. - Я могла бы перечислять великих
российских неудачников до утра Дов. Так вот Аврамий в этом ряду. В России
стоит любить только неудачников! - И они одновременно засмеялись. Софочка
поглядела на них и улыбнулась.
Из комнаты профессора вышли Эли и Eнчик. Глаза у Эли сияли. Софа,
человек любопытный, выведала все же: мальчика привозили на
освидетельствование: отец Eнчика, Гади, предположил, что Eнчик так же болен,
как и бабка Галия, это у них в роду. Выяснилось, Eнчик был в деда, который,
не считая давнего микроинфаркта, никогда ничем не болел.
Они сидели в гостиной, Эли и Eнчик, обнявшись. Оба носатенькие,
патластые, точно с кострами на голове, совершенно здоровые. "Рыжики вы мои",
умилилась Софочка.
Она не спала до утра. Хотя в ту ночь ни "Скадов", ни далекого зарева не
было - глаз не сомкнула. Ночью решила открыться дяде Аврамию: "Разве у меня
запутаннее, чем у других? На сашином "кикаре" добрая половина -
матери-одиночки".
Как только Аврамий и его жена проснулись, зашлепали по каменному полу
тапочками, Софа выскользнула из-под руки похрапывающего Дова, согрела кофе,
принесла поднос с завтраком в комнату Аврамия. Когда Рива спустилась вниз и
профессор остался один, Софочка собралась с силами и открылась: никакие
"Скады" ее не беспокоят: что она, грома не слышала?! Дело в том... - Опустив
глаза, она объяснила, что... живет с Довом. "Сама к нему пришла, не
думайте!.. Так вот и пришла. Наврала, что ей двадцать. Дов ее спаситель, а
Саша говорит, что любит и предлагает выйти замуж. - Расхрабрившись,
призналась в своих сомнениях: с Сашуней у нее есть будущее, семья, дети, но
как можно оставить Дова? Это было бы предательством. Думаете, нет? "О, дети
Сыча! - Аврамий улыбнулся
Софочке, сказал, чтоб не торопилась замуж. ("Отец на его месте смазал
бы мне сейчас по физиономии", - мелькнуло у нее.) - Кого полюбишь, за того и
выходи. Не забудь позвать старика на свадьбу. С "хупой" справите или без
"хулы", все равно, приду...
Встретившись чуть позднее с Сашей, сказал шутливо: - Механик не гони
картину! Дай Софочке разобраться в самой себе.
В это утро Аврамий договорился с Довом, что Ревекка пока останется у
него: к сыну поближе, от "Скадов" подальше. И попросил довезти его до
автобусной станции. Дов не хотел отпускать старика: - Добровольно под
"Скады"? Как это понять, профессор? Переждите здесь. Возьмут штурмом Багдад,
тогда и двинетесь.
- Мои больные в Тель-Авиве. Звонить оттуда в Иерусалим -шекели
требуются, - ответил Аврамий, надевая зимнее пальто с потертым воротником. -
У моих пациентов в карманах не звенит.
Ревекка остаться в Иерусалиме тоже отказалась. Уехала вместе с мужем.
- Ну, вот, кажись, всех знакомых излечили, - сказал Дов, проводив
семейство Шор. - Поживем, Софочка, спокойно.
Не тут-то было. Прозвенел звонок, подошла Софочка. Сказала уверенно:
- Вам нужен психолог. Он теперь снова в Тель-Авиве, запишите его номер.
- И положила трубку. Через минуту снова раздался звонок - тот же голос.
- Дов! - Софа резко повернулась. - Какая-то ненормальная - тебя!
Дов взял трубку и открыл от изумления рот, точно звонок был с того
света. Голос был тихий, придавленный, вроде из погреба, но очень знакомый -
вспомнил это голос Сусанны, "Сусика", дочери дяди Исаака-воркутинца, у
которой был прошлой зимой. Сейчас она звонила из аэропорта Лод: прилетела в
Израиль.
- Насовсем! - вскричал Дов радостно. - Почему из Москвы не
предупредила?.. Не пробилась? Похоже на них! Вернулись, значит, все дети
Исааковы? Все семейство! А сын где? Поэт Илюшка?.. Что-о?! Никуда не
отлучайтесь! Еду! - Крикнул Софе, чтоб приготовила комнату, в которой
работал Аврамий. У дверей становился:
- Зайка у нее - твоя ровестница, возьмешь к себе.
Они стояли у аэропорта, на Круглой площади, где покрикивали гортанно,
разбирая пассажиров, зазывалы - шоферы такси. Поток прибывших вываливался из
таможни. Мужчины в зимних пальто, полушубках и сапогах, дети в меховых
шапках. "Сибирия", как говорят израильтяне.
"Аврамий прав, - мелькнуло у Дова. - "Скады" русскому еврею не помеха".
Сусанна Исааковна в стареньком габардиновом плаще, Зайка в беличьей
шубке и долговязый сутулый Вениамин, муж Сусанны Исааковны, в кроличьей
шапке с болтающимися ушами, стояли в стороне от потока, сиротливо жались
друг к другу. Два чемодана, сумка - все имущество. Да противогазы - выдали
вместо цветов. Дов не видел Сусика около года. Мог бы и не узнать:
сгорбилась, лицо пожухло. Старушка. Больна, что ли? Обнялись, кинули вещи в
машину. Расспрашивать не стал. Знал уже, сына ее Илюшку выкинули из окна
казармы, с третьего этажа. Сказал Сусику, что едет в Иерусалим, к нему, и
чтоб она ни о чем не беспокоилась. У дома, притормозив, спросил все же: -А
следствие было?
Сусанна Исааковна прошептала: - Было. Сами выкинули, сами расследовали.
Назвали "дедовщиной". Слыхал такое слово? Все самые святые русские слова
испохабили. От матери произвели "матерщина", от деда - "дедовщина".
Сусанна Исааковна была плоха, и Дов позвонил Аврамию.
... Как в воду глядел Аврамий. Только вернулся в Тель-Авив, сообщили
ему, что все русские дипломы и звание профессора государственная комиссия
признала. И, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, профессору-психологу
предоставили кабинет в здании городской мэрии.
Выслушав рассказ Дова о Сусанне Исааковне, он сказал, что тут, скорее
всего, ничем не поможешь, но... завтра он приедет.
Война окончилась. Дов, переселив Сашу в прорабскую ("Земно берегите!"),
повез семейство Сусанны Исааковны к Красному морю, где потеплее. Чтоб
отвлеклись, отошли от бед. У Зайки глаза, вроде, стали оживать, светлеть, а
Сусанна попрежнему хмурится.
После ужина, когда осталась вдвоем с Довом, принялась рассказывать
словно для самой себя. Дов наклонился, чтоб все слышать.
- Нет мальчика. Остались стихи, - звучал голос Сусанны. - Его друзьям,
у Илюшки всегда было много друзей, удалось кое-что напечатать. В московских
газетах, в газете города Жуковского. Затем собрали книгу. Пытались издать,
да только кому в Москве сейчас до стихов!.. Привезла рукопись сюда. Нет, он
в поэты не готовился, он поэзией жил. А поступать собирался в медицинский.
Казалось бы, вне его интересов. Но было в его натуре. Он даже кошку, которая
его исцарапала, не разрешил бить. Жило в нем это... От медвуза отогнали
палкой: пятый пункт, а в армии... прости, Дов, не могу об этом говорить.
Могли спасти, но не дали самолета, чтоб отправить в московский госпиталь.
В исхудалой, дрожавшей руке держала переплетенную рукопись. Машинально
перелистывала странички. И вдруг прочла со слезами на глазах:
"Ты кому-нибудь нужен?
Да нет, я, как снег...
На санях и на лыжах по мне веселей. Я растаю весной, я умру через год
В вашей памяти - снег прошлогодний И лед."
А ведь он хотел уехать, Дов. Это я, идиотка, не хотела. - Она зарыдала.
Продолжала, всхлипывая: - Илюшку не спасли, Зайку привезла. Дов, все идеи
умерли. И желания тоже. Осталось одно - спасти дочь...
Недели через две Дов отправил Сусанну Исааковну и ее мужа-инженера,
тихого, пришибленного несчастьем добряка по мисрадам. Правда вначале звонил,
просил позвать к телефону кого-либо из алии семидесятых, и все устраивалось.
Тогда же выяснилось, что, хотя Сусанна Исааковна по возрасту могла получать
пенсию, никакой пенсии ей не дадут - по закону. Дов не поверил, отправился в
мисрад. Объяснили, что муж Сусанны моложе ее на восемь лет. Когда он
дорастет до пенсии, тогда и ей полагается. Не верите? Таков закон. Остался
со времен Оттоманской империи. Женщина в семье - приложение. Хозяин - муж.
Сусанна Исааковна восприняла дикую весть отрешенно. Лишь усмехнулась.
Испугалась Софочка: "Бож-же ты мой! Что в этом психованном мире
происходит... В Израиле мне "хупы" не будет. А без "хупы", вроде, и замуж не
выходишь. Законы Русской империи. Да нет, Римской? Или какой-то
Оттоманской;.. Ой, Софка, от добра добра не ищут. Ты теперь не одна. Сашку
гнать сразу, чтоб не искушал. И ни о чем не думать, а то вляпаешься в законы
этой Оттоманской империи - пропадешь! Разотрут по стенке, вместе с
сыночком".
Никто не был так счастлив в эти дни, как Софочка: она обрела подружку,
которой не стыдно признаться в самом сокровенном... . Ни один гость больше
не действовал ей на нервы, не дарил стихи про любовь, не расспрашивал с
тревогой про будущие роды и, главное ("Спасибо тебе, Бож-же!"), не требовал
сделать выбор... К тому же, с кухонным делами, тяготившими ее, стало намного
легче. Зайка загружала грязной посудой моечную машину, ее мама, тетя
Сусанна, для "королевского стола" (стол то и дело становился "королевским",
на тридцать персон!), варила ароматные, с укропом и петрушкой, украинские
борщи, - появился избыток свободного времени, который можно было посвятить
Зое.
Подружились с Зайкой как-то сразу: готовили для "королевского стола"
картошку, целую гору нажарили, Софочка призналась Зайке, что у Дова она на
птичьих правах, сама во всем виновата, а что делать не знает. Зайка поохала
и ободрила, успокоила, сказав, при любом повороте событий, ребенок -
счастье. И чтоб она ни о чем не жалела. Софочка обняла ее масляными руками,
всплакнула благодарно.
Зоя попросила учить ее ивриту, и Софочка взялась за дело. Однако Дов ее
энтузиазм охладил.
- Малограмотный дилетантизм, - заключил он, послушав Софочкины
объяснения. - Сама садись за парту. - И стал названивать знакомым, чтобы
"впихнуть" Зою и ее мать в какой-либо ульпан, где преподают профессионалы. К
его удивлению, это не удалось. Можно было лишь занять очередь. Дов
почувствовал себя уязвленным, пустился в объяснения: - Раньше прилетали
тридцать тысяч олим в год, ныне вдесятеро - триста тысяч. Ну, и балаган
вырос соответственно. Раньше ты еще ничего не понял, а на тебя уже в мисраде
орали. А сегодня, чтоб наорали и выгнали, для этого нужно еще полгода в
очереди выстоять.
Зое и Сусанне Исааковне обещали ульпан через семь месяцев, и Дов нанял
учительницу-пенсионерку, занимавшуюся в свое время с Софочкой. Софа на
уроках лопотала бойко, Зоя и ее мать "были, как рыбы". К весне Зоя стала
говорить, - медленно, но грамматически верно. Софочка укоренилась в своих
ошибках, однако начала сама себя поправлять. "Прогресс налицо", -
констатировал Дов.
В конце марта Софочка во время урока поглядела в окно, сказала твердо:
- Шабаш! Сейчас во всем мире весенние каникулы.
К этому времени она, наконец, сдала с пятого захода экзамен по вождению
машины, получила выстраданные права. И тут же принялась возить Зайку по
Иерусалиму на древнем "Форде", отданном ей Довом "на заклание".
Софа не отпускала подружку от себя ни на шаг. Зайка вызывала в памяти
мать, такой, какой она осталась на пачке фотографий; - высокой, тонюсенькой,
гибкой, глаза большущие, черные, раскосые, такой была мать, когда ставила в
норильском Доме Культуры половецкие пляски из оперы "Князь Игорь"- Софочка,
втайне от отца, привезла эти фотографии в Израиль.- Правда, у матери
раскосые глаза были нарисованными, а у Зайки - свои собственные. И в этих "
половецких" глазах постоянно светилось удивление, будто Зайка только что
впервые взглянула на мир. По утрам Софочка окликала ее: "Удивленные глаза,
завтракать!"
Первые две недели она возила Зайку по известным только ей "бутикам" -
магазинчикам возле рынка, в которых можно было купить все самое лучшее и
порой задешево. Одеть Зою было нелегко, она отвергала Софочкины рекомендации
и позволила купить себе лишь то, что очень понравилось: бусы из
неправдоподобно крошечных ракушек, платок огненной расцветки, белые туфли
без каблуков. Туфли взяла без споров: старые московские "спортивки" Зайки
выглядели неприличными, нищенскими. Убедить подружку в том, что ее вкусы
старомодны, а для заграницы провинциальны, оказалось невозможным.
- У тебя неправильная тенденция, - настаивала Софочка. - В Израиле
длинные широкие юбки носят лишь бедняжки "дати", которые в париках. Ноги
нужно прятать мне, у меня "ноги форварда футбольной команды", говорит Дов,
тебе их надо показывать во всю длину. Волосы у тебя играют, их надо
распушить на плечах, чтобы был каштановый водопад, а не прятать под дурацкий
берет: черные береты в Израиле носят только солдатки и старики-ветераны.
Софе удалось одержать некоторую победу, Зоя берета теперь не носила,
забрала свой "водопад" резинкой.
- Не умеешь ты себя подавать, - заключила со вздохом Софочка и повезла
Зайку смотреть Святой город.
Новый город Софочка пока игнорировала, там Университет и прочее. Зайка
поступит учиться, увидит все сама. Подкатили к перекрестку. Поодаль холмы
Иерусалима, какой-то музей, похожий на перевернутый гриб, внизу долина,
зажатая зелеными откосами.
- Бросила взгляд? - деловито осведомилась Софочка и - вперед. Следующая
остановка - мельница Монтофиоре, которую Зайка уже видела на телевизорных
заставках.
- Для Иерусалима это то же самое, что для Парижа Эйфелева башня, -
торопливым голосом гида пояснила Софа, - хотя с моей точки зрения...
впрочем, суди сама. - И круто свернула к Яффским воротам, возле которых
расхаживали солдаты с автоматами.
На арабском шуке тоненький нос Зайки дергался, как у кролика. Не
курильщики кальяна с резиновыми трубками ее ошеломили, не горы дубленок, а
запахи. Остановилась у травок, не оторвешь - каждый пучочек к носу
подносила. И к своему, и к Софиному. И произносила с восторгом:
- Душистый перец в зернах, да-авно не видела! Нана, настоящая! Мятой
пахнет, понюхай! Киндза азербайджанская! Ох, не для моего носа!.. Шафран,
мускатный орех! - И пошла, и пошла. Что-то пыталась выяснить, спросила у
старухи-арабки, как называется травка, куда идет. Старуха не ведала ни
русского, ни английского, объясняла руками, мол, в горшок все, в горшок!
Софочка вывела Зою по узким торговым улочкам к Стене Плача. Здесь у
Софы была первая встреча с ортодоксальным иудаизмом. Она бодро зашагала к
стене, но старик-охранник ее турнул.
- Твое ли тут место, женщина?! - И показал на другую часть стены.
- Опять законы Оттоманской империи, - в сердцах произнесла Софочка. -
Куда от них денешься? - Предложила двинуться назад, к машине.
- Подожди! - бросила Зоя, и медленно двинулась вдоль площади, удивляясь
толпам молящихся: - Сегодня что? Праздник?.. Так каждый день?..
Зоя мечтала посмотреть триптих Шагала, написанный для израильского
парламента, и его мозаику на стенах и на полу. А потом хоть одним глазом на
его же витражи в Хадассе. Что это, Хадасса?.. Госпиталь. Там, в госпитальной
синагоге, на витражах, летающие фигуры. Птицы, звери, сыновья патриарха
Якова, от которого и пошли двенадцать колен израилевых.
- Откуда я знаю? У нас в Москве был Шагал, ведь мама собирала книги по
искусству. Съездим, а?
Чего для Зайки не сделаешь! Вернулись в район университета, подрулили к
Кнессету, окруженному металлической оградой.
- Я его таким и представляла, - сказала Зоя. - Как крепостное
сооружение с "Маген Давидом" на крыше, а окна на фасаде, как бойницы.
Софочкин иврит молодцеватый охранник понять не мог, спросил весело:
- Руси? - И добавил на родном языке непонятливых "руси": -Давай-давай?!
- Как только было произнесено "Шагал", он тут же перестал покровительственно
улыбаться, деловито поводил возле них рукой с искателем, попросил открыть
сумочку и, не найдя ничего для государственных мужей опасного, показал, куда
двигаться.
Яркое южное солнце, бившее из окон, высветило триптих, но подойти к
нему было невозможно: в зале скопились сотни людей. Зоя решила, они тоже
пришли посмотреть на Шагала, но нет, большинство стояло кучками спиной к
триптиху. Почти все не по сезону одетые в темные костюмы, с галстуками,
наверняка, ожидали какого-то торжества. Были среди них и молодые, но больше
- пожилые, с морщинистыми, кирпичного цвета физиономиями. И все замкнутые,
хмурые, напряженные, готовые, казалось, к спору-отпору.
Продраться сквозь толпу не удалось. Даже Софочке; один посторонился,
другой, вроде, и не слышит. Отошли к окнам, затененными белыми шторами,
ждали, пока народ схлынет. А народ не торопится. Стали рассматривать
гобелены проверх голов. Зоя показала Софочке на облако в середине картины.
На нем ангел трубит в шафар. В правом углу Бог вручает Моисею Десять
заповедей.
- Вон, гляди, Моисей голубой, на коленях, глаза опущены.
- А кто этот красный, с гармошкой?
- Бог с тобой. Софа! Какая гармошка?! Это царь Давид перебирает струны.
- Играет на гуслях!
- Почти так. В Синодальной библии, на русском, так и на печатано: "на
гуслях". Но это неверно. У Даля сказано, гусли - лежачая арфа. А это лира.
Про лиру Пушкина...
- Знаю-знаю! Отсюда "лирические песни..." У, мужичье противное! -
воскликнула Софочка и двинулась, как на таран, животом вперед. Расступилось
мужичье. Зоя бочком за ней. Прошла к левому гобелену "Вхождение в
Иерусалим", a тут софочкин возглас: "Зайка! Зайка!" Протолкалась к ней, -
она стоит, онемев, руки на животе сложены, у гобелена "Пророк Исайя". В
глазах - испуг. Показывает в угол картины, там нарисована женщина в красном
с новорожденным, а рядом мужчина с ножом.
- Чего он туда с ножом лезет? - пролепетала Софа. - Что, закон такой?
- Это мадонна с младенцем.
- Господи, значит, что? Не живи?!
- Софочка, обрезание делать... это моление о всеобщем согласии и мире.
"Когда волк будет рядом с ягненком ..." - Библия Шагала, - примирение
религий. У него, на одной из картин, распятый Иисус в талесе верующего
еврея... Почему, не может быть? Иисус -еврей.
- Христос был евреем?! Зоинька, да что ты говоришь?! - Она приблизилась
к гобелену, а Зоя проскользнула к окнам, посмотреть мозаику на полу. Софочка
огляделась, и - за ней. Тут ей объяснений не требовалось. Под окнами
голубоватые, зеленые камни, вписанные в мраморный пол зала приемов. Все
ясно: семисвечник, виноградная лоза, птица. И еще смотрит на тебя оттуда
черный каменный глаз. Зоя недвижимо стояла у мозаики, освещенной желтым
лучем. На щеке Зайки, что это?.. слезинка? Софочка кинулась к ней.
- Что такое? Да что с тобой, Зайка?! Знаешь, давай, пока тут мужичье,
зал заседаний посмотрим. На галлерею всех пускают. Это точно.
Поднялись. Зоя повертела головой и, взглянув сверху в зал, воскликнула,
что он тоже в виде МЕНОРЫ; выстроен, как святое место. Софочка подошла. И в
самом деле, зал - полукругом, вроде семисвечника.
- А я думала, просто отсадили левых подальше от правых, чтоб кулаками
не достать... - И как гид, объяснила, что кресел сто двадцать. - Магическое
число, почему не знаю. Жить друг другу в Израиле желают "до ста двадцати",
кресел сто двадцать. Евреи - непонятный народ.
Оглядев все, вернулись. И в самое время. Сюда же, почти следом, хлынула
и толпа. Вокруг рассаживались быстро. Проталкиваясь вдоль ряда, кто-то
наступил Софочке на ногу. Она вскочила со стула, шепнула опасливо:
- Господи, затопчут! Мужик сегодня какой-то бешеный, лезет, как семга
на нерест.
Внизу, за большими стеклами, ограждающими членов Кнессета от гостей,
было немноголюдно. Вошли Ариэль Шарон, "вон, пухленький такой,
коренастенький, видишь?" - показала Софочка. Следом еще какие-то министры,
фамилий которых Софочка не знала. Никто из депутатов не только не
аплодировал им, как отметила Зоя, но даже не взглянул в их сторону. Лишь на
галерке зашептались.
Спикер Киессета дал слово очередному оратору, и к трибуне широким
хозяйским шагом пошел приземистый кособокий мужчина с папкой в руках. Он
говорил недолго. Зоя повела носом, словно тут чем-то пахло. Шепнула Софочке:
"О чем он?"
- А что? - отозвалась Софочка, разглядывая мягко освещенный сверху зал.
- Интонация какая-то угрожающая.
Софочка прислушалась, начала переводить: - Сегодня у нас в гостях
четыреста "кабланов". Они лично убедятся в том, кто из хаверов Кнессета с
ними на деле, а кто лишь на словах...
Мужчины, которые недавно еще толпились у гобеленов Шагала, а сейчас
заполонили галлерею дли гостей, вскочили с мест, как по команде. Затолкались
в проходах, теснились у баллюстрадки, подняв руки и приветствуя кого-то
внизу.
- Хуцпа! - громко воскликнули там хриплым старческим голосом. - Грубый
шантаж!
Слово "шантаж" Зоя поняла без перевода, а "хуцпу" Софочка объяснила,
что это не просто "наглость", а оголтелая израильская наглость. Наглость -
дальше ехать некуда.
- Есть и такая? - удивилась Зоя.
- Увидишь! - бросила Софочка. И заторопилась к выходу. - Я больше не
могу: сейчас начнется драка! Зоя догнала ее на лестнице.
- Драка в Клессете?! Ты что, Софка?
- А ты думаешь?! Зал заседаний по телевизору не раз показывали, они
друг друга за грудки хватают. Сама слышала, как во время потасовки
старик-хавер Клессета кричал другому: "Засранец!" - Она вдруг побелела и
опустилась на ступеньку. На лбу выступил пот.
Зоя подхватила Софочку и вывела на воздух. На садовой скамейке Софочка
быстро отдышалась. Сказала бодро:
- Ложная тревога. Седьмой месяц только, не дай Бог!.. Слушай, Зайка,
откуда ты все знаешь? И про гобелены, и про другое разное. Я по сравнению с
тобой просто дикая сибирская кошка.
- Махнемся не глядя! - Пухлые губы Зои дрогнули насмешливо: - Ты мне
свое меццо-сопрано и сыночка, а я тебе все свое... Ага, не хочешь! - И,
вздохнув. - Ты - талант, Софка. А мне, чтоб чего-то добиться на этом свете,
знаешь, сколько надо работать?
У выхода охранник спросил игриво: - Ну как, девочки, нагляделись?
- Досыта! - весело ответила Софа, не останавливаясь. Навстречу шла
группа парней. Один окликнул их: - Девочки, туда! - И показал на дорожку,
ведущую куда-то наверх.
Зоя пожала плечами, и они с Софочкой двинулись к машине.
- Эй, красавицы, не туда! Там забастовка! - крикнул им вдогонку тот же
молодой человек. Софочка остановилась.
- Забастовка?.. Никогда не видела. Посмотрим, Зой?
- А как ты?
- Я оклемалась!
- Знаешь, - не сразу отозвалась Зоя. - Я еще полна Шагалом..
- Ну все, тогда едем домой.
В этот момент Софу кто-то окликнул. - Ты где, шальной ребенок,
пропадаешь? Век не видела.
- Это папина знакомая. Из нашей ночлежки... Какой ночлежки? Да
"Sunton"- Cофочка обрадовалась встрече, пошла к позвавшей ее. Вскоре
вернулась.
- Зайка, нас приглашают, сходим, бросим взгляд, а? И тут же домой.
Зоя взглянула куда указывала Софочка. Поодаль, под навесом автобусной
остановки, теснились на скамейке в напряженных позах пожилые полицейские.
При оружии. С дубинками.
- Это на случай, если мы станем бить стекла в Кнессете, - с нервным
оживлением объяснила знакомая из отеля "Sunton". - Пошли в Сиреневый сад!
Зоя двинулась следом. Мимо усатых и бородатых полицейских, улыбавшихся
женщинам, впрочем, вполне добродушно. Наверху, на зеленой площадке,
отделенной железной оградой, полулежали и сидели прямо на земле сотни людей,
разморенные жарой. Лица у всех были мрачные и усталые. С самодельной трибуны
оратор кричал в микрофон:
- Ни в одной израильской школе нет врача, а для нас нет места?!
- А, - догадалась Зоя. - Судя по транспарантам, тут израильский
Гайд-парк.
Двое молодых ребят держали белое полотнище, на котором было написано
по-русски и на иврите "АБСОРБЦИЯ ВРАЧЕЙ ПРОВАЛЕНА". Между прутьями решетки
болтались на ветру несколько плакатов, тоже на двух языках: "ЗА СВОБОДНЫЙ
РЫНОК ТРУДА", "ТРЕБУЕМ ПРИЗНАТЬ НАШ СТАТУС". И даже целая простыня:
"ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ПРОВАЛ АЛИИ ВРАЧЕЙ: ГОСПОДА ШИНКАРЬ, БАРДИ, МОШИАХ". И
далее - целый список. Эта простыня была наколота на острые прутья ограды,
загнутые сверху в сторону митингующих.
- Оградка, как в норильской зоне. С острым козырьком, - отметила Софа.
- Чего хотят эти русские врачи? - спрашивал поодаль какой-то мужчина с
фотоаппаратом, видно, корреспондент.
- Мы не против экзамена, - объясняла женщина - врач из гостиницы
"Sunton". - Мы против дискриминации, провальных вопросов. Пятьдесят два
врача сдали в Афуле первый экзамен, его отменили только потому, что его