Страница:
Ружье тут же отобрали, а его отправили обратно. "Русским не выдаем",
говорят... Я им: "Так я ж не русский, я хохол, с примесью Чингизхана. Пять
веков опыта. У меня не только террорист, мышь не просочится". Смеются. Я раз
появился у них, оружия не дали, второй. А в третий и сам не пошел... И тут
уж находит одно на другое: записался к Щаранскому. Просил о двух вещах. У
меня очки сломались, приладил спичкой. Хорошо бы помогли купить новые. И
чтоб Танах дали на русском: Танах раздают всем. Вот уже год, как жду.
- Да плюнь ты на него! - Дов взорвался - Я тебе Танаха привезу целый
самосвал.
- Это я перенес, - продолжал Шимук, - Хотя позже они не позвали меня и
на фильм, который американцы сняли в лагере. Там сидели Казачков, Лубман и
я. Забыли про меня, вроде... А недавно приехала дама, из наших, российских,
раздавать Тору. Дошла до меня, и снова - за здорово живешь: "Русским не
даем!" Не смейтесь, ребята. Это стало последней каплей. Уехал я из Тверии. В
Хайфу. Росс Пауэл дал мне сарайчик. Я там и забаррикадировался.
- Завоняло что-то у нас местечковым говном густо, - сказал Дов. -Завтра
поедем в общество узников Сиона, примем тебя по всем правилам.
- Ну, нет! Еще плевок получать?!.
Дов зубами заскрипел, знал, что Петро Шимук опасается не без оснований.
- Да, не повезло вам в Израиле, - заметил профессор Аврамий,
раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза.
- В Израиле?! - вскинулся Шимук. - Мой Израиль - Танах.
А то, что вижу здесь - суета сует и всяческая суета. Для одних рваная
палатка не по карману, другой отгрохает себе виллу в полмиллиона долларов.
Это Израиль?! Стал я, Саша, мизантропом...
- Вот это меня волнует больше всего! - Ида вскочила с табуретки. - У
людей опускаются руки. Среди моих подопечных много русских, украинок. Дети у
них от еврейских отцов, потому примчались сюда. Еврейские матери на что-то
надеятся, а русские твердят, что хода им все равно не будет и - не ищут
работы, сидят на пособии. И дети привыкают к тому, что работать не
обязательно. От пятилетнего карапуза услышала: "От работы лошади дохнут"...
И концов не найдешь...
- Концы видны, - отозвался Саша. - Государство безмозглое. Я, ребята,
не преувеличиваю. Безмозглое и бессердечное... Выработало закон о
возвращении. Имеет право репатриироваться тот, у кого отец еврей. И даже
дед. Гуманно? Гуманно! А право решать, кто еврей, оставили, умники,
раввинату, а у того еврей только по отцу -вообще не еврей... Что, Дов?
Раввинат тут не причем. Естественно! У раввината... вот уже три тысячи
триста лет закон - Галаха... Бен Гурион этого не знал, что ли?
- Это правда, но - применительно к нашей алии не вся правда, - заметил
профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза. - В России
зарплата - не зарплата. А массовый велфер. Пособие на бедность... Одним днем
не искоренишь... А что это за конь, Петро, о котором вы обмолвились. Мол,
сегодня вы на коне.
- Про коня, на который вскочил? Сидел я в лагере с одним украинцем по
имени Юрко. Сейчас этот Юрко в Канаде. Разбогател. Купил в Иерусалиме кусок
земли, хочет поставить памятник всем, кто погиб от Гитлера и Сталина. Меня
разыскал, не то возглавлять, не то присматривать. Так что на полгода у меня
интеллигентная работа...
- Это надо обмыть! - воскликнул Дов, которому хотелось ободрить Петра.
- Ждите, сейчас вернусь!
Вернулся он не сразу: звонил в Арад, доехал ли Наум. Все в порядке! А
вот дома никто трубки не снимает.
- Куда, интересно, Софочка девалась? - спросил он, выставляя на стол
бутылку водки и закуску.
- Учится! - в один голос ответили Саша и "старик Аврамий".
- Так нынче у них каникулы!
- Она на другие курсы двинула. На весенние.
- Вот те раз! Да она школу терпеть не может. Кто ее надоумил?
- Я, вроде, - Аврамий смущенно улыбнулся. - Курсы платные. Дизайн
одежды, ей, моднице, с руки. Деньги сама собрала.
Дов озадаченно почесал затылок, пробормотал: - Стоит на пять минут
отвернуться и - пожалуйста...
Проговорили до вечера. То смеясь, то зло ругаясь. Дов собрался уезжать,
захватив с собой Шимука, чтоб Петро у него отдохнул и помылся-отдышался, но
тут ворвалась Руфь с большими сумками в руках. Уставилась на Дова,
воскликнула удивленно:
- Ты здесь? Разве не улетал? - Она принялась выставлять на стол
принесенное в сумках. Оказалось, Руфь подкармливает всех живущих "на
кикаре". Бутылочки с детским питанием протянула Саше: - Разнеси, пожалуйста!
Саша сложил бутылочки и какие-то пачки в одну из сумок, отправился по
палаткам. Руфь вытерла платком лицо и повернулась к Дову:
- Я привезла ужасную новость, Дов. Боялась сказать при Саше: он парень
непредсказуемый, что выкинет, неизвестно... Ты знаешь, в банке работает
Песя, сестрина дочка. Она не имела права говорить этого, но она неровно
дышит к Саше, просила передать, не выдавая ее, конечно: у него украли все
деньги.
- У Саши?! У Саши в кармане вошь на аркане.
- Да не Сашины лично - Саша ведь казначей "амуты".
-Украли деньги на строительство?! Это невозможно. Прямая уголовщина.
Банк "Тарот" ворочает миллиардами.
- Не знаю, Дов. Скажи Саше, чтоб заглянул в банк.
Когда Саша появился в палатке, Дов попросил одолжить ему на три дня сто
тысяч шекелей: завтра платить рабочим.
На другое утро они вместе отправились в банк" Тарот", самый богатый и
надежный, как считалось: именно он выиграл конкурс банков, утроив дар
американца Груза Щаранскому. Уселись там в мягкие кресла, у менеджера.
Денежные документы "амуты" были представлены Саше в миг единый, а через
минуту стало ясно, что со счетов "амуты" снято пять миллионов шекелей.
- А где эти пять миллионов? - спросил Саша. В голосе его не было
тревоги.
- Отдали субподрядчику Лаки. На приобретение материала.
- Позвольте, я не ставил подписи!
- А зачем? Вы же заинтересованы в сроках. Деньги на прямое дело.
Тут же, из банка, позвонили каблану Лаки, спросили, где материалы?
- Я отвез поставщикам, а они обанкротились, - безмятежно ответил тот.
- Вы что, мар Лаки, с ума сошли?! - взорвался Саша. - Мы собрали деньги
у нищих олим, это ссуды, "машканты"... нам предстоит возвращать до копейки.
А теперь что? Вместо квартир - долговая яма?!
- Люди обанкротились, что тут поделаешь, - ответил Лаки благодушно. -
Бывает в нашем мире.Вам это трудно понять.
Саша распорядился немедленно прекратить все дальнейшие выплаты и, выйдя
из банка, долго ходил по улицам. Вначале с Довом, который не хотел оставлять
Сашу, потом один: он был ошарашен. Все можно было предположить, но чтобы
самый надежный израильский банк украл деньги?! Какая-то фантастика!
В тот же день он вернулся в банк вместе с экономистами и бухгалтером
"амуты". Они изучили все документы и нашли еще один подлог. Только что сняли
со счетов, без подписи Саши, и другие большие суммы. Каждая - сотни тысяч
шекелей. Подпись Саши была грубо подделана. Вместо нее нечеткая фотокопия с
другого документа. На бумаге, где требовались две подписи, Саши и Эли,
дважды поставили одну и ту же - Сашину: авось, сойдет.
И сошло, банк принял фальшивку, очевидную с первого взгляда. Стало
ясно, подрядчик Лаки играл с банкиром этого местного банка в четыре руки.
На другое утро Дов и Саша со всей своей командой отправились на прием к
директору Центрального отделения банка. Тот представился:
- Гидеон Виноград, чем могу быть полезен?.. Вы правы, - спокойно
ответил директор, рассмотрев документы. Подавайте на нас в суд...
С той поры Саша из суда не вылезал. И двух месяцев не прошло,
экспертиза проверила документы, определила готовность домов, сделала опись.
И тут выяснилось, что суды и неизбежные кассации сторон затянут решение еще
года на два А оба корпуса для олим стоят без крыш, начнутся осенние дожди,
все сгниет...
В один из теплых майских дней Сашу позвали к телефону. Звонил Гидеон
Виноград. Предложил взятку.
- Слушай, подпиши письмо, что у тебя к нашему банку нет претензий. Не
пожалеешь...
- Сколько? - спросил Саша, включив магнитофон и поднеся его к трубке. -
Миллион шекелей.
Сашу поразил давний рассказ Эли о социальном работнике некоей Виноград,
выдающей квартиры за взятки. Он и верил этому и не верил. Спросил,
неожиданно для самого себя:
- Map Гидеон, у вас жена тоже банкир?
- Нет, социальный работник, консультант министра по алие.
- Ее зовут Шуламит?
- Шуламит - не Шуламит, что за дурацкие вопросы? В чем дело?
- Мало даешь! - Саша усмехнулся.
- Назови свою цифру!
- Меньше десяти миллионов взятки не беру.
- Ты идиот! - вскричал директор.
Саша положил трубку и помчался к Дову, дал ему прослушать запись на
магнитофоне. Дов крякнул, закачался на стуле, воскликнув, что нет предела
сашиной наивности! Устало объяснил Саше, что запись эта в Израиле ничего не
стоит, потому этот Виноград и не боится, что его запишут. Здесь это принято,
шантаж в Израиле не преступление. Это - слова. Он ведь никого не зарезал.
Подделал документ? Принял в банк явную подделку; ну, и что? Обычное дело.
Подай в суд.
- Но ведь банку придется платить неустойку?! Это миллионы.
- Не банк будет платить, а те, кто нанял этих мазуриков. Раз они себя
так ведут, значит, им выгодно.
Саша вышел от Дова, уселся на влажной ступеньке. Сидел до тех пор, пока
Дов не наткнулся на него.
- Ты что, Сашок?! Саша обхватил голову руками.
- Бандитский мир! Куда идти, Дов?!
"Как жить в этом бандитском мире? Как спасти людей, поверивших ему?
Гершовичу не хватило "машканты", его жена продала браслет, оставшийся от
прабабки - единственную фамильную драгоценность. И теперь они едут... в
никуда?!" - Саша шел от Дова домой в твердой решимости изобличить воров.
Немедленно! Спасти "амуту" может только общественный скандал... Но как
привлечь внимание газет, объевшихся "воровской тематикой". Еще одна
статья?.. Было это, писал! Начать бессрочную голодовку? Было это, голодал!
Все было!..
Несколько дней назад Саша был свидетелем разговора в ешиве об
израильских выборах. Один из профессоров-американцев, проживший в Израиле
тридцать лет, сказал, что он никогда не голосовал, так как он не гражданин
Израиля. Он получил статус постоянного жителя страны, называется "Тошав
кева".
Тогда этот разговор скользнул мимо сознания, а ныне вспомнился,
надоумил - он, Саша Казак, бывший узник Сиона, отказывается от израильского
гражданства. Все! Он приехал не к ворам, а на Святую землю. Мимо этого
газеты не пройдут, заинтересуются мотивами, а он не скроет: отринул
воровскую власть -"мединат Исраэль", чтобы вернуться в страну - "эрец
Исраэль".
Сказано - сделано. По дороге в министерство внутренних дел Саша, на
всякий случай, заехал к Дову. Показал свое заявление.
Дов помолчал в нерешительности, сказал, что он в таких делах полный
нуль. У него ни с Сарой Борисовной, ни с МВД горячей любви никогда не было.
Знает лишь, что в семидесятые первогодкам, выезжающим "за пределы", выдавали
не "даркон", израильский паспорт, а "лессе пассе" (laisser passer), вид на
жительство. Объясняли, это еще не гражданство...
- Значит, в первый год есть право выбора?! - воскликнул Саша
обнадеженно. - Я здесь как раз год без одной недели. Надо торопиться.
Израильское Министерство внутренних дел, в отличие от Союза, дворцов не
занимает, скромно прилепилось позади чинного, из гладкого серого камня,
Иерусалимского почтампта. Не сразу и отыщешь. В коридорах министерства
прохладно и тихо. Будто ты и не в Израиле. Тоненькая, как девочка, чиновница
в бежевом беретике и платье до пят, тихая, похожая на мышку, выслушала Сашу
и отправила его на второй этаж, в отдел виз. Там его приняла женщина
поживее, наряднее, вокруг нее тонкий аромат французских духов, вежливо
попросила паспорт, но, едва увидела красный, серпасто-молоткастый,
преобразилась. В голосе ее зазвенел металл:
- Статус "Тошав кева"?! Русским это не положено! Это только для
американцев, англичан...
- Как вы сказали?! - Саша откинулся на спинке стула. - Русским - шиш с
маслом! Это и называется израильской демократией?!
Чиновница поднялась, исчезла в дверях начальника. Вернувшись,
"отфутболила" гражданина Казака туда, откуда он пришел, - к "мышке", которая
пожала плечами, заявила, что она не вправе...
- Обратитесь в Министерство иностранных дел, они дадут отношение.
И пошла писать губерния. Прерывалась лишь на праздники. А тут как раз
праздник Пурим в честь спасенья евреев от библейского Амана, веселое гулянье
на улицах Иерусалима, где все, кому не лень, бьют тебя по голове молоточками
из пластика.
К большому начальнику на улице Гиллель Саша смог попасть лишь через три
недели. Начальник в нарядной, с цветным ободочком, кипе выслушал Сашу, и
щекастое безглазое лицо его стало каменным. Наконец, он признал неохотно,
что такой статус действительно существует и получить его можно. Процедил
сквозь зубы: -Но, в таком случае, вы должны отказаться и от гражданства и от
звания оле. Со всеми материальными последствиями. Идите!
Однако богобоязненная честная "мышка" из русского отдела с начальством
не согласилась. Объяснила Саше, что статус "Тошав кева" позволяет иметь все
права репатрианта. И деньги возвращать не надо. А размашистая резолюция
начальника ее просто возмутила.
- При такой резолюции Израиль вас больше никогда не примет. Вы
останетесь в нашем компьютере, как обманщик, - И порывисто подняла
телефонную трубку. Из ее тихой беседы с улицей Гиллель Саша понял, что
начальник изложил в своем заключении дело так, будто не Казак отказывается
от гражданства, а само Министерство лишает его чести быть гражданином
Израиля, как авантюриста, сообщившего о себе неверные данные...
Начальство согласилось, в конце-концов, резолюцию изменить, однако Саша
к богобоязненной честной "мышке" почему-то больше никогда не попадал. Когда
явился в русский отдел в назначенный день и час, очередь занимали к
неведомой ему грузной даме с седой прядью в пышной прическе.
Что говорить, не понравилась ему дама с седой прядью, давняя
репатриантка с юга России, судя по выговору. У нее было брежневское "г" и
настороженное безулыбчивое лицо судебного чиновника, для которого каждый
человек - подследственный или, в лучшем случае, свидетель. Перед ней сидела
старая еврейка в мятой шляпке и плакала. Рассказывала сквозь слезы - ей не
верят, что она еврейка. Между тем, ее родители похоронены на востряковском
еврейском кладбище.
- Хде именно? На каком участке? - перебила ее дама резким голосом.
Просительница показала фотографию могилы родителей, но дама отвела
снимок движением руки, заключив тоном окончательного приговора, что это
участок захоронения сороковых годов, и она в просьбе отказывает. - Хто
следующий!
Следующим был Саша. Он размышлял в этот момент о том, в каких
государствах в двадцатом веке возможен такой разговор? Только в Союзе и в
гитлеровской Германии. Там было жизненно важно доказать что ты, боже упаси!
не еврей, и еще в Израиле - тут тоже самое, только наоборот: не
сомневайтесь, еврей я, еврей! Утешит ли старушку, что она жертва не расизма,
а своих дилетантов-законодателей, на которых молится?
Выслушав Сашу и повертев в руках бумагу с заключением начальства, она
произнесла с едва уловимой насмешкой, что от армии этот статус не
освобождает. - Будете служить, как миленький!
Лицо моложавого просителя не стало разочарованным, напротив, он
улыбался, будто его наградили орденом, и она добавила возмущенно: - Моя бы
воля, я, никогда б не позволяла никаких выкрутасов. Вы приехали сюда зачем?
Получить наши деньги и обмануть государство! Верните "корзину" оле! Все до
копейки!
- Мадам, - произнес Саша учтивым голосом. - Еще римляне говорили - dura
lex sed lex. Жестокий закон, несправедливый, дурной, но - закон. С пятьдесят
второго года dura lex на моей стороне, извините...
- Хто вам рассказал?! Откуда знаете?.. И вообще к чему вам это, молодой
человек?
Саша взглянул на бледное грубоватое лицо чиновницы, которой даже очки в
массивной роговой оправе не придавали интеллигентности, и ответил, не
повышая голоса:
- Не хочу быть гражданином в государстве воров!
- Что-о?!
- В банках - воры, - продолжил Саша с прежним спокойствием, - в складах
Лода - воры. Многолетние, патентованные! А вы, представители государства? Вы
уважаете мои законные человеческие права? Ни один "олим ми Руссия" не знает
о статусе "Тошав кева". Он, де, только для "белых людей"... Напечатано,
говорите? Где? Так ухитрились напечатать, что никто и понятия не
имеет-прячете закон под подушкой. И это не все! Ваш начальник с улицы
Гиллель, "твердый законник" пошел на прямую фальсификацию, - пытался
представить меня жуликом, обманщиком. Дать русскому олиму "тишав кеиа" - это
прецедент. Боитесь прецедента, как я понимаю?
Чиновница, наконец, обрела дар речи:
- Человек три месяца в стране, а ему, видите ли, уже все известно!
- Почему три месяца? - удивился Саша. - Больше года! Но заявление подал
во время...
- Теудат зеут! - Окрик часового прозвучал в ее голосе. Саша положил на
стол теудат зеут - внутренний израильский паспорт. Дама взглянула на
документ и отшвырнула его. Текст закона произнесла тоном, в котором звучали
торжество и брезгливость:
- О статусе "Тошав кева" имеют права ходатайствовать лица, которые
находятся в стране менее трех месяцев. Все! Хто следующий?
Саша вышел из министерства оглушенный, несчастный, повторяя про себя -
"Капкан! Куда ни шагни - капкан!" Двинулся по улице, не разбирая дороги.
Только подойдя к Яффским воротам, понял, куда его несут ноги.
Вечер был ветреный и пока спускался к "Котелю Маарави" -Западной Стене
Храма, продуло до костей. Пальцы скрючило. В голове никаких мыслей, только
ощущение беды. И своей вины. Облапошили, общипали, как куренка. Что он
скажет Гиршовичу и всем остальным Гиршовичам из "амуты"? Что бросился в
воду, не разведав броду? Одеревенелые губы пошевелились. Не сразу дошло до
сознания, что в нем ожили строки из "Кетувим" - писания, которые Саша
предпочитал всем молитвам и повторял все годы суда и тюрьмы, когда предали
его, казалось, самые надежные: "Ибо что получает человек от всего труда
своего. Ведь все дни его - страдание, и дело его - огорчение, даже ночью нет
сердцу покоя..." Усмехнулся над собой - "Плач Ярославны на стене в Путивле"
"Коэлет" предлагал именно то, чего был лишен всегда и о чем мечталось:
"Лучше горстка покоя, чем полные пригоршни суеты и погони за ветром..."
Площадь у Стены широкая, малолюдная. Не самая большая в мире, а кажется
Саше каменным морем. Спешат по ней люди со всех сторон, несут все, что есть
за душой. Пересек ее почти бегом, положил руку на шершавый, искрошившийся
камень Стены. Камень теплый. Пальцы отогрелись. Теперь думалось бодрее:
"Взялся за гуж..." Саша знал "Кеэлет", как любимое лермонтовское "Мцыри".
Начни с любой строфы, продолжит наизусть Строчки возникали, бежали без
всякого усилия с его стороны - "Опасающийся ветра - не посеет, наблюдающий
за тучами - не сожнет..."
Мудрость не стареет, сказано в притчах Соломона.Как и глупость, добавил
Саша от себя. Он взял стул, приставил к одной из гладких потемнелых глыб с
выдолбленным по краям бордюром-ложбинкой - знаком камнетесов Ирода, римского
наместника. Он любил этот треснувший и вдоль и поперек, с глубокой щелью
камень, казалось ему, полураздавленный тяжестью тысячелетий и, тем не менее,
надежный, как и все здесь. Впрочем, он бы, наверное, не устоял перед ветрами
вечности, распался, этот крошившийся по углам "ироданский" камень, если бы
его не сжимали плотно, со всех сторон такие же глыбы, почти не тронутые
временем. Устояла Стена - устоит и камень с трещинкой!
Сверху клонился к нему куст с мелкими дрожавшими на ветру листочками;
как он укоренился здесь, на вечной Стене, и зазеленел густо, победно, один
Бог знает!
Саша сел лицом к Стене, ушел в себя, стараясь припоминать то, что
крепит сердце.
Никто и никогда не потревожит человека, припавшего к Стене Плача или
сидящего к ней лицом.
Саша положил обе руки на теплый и, чудилось, мягкий живой камень и ушел
в свой Иерусалим. Ощущение энергетического потока пронизало тело. Будто
подключили к какому-то гигантскому компьютеру и омывает каждую твою клетку
поток информации, полуосознанной, на языке и вовсе незнакомом, компьютерном,
но - умиротворяющей. Возникшая от обиды и разочаровния боль в правой стороне
груди стала утихать. Опять, как всегда в минуты покоя, будто увидел
пространство за стеной, полное солнца и свободы, и ушел в него.
Энергетический поток подхватил, унес и оставил там, разворачивая во все
стороны, как космический корабль на орбите. С каждым поворотом уходят
тревога и тяжесть минувшего дня, и ты паришь легкий, невесомый...
Когда Саша поднял голову и оглянулся, день остывал. Стал виден в синеве
горящий над площадью вечный огонь - шесть факелов, в память о шести
миллионах павших.
Мелькнуло горестно - "Основали Храм на океане крови, а уроков из этого
никаких... Правят на лжи".
Услышал сбоку шопот на русском, оглянулся. Шептал, прислонясь лбом к
Стене парень в застиранной футболке, видно, из новых олим.
- Если Ты есть, - донеслось до Саши, - сделай так, чтобы Вовик
выздоровел.
Подле него сидел на корточках смуглый до черноты, худой марокканский
еврей лет тридцати. Гладил и гладил свой камень, - так гладят любимых. Нежно
касался его ладонью, качая головой и приговаривая что-то. Затем поцеловал
свою ладонь, нащупал, не глядя, потертый портфель, брошенный у ног,
поднялся, весь еще где-то далеко, и стал уходить, пятясь, по традиции,
задом, лицом к Стене.
Темнело, как всегда в горах, стремительно. Саша поглядел наверх. Стене
не видно конца. Она переходила в звезды, загоравшиеся одна за другой. Где он
тут, серп Большой Медведицы, висевший над домом?
Раньше Сашу угнетала пустота вселенной, навевавшая чувства одиночества,
ненужности, страха. А сейчас он ощущал вселенную, как часть самого себя. И
это ощущение причастности к бесконечности вселенной придавало силы и смысл
жизни. Он пытался по-прежнему думать о своем, отрешиться от чужих звуков
вокруг него. Но как отрешишься, когда вскрикивает рядом чернобородый
бухарский еврей в широкополой черной шляпе, похожий на главу цыганского
табора. Он растолковывает сидящим подле него сухоньким старичкам законы
Галахи. Знают ли они, что сказано в Галахе о предстоящем празднике?
Слушатели бесцеремонно перебивают оратора вопросами, кричат, возражают. Саша
улыбнулся - евреи, на веру ничего не принимают!
Тут зарыдала поодаль, на женской половине, старая женщина. Рыдания ее
перешли в вой. Кто-то успокаивал ее, а она выла все громче, пронзительней,
безутешней. В голову лезла строчка из Ахматовой - "И выла старуха, как
раненый зверь".
Господи Боже мой, сколько беды кругом, и вся она здесь, у Стены - с чем
только люди не приходят?! Сколько тут сердец раскрылось! Сколько боли
выплакано!..
Уйти от земных звуков не удалось. Саша встал со стула, чтоб отправиться
домой, и - невольно обратил внимание на пожилого человека в белой рубашке и
широких мятых штанах на подтяжках. Он прохаживался вдоль Стены с
начальственной осанкой, широко развернув плечи и ступая всей ступней,
по-хозяйски. Но что он делал, этот "хозяин"? Он протянул руку к камням и
взял из щели письма и записки, обращенные к Богу. Проглядел, а затем положил
на место.
Зажглись сильные ночные прожектора, осветив и уложенную гладкими
плитами площадь, на которой темнели по краям военные патрули в бронежилетах,
и белую Стену, и странного человека в белой рубашке и длинных волочившихся
по земле штанинах. Саша преодолел в себе желание подойти к нему и сказать,
что читать чужие письма неприлично. Подумал, любознательного вспугнут
прожектоpa - светло, как днем. Ничего подобного! Тот не смутился,
по-прежнему брал записки, поворачивал их к свету, чтоб удобнее читать...
Саша хотел уйти, но и шага не сделил, так его поразил этот незнакомый
человек с размашистой уверенной походкой. Такого не видел никогда. По тому,
как тот распоряжался и как суетился вокруг него толстенький охранник в
форменном кепи, было очевидно, что это вовсе не выживший из ума старец. Так
что же это?..
Завершив "проверку" мыслей и желаний верующих, тот вышел за барьер, на
сверкавшую желтоватым отраженным огнем площадь, где его ждала машина,
которая тронулась тотчас ...
Саше вдруг пришла мысль, которая надолго определила круг его раздумий.
Он пришел в свой Иерусалим, но сохранился ли он таким, каким возник в душе,
- в своей библейской незапятнанности, чистоте? А, может быть, существуют два
Иерусалима? И они в разных мирах, абсолютно разных мирах, даже если
соприкасаются физически, как сейчас...
Не хотелось уходить. Вернулся к Стене, ушел в свои мысли. Нигде Саша не
испытывал такого глубокого чувства внутренней свободы, как здесь, у Стены,
уходящей к звездам. Мысли следовали за сердцем неотступно. Вспомнилась
притча о гибели Иерусалима, - о ней рассказывал рав Ной из Ешивы. Рав любил
говорить притчами.
Ангелы, по библейской притче, пытались остановить разрушение. "Там
праведники", сообщили они.
Обвинитель возразил: праведники не борятся против нечестивцев. Ведут
себя так, будто это их не касается.
Вмешался Создатель, сказал - "Нечестивцы настолько погрязли в грехах,
что изменить их нельзя",
Обвинитель: - Ты это знаешь, а они этого не знают. Праведники должны
были пытаться...
Создатель: - Разрушить Иерусалим!
"Тут вся правда и России, и Израиля, - с горечью думал Саша. - Простой
говорят... Я им: "Так я ж не русский, я хохол, с примесью Чингизхана. Пять
веков опыта. У меня не только террорист, мышь не просочится". Смеются. Я раз
появился у них, оружия не дали, второй. А в третий и сам не пошел... И тут
уж находит одно на другое: записался к Щаранскому. Просил о двух вещах. У
меня очки сломались, приладил спичкой. Хорошо бы помогли купить новые. И
чтоб Танах дали на русском: Танах раздают всем. Вот уже год, как жду.
- Да плюнь ты на него! - Дов взорвался - Я тебе Танаха привезу целый
самосвал.
- Это я перенес, - продолжал Шимук, - Хотя позже они не позвали меня и
на фильм, который американцы сняли в лагере. Там сидели Казачков, Лубман и
я. Забыли про меня, вроде... А недавно приехала дама, из наших, российских,
раздавать Тору. Дошла до меня, и снова - за здорово живешь: "Русским не
даем!" Не смейтесь, ребята. Это стало последней каплей. Уехал я из Тверии. В
Хайфу. Росс Пауэл дал мне сарайчик. Я там и забаррикадировался.
- Завоняло что-то у нас местечковым говном густо, - сказал Дов. -Завтра
поедем в общество узников Сиона, примем тебя по всем правилам.
- Ну, нет! Еще плевок получать?!.
Дов зубами заскрипел, знал, что Петро Шимук опасается не без оснований.
- Да, не повезло вам в Израиле, - заметил профессор Аврамий,
раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза.
- В Израиле?! - вскинулся Шимук. - Мой Израиль - Танах.
А то, что вижу здесь - суета сует и всяческая суета. Для одних рваная
палатка не по карману, другой отгрохает себе виллу в полмиллиона долларов.
Это Израиль?! Стал я, Саша, мизантропом...
- Вот это меня волнует больше всего! - Ида вскочила с табуретки. - У
людей опускаются руки. Среди моих подопечных много русских, украинок. Дети у
них от еврейских отцов, потому примчались сюда. Еврейские матери на что-то
надеятся, а русские твердят, что хода им все равно не будет и - не ищут
работы, сидят на пособии. И дети привыкают к тому, что работать не
обязательно. От пятилетнего карапуза услышала: "От работы лошади дохнут"...
И концов не найдешь...
- Концы видны, - отозвался Саша. - Государство безмозглое. Я, ребята,
не преувеличиваю. Безмозглое и бессердечное... Выработало закон о
возвращении. Имеет право репатриироваться тот, у кого отец еврей. И даже
дед. Гуманно? Гуманно! А право решать, кто еврей, оставили, умники,
раввинату, а у того еврей только по отцу -вообще не еврей... Что, Дов?
Раввинат тут не причем. Естественно! У раввината... вот уже три тысячи
триста лет закон - Галаха... Бен Гурион этого не знал, что ли?
- Это правда, но - применительно к нашей алии не вся правда, - заметил
профессор Аврамий, раскладывая по бумажным тарелкам ломти арбуза. - В России
зарплата - не зарплата. А массовый велфер. Пособие на бедность... Одним днем
не искоренишь... А что это за конь, Петро, о котором вы обмолвились. Мол,
сегодня вы на коне.
- Про коня, на который вскочил? Сидел я в лагере с одним украинцем по
имени Юрко. Сейчас этот Юрко в Канаде. Разбогател. Купил в Иерусалиме кусок
земли, хочет поставить памятник всем, кто погиб от Гитлера и Сталина. Меня
разыскал, не то возглавлять, не то присматривать. Так что на полгода у меня
интеллигентная работа...
- Это надо обмыть! - воскликнул Дов, которому хотелось ободрить Петра.
- Ждите, сейчас вернусь!
Вернулся он не сразу: звонил в Арад, доехал ли Наум. Все в порядке! А
вот дома никто трубки не снимает.
- Куда, интересно, Софочка девалась? - спросил он, выставляя на стол
бутылку водки и закуску.
- Учится! - в один голос ответили Саша и "старик Аврамий".
- Так нынче у них каникулы!
- Она на другие курсы двинула. На весенние.
- Вот те раз! Да она школу терпеть не может. Кто ее надоумил?
- Я, вроде, - Аврамий смущенно улыбнулся. - Курсы платные. Дизайн
одежды, ей, моднице, с руки. Деньги сама собрала.
Дов озадаченно почесал затылок, пробормотал: - Стоит на пять минут
отвернуться и - пожалуйста...
Проговорили до вечера. То смеясь, то зло ругаясь. Дов собрался уезжать,
захватив с собой Шимука, чтоб Петро у него отдохнул и помылся-отдышался, но
тут ворвалась Руфь с большими сумками в руках. Уставилась на Дова,
воскликнула удивленно:
- Ты здесь? Разве не улетал? - Она принялась выставлять на стол
принесенное в сумках. Оказалось, Руфь подкармливает всех живущих "на
кикаре". Бутылочки с детским питанием протянула Саше: - Разнеси, пожалуйста!
Саша сложил бутылочки и какие-то пачки в одну из сумок, отправился по
палаткам. Руфь вытерла платком лицо и повернулась к Дову:
- Я привезла ужасную новость, Дов. Боялась сказать при Саше: он парень
непредсказуемый, что выкинет, неизвестно... Ты знаешь, в банке работает
Песя, сестрина дочка. Она не имела права говорить этого, но она неровно
дышит к Саше, просила передать, не выдавая ее, конечно: у него украли все
деньги.
- У Саши?! У Саши в кармане вошь на аркане.
- Да не Сашины лично - Саша ведь казначей "амуты".
-Украли деньги на строительство?! Это невозможно. Прямая уголовщина.
Банк "Тарот" ворочает миллиардами.
- Не знаю, Дов. Скажи Саше, чтоб заглянул в банк.
Когда Саша появился в палатке, Дов попросил одолжить ему на три дня сто
тысяч шекелей: завтра платить рабочим.
На другое утро они вместе отправились в банк" Тарот", самый богатый и
надежный, как считалось: именно он выиграл конкурс банков, утроив дар
американца Груза Щаранскому. Уселись там в мягкие кресла, у менеджера.
Денежные документы "амуты" были представлены Саше в миг единый, а через
минуту стало ясно, что со счетов "амуты" снято пять миллионов шекелей.
- А где эти пять миллионов? - спросил Саша. В голосе его не было
тревоги.
- Отдали субподрядчику Лаки. На приобретение материала.
- Позвольте, я не ставил подписи!
- А зачем? Вы же заинтересованы в сроках. Деньги на прямое дело.
Тут же, из банка, позвонили каблану Лаки, спросили, где материалы?
- Я отвез поставщикам, а они обанкротились, - безмятежно ответил тот.
- Вы что, мар Лаки, с ума сошли?! - взорвался Саша. - Мы собрали деньги
у нищих олим, это ссуды, "машканты"... нам предстоит возвращать до копейки.
А теперь что? Вместо квартир - долговая яма?!
- Люди обанкротились, что тут поделаешь, - ответил Лаки благодушно. -
Бывает в нашем мире.Вам это трудно понять.
Саша распорядился немедленно прекратить все дальнейшие выплаты и, выйдя
из банка, долго ходил по улицам. Вначале с Довом, который не хотел оставлять
Сашу, потом один: он был ошарашен. Все можно было предположить, но чтобы
самый надежный израильский банк украл деньги?! Какая-то фантастика!
В тот же день он вернулся в банк вместе с экономистами и бухгалтером
"амуты". Они изучили все документы и нашли еще один подлог. Только что сняли
со счетов, без подписи Саши, и другие большие суммы. Каждая - сотни тысяч
шекелей. Подпись Саши была грубо подделана. Вместо нее нечеткая фотокопия с
другого документа. На бумаге, где требовались две подписи, Саши и Эли,
дважды поставили одну и ту же - Сашину: авось, сойдет.
И сошло, банк принял фальшивку, очевидную с первого взгляда. Стало
ясно, подрядчик Лаки играл с банкиром этого местного банка в четыре руки.
На другое утро Дов и Саша со всей своей командой отправились на прием к
директору Центрального отделения банка. Тот представился:
- Гидеон Виноград, чем могу быть полезен?.. Вы правы, - спокойно
ответил директор, рассмотрев документы. Подавайте на нас в суд...
С той поры Саша из суда не вылезал. И двух месяцев не прошло,
экспертиза проверила документы, определила готовность домов, сделала опись.
И тут выяснилось, что суды и неизбежные кассации сторон затянут решение еще
года на два А оба корпуса для олим стоят без крыш, начнутся осенние дожди,
все сгниет...
В один из теплых майских дней Сашу позвали к телефону. Звонил Гидеон
Виноград. Предложил взятку.
- Слушай, подпиши письмо, что у тебя к нашему банку нет претензий. Не
пожалеешь...
- Сколько? - спросил Саша, включив магнитофон и поднеся его к трубке. -
Миллион шекелей.
Сашу поразил давний рассказ Эли о социальном работнике некоей Виноград,
выдающей квартиры за взятки. Он и верил этому и не верил. Спросил,
неожиданно для самого себя:
- Map Гидеон, у вас жена тоже банкир?
- Нет, социальный работник, консультант министра по алие.
- Ее зовут Шуламит?
- Шуламит - не Шуламит, что за дурацкие вопросы? В чем дело?
- Мало даешь! - Саша усмехнулся.
- Назови свою цифру!
- Меньше десяти миллионов взятки не беру.
- Ты идиот! - вскричал директор.
Саша положил трубку и помчался к Дову, дал ему прослушать запись на
магнитофоне. Дов крякнул, закачался на стуле, воскликнув, что нет предела
сашиной наивности! Устало объяснил Саше, что запись эта в Израиле ничего не
стоит, потому этот Виноград и не боится, что его запишут. Здесь это принято,
шантаж в Израиле не преступление. Это - слова. Он ведь никого не зарезал.
Подделал документ? Принял в банк явную подделку; ну, и что? Обычное дело.
Подай в суд.
- Но ведь банку придется платить неустойку?! Это миллионы.
- Не банк будет платить, а те, кто нанял этих мазуриков. Раз они себя
так ведут, значит, им выгодно.
Саша вышел от Дова, уселся на влажной ступеньке. Сидел до тех пор, пока
Дов не наткнулся на него.
- Ты что, Сашок?! Саша обхватил голову руками.
- Бандитский мир! Куда идти, Дов?!
"Как жить в этом бандитском мире? Как спасти людей, поверивших ему?
Гершовичу не хватило "машканты", его жена продала браслет, оставшийся от
прабабки - единственную фамильную драгоценность. И теперь они едут... в
никуда?!" - Саша шел от Дова домой в твердой решимости изобличить воров.
Немедленно! Спасти "амуту" может только общественный скандал... Но как
привлечь внимание газет, объевшихся "воровской тематикой". Еще одна
статья?.. Было это, писал! Начать бессрочную голодовку? Было это, голодал!
Все было!..
Несколько дней назад Саша был свидетелем разговора в ешиве об
израильских выборах. Один из профессоров-американцев, проживший в Израиле
тридцать лет, сказал, что он никогда не голосовал, так как он не гражданин
Израиля. Он получил статус постоянного жителя страны, называется "Тошав
кева".
Тогда этот разговор скользнул мимо сознания, а ныне вспомнился,
надоумил - он, Саша Казак, бывший узник Сиона, отказывается от израильского
гражданства. Все! Он приехал не к ворам, а на Святую землю. Мимо этого
газеты не пройдут, заинтересуются мотивами, а он не скроет: отринул
воровскую власть -"мединат Исраэль", чтобы вернуться в страну - "эрец
Исраэль".
Сказано - сделано. По дороге в министерство внутренних дел Саша, на
всякий случай, заехал к Дову. Показал свое заявление.
Дов помолчал в нерешительности, сказал, что он в таких делах полный
нуль. У него ни с Сарой Борисовной, ни с МВД горячей любви никогда не было.
Знает лишь, что в семидесятые первогодкам, выезжающим "за пределы", выдавали
не "даркон", израильский паспорт, а "лессе пассе" (laisser passer), вид на
жительство. Объясняли, это еще не гражданство...
- Значит, в первый год есть право выбора?! - воскликнул Саша
обнадеженно. - Я здесь как раз год без одной недели. Надо торопиться.
Израильское Министерство внутренних дел, в отличие от Союза, дворцов не
занимает, скромно прилепилось позади чинного, из гладкого серого камня,
Иерусалимского почтампта. Не сразу и отыщешь. В коридорах министерства
прохладно и тихо. Будто ты и не в Израиле. Тоненькая, как девочка, чиновница
в бежевом беретике и платье до пят, тихая, похожая на мышку, выслушала Сашу
и отправила его на второй этаж, в отдел виз. Там его приняла женщина
поживее, наряднее, вокруг нее тонкий аромат французских духов, вежливо
попросила паспорт, но, едва увидела красный, серпасто-молоткастый,
преобразилась. В голосе ее зазвенел металл:
- Статус "Тошав кева"?! Русским это не положено! Это только для
американцев, англичан...
- Как вы сказали?! - Саша откинулся на спинке стула. - Русским - шиш с
маслом! Это и называется израильской демократией?!
Чиновница поднялась, исчезла в дверях начальника. Вернувшись,
"отфутболила" гражданина Казака туда, откуда он пришел, - к "мышке", которая
пожала плечами, заявила, что она не вправе...
- Обратитесь в Министерство иностранных дел, они дадут отношение.
И пошла писать губерния. Прерывалась лишь на праздники. А тут как раз
праздник Пурим в честь спасенья евреев от библейского Амана, веселое гулянье
на улицах Иерусалима, где все, кому не лень, бьют тебя по голове молоточками
из пластика.
К большому начальнику на улице Гиллель Саша смог попасть лишь через три
недели. Начальник в нарядной, с цветным ободочком, кипе выслушал Сашу, и
щекастое безглазое лицо его стало каменным. Наконец, он признал неохотно,
что такой статус действительно существует и получить его можно. Процедил
сквозь зубы: -Но, в таком случае, вы должны отказаться и от гражданства и от
звания оле. Со всеми материальными последствиями. Идите!
Однако богобоязненная честная "мышка" из русского отдела с начальством
не согласилась. Объяснила Саше, что статус "Тошав кева" позволяет иметь все
права репатрианта. И деньги возвращать не надо. А размашистая резолюция
начальника ее просто возмутила.
- При такой резолюции Израиль вас больше никогда не примет. Вы
останетесь в нашем компьютере, как обманщик, - И порывисто подняла
телефонную трубку. Из ее тихой беседы с улицей Гиллель Саша понял, что
начальник изложил в своем заключении дело так, будто не Казак отказывается
от гражданства, а само Министерство лишает его чести быть гражданином
Израиля, как авантюриста, сообщившего о себе неверные данные...
Начальство согласилось, в конце-концов, резолюцию изменить, однако Саша
к богобоязненной честной "мышке" почему-то больше никогда не попадал. Когда
явился в русский отдел в назначенный день и час, очередь занимали к
неведомой ему грузной даме с седой прядью в пышной прическе.
Что говорить, не понравилась ему дама с седой прядью, давняя
репатриантка с юга России, судя по выговору. У нее было брежневское "г" и
настороженное безулыбчивое лицо судебного чиновника, для которого каждый
человек - подследственный или, в лучшем случае, свидетель. Перед ней сидела
старая еврейка в мятой шляпке и плакала. Рассказывала сквозь слезы - ей не
верят, что она еврейка. Между тем, ее родители похоронены на востряковском
еврейском кладбище.
- Хде именно? На каком участке? - перебила ее дама резким голосом.
Просительница показала фотографию могилы родителей, но дама отвела
снимок движением руки, заключив тоном окончательного приговора, что это
участок захоронения сороковых годов, и она в просьбе отказывает. - Хто
следующий!
Следующим был Саша. Он размышлял в этот момент о том, в каких
государствах в двадцатом веке возможен такой разговор? Только в Союзе и в
гитлеровской Германии. Там было жизненно важно доказать что ты, боже упаси!
не еврей, и еще в Израиле - тут тоже самое, только наоборот: не
сомневайтесь, еврей я, еврей! Утешит ли старушку, что она жертва не расизма,
а своих дилетантов-законодателей, на которых молится?
Выслушав Сашу и повертев в руках бумагу с заключением начальства, она
произнесла с едва уловимой насмешкой, что от армии этот статус не
освобождает. - Будете служить, как миленький!
Лицо моложавого просителя не стало разочарованным, напротив, он
улыбался, будто его наградили орденом, и она добавила возмущенно: - Моя бы
воля, я, никогда б не позволяла никаких выкрутасов. Вы приехали сюда зачем?
Получить наши деньги и обмануть государство! Верните "корзину" оле! Все до
копейки!
- Мадам, - произнес Саша учтивым голосом. - Еще римляне говорили - dura
lex sed lex. Жестокий закон, несправедливый, дурной, но - закон. С пятьдесят
второго года dura lex на моей стороне, извините...
- Хто вам рассказал?! Откуда знаете?.. И вообще к чему вам это, молодой
человек?
Саша взглянул на бледное грубоватое лицо чиновницы, которой даже очки в
массивной роговой оправе не придавали интеллигентности, и ответил, не
повышая голоса:
- Не хочу быть гражданином в государстве воров!
- Что-о?!
- В банках - воры, - продолжил Саша с прежним спокойствием, - в складах
Лода - воры. Многолетние, патентованные! А вы, представители государства? Вы
уважаете мои законные человеческие права? Ни один "олим ми Руссия" не знает
о статусе "Тошав кева". Он, де, только для "белых людей"... Напечатано,
говорите? Где? Так ухитрились напечатать, что никто и понятия не
имеет-прячете закон под подушкой. И это не все! Ваш начальник с улицы
Гиллель, "твердый законник" пошел на прямую фальсификацию, - пытался
представить меня жуликом, обманщиком. Дать русскому олиму "тишав кеиа" - это
прецедент. Боитесь прецедента, как я понимаю?
Чиновница, наконец, обрела дар речи:
- Человек три месяца в стране, а ему, видите ли, уже все известно!
- Почему три месяца? - удивился Саша. - Больше года! Но заявление подал
во время...
- Теудат зеут! - Окрик часового прозвучал в ее голосе. Саша положил на
стол теудат зеут - внутренний израильский паспорт. Дама взглянула на
документ и отшвырнула его. Текст закона произнесла тоном, в котором звучали
торжество и брезгливость:
- О статусе "Тошав кева" имеют права ходатайствовать лица, которые
находятся в стране менее трех месяцев. Все! Хто следующий?
Саша вышел из министерства оглушенный, несчастный, повторяя про себя -
"Капкан! Куда ни шагни - капкан!" Двинулся по улице, не разбирая дороги.
Только подойдя к Яффским воротам, понял, куда его несут ноги.
Вечер был ветреный и пока спускался к "Котелю Маарави" -Западной Стене
Храма, продуло до костей. Пальцы скрючило. В голове никаких мыслей, только
ощущение беды. И своей вины. Облапошили, общипали, как куренка. Что он
скажет Гиршовичу и всем остальным Гиршовичам из "амуты"? Что бросился в
воду, не разведав броду? Одеревенелые губы пошевелились. Не сразу дошло до
сознания, что в нем ожили строки из "Кетувим" - писания, которые Саша
предпочитал всем молитвам и повторял все годы суда и тюрьмы, когда предали
его, казалось, самые надежные: "Ибо что получает человек от всего труда
своего. Ведь все дни его - страдание, и дело его - огорчение, даже ночью нет
сердцу покоя..." Усмехнулся над собой - "Плач Ярославны на стене в Путивле"
"Коэлет" предлагал именно то, чего был лишен всегда и о чем мечталось:
"Лучше горстка покоя, чем полные пригоршни суеты и погони за ветром..."
Площадь у Стены широкая, малолюдная. Не самая большая в мире, а кажется
Саше каменным морем. Спешат по ней люди со всех сторон, несут все, что есть
за душой. Пересек ее почти бегом, положил руку на шершавый, искрошившийся
камень Стены. Камень теплый. Пальцы отогрелись. Теперь думалось бодрее:
"Взялся за гуж..." Саша знал "Кеэлет", как любимое лермонтовское "Мцыри".
Начни с любой строфы, продолжит наизусть Строчки возникали, бежали без
всякого усилия с его стороны - "Опасающийся ветра - не посеет, наблюдающий
за тучами - не сожнет..."
Мудрость не стареет, сказано в притчах Соломона.Как и глупость, добавил
Саша от себя. Он взял стул, приставил к одной из гладких потемнелых глыб с
выдолбленным по краям бордюром-ложбинкой - знаком камнетесов Ирода, римского
наместника. Он любил этот треснувший и вдоль и поперек, с глубокой щелью
камень, казалось ему, полураздавленный тяжестью тысячелетий и, тем не менее,
надежный, как и все здесь. Впрочем, он бы, наверное, не устоял перед ветрами
вечности, распался, этот крошившийся по углам "ироданский" камень, если бы
его не сжимали плотно, со всех сторон такие же глыбы, почти не тронутые
временем. Устояла Стена - устоит и камень с трещинкой!
Сверху клонился к нему куст с мелкими дрожавшими на ветру листочками;
как он укоренился здесь, на вечной Стене, и зазеленел густо, победно, один
Бог знает!
Саша сел лицом к Стене, ушел в себя, стараясь припоминать то, что
крепит сердце.
Никто и никогда не потревожит человека, припавшего к Стене Плача или
сидящего к ней лицом.
Саша положил обе руки на теплый и, чудилось, мягкий живой камень и ушел
в свой Иерусалим. Ощущение энергетического потока пронизало тело. Будто
подключили к какому-то гигантскому компьютеру и омывает каждую твою клетку
поток информации, полуосознанной, на языке и вовсе незнакомом, компьютерном,
но - умиротворяющей. Возникшая от обиды и разочаровния боль в правой стороне
груди стала утихать. Опять, как всегда в минуты покоя, будто увидел
пространство за стеной, полное солнца и свободы, и ушел в него.
Энергетический поток подхватил, унес и оставил там, разворачивая во все
стороны, как космический корабль на орбите. С каждым поворотом уходят
тревога и тяжесть минувшего дня, и ты паришь легкий, невесомый...
Когда Саша поднял голову и оглянулся, день остывал. Стал виден в синеве
горящий над площадью вечный огонь - шесть факелов, в память о шести
миллионах павших.
Мелькнуло горестно - "Основали Храм на океане крови, а уроков из этого
никаких... Правят на лжи".
Услышал сбоку шопот на русском, оглянулся. Шептал, прислонясь лбом к
Стене парень в застиранной футболке, видно, из новых олим.
- Если Ты есть, - донеслось до Саши, - сделай так, чтобы Вовик
выздоровел.
Подле него сидел на корточках смуглый до черноты, худой марокканский
еврей лет тридцати. Гладил и гладил свой камень, - так гладят любимых. Нежно
касался его ладонью, качая головой и приговаривая что-то. Затем поцеловал
свою ладонь, нащупал, не глядя, потертый портфель, брошенный у ног,
поднялся, весь еще где-то далеко, и стал уходить, пятясь, по традиции,
задом, лицом к Стене.
Темнело, как всегда в горах, стремительно. Саша поглядел наверх. Стене
не видно конца. Она переходила в звезды, загоравшиеся одна за другой. Где он
тут, серп Большой Медведицы, висевший над домом?
Раньше Сашу угнетала пустота вселенной, навевавшая чувства одиночества,
ненужности, страха. А сейчас он ощущал вселенную, как часть самого себя. И
это ощущение причастности к бесконечности вселенной придавало силы и смысл
жизни. Он пытался по-прежнему думать о своем, отрешиться от чужих звуков
вокруг него. Но как отрешишься, когда вскрикивает рядом чернобородый
бухарский еврей в широкополой черной шляпе, похожий на главу цыганского
табора. Он растолковывает сидящим подле него сухоньким старичкам законы
Галахи. Знают ли они, что сказано в Галахе о предстоящем празднике?
Слушатели бесцеремонно перебивают оратора вопросами, кричат, возражают. Саша
улыбнулся - евреи, на веру ничего не принимают!
Тут зарыдала поодаль, на женской половине, старая женщина. Рыдания ее
перешли в вой. Кто-то успокаивал ее, а она выла все громче, пронзительней,
безутешней. В голову лезла строчка из Ахматовой - "И выла старуха, как
раненый зверь".
Господи Боже мой, сколько беды кругом, и вся она здесь, у Стены - с чем
только люди не приходят?! Сколько тут сердец раскрылось! Сколько боли
выплакано!..
Уйти от земных звуков не удалось. Саша встал со стула, чтоб отправиться
домой, и - невольно обратил внимание на пожилого человека в белой рубашке и
широких мятых штанах на подтяжках. Он прохаживался вдоль Стены с
начальственной осанкой, широко развернув плечи и ступая всей ступней,
по-хозяйски. Но что он делал, этот "хозяин"? Он протянул руку к камням и
взял из щели письма и записки, обращенные к Богу. Проглядел, а затем положил
на место.
Зажглись сильные ночные прожектора, осветив и уложенную гладкими
плитами площадь, на которой темнели по краям военные патрули в бронежилетах,
и белую Стену, и странного человека в белой рубашке и длинных волочившихся
по земле штанинах. Саша преодолел в себе желание подойти к нему и сказать,
что читать чужие письма неприлично. Подумал, любознательного вспугнут
прожектоpa - светло, как днем. Ничего подобного! Тот не смутился,
по-прежнему брал записки, поворачивал их к свету, чтоб удобнее читать...
Саша хотел уйти, но и шага не сделил, так его поразил этот незнакомый
человек с размашистой уверенной походкой. Такого не видел никогда. По тому,
как тот распоряжался и как суетился вокруг него толстенький охранник в
форменном кепи, было очевидно, что это вовсе не выживший из ума старец. Так
что же это?..
Завершив "проверку" мыслей и желаний верующих, тот вышел за барьер, на
сверкавшую желтоватым отраженным огнем площадь, где его ждала машина,
которая тронулась тотчас ...
Саше вдруг пришла мысль, которая надолго определила круг его раздумий.
Он пришел в свой Иерусалим, но сохранился ли он таким, каким возник в душе,
- в своей библейской незапятнанности, чистоте? А, может быть, существуют два
Иерусалима? И они в разных мирах, абсолютно разных мирах, даже если
соприкасаются физически, как сейчас...
Не хотелось уходить. Вернулся к Стене, ушел в свои мысли. Нигде Саша не
испытывал такого глубокого чувства внутренней свободы, как здесь, у Стены,
уходящей к звездам. Мысли следовали за сердцем неотступно. Вспомнилась
притча о гибели Иерусалима, - о ней рассказывал рав Ной из Ешивы. Рав любил
говорить притчами.
Ангелы, по библейской притче, пытались остановить разрушение. "Там
праведники", сообщили они.
Обвинитель возразил: праведники не борятся против нечестивцев. Ведут
себя так, будто это их не касается.
Вмешался Создатель, сказал - "Нечестивцы настолько погрязли в грехах,
что изменить их нельзя",
Обвинитель: - Ты это знаешь, а они этого не знают. Праведники должны
были пытаться...
Создатель: - Разрушить Иерусалим!
"Тут вся правда и России, и Израиля, - с горечью думал Саша. - Простой