Страница:
зеркало... - Он повернулся спиной к новичку, будто забыл о нем: - Наум, мне
не совсем понятно ваше утверждение, что наша алия отвечает за этот поток
беженцев... Вот это, простите, большевистская концепция. На Западе друг за
друга никто не отвечает. Каждый отвечает только за самого себя. Обобщения
замечательного человека, покойного Давида Дара, ни на чем не основаны. Я
понимаю боль и растерянность старого человека, но сказать, что деятельность
Шуламит Виноград - этого каменного чудища - политика государства?! Чепуха!
- А что она, кукобара, что ли?! - вскричали за его спиной.
- Какая еще кукобара?! - Зибель руками всплеснул.
- Австралийская, - Эли объяснил успокоенно, словно это вовсе не он
только что вскрикнул: - Птица-профессор. Клюв у нее размером с добрый
молоток. Кукобара злобна по природе: не только клюнет им лягушку, но еще и
раза два двинет о землю: инстинкт...
- У госпожи Виноград тот же инстинкт, - заметили из зала.
- Допускаю, - Эли подхватил сочувственную реплику. - Но кроме животного
инстинкта у нее десяток начальников, целое министерство с высокими задачами.
Она их обманывала, как предположил Дар? Извините! Она оскорбляла людей
направо и налево, жалоб, наверное, были вороха! Начальники давно выяснили,
что Шула русского языка не знает и знать не хочет, что олим ненавидит. И
что? Где ныне Шула правит? В лепешку разобьюсь, узнаю. Ежедневное унижение
русских олим в израильских канцеляриях - газеты вопиют об этом! - никакая не
случайность. Это продуманная государственная политика... Утверждаю это!
Готов, следуя примеру Давида Дара, доказать это в любой судебной инстанции.
-"Утверждаю?!" - Доктор Зибель резко вскочил. - Ваше журналистское
"утверждаю" не стоит ни гроша. Что за ним? Научное исследование? Опыт?
Сколько вы в стране?! Полтора года? Это ничто! Вы можете недоумевать,
приглядываться к нам, но ... утверждать?! Сомневаться в сионистской политике
государства?!
- Да где она, ваша сионистская политика? - вскричал Эли. -Сионизм - это
когда бегут в Израиль добровольно. Или кому идея в голову стукнула: надо
ехать! А вы евреев этапируете, как зеков. Нынешняя, с позволения сказать,
политика - это обычное средневековое пиратство, когда корабли с черным
роджерсом перехватывали на морях и океанах всех, кто попадется на пути, и
кидали на Ближний Восток или в Африку на рынки рабов. Это, что ли, сионизм?!
Герцель в гробу переворачивается...
- Пииты! Пииты понаехали! - с ненавистью воскликнул доктор Зибель.-
Стихоплеты! Поэзы! Образные всплески! Гумилевщина! "Черный роджерс"!
"фрегаты", "рынки рабов"! Отца родного не пожалеют ради своих пиитических
антраша. Безответственная большевистская болтовня, вот что это!
- Господин Гур, пожалуйста, наведите порядок! - негромко попросил Эли.
Насупила тишина, плотная, давившая на уши... Новенькие остервенели и
рвались к скандалу, видел Наум: счастье, прессу не пустил.
- Чужую беду руками разведу, так что ли? - продолжал Эли, когда
взъерошенный доктор Зибель сел. - Первые жертвы в петле, остальные на улице
или в собачьих ящиках под названием "караваны".
Они взывают к совести. Но не к вашей, доктор Зибель!.. Мы не позволим
глумиться над нами! В том числе и тому, кто унижает олим на чистом русском
языке!..
- Извините, я не привык к подобному тону. - Доктор Зибель снова резко
поднялся. - Если председательствующий не даст отпора этим измышлениям, я
уйду!
- Не понимаю, - прозвучал от дверей сипловатый голос. - К чему
превращать человеческий разговор в советское партсобрание. "Отпор",
"Измышления..."
У доктора Зибеля выступил на лбу пот. - Простите, кто вы?
Представьтесь, коль вы столь решительный сторонник то-ва-ри-ща журналиста.
Как его? Элиезера или Николая?
- Аврамий. - Со стула поднялся тучный, высокий, выше Эли на голову,
седой до снежной белизны, небритый человек лет за шестьдесят в синей
мешковатой робе уборщика улицы. Видно, прямо с работы приехал. Сказал
устало: - Не понимаю ваших улыбок. Надеюсь, в этой аудитории не нужно
объяснять, что Аврамий это библейское имя? Аврамий Шор, доктор наук.
- "Аврамий", значит, будете в Израиле "Ави"! - бросил с соседнего стола
один из бородачей.
- "Ави" - это у кого для солидности борода лопатой, - отрезал новичок.
- А у меня бороды нет, у меня для солидности "Аврамий".
Посмеялись добродушно. Старик не промах. Куснуть не даст...
- Простите, а вы доктор в какой сфере? - поинтересовался Зибель.
- Социальной психологии.
- Вас здесь уже признали? - не отставал доктор Зибель.
- Здесь не признали и, похоже, не скоро признают...
- Так я и понял... Не думайте, пожалуйста, что я "адвокат дьявола". Я
реалист. Девяносто пять процентов ученых из СССР учеными здесь считаться не
будут. Есть ли ссылки на ваши работы в западных журналах? Если у нас с вами
корова имя, у нас должно быть вымя и молоко. Желательно, хорошей жирности.
Советских бумаг недостаточно, чтобы занять место в университете или
госпитале. Кончилось время, когда предъявлялся советский диплом и ...
Впрочем, как я понимаю, мои взгляды на эти проблемы вас не интересуют.
- Интересует, профессор Зибель. Мне, как специалисту, весьма любопытен
облик бывшего советского, а ныне западного ученого, который взмахом руки
отметает другого ученого, ничего о нем не зная и не желая знать... О-о!
Этого факта мне очень не достает, знаете ли, - добавил Аврамий
саркастически. - Он станет просто украшением моей коллекциии...
- Что вы имеете ввиду? - насторожился Зибель.
- Свою последнюю работу, посвященную страшной теме - дебилизации. Росту
дебилов, в том числе, в высшей, школе, в связи с войной, голодом и
геноцидом.
- Ваше исследование посвящено народам СССР?
- Эта проблема, как я уже понял, не знает государственных границ...
Впалые щеки доктора Зибеля начали покрываться красными пятнами. Наум
вытер платком взмокшую голову. Больше всего он боялся подобных минут -
неизбежных, осточертевших ему вспышек профессорского самолюбия. Еще минута,
и перевернут академики телегу, и тут уж будет не до обсуждения!.. "Сколько
бы лет назад ты ни покинул родину социализма, все равно горит у тебя на лбу
тавро нетерпимости: "MADE IN USSR..." Не зная, как предотвратить перепалку,
Наум кивнул Элиезеру: мол, вступай австралиец! Но только стреляй попрежнему
поверх голов, не называя имена, а критикуя правительство в целом. Кто в
Израиле не костерит правительство? И кто на это обращает внимание? "Давай,
австралиец! Вперед!.. " Наум улыбнулся настырному новичку. Мол, усек
ситуацию?
Чуть улыбнулся в ответ Эли: ничто не сближает так, как невидимые токи.
Эли снова всплеснул рукой: - Мне по душе ваша откровенность, господин
Гур! Алия семидесятых, действительно, не смогла изменить политического
климата Израиля, не добилась законного места в Кнессете, словом, не
подстелила нам соломки. И вот выбрасывают на улицу именно нас, "олим ми
Руссия". Ни один аргентинец, ни один албанец или тамил, живущие подолгу в
Центре, не получили повестки на выселение. Только русские...
Зал вскричал дружно: - Хватит врать!.. Что у нас, расовая
дискриминация?.. Проверить, изобличить клеветника!
- Дискриминация это или нет, - разбирайтесь, если хватит прыти. Пока
очевиден результат: алия-90 брошена на произвол судьбы: на безработицу,
шулерство маклеров, на "патриотов" - домовладельцев, отпетых сионистов,
вздувших цены на квартиры втрое. Одинокие старики спят на садовых скамейках,
многодетные семьи -в палатках, а на носу зима с проливными дождями... -
Вскинул глаза на Наума, тот кивнул ему ободряюще. - Не могу понять вас,
господин Гур, почему в ресторан "LA IVAN" пропускали, как в здание
генерального штаба - по именным приглашениям. А прессу выталкивали взашей.
Даже в России уже так не выталкивают - знаю доподлинно! Хотел бы я знать,
почему такие порядки?
Улыбки на лице Наума как не бывало. Вскочив со стула, он произнес
убежденно, с брезгливой усмешкой: - Наша пресса нагнетает среди олим страх и
истерику! Смакует несчастья!.. Не успевают человека вынуть из петли, как во
всех изданиях это подробно расписано. Какой-то ужас!
- Вот именно! - вскричал доктор Зибель удовлетворенно. - В Израиле все
устраиваются, в конце-концов.
- Ну-у, положим, - Наум усмехнулся. Неожиданная поддержка его явно не
обрадовала. - Газетчики притащились сюда зачем? - продолжал он еще более
зло. - Заче-эм, я вас спрашиваю?! Порадовать читателя новыми ужасами!
Сообщить, что, как и ожидалось, алия-90 пустила юшку из носа алие-70, и
наоборот! Нечего тут делать щелкоперам!.. - Он хотел было дать слово старому
врачу из алии-70, но "австралиец" такого поношения своих коллег оставить без
ответа не мог.
- Чем же ваши взгляды на гласность, господин Гур, отличаются от взгляда
советского аппарата, который спит и видит, как свернуть шею свободной
прессе?
- Регламент!.. Регламент! - прозучало из зала суетливо. Какое!..
- ... Если мы сегодня не поставим все точки над "i"... Я журналист и
отвечаю за свои слова не менее, чем доктора наук: в России газетчика за
ошибку убивали. Я в стране свободного слова и сегодня обязан высказаться и
за тех, кто остался за дверью. Вы двадцать лет в свободном мире, уважаемый
Наум Гур, а, оказалось, и вы свободного слова боитесь, словно вы не ученый с
мировым именем, а лубянский хомо-советикус, которому есть что скрывать, есть
чего бояться...
Те, кто знали, каким бойцом Наум Гур был в Москве и каким чудом ушел от
Лубянки, с интересом повернули головы к неосмотрительному и драчливому
новичку, предкушая, какой с него сейчас полетит пух. И не ошиблись в своих
ожиданиях.
- Не вам, представителям поддиванного еврейства, меня упрекать! -
взорвался Наум. - Да, поддиванного, ибо вы, в отличие от нас, еще целых
двадцать лет мирились с советской жандармерией, притерлись к ней, а как что
- голову под диван! Вы что, от коммунистов бежали? От совдепии? Вы в Россию
вросли всеми корнями, стали русскими Иванами. Вы бежали... - Он стал
загибать пальцы. -Алеф! От пустых полок магазинов. Бет! От унижений и страха
перед черносотенной резней, подготовленной вашей родимой партией. Гимел! От
Чернобыля бежали. А политика... что вам политика?! Где вы были, сирые, когда
нас заталкивали в "воронки"?!
- Так что вам теперь за вашу доблесть подушную подать платить?! -
прозвучал насмешливый молодой голос.
Наум набрал в грудь воздуха, чтобы выбранить, устыдить юнца, но не
произнес ни слова. Он знал в себе это качество: понесет, помчишься, как буер
на льду. Почище этого Элиезера..."Сорвет с тормозов - считай до пяти",
говаривала Нонка, жена. Наум тяжело опустился на стул, затих.
Но - не затих зал. Рвануло, как от детонации изо всех углов: -
Улюлюкали вместе с гоями!.. Предавали нас анафеме!.. Обзывали предателями,
трусы поганые!.. Родственники переписываться боялись!.. Я за Израиль в
тюрьме сидел, - кричали у дальнего стола, - а вы?! Прикатили на
готовенькое?!
- Это Курт Розенберг прикатил на готовенькое?! Да он воевал с
нацистами, когда вы еще не родились!.. Назовите мне хотя бы одного нынешнего
израильского деятеля, который бы сражался с наци?!
- Ша! Киндер, ша! - Наум замахал руками. Черта с два, остановишь! -
Одни русские едут! По крови русские! - взметнулся толстяк в черной кипе. -
Говорят, их двадцать пять процентов. Только деды евреи. Менделевич считает,
что надо менять закон о возвращении...
- Хватит, Изя, сядь не позорься! - кто-то дернул толстяка за рубаху.
- Ша, говорю! Евреи, ша!
- Израиль обязался принимать вас, как евреев, дать пищу и крышу над
головой, - забасил бородач, сидевший возле молчаливого Володи Слепака. - Он
дает и пищу и какой-никакой кров. Но он вовсе не обязался принимать вас, как
физиков и лириков! Специалистов по вечной мерзлоте и прочему!
- Вот это уж совсем интересно! - воскликнул доктор Аврамий Шор со
свойственной ему иронией. - Для моих исследований, ну, просто новое слово...
И тут взмыл чей - то фальцет: - Когда мы строили...
Наума как по голове ударили. "Кеше анахну бану..." - услышал он точно
наяву. Именно так начинали свои горделивые речи бывшие жители польских
местечек и румынских сел послевоенных лет, встречая без родственного
гостеприимства русскую алию семидесятых. "Кеше анахну бану..." ("Когда мы
строили...") А вы, мол, русские, прибыли на готовенькое...
Наума всегда раздражало это "панское высокомерие местечковой жидовни",
как он говаривал. Его мало занимало, что скажут о нем. И вот... Ох, порода
человеческая! Наум скривил губы в ухмылке. Сказал не без горечи:
- Ну, вот, приехали, родимые... анахну банщики! Зал как холодной водой
окатили. Притихли люди. Каждый, в свое время, по плевку получил: "Кеше
анахну бану... " Для иных это были первые ивритские слова, которыми их
встретили.
Когда опять стал слышен скрип стульев, Наум, не мешкая, перешел к делу,
ради которого собрал людей:
- Дорогие бороды! "Подстелить соломки" новичкам... Как это мне сейчас
представляется?.. Прежде всего, по очереди, вместе с сохнутовскими
чиновниками, встречать алию в Лоде. У самолетов.
- Пытались! Не пустят! Стоят насмерть!
- Кореши, беру это на себя!
- Наум, там теперь новые люди! - послышался возглас.
- Люди новые, порядки старые! - возразил другой.
- Нет, это уж слишком! - возмутился доктор Зибель. - Встречают цветами,
песнями. Школьники флажками машут. Знаю точно, из первых рук.
- Замечательно! - Наум выпятил губы в ехидной улыбке. -Список дежурных
откроем именем дорогого и уважаемого доктора Зибеля, так, кореши? Доктор,
нет возражений? Заметано!.. Что? Какое предложение? Опубликовать обращение
алии-70 к премьеру Шамиру и министру строительства Ариэлю Шарону? Можно
сочинить. Но, думаю, это акт совершенно бессмысленный: спасение утопающих
дело чьих рук?.. Правильно! И потом сколько нас тут? Замнем для ясности.
Алия-70 пьет сегодня чай дома... Пойдем далее. Устройство на работу.
Безработный олим - несчастье Израиля. Работающий - полчеловека. Имеющий свое
дело - человек. От партийных благодетелей свободный... Пусть каждый
выскажется, с чем пришел. Начнем с меня... С тех пор, как Штаты предпочли
свои "Фантомы" нашей кровушке, нашему "Лави", сокращения на 'Таасие аверит"
не прекращаются". Тем не менее, выяснил, авиационщикам требуются... - И он
принялся перечислять должности, на которые могут взять новичков.
Наум выезжал из Арада редко, разве что на 'Таасия аверит", где числился
консультантом, да к Дову, младшему брату. К нему и отправился на другой день
после "дружеской разминки в Араде", как Наум назвал свою встречу с
новичками.
Дов жил в Иерусалиме, на улице Шестидневной войны, где выстроил себе
виллу из белого иерусалимского камня. Вилла как вилла, без вызывающих
роскошеств, типичная в Иудейских горах: к улице неприметно приземистая,
одноэтажная, а со стороны горного склона - трехэтажная, с огромными окнами и
террасой на плоской крыше виллы, прилепившейся еще ниже. Нижнюю он
"отгрохал" для детей и жены, с которой был в разводе, точнее, в давней
ссоре, и причина ее, на взгляд Наума, была весомой...
Дов позвонил с дальней стройки, пришлось ждать. Наум выпил соку,
который подала ему старая марокканка, убиравшая комнаты, и вышел на улицу.
Похолодало. Наум натянул свитер, огляделся. Где-то в стороне Тель-Авива небо
гасло так быстро, словно в божественной канцелярии главный реостат доверили
какому-то торопыге. Дома вокруг стояли еще сиреневые. Склоны Иудейских гор
розовели прощально.
У подножья холма, на который строительная фирма Дова набросила, подобно
ожерелью, два десятка вилл, носились и горланили мальчишки. Взрослых нет.
Взрослые допоздна вкалывают. Наум спустился по белым каменным ступеням к
самому подножью, на нижнюю улочку, прошелся по мостовой, вспоминая
вчерашнее: "Дедовщина..." Чертов борзописец! Что-то в этом есть, хотя, если
по чести, Израиль за последние годы стал явно лучше. Менее розовым. Никто не
бьет себя в грудь: "Социализм не в СССР, а у нас!" Поутихли кликуши.
Терпимее стала улица. Эфиопам кричали пять лет назад: "Какие вы евреи?!
Обрезать второй раз и в микву головой!". И к российским терпимее, хотя в
бедных районах, где русаки кучкуются, чего только не услышишь. Тем не менее,
местечко есть местечко.
"Дедовщина"! Борзописцев надо стрелять через одного..." Походил по
узкой, почти на дне оврага, улочке. Обратил внимание, под стенами домов
стоят, размахивая руками, странные фигуры. Какие-то полусумасшедшие старухи
произносят речи. Поодаль еще одна, помоложе, лет сорока, тычет в небеса
пальцем. Кого-то обличает с истеринкой в голосе.
Сумасшедшие и истерички бросались в глаза, как никогда. "Не иначе,
честнейшие на меня навеяли", Наум усмехнулся, взглянул еще раз на старух,
размахивающих руками... Кажется это ему или на самом деле прибавилось на
израильских улицах истеричек и психов? Вспомнил и старика в черном берете,
армейского ветерана. Стоя на улице Яфо, у развилки, тот регулировал
автомобильное движение, которое к нему никакого отношения не имело, кричал в
сторону проносящихся машин: "СА! СА!" (Вперед! Двигайтесь!). Увы, все
возможно. Только при нем, Науме, две войны выбили скольких?.. А пули, ножи и
камни арабские? Старикам тоже здоровья не прибавляют.
Издали увидел Наум, как подкатил синий, с помятым бампером, автобусик
Дова. Дов вывалился медведем - безрукавка и шорты в черных пятнах, в варе,
что ли? Лапищи белые от штукатурной пыли. Заметил Наума, рукой махнул: давай
сюда!
Дов с трудом отмылся, вышел к Науму в гостиную, открыл самодельный, из
ливанского кедра, бар, достал бутылку "столичной" и соков разных. Вернулся,
захватил бренди местный, "три топорика". Поставил на стол закуску -
острейший хацелим - баклажаны по израильски, салаты. Стол огромный. Ножки
как шпалы. Шкафы, диваны тоже тяжеловаты, с прямыми углами, в Швеции Дов
заказывал.
"А до Собакевича ты все ж не дотянул..." - весело заметил Наум.
Уселись за стол, чокнулись. Дов пробасил привычный еще с московских
времен тост: "Чтоб они сдохли!". Выслушав рассказ Наума о вчерашней встрече
с олим, Дов резанул со свойственной ему определенностью: - Слюни разводить,
Нюма, это твое дело. Каждый в Израиле должен съесть свой пуд говна. Ты что,
забыл, какой поварежкой жрал хлебово? А я не забыл, брательник. У кого из
нас было иначе?
Наум сидел, насупившись. Особого участия он и не ожидал: брат - человек
без сентиментов, жесткий. Одно слово - каблан, израильский подрядчик.
Правда, бывают и у него просветы.
Дов хлеба после еды никогда не оставлял, - неискоренима привычка
лагерная. Собрав корочкой остатки хацелима, бросил в рот, продолжал поучать
и вопрошать по доброму: - И чего ты, Нюма, не угомонишься? Атомный двигатель
у тебя в одном месте, что ли? - И вдруг с внезапным интересом: - Газетчик,
говоришь, к тебе просочился? И этот, как его? психодоктор? Социолог? На
таких у меня вся надежда.
- На щелкоперов?!
- Что я имею ввиду, Нюма? Учти, эти люди как после землетрясения. В
отличие от наших бородачей, они все "изЬмы" в гробу видали. СоциализЬм,
сионизЬм, этот... как его? - абстракционизЬм, на который Хрущ с ножом
кидался, собственный "изЬм" вручал. Наша алия с чего начинала? Слезницы на
высочайшее имя строчила, идеалисты лупоглазые! Бен Гуриону, маме Голде. Эти
не будут, шалишь! Они жить хотят, а не "изЬмы" поливать на грядке, их не
загонишь в партийное стойло. Во всяком случае, не сразу, это уж точно...
Бородачи поводки рвали, кидались на беженцев? Так нам, Нема, что в России,
что тут, "изЬм" с помощью клизмы вводили. Еще не все просрались... Откуда
новички? Что? Списочек по профессиям? Некогда мне, Нюма, списочки
составлять. Одиннадцать каменщиков я возьму, крановщика. На кран инженера
или бабу с техническим уклоном. Дам полторы ставки. Арабы допрыгаются со
своей "интифадой", всех русскими заменю без твоих театральных действ и
заклинаний: с цветами в аэропорт бегать - дело рава Зальца, красавца в
лапсердаке, да наших макак партийных.
- Никто тебя не зовет с цветами бегать. Впрочем, послезавтра хорошо,
чтоб и ты сбегал.
- С какой стати?!
- Ты был первым узником Сиона, который из Москвы рванул. Послезавтра
прилетает последний. Казак Саша. Звонили ребята оттуда.
- Я, Нюма, с этим Казаком не сидел... - И вдруг оживившись, Дов
воскликнул: - Неужто последний? У Москвы последних не бывает. Лубянка без
свежатинки не живет.
Наум втянул голову в плечи, закручинился. Вспомнил, видно, сестру свою
приемную, Геулу. Деву лубянскую, как ее называл. Ее это словечко, про
свежатинку. Нет больше на свете Геулы...
Дов искоса взглянул на Наума, ударил его лапищей по согбенной спине.
- Ну, разнюмился, брательник! Подумай, разве допустят они, что б был
последний? Получил письмишко от "Сусика", дочки дяди Исаака-воркутинца,
помнишь ее? Пишет, на нашей Большой Полянке как было тысяча двести
очередников на жилье - а это главные крикуны! - так и осталось. Вот тебе и
свежатинка... Говоришь, самый последний?! Привези его ко мне, лады! Саша
Казак, говоришь? Как бы на него рав Зальц не наткнулся, сука болотная...
Ка-зак его фамилия? Не признает рав Казака евреем, потом ходи-доказывай. Во
сколько прилетает? Поеду, что с вами сделаешь!
... Когда Наум прикатил из Арада в аэропорт имени Бен Гуриона, Дов был
уже там. Рядом с ним "борода", Володя Слепак, и еще несколько бывших
лагерников. Все знакомы Науму, кроме одного. Задержал на нем взгляд.
Крупный видный мужичина лет тридцати - плечи крутые, каждый мускул под
майкой играет. Культурист он, что ли? Кто такой? Лицо плоское, монголоидное,
скулы вразлет. Татарин? Бурят? Если еврей, китайский, не иначе. Замкнутое
лицо у мужика, неподвижное, безулыбчивое, от суеты аэропортовской
отстраненное. Азиат, точно: по лицу не прочтешь ничего. Руку сжал так, что
Наум едва не присел. А голосок тихий, словно из-под земли - не сразу и
расслышишь.
- Шимук, Петро..., - представился тот, и, видя, что Наум разглядывает
его с вопрошающий вниманием, ждет чего-то, добавил иронической
скороговоркой, не разжимая губ: - Украинец, беспартийный, под судом и
следствием - да, родственники за границей -нет!
Наум засмеялся, одобрил азиата, а потом и вовсе повеселел -Иосифа
Бегуна увидел. Иосиф в белом костюме и затейливой кепочке с какими-то
письменами расчесывал свою могугную, назло тюремщикам отращенную бороду.
Увидев нацеленный на него фотоаппарат, Иосиф быстро поверялся спиной к
объективу. Наум кинулся навстречу ему, радостно декламируя на бегу: "Что
слава, яркая заплата на ветхом рубище певца...". Так понесся, что едва нс
угодил под машину.
На длинных, блестевших на солнце американских машинах прибыли
официальные лица. К одной из них тут же подскочил чиновник в черной кипе,
открыл заднюю дверцу. Сперва появились широкополые черные шляпы с кодаками
на груди, засуетились. Затем показалась нога в лакированном ботинке. Следом
и ее обладатель - смуглый холеный красавец рав Зальц, министр абсорбции, имя
которого Дов без ругательств не произносил никогда. Рав Зальц вылез и, не
задерживаясь, скрылся в дверях аэропорта.
Наум глазам не верил. Рав Зальц прибыл встречать последнего узника
Сиона? Быть не может. И, увы, оказался в своем неверии прав. В тот день
прилетал, по данным Сохнута, стотысячный оле из России. Ради круглой и,
конечно же, победной цифры и появился в аэропорту рав Зальц. На другой день
израильские газеты подробно рассказали, как отсчитывали в самолете "Эль Аль"
пять кресел, и как восьмидесятилетнему старику, сидевшему в шестом,
торжественно объявили, что он - юбиляр, стотысячник. Старик, в отличие от
остальных пассажиров, был в черной кипе, из ортодоксов, как и сам министр.
От неожиданной встречи старик расплакался, прижимая к груди тисненный
золотом подарок министра - Тору. Затем он был куда-то быстро увезен, под
фотовспышки, и... забыт наглухо, как язвительно отметила пресса месяца через
два, с трудом разыскав "стотысячника", о существовании которого местные
чиновники разных рангов и не подозревали.
Вот уже два самолета "Эль Аль" прошелестели на посадке. Кавалькада рава
Зальца умчалась, а последнего узника Сиона все нет и нет... Спросили службу
информации. Говорят, ждут третий самолет, из Будапешта. "Наверное, ваш узник
Сиона там. Куда он денется?!"
Дов озабоченно взглянул на часы. Прогудел хрипло, видно, на стройке
глотку надорвал:
- Вот что, други! Айда в кафе, закусим! Придет третий самолет, сообщат
по радио.
В кафе Дов присел возле Петра Шимука, спросил без обиняков:
- Ты вроде однокамерник Казака? Так, Петро?.. Расскажи об этом
Лександре-Сашеньке, лады? Встречаем зека, как героя, без туфты. Надобно
знать, каков он, наш последний...
Шимук отставил чашку кофе недопитой, начал рассказ без промедления:
- Геолог он. Потомственный. И батько его был геологом. Но... столичная
штучка! Из ученой братии. Французский язык, как родной. В лагере нам стихи
читал. Из Бодлера-Апполинера, ну, и прочих. Я раньше и имен таких не слыхал,
хоть и в опере пел: "Ужель та самая Татьяна...". За что его взяли?
Перестройку начал за десять лет до Горбачева... Нет, какая чернуха! Правду
говорю. Геолог, шахтный геолог, а дружки были из МИМО. Институт такой,
международные отношения, посольские детишки, номенклатура всякая. Оттуда и
пошла кутерьма. Детишки выпускали альманах. Нелегальный, конечно. Назвали
"Варианты". Куда идти России? Сейчас известно, что Андропов еще в
не совсем понятно ваше утверждение, что наша алия отвечает за этот поток
беженцев... Вот это, простите, большевистская концепция. На Западе друг за
друга никто не отвечает. Каждый отвечает только за самого себя. Обобщения
замечательного человека, покойного Давида Дара, ни на чем не основаны. Я
понимаю боль и растерянность старого человека, но сказать, что деятельность
Шуламит Виноград - этого каменного чудища - политика государства?! Чепуха!
- А что она, кукобара, что ли?! - вскричали за его спиной.
- Какая еще кукобара?! - Зибель руками всплеснул.
- Австралийская, - Эли объяснил успокоенно, словно это вовсе не он
только что вскрикнул: - Птица-профессор. Клюв у нее размером с добрый
молоток. Кукобара злобна по природе: не только клюнет им лягушку, но еще и
раза два двинет о землю: инстинкт...
- У госпожи Виноград тот же инстинкт, - заметили из зала.
- Допускаю, - Эли подхватил сочувственную реплику. - Но кроме животного
инстинкта у нее десяток начальников, целое министерство с высокими задачами.
Она их обманывала, как предположил Дар? Извините! Она оскорбляла людей
направо и налево, жалоб, наверное, были вороха! Начальники давно выяснили,
что Шула русского языка не знает и знать не хочет, что олим ненавидит. И
что? Где ныне Шула правит? В лепешку разобьюсь, узнаю. Ежедневное унижение
русских олим в израильских канцеляриях - газеты вопиют об этом! - никакая не
случайность. Это продуманная государственная политика... Утверждаю это!
Готов, следуя примеру Давида Дара, доказать это в любой судебной инстанции.
-"Утверждаю?!" - Доктор Зибель резко вскочил. - Ваше журналистское
"утверждаю" не стоит ни гроша. Что за ним? Научное исследование? Опыт?
Сколько вы в стране?! Полтора года? Это ничто! Вы можете недоумевать,
приглядываться к нам, но ... утверждать?! Сомневаться в сионистской политике
государства?!
- Да где она, ваша сионистская политика? - вскричал Эли. -Сионизм - это
когда бегут в Израиль добровольно. Или кому идея в голову стукнула: надо
ехать! А вы евреев этапируете, как зеков. Нынешняя, с позволения сказать,
политика - это обычное средневековое пиратство, когда корабли с черным
роджерсом перехватывали на морях и океанах всех, кто попадется на пути, и
кидали на Ближний Восток или в Африку на рынки рабов. Это, что ли, сионизм?!
Герцель в гробу переворачивается...
- Пииты! Пииты понаехали! - с ненавистью воскликнул доктор Зибель.-
Стихоплеты! Поэзы! Образные всплески! Гумилевщина! "Черный роджерс"!
"фрегаты", "рынки рабов"! Отца родного не пожалеют ради своих пиитических
антраша. Безответственная большевистская болтовня, вот что это!
- Господин Гур, пожалуйста, наведите порядок! - негромко попросил Эли.
Насупила тишина, плотная, давившая на уши... Новенькие остервенели и
рвались к скандалу, видел Наум: счастье, прессу не пустил.
- Чужую беду руками разведу, так что ли? - продолжал Эли, когда
взъерошенный доктор Зибель сел. - Первые жертвы в петле, остальные на улице
или в собачьих ящиках под названием "караваны".
Они взывают к совести. Но не к вашей, доктор Зибель!.. Мы не позволим
глумиться над нами! В том числе и тому, кто унижает олим на чистом русском
языке!..
- Извините, я не привык к подобному тону. - Доктор Зибель снова резко
поднялся. - Если председательствующий не даст отпора этим измышлениям, я
уйду!
- Не понимаю, - прозвучал от дверей сипловатый голос. - К чему
превращать человеческий разговор в советское партсобрание. "Отпор",
"Измышления..."
У доктора Зибеля выступил на лбу пот. - Простите, кто вы?
Представьтесь, коль вы столь решительный сторонник то-ва-ри-ща журналиста.
Как его? Элиезера или Николая?
- Аврамий. - Со стула поднялся тучный, высокий, выше Эли на голову,
седой до снежной белизны, небритый человек лет за шестьдесят в синей
мешковатой робе уборщика улицы. Видно, прямо с работы приехал. Сказал
устало: - Не понимаю ваших улыбок. Надеюсь, в этой аудитории не нужно
объяснять, что Аврамий это библейское имя? Аврамий Шор, доктор наук.
- "Аврамий", значит, будете в Израиле "Ави"! - бросил с соседнего стола
один из бородачей.
- "Ави" - это у кого для солидности борода лопатой, - отрезал новичок.
- А у меня бороды нет, у меня для солидности "Аврамий".
Посмеялись добродушно. Старик не промах. Куснуть не даст...
- Простите, а вы доктор в какой сфере? - поинтересовался Зибель.
- Социальной психологии.
- Вас здесь уже признали? - не отставал доктор Зибель.
- Здесь не признали и, похоже, не скоро признают...
- Так я и понял... Не думайте, пожалуйста, что я "адвокат дьявола". Я
реалист. Девяносто пять процентов ученых из СССР учеными здесь считаться не
будут. Есть ли ссылки на ваши работы в западных журналах? Если у нас с вами
корова имя, у нас должно быть вымя и молоко. Желательно, хорошей жирности.
Советских бумаг недостаточно, чтобы занять место в университете или
госпитале. Кончилось время, когда предъявлялся советский диплом и ...
Впрочем, как я понимаю, мои взгляды на эти проблемы вас не интересуют.
- Интересует, профессор Зибель. Мне, как специалисту, весьма любопытен
облик бывшего советского, а ныне западного ученого, который взмахом руки
отметает другого ученого, ничего о нем не зная и не желая знать... О-о!
Этого факта мне очень не достает, знаете ли, - добавил Аврамий
саркастически. - Он станет просто украшением моей коллекциии...
- Что вы имеете ввиду? - насторожился Зибель.
- Свою последнюю работу, посвященную страшной теме - дебилизации. Росту
дебилов, в том числе, в высшей, школе, в связи с войной, голодом и
геноцидом.
- Ваше исследование посвящено народам СССР?
- Эта проблема, как я уже понял, не знает государственных границ...
Впалые щеки доктора Зибеля начали покрываться красными пятнами. Наум
вытер платком взмокшую голову. Больше всего он боялся подобных минут -
неизбежных, осточертевших ему вспышек профессорского самолюбия. Еще минута,
и перевернут академики телегу, и тут уж будет не до обсуждения!.. "Сколько
бы лет назад ты ни покинул родину социализма, все равно горит у тебя на лбу
тавро нетерпимости: "MADE IN USSR..." Не зная, как предотвратить перепалку,
Наум кивнул Элиезеру: мол, вступай австралиец! Но только стреляй попрежнему
поверх голов, не называя имена, а критикуя правительство в целом. Кто в
Израиле не костерит правительство? И кто на это обращает внимание? "Давай,
австралиец! Вперед!.. " Наум улыбнулся настырному новичку. Мол, усек
ситуацию?
Чуть улыбнулся в ответ Эли: ничто не сближает так, как невидимые токи.
Эли снова всплеснул рукой: - Мне по душе ваша откровенность, господин
Гур! Алия семидесятых, действительно, не смогла изменить политического
климата Израиля, не добилась законного места в Кнессете, словом, не
подстелила нам соломки. И вот выбрасывают на улицу именно нас, "олим ми
Руссия". Ни один аргентинец, ни один албанец или тамил, живущие подолгу в
Центре, не получили повестки на выселение. Только русские...
Зал вскричал дружно: - Хватит врать!.. Что у нас, расовая
дискриминация?.. Проверить, изобличить клеветника!
- Дискриминация это или нет, - разбирайтесь, если хватит прыти. Пока
очевиден результат: алия-90 брошена на произвол судьбы: на безработицу,
шулерство маклеров, на "патриотов" - домовладельцев, отпетых сионистов,
вздувших цены на квартиры втрое. Одинокие старики спят на садовых скамейках,
многодетные семьи -в палатках, а на носу зима с проливными дождями... -
Вскинул глаза на Наума, тот кивнул ему ободряюще. - Не могу понять вас,
господин Гур, почему в ресторан "LA IVAN" пропускали, как в здание
генерального штаба - по именным приглашениям. А прессу выталкивали взашей.
Даже в России уже так не выталкивают - знаю доподлинно! Хотел бы я знать,
почему такие порядки?
Улыбки на лице Наума как не бывало. Вскочив со стула, он произнес
убежденно, с брезгливой усмешкой: - Наша пресса нагнетает среди олим страх и
истерику! Смакует несчастья!.. Не успевают человека вынуть из петли, как во
всех изданиях это подробно расписано. Какой-то ужас!
- Вот именно! - вскричал доктор Зибель удовлетворенно. - В Израиле все
устраиваются, в конце-концов.
- Ну-у, положим, - Наум усмехнулся. Неожиданная поддержка его явно не
обрадовала. - Газетчики притащились сюда зачем? - продолжал он еще более
зло. - Заче-эм, я вас спрашиваю?! Порадовать читателя новыми ужасами!
Сообщить, что, как и ожидалось, алия-90 пустила юшку из носа алие-70, и
наоборот! Нечего тут делать щелкоперам!.. - Он хотел было дать слово старому
врачу из алии-70, но "австралиец" такого поношения своих коллег оставить без
ответа не мог.
- Чем же ваши взгляды на гласность, господин Гур, отличаются от взгляда
советского аппарата, который спит и видит, как свернуть шею свободной
прессе?
- Регламент!.. Регламент! - прозучало из зала суетливо. Какое!..
- ... Если мы сегодня не поставим все точки над "i"... Я журналист и
отвечаю за свои слова не менее, чем доктора наук: в России газетчика за
ошибку убивали. Я в стране свободного слова и сегодня обязан высказаться и
за тех, кто остался за дверью. Вы двадцать лет в свободном мире, уважаемый
Наум Гур, а, оказалось, и вы свободного слова боитесь, словно вы не ученый с
мировым именем, а лубянский хомо-советикус, которому есть что скрывать, есть
чего бояться...
Те, кто знали, каким бойцом Наум Гур был в Москве и каким чудом ушел от
Лубянки, с интересом повернули головы к неосмотрительному и драчливому
новичку, предкушая, какой с него сейчас полетит пух. И не ошиблись в своих
ожиданиях.
- Не вам, представителям поддиванного еврейства, меня упрекать! -
взорвался Наум. - Да, поддиванного, ибо вы, в отличие от нас, еще целых
двадцать лет мирились с советской жандармерией, притерлись к ней, а как что
- голову под диван! Вы что, от коммунистов бежали? От совдепии? Вы в Россию
вросли всеми корнями, стали русскими Иванами. Вы бежали... - Он стал
загибать пальцы. -Алеф! От пустых полок магазинов. Бет! От унижений и страха
перед черносотенной резней, подготовленной вашей родимой партией. Гимел! От
Чернобыля бежали. А политика... что вам политика?! Где вы были, сирые, когда
нас заталкивали в "воронки"?!
- Так что вам теперь за вашу доблесть подушную подать платить?! -
прозвучал насмешливый молодой голос.
Наум набрал в грудь воздуха, чтобы выбранить, устыдить юнца, но не
произнес ни слова. Он знал в себе это качество: понесет, помчишься, как буер
на льду. Почище этого Элиезера..."Сорвет с тормозов - считай до пяти",
говаривала Нонка, жена. Наум тяжело опустился на стул, затих.
Но - не затих зал. Рвануло, как от детонации изо всех углов: -
Улюлюкали вместе с гоями!.. Предавали нас анафеме!.. Обзывали предателями,
трусы поганые!.. Родственники переписываться боялись!.. Я за Израиль в
тюрьме сидел, - кричали у дальнего стола, - а вы?! Прикатили на
готовенькое?!
- Это Курт Розенберг прикатил на готовенькое?! Да он воевал с
нацистами, когда вы еще не родились!.. Назовите мне хотя бы одного нынешнего
израильского деятеля, который бы сражался с наци?!
- Ша! Киндер, ша! - Наум замахал руками. Черта с два, остановишь! -
Одни русские едут! По крови русские! - взметнулся толстяк в черной кипе. -
Говорят, их двадцать пять процентов. Только деды евреи. Менделевич считает,
что надо менять закон о возвращении...
- Хватит, Изя, сядь не позорься! - кто-то дернул толстяка за рубаху.
- Ша, говорю! Евреи, ша!
- Израиль обязался принимать вас, как евреев, дать пищу и крышу над
головой, - забасил бородач, сидевший возле молчаливого Володи Слепака. - Он
дает и пищу и какой-никакой кров. Но он вовсе не обязался принимать вас, как
физиков и лириков! Специалистов по вечной мерзлоте и прочему!
- Вот это уж совсем интересно! - воскликнул доктор Аврамий Шор со
свойственной ему иронией. - Для моих исследований, ну, просто новое слово...
И тут взмыл чей - то фальцет: - Когда мы строили...
Наума как по голове ударили. "Кеше анахну бану..." - услышал он точно
наяву. Именно так начинали свои горделивые речи бывшие жители польских
местечек и румынских сел послевоенных лет, встречая без родственного
гостеприимства русскую алию семидесятых. "Кеше анахну бану..." ("Когда мы
строили...") А вы, мол, русские, прибыли на готовенькое...
Наума всегда раздражало это "панское высокомерие местечковой жидовни",
как он говаривал. Его мало занимало, что скажут о нем. И вот... Ох, порода
человеческая! Наум скривил губы в ухмылке. Сказал не без горечи:
- Ну, вот, приехали, родимые... анахну банщики! Зал как холодной водой
окатили. Притихли люди. Каждый, в свое время, по плевку получил: "Кеше
анахну бану... " Для иных это были первые ивритские слова, которыми их
встретили.
Когда опять стал слышен скрип стульев, Наум, не мешкая, перешел к делу,
ради которого собрал людей:
- Дорогие бороды! "Подстелить соломки" новичкам... Как это мне сейчас
представляется?.. Прежде всего, по очереди, вместе с сохнутовскими
чиновниками, встречать алию в Лоде. У самолетов.
- Пытались! Не пустят! Стоят насмерть!
- Кореши, беру это на себя!
- Наум, там теперь новые люди! - послышался возглас.
- Люди новые, порядки старые! - возразил другой.
- Нет, это уж слишком! - возмутился доктор Зибель. - Встречают цветами,
песнями. Школьники флажками машут. Знаю точно, из первых рук.
- Замечательно! - Наум выпятил губы в ехидной улыбке. -Список дежурных
откроем именем дорогого и уважаемого доктора Зибеля, так, кореши? Доктор,
нет возражений? Заметано!.. Что? Какое предложение? Опубликовать обращение
алии-70 к премьеру Шамиру и министру строительства Ариэлю Шарону? Можно
сочинить. Но, думаю, это акт совершенно бессмысленный: спасение утопающих
дело чьих рук?.. Правильно! И потом сколько нас тут? Замнем для ясности.
Алия-70 пьет сегодня чай дома... Пойдем далее. Устройство на работу.
Безработный олим - несчастье Израиля. Работающий - полчеловека. Имеющий свое
дело - человек. От партийных благодетелей свободный... Пусть каждый
выскажется, с чем пришел. Начнем с меня... С тех пор, как Штаты предпочли
свои "Фантомы" нашей кровушке, нашему "Лави", сокращения на 'Таасие аверит"
не прекращаются". Тем не менее, выяснил, авиационщикам требуются... - И он
принялся перечислять должности, на которые могут взять новичков.
Наум выезжал из Арада редко, разве что на 'Таасия аверит", где числился
консультантом, да к Дову, младшему брату. К нему и отправился на другой день
после "дружеской разминки в Араде", как Наум назвал свою встречу с
новичками.
Дов жил в Иерусалиме, на улице Шестидневной войны, где выстроил себе
виллу из белого иерусалимского камня. Вилла как вилла, без вызывающих
роскошеств, типичная в Иудейских горах: к улице неприметно приземистая,
одноэтажная, а со стороны горного склона - трехэтажная, с огромными окнами и
террасой на плоской крыше виллы, прилепившейся еще ниже. Нижнюю он
"отгрохал" для детей и жены, с которой был в разводе, точнее, в давней
ссоре, и причина ее, на взгляд Наума, была весомой...
Дов позвонил с дальней стройки, пришлось ждать. Наум выпил соку,
который подала ему старая марокканка, убиравшая комнаты, и вышел на улицу.
Похолодало. Наум натянул свитер, огляделся. Где-то в стороне Тель-Авива небо
гасло так быстро, словно в божественной канцелярии главный реостат доверили
какому-то торопыге. Дома вокруг стояли еще сиреневые. Склоны Иудейских гор
розовели прощально.
У подножья холма, на который строительная фирма Дова набросила, подобно
ожерелью, два десятка вилл, носились и горланили мальчишки. Взрослых нет.
Взрослые допоздна вкалывают. Наум спустился по белым каменным ступеням к
самому подножью, на нижнюю улочку, прошелся по мостовой, вспоминая
вчерашнее: "Дедовщина..." Чертов борзописец! Что-то в этом есть, хотя, если
по чести, Израиль за последние годы стал явно лучше. Менее розовым. Никто не
бьет себя в грудь: "Социализм не в СССР, а у нас!" Поутихли кликуши.
Терпимее стала улица. Эфиопам кричали пять лет назад: "Какие вы евреи?!
Обрезать второй раз и в микву головой!". И к российским терпимее, хотя в
бедных районах, где русаки кучкуются, чего только не услышишь. Тем не менее,
местечко есть местечко.
"Дедовщина"! Борзописцев надо стрелять через одного..." Походил по
узкой, почти на дне оврага, улочке. Обратил внимание, под стенами домов
стоят, размахивая руками, странные фигуры. Какие-то полусумасшедшие старухи
произносят речи. Поодаль еще одна, помоложе, лет сорока, тычет в небеса
пальцем. Кого-то обличает с истеринкой в голосе.
Сумасшедшие и истерички бросались в глаза, как никогда. "Не иначе,
честнейшие на меня навеяли", Наум усмехнулся, взглянул еще раз на старух,
размахивающих руками... Кажется это ему или на самом деле прибавилось на
израильских улицах истеричек и психов? Вспомнил и старика в черном берете,
армейского ветерана. Стоя на улице Яфо, у развилки, тот регулировал
автомобильное движение, которое к нему никакого отношения не имело, кричал в
сторону проносящихся машин: "СА! СА!" (Вперед! Двигайтесь!). Увы, все
возможно. Только при нем, Науме, две войны выбили скольких?.. А пули, ножи и
камни арабские? Старикам тоже здоровья не прибавляют.
Издали увидел Наум, как подкатил синий, с помятым бампером, автобусик
Дова. Дов вывалился медведем - безрукавка и шорты в черных пятнах, в варе,
что ли? Лапищи белые от штукатурной пыли. Заметил Наума, рукой махнул: давай
сюда!
Дов с трудом отмылся, вышел к Науму в гостиную, открыл самодельный, из
ливанского кедра, бар, достал бутылку "столичной" и соков разных. Вернулся,
захватил бренди местный, "три топорика". Поставил на стол закуску -
острейший хацелим - баклажаны по израильски, салаты. Стол огромный. Ножки
как шпалы. Шкафы, диваны тоже тяжеловаты, с прямыми углами, в Швеции Дов
заказывал.
"А до Собакевича ты все ж не дотянул..." - весело заметил Наум.
Уселись за стол, чокнулись. Дов пробасил привычный еще с московских
времен тост: "Чтоб они сдохли!". Выслушав рассказ Наума о вчерашней встрече
с олим, Дов резанул со свойственной ему определенностью: - Слюни разводить,
Нюма, это твое дело. Каждый в Израиле должен съесть свой пуд говна. Ты что,
забыл, какой поварежкой жрал хлебово? А я не забыл, брательник. У кого из
нас было иначе?
Наум сидел, насупившись. Особого участия он и не ожидал: брат - человек
без сентиментов, жесткий. Одно слово - каблан, израильский подрядчик.
Правда, бывают и у него просветы.
Дов хлеба после еды никогда не оставлял, - неискоренима привычка
лагерная. Собрав корочкой остатки хацелима, бросил в рот, продолжал поучать
и вопрошать по доброму: - И чего ты, Нюма, не угомонишься? Атомный двигатель
у тебя в одном месте, что ли? - И вдруг с внезапным интересом: - Газетчик,
говоришь, к тебе просочился? И этот, как его? психодоктор? Социолог? На
таких у меня вся надежда.
- На щелкоперов?!
- Что я имею ввиду, Нюма? Учти, эти люди как после землетрясения. В
отличие от наших бородачей, они все "изЬмы" в гробу видали. СоциализЬм,
сионизЬм, этот... как его? - абстракционизЬм, на который Хрущ с ножом
кидался, собственный "изЬм" вручал. Наша алия с чего начинала? Слезницы на
высочайшее имя строчила, идеалисты лупоглазые! Бен Гуриону, маме Голде. Эти
не будут, шалишь! Они жить хотят, а не "изЬмы" поливать на грядке, их не
загонишь в партийное стойло. Во всяком случае, не сразу, это уж точно...
Бородачи поводки рвали, кидались на беженцев? Так нам, Нема, что в России,
что тут, "изЬм" с помощью клизмы вводили. Еще не все просрались... Откуда
новички? Что? Списочек по профессиям? Некогда мне, Нюма, списочки
составлять. Одиннадцать каменщиков я возьму, крановщика. На кран инженера
или бабу с техническим уклоном. Дам полторы ставки. Арабы допрыгаются со
своей "интифадой", всех русскими заменю без твоих театральных действ и
заклинаний: с цветами в аэропорт бегать - дело рава Зальца, красавца в
лапсердаке, да наших макак партийных.
- Никто тебя не зовет с цветами бегать. Впрочем, послезавтра хорошо,
чтоб и ты сбегал.
- С какой стати?!
- Ты был первым узником Сиона, который из Москвы рванул. Послезавтра
прилетает последний. Казак Саша. Звонили ребята оттуда.
- Я, Нюма, с этим Казаком не сидел... - И вдруг оживившись, Дов
воскликнул: - Неужто последний? У Москвы последних не бывает. Лубянка без
свежатинки не живет.
Наум втянул голову в плечи, закручинился. Вспомнил, видно, сестру свою
приемную, Геулу. Деву лубянскую, как ее называл. Ее это словечко, про
свежатинку. Нет больше на свете Геулы...
Дов искоса взглянул на Наума, ударил его лапищей по согбенной спине.
- Ну, разнюмился, брательник! Подумай, разве допустят они, что б был
последний? Получил письмишко от "Сусика", дочки дяди Исаака-воркутинца,
помнишь ее? Пишет, на нашей Большой Полянке как было тысяча двести
очередников на жилье - а это главные крикуны! - так и осталось. Вот тебе и
свежатинка... Говоришь, самый последний?! Привези его ко мне, лады! Саша
Казак, говоришь? Как бы на него рав Зальц не наткнулся, сука болотная...
Ка-зак его фамилия? Не признает рав Казака евреем, потом ходи-доказывай. Во
сколько прилетает? Поеду, что с вами сделаешь!
... Когда Наум прикатил из Арада в аэропорт имени Бен Гуриона, Дов был
уже там. Рядом с ним "борода", Володя Слепак, и еще несколько бывших
лагерников. Все знакомы Науму, кроме одного. Задержал на нем взгляд.
Крупный видный мужичина лет тридцати - плечи крутые, каждый мускул под
майкой играет. Культурист он, что ли? Кто такой? Лицо плоское, монголоидное,
скулы вразлет. Татарин? Бурят? Если еврей, китайский, не иначе. Замкнутое
лицо у мужика, неподвижное, безулыбчивое, от суеты аэропортовской
отстраненное. Азиат, точно: по лицу не прочтешь ничего. Руку сжал так, что
Наум едва не присел. А голосок тихий, словно из-под земли - не сразу и
расслышишь.
- Шимук, Петро..., - представился тот, и, видя, что Наум разглядывает
его с вопрошающий вниманием, ждет чего-то, добавил иронической
скороговоркой, не разжимая губ: - Украинец, беспартийный, под судом и
следствием - да, родственники за границей -нет!
Наум засмеялся, одобрил азиата, а потом и вовсе повеселел -Иосифа
Бегуна увидел. Иосиф в белом костюме и затейливой кепочке с какими-то
письменами расчесывал свою могугную, назло тюремщикам отращенную бороду.
Увидев нацеленный на него фотоаппарат, Иосиф быстро поверялся спиной к
объективу. Наум кинулся навстречу ему, радостно декламируя на бегу: "Что
слава, яркая заплата на ветхом рубище певца...". Так понесся, что едва нс
угодил под машину.
На длинных, блестевших на солнце американских машинах прибыли
официальные лица. К одной из них тут же подскочил чиновник в черной кипе,
открыл заднюю дверцу. Сперва появились широкополые черные шляпы с кодаками
на груди, засуетились. Затем показалась нога в лакированном ботинке. Следом
и ее обладатель - смуглый холеный красавец рав Зальц, министр абсорбции, имя
которого Дов без ругательств не произносил никогда. Рав Зальц вылез и, не
задерживаясь, скрылся в дверях аэропорта.
Наум глазам не верил. Рав Зальц прибыл встречать последнего узника
Сиона? Быть не может. И, увы, оказался в своем неверии прав. В тот день
прилетал, по данным Сохнута, стотысячный оле из России. Ради круглой и,
конечно же, победной цифры и появился в аэропорту рав Зальц. На другой день
израильские газеты подробно рассказали, как отсчитывали в самолете "Эль Аль"
пять кресел, и как восьмидесятилетнему старику, сидевшему в шестом,
торжественно объявили, что он - юбиляр, стотысячник. Старик, в отличие от
остальных пассажиров, был в черной кипе, из ортодоксов, как и сам министр.
От неожиданной встречи старик расплакался, прижимая к груди тисненный
золотом подарок министра - Тору. Затем он был куда-то быстро увезен, под
фотовспышки, и... забыт наглухо, как язвительно отметила пресса месяца через
два, с трудом разыскав "стотысячника", о существовании которого местные
чиновники разных рангов и не подозревали.
Вот уже два самолета "Эль Аль" прошелестели на посадке. Кавалькада рава
Зальца умчалась, а последнего узника Сиона все нет и нет... Спросили службу
информации. Говорят, ждут третий самолет, из Будапешта. "Наверное, ваш узник
Сиона там. Куда он денется?!"
Дов озабоченно взглянул на часы. Прогудел хрипло, видно, на стройке
глотку надорвал:
- Вот что, други! Айда в кафе, закусим! Придет третий самолет, сообщат
по радио.
В кафе Дов присел возле Петра Шимука, спросил без обиняков:
- Ты вроде однокамерник Казака? Так, Петро?.. Расскажи об этом
Лександре-Сашеньке, лады? Встречаем зека, как героя, без туфты. Надобно
знать, каков он, наш последний...
Шимук отставил чашку кофе недопитой, начал рассказ без промедления:
- Геолог он. Потомственный. И батько его был геологом. Но... столичная
штучка! Из ученой братии. Французский язык, как родной. В лагере нам стихи
читал. Из Бодлера-Апполинера, ну, и прочих. Я раньше и имен таких не слыхал,
хоть и в опере пел: "Ужель та самая Татьяна...". За что его взяли?
Перестройку начал за десять лет до Горбачева... Нет, какая чернуха! Правду
говорю. Геолог, шахтный геолог, а дружки были из МИМО. Институт такой,
международные отношения, посольские детишки, номенклатура всякая. Оттуда и
пошла кутерьма. Детишки выпускали альманах. Нелегальный, конечно. Назвали
"Варианты". Куда идти России? Сейчас известно, что Андропов еще в