Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Григорий Свирский, grig1(а)rogers.com
WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/
Трилогия "Ветка Палестины". Книга третья
---------------------------------------------------------------
Хамсин с аравийского полуострова дует шестые сутки, накаляя каменную
пустыню Негев, как русскую печь. Невысокие пальмы с пожухлыми желтоватыми
листьями, у выезда из библейского города Арада, гнет к земле. Вот-вот вырвет
с корнем.
На улицах ни души. Только молодые хасиды пробиваются к синагоге,
согнувшись от ветра в три погибели и придерживая меховые круглые, как
колеса, папахи, - "шапки дураков", так окрестили их два века назад в
польском сейме.
Где она, старая польская шляхта? А хасиды вот они... Облезлый верблюд,
привязанный к пальме длинной веревкой, смотрит на них со спокойной
верблюжьей гордостью.
Здесь все основательно в этом городке, словно обжигающий лица хамсин
может сдуть его, закрутить, сбросить в низины Мертвого моря: железные
мусорные ящики похожи на танки-амфибии, хасидская синагога - на дот. Новая
консерватория - крепость с зарешеченными окнами-бойницами.
Верблюд повернул голову на звуки. Концертный рояль в пустыне звучит как
голоса иных миров. Земные голоса не привлекают верблюда. Неостановимо визжит
старуха, цепляясь за вещи, которые выносят из дома. Верблюд и ухом не
пошевелил.
Прогрохотали серые от песка грузовики с прицепами-цистернами, и снова
тихо. Опять звучит Бетховен, визжит старуха, свистят, кружат, ярятся клубы
колкой пыли.
Наум Гур, прижимая ломтем портфель, выбрался из своей старенькой
"Форд-кортины", зашагал в сторону площади. Чихнул, повел распухшим носом.
Главная площадь Арада пахла свежим фалафелем. Как ни метет хамсин, щекочущий
ноздри запах израильского фалафеля - шариков из тертого гороха, прожаренного
в кипящем масле, - не перешибешь! Наум усмехнулся, поискал взглядом телефон.
Поколдовал у одного автомата, у другого. Телефоны в библейском городе не
работали. Сплюнул скрипевшую на зубах пыль и направился, перехватив портфель
обеими руками, к дверям недавно открытого ресторана, который назывался "LA
IVAN".
Народ уже собрался. У входа топтались те, у кого не было приглашений -
израильская пресса и телевидение. "Как пронюхали?"
Каждый пригласительный билет он подписывал сам, отбирал ребят
понадежнее, с идеями - тех, кто не закис... Наум протиснулся в приоткрытую
дверь, потряс кого-то за плечи, кого-то за руки. Никто не спрашивал, почему
он созвал их в Арад, в пустыню: знали, у Наума астма, а Арад для астматиков
- венец творенья; воздух круглый год сухой. Наум квартиру поменял, все
помогали. Только физик профессор Зибель, болезненно худой, тонкошеий, в
модных шортах с бахромой, человек Науму не близкий, недоумевал: "ЛАМА?"
(Почему?) "Лама" в Арад? Такая даль! Два часа гнал машину...". Его
бормотания, видно, всем надоели, кто-то объяснил недружелюбно: "В Израиле не
существует "Лама". Спрашиваешь"лама?", отвечают "КАХА!" (Так!). "Каха", и
все тут! Не затрудняй себя пустыми вопросами... Посмеялись. Кто добродушно,
кто с горчинкой в голосе: почти каждый по приезде нарывался на подобное.
"Лама?" - "Каха", и все! Такая страна. Все есть, кроме конституции. Почему?
Не понял, что ли? Каха! - потому! Привыкнешь к этим порядкам. Или уедешь,
если сможешь...
Наум оглядел свое воинство. Не тусто. Разослал сто билетов. А две трети
стульев пустые. О-ох, старичье! Самому молодому за сорок. Алия семидесятых,
как называют газеты. Казалось, только вчера вырвались из Союза,
повытаскивали из тюрем дружков, а уж двадцать лет просвистело...
- Не умеем секреты хранить, кореши! Кто стукнул борзописцам? -
допытывался Наум. "Кореши" улыбаются приязненно, молчат. Наум - человек в
Израиле известный, да и в Москве тоже. Он - один из создателей израильского
истребителя "Лави", названного американской прессой самолетом XXI века. А
сколько других своих патентов привез в страну Наум?! Как не обшаривала его
советская таможня, все протащил. И - не задается, на научных конференциях
представляется с усмешечкой: "Наум Гур, гений средней руки." Вот уже пять
лет Наум на пенсии. Не берут его годы. Лицо без морщин, высоколобое,
нервное. Пухлый нос все время в движении. За двадцать лет жизни в Израиле
лицо его загрубело, стало буро-красным, как у крестьянина, который все лето
в поле. И сутулиться стал Наум, - вытягивает над столом свою длинную шею,
словно горб у него. Голова влажно сияет над залом, ни одного волоска не
осталось. "Подготовил для нимба", сообщает он самым серьезным тоном. Линзы
роговых очков стали толще, а улыбочка прежняя, ехиднейшая, уголком больших
губ, которые он то и дело обтирает платком.
Гур достал из потертого портфеля свежие израильские газеты, Одну на
иврите, целую пачку на русском. Произнес высоким ломким голосом:
- Дождались, кореши, светлого праздника. Прилетает из Белокаменной
последний узник Сиона. Чувствуете, старые зеки? Последний! "Эль Аль"
заработал, как конвейер. Трудно поверить, но факт. Взошло солнышко... Как
встречает его Израиль? Как всегда, непредсказуемо. По всей стране началось
выселение русских олим, прибывших на год-два ранее. В Тель-Авиве, Наталии, в
Кирьят-Яме и прочих Кирьятах. Из гостиниц, центров абсорбции выбрасывают на
улицу: переселять их некуда. Себе мы построили, а новичкам шиш... Потому и
позвал. Впрочем, не только потому. Вот... - И он поднял над столом пачку
газет.
Затих зал. И стул не скрипнет: кто последних новостей не слыхал! Газеты
сообщают, число самоубийств олим из России, прибывших в последнее время,
увеличилось скандально. Редакции приводят цифры. На всю страницу чернеет
зловещее "З0" в виде крюка, на котором повесился ученый-математик, профессор
Иерусалимско-го Университета. Год пробыл в стране, место в Университете
получил, редкая удача! - и на тебе. Почему?
Весь Израиль заговорил об этом случае: никогда такого не было,
генеральный директор Сохнута, главный извозчик, доставляющий в Израиль
евреев со всего света, официально запросил правительство: что происходит с
новоприбывшими, которые хлынули в страну паводком? Что творится в дебрях
ведомств, которым Сохнут сдает олим с рук на руки?
Группа израильских психиатров, по заказу государственных инстанций,
провела исследование, которое вызвало у Наума Гура припадок горькой ярости.
Жена неотложку вызывала, так задыхался. Это стало последней каплей...
Едва "оклемался", обзвонил дружков и влиятельных знакомых: "Надо что-то
делать! Спасать алию от наших одров!.."
Напечатал на своем компьютере приглашения... И вот они здесь, старые
отказники, не боявшиеся ни Бога, ни черта, ни КГБ, -верные бороды. Пришли и
те, кто бились в Москве головой о стенку лет по двадцать, вырвались только
что - Володя Слепак*, Иосиф Бегун*... По правде говоря, Наум опасался, что
Бегун не придет, обидели его ни за что ни про что. Едва прилетел в Израиль,
повезли чествовать в кибуц, где ждали его газетчики из десятка стран. Они
посадили Бегуна на трактор и, защелкав фотоаппаратами, спросили, как он себя
чувствует тут, в апельсиново-лимонном царстве, после тюремной камеры? Иосиф
Бегун улыбнулся, ответил: "Как в раю".
На другой день фотография Бегуна на тракторе появилась в русскоязычной
газете с подписью: "Дурак в раю". Озлился народ, и как не озлиться! Но
Бегун-то, отважный лубянский сиделец, при чем? Просто попал под горячую
руку.
Слава Богу, притопал и Иосиф Бегун, борода метелкой. Расчесывает
метелку, улыбается настороженно.
Оглядел Наум бороды, восседавшие за ресторанными столиками с белыми
скатертями, на которых хозяин ресторана, румынский еврей, нагромоздил
батареи напитков. Подождал, пока рассядутся опоздавшие. За столами, отметил
с улыбкой, лишь одно лицо безбородое - воинственной языкастой Иды Нудель*, в
Израиле она не так давно, а, в глазах Наума, уже добилась высшей награды:
сам Премьер-Министр Израиля Ицхак Шамир сказал в сердцах, что ее он и видеть
не может...
Всех знал Наум, кроме кучки неизвестных, молча сидящих у двери. Пять
душ, по числу приглашений без имени - те, кто недавно прилетел из России.
Наум попросил распределить его приглашения среди этих выселяемых на улицу
олим, чтоб свести их с ветеранами. Пусть поглядят, кого гонят из страны. И
вот оно, племя незнакомое. Трое немолодых, остальные - молоко на губах не
обсохло. Одного из пожилых Наум где-то встречал. Лет под пятьдесят, широкий
в плечах, крепкий, огненно рыжий, носатенький. Если б не пожар на голове,
просто Гоголь с отмененного советской властью памятника. Физиономия
язвительная... Ветераны из алии семидесятых галстуков не носят, а
носатенький, как на дипломатическом приеме: костюм песочного цвета
английского покроя, бордовый галстук, запонки золотятся. Элегантен.
"Ох, скоро ты снимешь, голуба, запонки. Страна жа-аркая..." В дверь
ломились. Наум отправил хозяина ресторана объясняться с прессой. Потряс
пачкой газет, начал тихо и покаянно:
- Скажу я вам, мои друзья, а так же и вам, господа олим, вот что, -
поднял длинный обожженный паяльником палец. - Алеф! Мы, алия семидесятых,
сейчас - политические банкроты... Не нравится? И мне не нравится! За эти
двадцать лет мы не стали твердой ногой в Кнессете, хотя могли бы получить
там по крайней мере четыре места. Не жалуют алию и в других
правительственных учреждениях. Нас разобщили, - кого купили, кого изгнали,
кто сам, вроде меня, начал сторониться нашего политического компоста,
который здесь, видно, от жаркого климата, сильно подванивает. Короче, мы не
превратились в политическую силу. Бет! По этой причине мы не смогли
подстелить соломки и алии-90, она брякнулась о святые камни жестковато. Это
наша вина, что алия-90 ходит в пасынках. Кончают с собой, за редким
исключением, люди интеллигентных профессий: врачи, учителя, инженеры. Если
человеку за пятьдесят, с ним не желают разговаривать... Гимел! Когда в
Израиле хотят навести тень на плетень, прежде всего создают "комиссию
честнейших". С одной такой комиссией я познакомился, едва прибыл в Израиль.
Комиссия честнейшего Аграната*. Она искала и отыскала виновника неудач в
войне Судного дня. Им оказался начальник генерального штаба Давид Элазар*.
Он внезапно скончался от инфаркта и тогда только наша дорогая мама Голда
Меир не вынесла, призналась всенародно, что это не он, а она всему виной:
она запретила Давиду Элазару объявлять всеобщую мобилизацию...
И снова комиссия честнейших. На этот раз израильских психиатров. А вот
ее великомудрый вывод. - Наум взял ивритскую газету, прочитал: - "Депрессия
на почве трудностей абсорбции не является причиной многих случаев
самоубийств среди новых эмигрантов." Вот так, друзья. Правительство может
спать спокойно: совестливой мамы больше нет, неожиданности исключаются... А
что же причина? Бездомье? Безработица? Боже упаси!.. К нам летят сплошь
шизофреники, олигофреники и прочие подобные "веники", следует немедля
приготовиться к их госпитализации. Есть тут крупица правды? Есть! В нашей
алие, пользовавшейся особой любовью Лубянки, процент людей с психическими
травмами равен проценту "тронутых", освобожденных из Освенцима и других
лагерей смерти. Эту крупицу правды развели пожиже, замаскировав сей
болезненной "психотемой" все остальное. А остальное - как раз и есть
подлинная правда, которая властям нежеланна. - Наум ткнул пальцем в сторону
доктора Зибеля, который, привстав со стула, доказывал, что подобное мнение,
на его взгляд, беспочвенно.
- В другом корень бед. В другом! - твердил доктор Зибель. -Виной всему
непомерные претензии этой алии беженцев, которая ждала, что им положат под
ноги красную дорожку.
- Глубокоуважаемый доктор Зибель. Все же существует иное мнение. Дело
отнюдь не в нашествии самонадеянных беженцев и психов... Есть, есть такое
мнение! Давайте его выслушаем... - Наум достал из портфеля свой старый
магнитофончик "Сони", включил его. Прозвучал тихий поначалу голос -
стариковский, с хрипотцой.
Доктор Зибель вздрогнул, медленно сел, потер ладонью лоб. Узнал голос,
он был из могилы. Голос писателя-Давида Дара*, которого израильские знакомые
называли "Дар небес": так он был молод в свои семьдесят пять лет, интересен,
весел.
Наум опустился на стул, пригорюнился. Последний раз он видел Дара лет
тридцать назад, под Москвой, в санатории Академии Наук, когда Давид Дар и
его жена Вера Панова* вселились в соседний номер. Какое это было счастье
побыть, пусть ненадолго, их соседом, их добрым знакомым, услышать
рискованные, в хрущевские годы, тосты Давида, вроде того, памятного:
"Подымаю бокал за мечту моей жизни: бескровный распад советской империи..."
Когда Вера Панова умерла. Дар прилетел в Израиль. Говорили, чтоб уйти
от родственных споров о наследстве жены - лауреата множества высоких премий.
Бессребренник, он сказал и тут: 'Без меня." В Израиле не искал поблажек,
льгот. А потом из Иерусалима, где произошел неожиданный для властей
общественный суд, привезли Науму магнитофонную ленту, которую он не мог
слушать без слез (текст снят с магнитофонной ленты - Г.С.):
"Я прибыл сюда сказать о госпоже Шуламит Виноград*, в чьи руки мы
попали, о том, что ее деятельность наносит прямой ущерб государству Израиль
и всему еврейскому народу, - звучал негромкий хриповатый голос. Звучал
откуда-то с небес. Все в зале напряглись, распрямили спины. Разом скрипнули
стулья. - Я обвиняю ее не от имени всех олим, никто меня не уполномочивал, а
от своего собственного имени, как обыкновенный старый еврей, вернувшийся на
родину своих предков... Согласившись принять должность метапелет
(социального работника - Г.С.), чтобы заботиться о русских олим, госпожа
Виноград обманула министерство, как я бы обманул, если бы согласился занять
должность дирижера симфонического оркестра, не имея ни опыта, ни слуха и
даже не зная нотной грамоты. Или согласился бы стать врачом, не зная
медицины, и губил больных, которые доверчиво приходили б ко мне за
помощью... Когда меня привели к ней, я увидел, что человек, которому
поручено заботиться о моей абсорбции в Израиле, не знает русский язык, не
хочет его знать, - о чем-то говорит с тем, кто привел меня, а я присутствую,
как неодушевленный предмет... не ведая, о чем речь, что она записала в мой
теудат-оле... Я был еще несколько раз у госпожи Виноград... и каждый раз
уходил от нее с ощущением жуткой беспомощности, жалкий и беззащитный. Более
того скажу, я не чувствовал себя таким униженным и раздавленным даже в
кабинетах следователей КГБ. Однажды я попросил ее позвать переводчика. На
что Шуламит Виноград ответила мне, что ей не нужен переводчик для общения со
мной. Если мне нужен, то я должен сам искать себе переводчика.
Как-то я все же застал в ее кабинете переводчика. Увидел женщину из
Бейт Гиоры, нашей гостиницы, которая сказала, что пришла помочь мне
объясниться. Я просил ее перевести госпоже Виноград, прежде всего, что очень
благодарен ей за то, что позвала переводчика, но эта добрая женщина сказала,
что ее вовсе не приглашали, что она пришла по собственной инициативе.
Наоборот, Шуламит Виноград очень недовольна тем, что она пришла: та вовсе не
хотела, чтоб я оставалась при вашем разговоре.
Я должен сказать, что каждый раз, уходя от госпожи Шуламит Виноград, я
думал, почему она так упорно настаивает, чтобы не было переводчика. Почему
она столь охотно осуществляет свою заботу об олим, не зная и не желая знать
русский язык, и я пришел к выводу, что этим она жаждет, сознательно или
бессознательно, унизить нас. Желает подчеркнуть нашу беспомощность, нашу
зависимость от нее. Чем это объяснить? По Фрейду, это можно объяснить
комплексом неполноценности. Она, видимо, очень не уверена в себе. Ей надо
выразить, утвердить свою власть и преимущество, и она утверждает свою власть
и свое преимущество над нами, унижая нас. В результате, я должен был
несколько раз ездить из Бейт-Гиоры в Мисрад клиту и в Рамот. Из Рамота
обратно. Путь для меня не близкий. И только потому, что госпожа Шуламит
потеряла какую-то бумажку. Бумажку я не мог достать, пока одна из коллег
госпожи Виноград не нашла ее под рабочим столом Шуламит...
Я обвиняю госпожу Виноград в черствости и бездушии, что противоречит ее
прямым обязанностям. Многие жалобы на нее подтверждают, что поведение мадам
Виноград в ее должности является не просто небрежностью, а преступлением.
Что говорить обо мне, старике, которому скоро умирать. Я не могу
равнодушно думать об ее отношении к молодым, к детям. Здесь присутствует
мать Бориса К*. Когда она привезла сюда своего шестнадцатилетнего сына, он
страстно мечтал об Израиле... Эту семью постиг здесь ряд бед. Пропал багаж и
прочее. Но самая главная беда - она попала под опеку госпожи Шуламит...
Борис, с первых шагов столкнувшись с госпожой Шуламит, ощущает, что его
обманули, жестоко обманули. Вместо родной семьи, где его любят, он попал в
бездушную мертвую машину. Борис озлобился, он не верит теперь никаким
израильским чиновникам. Более того, он сейчас не верит ни мне, ни вам, ни
своей матери. Человек, который был влюблен в Израиль и евреев, теперь не
любит ни Израиль, ни евреев.
Я не понимаю, кстати, почему эта семья живет до сих пор в Бейт-Гиоре, в
крошечной комнатке, не получает квартиры? Почему не существует простая
очередность? Так же, как и Борис, я подозреваю госпожу Виноград во
взяточничестве, я...", - хрипатый голос Давида Дара стал замирать, словно от
старика отвели в сторону микрофон, и все переглянулись. Но - нет, видно,
просто устал Дар, вот он перевел дыхание, и продолжил тихо: - "...я это
утверждаю публично, буду утверждать в печати и где угодно... Почему
распределение квартир происходит в такой тайне? Мне, как и Борису, понятно,
почему люди жуликоватые, пройдохи получают квартиры в первую очередь, а люди
порядочные, скромные не имеют до сих пор... Представьте себе худенькую,
растерянную, пришибленную неудачами, не знающую своего будущего Олю*, мать
Бориса, которая оставила в Риге всех своих родных, не желавших ехать в
Израиль, представьте ее рядом с тучной, барственно надменной, властной
госпожой Виноград, и вам нетрудно будет понять истоки ненависти Бориса.
Госпожа Виноград своей несправедливостью, жестокостью, своей барственной
надменностью задушила в Борисе веру в нашу страну, в наш народ. А
государство Израиль лишилось своего верного гражданина, солдата, патриота. Я
не знаю, что будет с ним дальше, не поскользнется ли он на своем пути, не
станет ли лжецом, преступником, но его жизнь в опасности. И в этом виновата
госпожа Шуламит Виноград... Работники Сохнута часто направляются в Рим и
Вену, чтоб изучить причины "неширы" (проезда евреев-эмигрантов мимо Израиля
- Г.С.) Вместо того, чтобы катить в Рим и Вену, я бы советовал работникам
Сохнута поехать на улицу Штраус, что куда ближе, и посидеть часа два в
коридорчике, где сидят олим, которые пришли на прием к госпоже Виноград. Они
бы увидели столько слез и обид, услышали столько жалоб, что им не надо было
бы ездить в Рим и Вену.
Да, мы получаем свои копеечные олимовские льготы из рук госпожи
Виноград. А это холодные, корыстные, недобрые руки. Даже если самый лучший
подарок вам швырнут в лицо, вы почувствуете не благодарность, а обиду...
Я обвиняю госпожу Виноград в том, что вся ее деятельность
компрометирует государство Израиль и наносит прямой ущерб этому государству
и еврейскому народу.
Иногда говорят, что виновата не Виноград, а система, система абсорбции.
Но почему прятать Шуламит Виноград за "систему", которую нельзя привлечь к
ответственности? Прохвосты очень любят прятаться за такие ширмы, как
"система"... Я думаю, что когда-либо еврейский народ предъявит суровые
обвинения, которые я предъявляю сейчас Шуламит Виноград, всем руководителям
нашего государства. Думаю, они не уйдут от ответственности, их сурово осудят
потомки. А, возможно, и современники."
Тут зазвучал в магнитофоне, приглушая шорохи ленты, другой голос, -
гулкий, молодой:
- "Поскольку мы пригласили на сегодняшнее обсуждение госпожу Виноград и
других работников министерства, а они не явились, тем самым выразив свое
отношение к русской алие еще раз, мы вынуждены превратить общественное
-обсуждение в общественный суд над Шуламит Виноград... Сегодня мы судим
заочно социального работника иеруса-лимского отделения Министерства
абсорбции Шуламит Виноград за ее враждебное отношение к алие... "
Наум выключил магнитофон и, пряча его в портфель, сказал собравшимся,
что Давид Дар всех этих волнений не пережил. Не под силу они старому
человеку...
Все долго молчали. Казалось, слова были тут ни к чему. Наконец, из
группки новичков, сидевшей у дверей, поднялся рослый сухощавый человек лет
семидесяти и, вытянув руки по швам, доложил, что его зовут Курт. Курт
Розенберг*. Все тут же повернулись к нему: знали из газет, Курт Розенберг -
личность историческая - воспитанник Корчака, живой осколок Катастрофы.
Недавно, в "Ем Хазикорон" - день памяти жертв Катастрофы - именно он зажигал
факел.
Курт Розенберг снял с головы фуражку, сшитую на фасон польской
конфедератки и, не отвечая на вопросы о своей персоне, сообщил, что он
делегирован сюда жителями Центра абсорбции города Кирьят Гат.
- Вот раскладка пособия на семью из двух человек, проживающих в нашем
Центре более полугода. - Курт достал из кармана листочек. - После платы за
квартиру, свет, газ, воду и прочее остается 194 шекеля на месяц. Значит, в
день 6,5 шекеля. А зимой - 3 шекеля. Это как раз на два стакана сока или
намыленную веревку... - Он сел, натянув на голову конфедератку и всем своим
видом показывая, что явился не для воспоминаний.
Тишина становилась невыносимой. Но тут, наконец, поднял руку второй
незнакомец, тот самый, что показался Науму "памятником Гоголю". Да где же
он, в самом деле, видел этого рыжего? Наум машинально взглянул в сторону
доктора Зибеля, который почему-то заметно нервничал, и понял, что даже если
делового разговора ныне и не получится, а будет лишь детский крик на
лужайке, цирк, не стоит начинать обсуждение с номера "рыжий олим у ковра".
Он знает этих "весельчаков". В газетах они уж не ругаются, устали ругаться!
Иронизируют над своими бедами: "Стонет русская алия. Этот стон у нас песней
зовется..."
"Может, рыжий - австралиец? - подумал он. - Ведь говорили, придут
четверо русских и один австралиец... Австралия - это поспокойнее..."
И тот уж тянет руку с такой силой, что песочный пиджак расстегнулся.
А больше никто высказаться не спешит. Бороды понурились,
перешептываются. Значит, начинать с рыжего?..
- Пожалуйста!.. Только вот что хочу сказать. Тут все знают Друг Друга.
Большинство - четверть века вместе. Вы же - терра инкогнито. Немножко о
себе, хорошо? Так сказать, автобио...
Рыжий застегнул на верхнюю пуговку пиджак, аккуратист, видно, начал
спокойно: - Меня зовут Элиезер или Эли Герасимов, я родился в Ленинграде. По
образованию инженер-строитель. Последние пятнадцать лет - журналист.
"Пролез-таки газетчик! - изумился про себя Наум. - Что за напасть!"
- В какой газете работали, если это не советский секрет?.
- В "Литературной"!. И не только. Последние годы много писал об убитых
поэтах. Рассказывал о них по телевиденью.
- Вот оно что! - вспомнил Наум. - Измучился. Знакомая физиономия, где
видел? Слушал по программе "Время" ваш рассказ о поэте Олейникове, по сей
день памятен... - он заулыбался дружелюбно и продекламировал:
"Страшно жить на белом свете,
В нем отсутствует уют..."
Эли не улыбнулся в ответ, продолжил негромко:
"Ранним утром, на рассвете,
Волки зайчика жуют..."
Все засмеялись, стали смотреть на новенького с интересом: вон что за
птица залетела! Наум спросил добродушно: - Признайтесь честно, что в Москве
вы были Николаем. Откуда может быть у москвича такое шикарное израильское
имя? Элиезер, а? - Наум думал, теперь-то улыбнется Николай-Элиезер,
перестанет взирать на всех отчужденно. Увы, похоже, не до юмора Елиезеру. Не
повеселишься, когда на улицу выкидывают!
Наум вскочил со стула, извинился смиренно за шутку и, вспоминал
позднее, потерял управление: "Едва о рифы не гробанулись..." - Продолжим,
Эли?
Тот как пловец, нырнувший в воду, взмахнул рукой и помчал:
- Я хотел бы подтвердить мнение Давида Дара, одного из самых светлых
людей на моем пути: "виноград", сокративший ему жизнь, ныне ветвится в
стране повсеместно. Это для нас не ново. Туг не изменилось ничего. Как
говорится, мы это проходили и проходим. Такая же Шула Виноград прислала нам
распоряжение: в три дня очистить Центр абсорбции, убраться вместе с женами и
детьми на улицу. И Курта гонят вон, он об этом не сказал: стыдно... В
России, в ее доблестной армии-освободительнице, расправа с новичками
называлась "дедовщиной" - старослужащие против салаг. Здесь второе издание
дедовщины. Старая эмиграция, так называемые "ватики", против олим. Зачем? По
ночам Россия снится?...
Доктор Зибель, по обыкновению, не ждал, когда ему предоставят слово.
Привык на своих семинарах перебивать студентов. Он поднялся, заметил высоким
и раздраженным голосом, что делать такие выводы абсурдно.
-... И Союзе твердят, во всем виноваты евреи, - желчно продолжил он. -
Здесь все беды - от нашей советской родословной. Господа, чаще глядитесь в
© Copyright Григорий Свирский, grig1(а)rogers.com
WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/
Трилогия "Ветка Палестины". Книга третья
---------------------------------------------------------------
Хамсин с аравийского полуострова дует шестые сутки, накаляя каменную
пустыню Негев, как русскую печь. Невысокие пальмы с пожухлыми желтоватыми
листьями, у выезда из библейского города Арада, гнет к земле. Вот-вот вырвет
с корнем.
На улицах ни души. Только молодые хасиды пробиваются к синагоге,
согнувшись от ветра в три погибели и придерживая меховые круглые, как
колеса, папахи, - "шапки дураков", так окрестили их два века назад в
польском сейме.
Где она, старая польская шляхта? А хасиды вот они... Облезлый верблюд,
привязанный к пальме длинной веревкой, смотрит на них со спокойной
верблюжьей гордостью.
Здесь все основательно в этом городке, словно обжигающий лица хамсин
может сдуть его, закрутить, сбросить в низины Мертвого моря: железные
мусорные ящики похожи на танки-амфибии, хасидская синагога - на дот. Новая
консерватория - крепость с зарешеченными окнами-бойницами.
Верблюд повернул голову на звуки. Концертный рояль в пустыне звучит как
голоса иных миров. Земные голоса не привлекают верблюда. Неостановимо визжит
старуха, цепляясь за вещи, которые выносят из дома. Верблюд и ухом не
пошевелил.
Прогрохотали серые от песка грузовики с прицепами-цистернами, и снова
тихо. Опять звучит Бетховен, визжит старуха, свистят, кружат, ярятся клубы
колкой пыли.
Наум Гур, прижимая ломтем портфель, выбрался из своей старенькой
"Форд-кортины", зашагал в сторону площади. Чихнул, повел распухшим носом.
Главная площадь Арада пахла свежим фалафелем. Как ни метет хамсин, щекочущий
ноздри запах израильского фалафеля - шариков из тертого гороха, прожаренного
в кипящем масле, - не перешибешь! Наум усмехнулся, поискал взглядом телефон.
Поколдовал у одного автомата, у другого. Телефоны в библейском городе не
работали. Сплюнул скрипевшую на зубах пыль и направился, перехватив портфель
обеими руками, к дверям недавно открытого ресторана, который назывался "LA
IVAN".
Народ уже собрался. У входа топтались те, у кого не было приглашений -
израильская пресса и телевидение. "Как пронюхали?"
Каждый пригласительный билет он подписывал сам, отбирал ребят
понадежнее, с идеями - тех, кто не закис... Наум протиснулся в приоткрытую
дверь, потряс кого-то за плечи, кого-то за руки. Никто не спрашивал, почему
он созвал их в Арад, в пустыню: знали, у Наума астма, а Арад для астматиков
- венец творенья; воздух круглый год сухой. Наум квартиру поменял, все
помогали. Только физик профессор Зибель, болезненно худой, тонкошеий, в
модных шортах с бахромой, человек Науму не близкий, недоумевал: "ЛАМА?"
(Почему?) "Лама" в Арад? Такая даль! Два часа гнал машину...". Его
бормотания, видно, всем надоели, кто-то объяснил недружелюбно: "В Израиле не
существует "Лама". Спрашиваешь"лама?", отвечают "КАХА!" (Так!). "Каха", и
все тут! Не затрудняй себя пустыми вопросами... Посмеялись. Кто добродушно,
кто с горчинкой в голосе: почти каждый по приезде нарывался на подобное.
"Лама?" - "Каха", и все! Такая страна. Все есть, кроме конституции. Почему?
Не понял, что ли? Каха! - потому! Привыкнешь к этим порядкам. Или уедешь,
если сможешь...
Наум оглядел свое воинство. Не тусто. Разослал сто билетов. А две трети
стульев пустые. О-ох, старичье! Самому молодому за сорок. Алия семидесятых,
как называют газеты. Казалось, только вчера вырвались из Союза,
повытаскивали из тюрем дружков, а уж двадцать лет просвистело...
- Не умеем секреты хранить, кореши! Кто стукнул борзописцам? -
допытывался Наум. "Кореши" улыбаются приязненно, молчат. Наум - человек в
Израиле известный, да и в Москве тоже. Он - один из создателей израильского
истребителя "Лави", названного американской прессой самолетом XXI века. А
сколько других своих патентов привез в страну Наум?! Как не обшаривала его
советская таможня, все протащил. И - не задается, на научных конференциях
представляется с усмешечкой: "Наум Гур, гений средней руки." Вот уже пять
лет Наум на пенсии. Не берут его годы. Лицо без морщин, высоколобое,
нервное. Пухлый нос все время в движении. За двадцать лет жизни в Израиле
лицо его загрубело, стало буро-красным, как у крестьянина, который все лето
в поле. И сутулиться стал Наум, - вытягивает над столом свою длинную шею,
словно горб у него. Голова влажно сияет над залом, ни одного волоска не
осталось. "Подготовил для нимба", сообщает он самым серьезным тоном. Линзы
роговых очков стали толще, а улыбочка прежняя, ехиднейшая, уголком больших
губ, которые он то и дело обтирает платком.
Гур достал из потертого портфеля свежие израильские газеты, Одну на
иврите, целую пачку на русском. Произнес высоким ломким голосом:
- Дождались, кореши, светлого праздника. Прилетает из Белокаменной
последний узник Сиона. Чувствуете, старые зеки? Последний! "Эль Аль"
заработал, как конвейер. Трудно поверить, но факт. Взошло солнышко... Как
встречает его Израиль? Как всегда, непредсказуемо. По всей стране началось
выселение русских олим, прибывших на год-два ранее. В Тель-Авиве, Наталии, в
Кирьят-Яме и прочих Кирьятах. Из гостиниц, центров абсорбции выбрасывают на
улицу: переселять их некуда. Себе мы построили, а новичкам шиш... Потому и
позвал. Впрочем, не только потому. Вот... - И он поднял над столом пачку
газет.
Затих зал. И стул не скрипнет: кто последних новостей не слыхал! Газеты
сообщают, число самоубийств олим из России, прибывших в последнее время,
увеличилось скандально. Редакции приводят цифры. На всю страницу чернеет
зловещее "З0" в виде крюка, на котором повесился ученый-математик, профессор
Иерусалимско-го Университета. Год пробыл в стране, место в Университете
получил, редкая удача! - и на тебе. Почему?
Весь Израиль заговорил об этом случае: никогда такого не было,
генеральный директор Сохнута, главный извозчик, доставляющий в Израиль
евреев со всего света, официально запросил правительство: что происходит с
новоприбывшими, которые хлынули в страну паводком? Что творится в дебрях
ведомств, которым Сохнут сдает олим с рук на руки?
Группа израильских психиатров, по заказу государственных инстанций,
провела исследование, которое вызвало у Наума Гура припадок горькой ярости.
Жена неотложку вызывала, так задыхался. Это стало последней каплей...
Едва "оклемался", обзвонил дружков и влиятельных знакомых: "Надо что-то
делать! Спасать алию от наших одров!.."
Напечатал на своем компьютере приглашения... И вот они здесь, старые
отказники, не боявшиеся ни Бога, ни черта, ни КГБ, -верные бороды. Пришли и
те, кто бились в Москве головой о стенку лет по двадцать, вырвались только
что - Володя Слепак*, Иосиф Бегун*... По правде говоря, Наум опасался, что
Бегун не придет, обидели его ни за что ни про что. Едва прилетел в Израиль,
повезли чествовать в кибуц, где ждали его газетчики из десятка стран. Они
посадили Бегуна на трактор и, защелкав фотоаппаратами, спросили, как он себя
чувствует тут, в апельсиново-лимонном царстве, после тюремной камеры? Иосиф
Бегун улыбнулся, ответил: "Как в раю".
На другой день фотография Бегуна на тракторе появилась в русскоязычной
газете с подписью: "Дурак в раю". Озлился народ, и как не озлиться! Но
Бегун-то, отважный лубянский сиделец, при чем? Просто попал под горячую
руку.
Слава Богу, притопал и Иосиф Бегун, борода метелкой. Расчесывает
метелку, улыбается настороженно.
Оглядел Наум бороды, восседавшие за ресторанными столиками с белыми
скатертями, на которых хозяин ресторана, румынский еврей, нагромоздил
батареи напитков. Подождал, пока рассядутся опоздавшие. За столами, отметил
с улыбкой, лишь одно лицо безбородое - воинственной языкастой Иды Нудель*, в
Израиле она не так давно, а, в глазах Наума, уже добилась высшей награды:
сам Премьер-Министр Израиля Ицхак Шамир сказал в сердцах, что ее он и видеть
не может...
Всех знал Наум, кроме кучки неизвестных, молча сидящих у двери. Пять
душ, по числу приглашений без имени - те, кто недавно прилетел из России.
Наум попросил распределить его приглашения среди этих выселяемых на улицу
олим, чтоб свести их с ветеранами. Пусть поглядят, кого гонят из страны. И
вот оно, племя незнакомое. Трое немолодых, остальные - молоко на губах не
обсохло. Одного из пожилых Наум где-то встречал. Лет под пятьдесят, широкий
в плечах, крепкий, огненно рыжий, носатенький. Если б не пожар на голове,
просто Гоголь с отмененного советской властью памятника. Физиономия
язвительная... Ветераны из алии семидесятых галстуков не носят, а
носатенький, как на дипломатическом приеме: костюм песочного цвета
английского покроя, бордовый галстук, запонки золотятся. Элегантен.
"Ох, скоро ты снимешь, голуба, запонки. Страна жа-аркая..." В дверь
ломились. Наум отправил хозяина ресторана объясняться с прессой. Потряс
пачкой газет, начал тихо и покаянно:
- Скажу я вам, мои друзья, а так же и вам, господа олим, вот что, -
поднял длинный обожженный паяльником палец. - Алеф! Мы, алия семидесятых,
сейчас - политические банкроты... Не нравится? И мне не нравится! За эти
двадцать лет мы не стали твердой ногой в Кнессете, хотя могли бы получить
там по крайней мере четыре места. Не жалуют алию и в других
правительственных учреждениях. Нас разобщили, - кого купили, кого изгнали,
кто сам, вроде меня, начал сторониться нашего политического компоста,
который здесь, видно, от жаркого климата, сильно подванивает. Короче, мы не
превратились в политическую силу. Бет! По этой причине мы не смогли
подстелить соломки и алии-90, она брякнулась о святые камни жестковато. Это
наша вина, что алия-90 ходит в пасынках. Кончают с собой, за редким
исключением, люди интеллигентных профессий: врачи, учителя, инженеры. Если
человеку за пятьдесят, с ним не желают разговаривать... Гимел! Когда в
Израиле хотят навести тень на плетень, прежде всего создают "комиссию
честнейших". С одной такой комиссией я познакомился, едва прибыл в Израиль.
Комиссия честнейшего Аграната*. Она искала и отыскала виновника неудач в
войне Судного дня. Им оказался начальник генерального штаба Давид Элазар*.
Он внезапно скончался от инфаркта и тогда только наша дорогая мама Голда
Меир не вынесла, призналась всенародно, что это не он, а она всему виной:
она запретила Давиду Элазару объявлять всеобщую мобилизацию...
И снова комиссия честнейших. На этот раз израильских психиатров. А вот
ее великомудрый вывод. - Наум взял ивритскую газету, прочитал: - "Депрессия
на почве трудностей абсорбции не является причиной многих случаев
самоубийств среди новых эмигрантов." Вот так, друзья. Правительство может
спать спокойно: совестливой мамы больше нет, неожиданности исключаются... А
что же причина? Бездомье? Безработица? Боже упаси!.. К нам летят сплошь
шизофреники, олигофреники и прочие подобные "веники", следует немедля
приготовиться к их госпитализации. Есть тут крупица правды? Есть! В нашей
алие, пользовавшейся особой любовью Лубянки, процент людей с психическими
травмами равен проценту "тронутых", освобожденных из Освенцима и других
лагерей смерти. Эту крупицу правды развели пожиже, замаскировав сей
болезненной "психотемой" все остальное. А остальное - как раз и есть
подлинная правда, которая властям нежеланна. - Наум ткнул пальцем в сторону
доктора Зибеля, который, привстав со стула, доказывал, что подобное мнение,
на его взгляд, беспочвенно.
- В другом корень бед. В другом! - твердил доктор Зибель. -Виной всему
непомерные претензии этой алии беженцев, которая ждала, что им положат под
ноги красную дорожку.
- Глубокоуважаемый доктор Зибель. Все же существует иное мнение. Дело
отнюдь не в нашествии самонадеянных беженцев и психов... Есть, есть такое
мнение! Давайте его выслушаем... - Наум достал из портфеля свой старый
магнитофончик "Сони", включил его. Прозвучал тихий поначалу голос -
стариковский, с хрипотцой.
Доктор Зибель вздрогнул, медленно сел, потер ладонью лоб. Узнал голос,
он был из могилы. Голос писателя-Давида Дара*, которого израильские знакомые
называли "Дар небес": так он был молод в свои семьдесят пять лет, интересен,
весел.
Наум опустился на стул, пригорюнился. Последний раз он видел Дара лет
тридцать назад, под Москвой, в санатории Академии Наук, когда Давид Дар и
его жена Вера Панова* вселились в соседний номер. Какое это было счастье
побыть, пусть ненадолго, их соседом, их добрым знакомым, услышать
рискованные, в хрущевские годы, тосты Давида, вроде того, памятного:
"Подымаю бокал за мечту моей жизни: бескровный распад советской империи..."
Когда Вера Панова умерла. Дар прилетел в Израиль. Говорили, чтоб уйти
от родственных споров о наследстве жены - лауреата множества высоких премий.
Бессребренник, он сказал и тут: 'Без меня." В Израиле не искал поблажек,
льгот. А потом из Иерусалима, где произошел неожиданный для властей
общественный суд, привезли Науму магнитофонную ленту, которую он не мог
слушать без слез (текст снят с магнитофонной ленты - Г.С.):
"Я прибыл сюда сказать о госпоже Шуламит Виноград*, в чьи руки мы
попали, о том, что ее деятельность наносит прямой ущерб государству Израиль
и всему еврейскому народу, - звучал негромкий хриповатый голос. Звучал
откуда-то с небес. Все в зале напряглись, распрямили спины. Разом скрипнули
стулья. - Я обвиняю ее не от имени всех олим, никто меня не уполномочивал, а
от своего собственного имени, как обыкновенный старый еврей, вернувшийся на
родину своих предков... Согласившись принять должность метапелет
(социального работника - Г.С.), чтобы заботиться о русских олим, госпожа
Виноград обманула министерство, как я бы обманул, если бы согласился занять
должность дирижера симфонического оркестра, не имея ни опыта, ни слуха и
даже не зная нотной грамоты. Или согласился бы стать врачом, не зная
медицины, и губил больных, которые доверчиво приходили б ко мне за
помощью... Когда меня привели к ней, я увидел, что человек, которому
поручено заботиться о моей абсорбции в Израиле, не знает русский язык, не
хочет его знать, - о чем-то говорит с тем, кто привел меня, а я присутствую,
как неодушевленный предмет... не ведая, о чем речь, что она записала в мой
теудат-оле... Я был еще несколько раз у госпожи Виноград... и каждый раз
уходил от нее с ощущением жуткой беспомощности, жалкий и беззащитный. Более
того скажу, я не чувствовал себя таким униженным и раздавленным даже в
кабинетах следователей КГБ. Однажды я попросил ее позвать переводчика. На
что Шуламит Виноград ответила мне, что ей не нужен переводчик для общения со
мной. Если мне нужен, то я должен сам искать себе переводчика.
Как-то я все же застал в ее кабинете переводчика. Увидел женщину из
Бейт Гиоры, нашей гостиницы, которая сказала, что пришла помочь мне
объясниться. Я просил ее перевести госпоже Виноград, прежде всего, что очень
благодарен ей за то, что позвала переводчика, но эта добрая женщина сказала,
что ее вовсе не приглашали, что она пришла по собственной инициативе.
Наоборот, Шуламит Виноград очень недовольна тем, что она пришла: та вовсе не
хотела, чтоб я оставалась при вашем разговоре.
Я должен сказать, что каждый раз, уходя от госпожи Шуламит Виноград, я
думал, почему она так упорно настаивает, чтобы не было переводчика. Почему
она столь охотно осуществляет свою заботу об олим, не зная и не желая знать
русский язык, и я пришел к выводу, что этим она жаждет, сознательно или
бессознательно, унизить нас. Желает подчеркнуть нашу беспомощность, нашу
зависимость от нее. Чем это объяснить? По Фрейду, это можно объяснить
комплексом неполноценности. Она, видимо, очень не уверена в себе. Ей надо
выразить, утвердить свою власть и преимущество, и она утверждает свою власть
и свое преимущество над нами, унижая нас. В результате, я должен был
несколько раз ездить из Бейт-Гиоры в Мисрад клиту и в Рамот. Из Рамота
обратно. Путь для меня не близкий. И только потому, что госпожа Шуламит
потеряла какую-то бумажку. Бумажку я не мог достать, пока одна из коллег
госпожи Виноград не нашла ее под рабочим столом Шуламит...
Я обвиняю госпожу Виноград в черствости и бездушии, что противоречит ее
прямым обязанностям. Многие жалобы на нее подтверждают, что поведение мадам
Виноград в ее должности является не просто небрежностью, а преступлением.
Что говорить обо мне, старике, которому скоро умирать. Я не могу
равнодушно думать об ее отношении к молодым, к детям. Здесь присутствует
мать Бориса К*. Когда она привезла сюда своего шестнадцатилетнего сына, он
страстно мечтал об Израиле... Эту семью постиг здесь ряд бед. Пропал багаж и
прочее. Но самая главная беда - она попала под опеку госпожи Шуламит...
Борис, с первых шагов столкнувшись с госпожой Шуламит, ощущает, что его
обманули, жестоко обманули. Вместо родной семьи, где его любят, он попал в
бездушную мертвую машину. Борис озлобился, он не верит теперь никаким
израильским чиновникам. Более того, он сейчас не верит ни мне, ни вам, ни
своей матери. Человек, который был влюблен в Израиль и евреев, теперь не
любит ни Израиль, ни евреев.
Я не понимаю, кстати, почему эта семья живет до сих пор в Бейт-Гиоре, в
крошечной комнатке, не получает квартиры? Почему не существует простая
очередность? Так же, как и Борис, я подозреваю госпожу Виноград во
взяточничестве, я...", - хрипатый голос Давида Дара стал замирать, словно от
старика отвели в сторону микрофон, и все переглянулись. Но - нет, видно,
просто устал Дар, вот он перевел дыхание, и продолжил тихо: - "...я это
утверждаю публично, буду утверждать в печати и где угодно... Почему
распределение квартир происходит в такой тайне? Мне, как и Борису, понятно,
почему люди жуликоватые, пройдохи получают квартиры в первую очередь, а люди
порядочные, скромные не имеют до сих пор... Представьте себе худенькую,
растерянную, пришибленную неудачами, не знающую своего будущего Олю*, мать
Бориса, которая оставила в Риге всех своих родных, не желавших ехать в
Израиль, представьте ее рядом с тучной, барственно надменной, властной
госпожой Виноград, и вам нетрудно будет понять истоки ненависти Бориса.
Госпожа Виноград своей несправедливостью, жестокостью, своей барственной
надменностью задушила в Борисе веру в нашу страну, в наш народ. А
государство Израиль лишилось своего верного гражданина, солдата, патриота. Я
не знаю, что будет с ним дальше, не поскользнется ли он на своем пути, не
станет ли лжецом, преступником, но его жизнь в опасности. И в этом виновата
госпожа Шуламит Виноград... Работники Сохнута часто направляются в Рим и
Вену, чтоб изучить причины "неширы" (проезда евреев-эмигрантов мимо Израиля
- Г.С.) Вместо того, чтобы катить в Рим и Вену, я бы советовал работникам
Сохнута поехать на улицу Штраус, что куда ближе, и посидеть часа два в
коридорчике, где сидят олим, которые пришли на прием к госпоже Виноград. Они
бы увидели столько слез и обид, услышали столько жалоб, что им не надо было
бы ездить в Рим и Вену.
Да, мы получаем свои копеечные олимовские льготы из рук госпожи
Виноград. А это холодные, корыстные, недобрые руки. Даже если самый лучший
подарок вам швырнут в лицо, вы почувствуете не благодарность, а обиду...
Я обвиняю госпожу Виноград в том, что вся ее деятельность
компрометирует государство Израиль и наносит прямой ущерб этому государству
и еврейскому народу.
Иногда говорят, что виновата не Виноград, а система, система абсорбции.
Но почему прятать Шуламит Виноград за "систему", которую нельзя привлечь к
ответственности? Прохвосты очень любят прятаться за такие ширмы, как
"система"... Я думаю, что когда-либо еврейский народ предъявит суровые
обвинения, которые я предъявляю сейчас Шуламит Виноград, всем руководителям
нашего государства. Думаю, они не уйдут от ответственности, их сурово осудят
потомки. А, возможно, и современники."
Тут зазвучал в магнитофоне, приглушая шорохи ленты, другой голос, -
гулкий, молодой:
- "Поскольку мы пригласили на сегодняшнее обсуждение госпожу Виноград и
других работников министерства, а они не явились, тем самым выразив свое
отношение к русской алие еще раз, мы вынуждены превратить общественное
-обсуждение в общественный суд над Шуламит Виноград... Сегодня мы судим
заочно социального работника иеруса-лимского отделения Министерства
абсорбции Шуламит Виноград за ее враждебное отношение к алие... "
Наум выключил магнитофон и, пряча его в портфель, сказал собравшимся,
что Давид Дар всех этих волнений не пережил. Не под силу они старому
человеку...
Все долго молчали. Казалось, слова были тут ни к чему. Наконец, из
группки новичков, сидевшей у дверей, поднялся рослый сухощавый человек лет
семидесяти и, вытянув руки по швам, доложил, что его зовут Курт. Курт
Розенберг*. Все тут же повернулись к нему: знали из газет, Курт Розенберг -
личность историческая - воспитанник Корчака, живой осколок Катастрофы.
Недавно, в "Ем Хазикорон" - день памяти жертв Катастрофы - именно он зажигал
факел.
Курт Розенберг снял с головы фуражку, сшитую на фасон польской
конфедератки и, не отвечая на вопросы о своей персоне, сообщил, что он
делегирован сюда жителями Центра абсорбции города Кирьят Гат.
- Вот раскладка пособия на семью из двух человек, проживающих в нашем
Центре более полугода. - Курт достал из кармана листочек. - После платы за
квартиру, свет, газ, воду и прочее остается 194 шекеля на месяц. Значит, в
день 6,5 шекеля. А зимой - 3 шекеля. Это как раз на два стакана сока или
намыленную веревку... - Он сел, натянув на голову конфедератку и всем своим
видом показывая, что явился не для воспоминаний.
Тишина становилась невыносимой. Но тут, наконец, поднял руку второй
незнакомец, тот самый, что показался Науму "памятником Гоголю". Да где же
он, в самом деле, видел этого рыжего? Наум машинально взглянул в сторону
доктора Зибеля, который почему-то заметно нервничал, и понял, что даже если
делового разговора ныне и не получится, а будет лишь детский крик на
лужайке, цирк, не стоит начинать обсуждение с номера "рыжий олим у ковра".
Он знает этих "весельчаков". В газетах они уж не ругаются, устали ругаться!
Иронизируют над своими бедами: "Стонет русская алия. Этот стон у нас песней
зовется..."
"Может, рыжий - австралиец? - подумал он. - Ведь говорили, придут
четверо русских и один австралиец... Австралия - это поспокойнее..."
И тот уж тянет руку с такой силой, что песочный пиджак расстегнулся.
А больше никто высказаться не спешит. Бороды понурились,
перешептываются. Значит, начинать с рыжего?..
- Пожалуйста!.. Только вот что хочу сказать. Тут все знают Друг Друга.
Большинство - четверть века вместе. Вы же - терра инкогнито. Немножко о
себе, хорошо? Так сказать, автобио...
Рыжий застегнул на верхнюю пуговку пиджак, аккуратист, видно, начал
спокойно: - Меня зовут Элиезер или Эли Герасимов, я родился в Ленинграде. По
образованию инженер-строитель. Последние пятнадцать лет - журналист.
"Пролез-таки газетчик! - изумился про себя Наум. - Что за напасть!"
- В какой газете работали, если это не советский секрет?.
- В "Литературной"!. И не только. Последние годы много писал об убитых
поэтах. Рассказывал о них по телевиденью.
- Вот оно что! - вспомнил Наум. - Измучился. Знакомая физиономия, где
видел? Слушал по программе "Время" ваш рассказ о поэте Олейникове, по сей
день памятен... - он заулыбался дружелюбно и продекламировал:
"Страшно жить на белом свете,
В нем отсутствует уют..."
Эли не улыбнулся в ответ, продолжил негромко:
"Ранним утром, на рассвете,
Волки зайчика жуют..."
Все засмеялись, стали смотреть на новенького с интересом: вон что за
птица залетела! Наум спросил добродушно: - Признайтесь честно, что в Москве
вы были Николаем. Откуда может быть у москвича такое шикарное израильское
имя? Элиезер, а? - Наум думал, теперь-то улыбнется Николай-Элиезер,
перестанет взирать на всех отчужденно. Увы, похоже, не до юмора Елиезеру. Не
повеселишься, когда на улицу выкидывают!
Наум вскочил со стула, извинился смиренно за шутку и, вспоминал
позднее, потерял управление: "Едва о рифы не гробанулись..." - Продолжим,
Эли?
Тот как пловец, нырнувший в воду, взмахнул рукой и помчал:
- Я хотел бы подтвердить мнение Давида Дара, одного из самых светлых
людей на моем пути: "виноград", сокративший ему жизнь, ныне ветвится в
стране повсеместно. Это для нас не ново. Туг не изменилось ничего. Как
говорится, мы это проходили и проходим. Такая же Шула Виноград прислала нам
распоряжение: в три дня очистить Центр абсорбции, убраться вместе с женами и
детьми на улицу. И Курта гонят вон, он об этом не сказал: стыдно... В
России, в ее доблестной армии-освободительнице, расправа с новичками
называлась "дедовщиной" - старослужащие против салаг. Здесь второе издание
дедовщины. Старая эмиграция, так называемые "ватики", против олим. Зачем? По
ночам Россия снится?...
Доктор Зибель, по обыкновению, не ждал, когда ему предоставят слово.
Привык на своих семинарах перебивать студентов. Он поднялся, заметил высоким
и раздраженным голосом, что делать такие выводы абсурдно.
-... И Союзе твердят, во всем виноваты евреи, - желчно продолжил он. -
Здесь все беды - от нашей советской родословной. Господа, чаще глядитесь в