Страница:
огромный, в рыжем пушке, кулак, Евсей предложил ответить на разбой
государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда
или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение".
Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг
же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых"
облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками:
доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим
диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых,
цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил
настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к
сопротивлению властям.
- Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и
карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а
моральной компенсации требуете от другого?!
Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных"
холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий.
Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из
Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно
обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да
через семь месяцев я сдохну!
- Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем.
-... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до
лампочки Ильича. Необходима партия!
- Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной
отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем
пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов!
-А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская
"Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора
Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала.
Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У
каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня
дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и
каждый тянул одеяло на себя.
Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне,
провозглашая:
- Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо
поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в
партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.
До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до
нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в
Хайфу, выяснять, где "заедает".
Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она
заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без
сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в
коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это
тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и
Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по
шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу
всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер
Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов
усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу
Херхера, если придет..."
К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах все
есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы
проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А
олим что, лыком шиты?
Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать
взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе
американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков.
И светлые бусины все новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным,
волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.
Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на
черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю
искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое
зарево.
Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую
часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива
предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами".
На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время
"путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в
прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить.
Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому
застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном
на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами
и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со
взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что
возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской,
купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось
тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор
с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу,
"позыриться на иллюминацию", как они объясняли.
Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до
войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный
грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил
засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего
в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на
торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой
стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать
тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города -
раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему
некуда...
Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил,
что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская
афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы
"взять" у них грунт.
Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го
января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали
стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова
грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги
всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных
трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я
позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а
дело по факту мародерства "потеряли".
С Лаки все ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов
садится за телефон, интересуется, как Софочка.
Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов
уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить
Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в
другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку.
Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам
Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в
американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.
От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое
обычное "лады".
Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону.
Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после
Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как
в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.
Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на
третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные
слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды,
Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался
подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь,
крику было!
Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась
на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные -
тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках.
Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки.
Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь
и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на
войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать
Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех
"неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.
"Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и
нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший
генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам
уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч
никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист
Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка
осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько
олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать
из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех
забрала, - призналась она восторженно.
Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском
дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще
всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим
бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять
минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за
которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от
умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня
он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее
угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика,
появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.
... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы
Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней,
знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над
ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы
привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а
Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым,
продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не
велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с
коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и
не до нее было.
Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес
задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой
управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало
ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что
организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.
- Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о
желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого
фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама
"амута" им была страшна, - пример ее. Русские евреи прут сотнями, а то и
тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя,
"рыжий!"
... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. -
Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
- Предатель! - воскликнула Софочка.
- Еще один "Сыч" на нашу голову!
- Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, -
сколько она разрушит?!
- Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли
место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто
двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот
те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"!
И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер
нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально,
целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка,
не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных,
беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.
Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там
ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как
упустить?
- Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем!
Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом.
Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион
шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром
говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге
едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
- Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь -
выскользну ужом...
- А перекроют кислород?
Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не
слышит?
- Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит
прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским
крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не
надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским
конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам,
раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой
сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом
номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость,
тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
- Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
- Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не
угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в
гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские
безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России
ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что
обрыдло быть газетной шлюхой.
- Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с
пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал,
что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них
и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил
картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего
они не дают хода настырной олимовской "амуте":
"Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со
значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на
"территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это
было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор
этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести.
Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый
танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные
дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство
доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все
время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И
ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве
радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще
над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот
и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по
арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись,
ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась
близкой к обмороку.
Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора,
который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.
Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва
началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если
у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон
стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет
профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное,
предвидел это.
И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому
приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр,
искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго
кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что
никакого отношения к театру она не имеет.
- Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но
ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.
- Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.
Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу
взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми
их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.
До первых разрыации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец
Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного
самоубийства лично меня никак не устраивает.
- Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!
Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых -
плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не
могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ
поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен
Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского
народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто
едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание
Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти
всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них,
транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея
государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное
хоть пропади пропадом!...
- Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая,
профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами".
- "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий
и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не
стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи,
то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...
К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился
горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою
дородную жену лишь по имени назвал - Тома!
Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет
тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом
на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду.
Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный
кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся
кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут!
Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и
Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе -
коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных,
отвез их на Центральную автобусную станцию.
Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить,
ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова
работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с
военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий
отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в
войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку
для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и
полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж
хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой
"Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой
мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов
он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в
тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к
ним, как хочет.
Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить
ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые
миры.
- Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит
обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность,
более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши
ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.
- Ка-ак?! - Софочка изумилась.
- Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление
людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко
сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой
земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным
доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие
фокусы - диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны
создадут здесь психологическую службу на русском языке.
- А женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись.
- Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов.
- Я не психолог, - возразила Рива. - Я даже своего мужа понять не могу.
Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка.
Ответит святая женщина - профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти
ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я.
Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те
часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и
задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно,
саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила
машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За
рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький
веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет
тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим шарфом почти до земли.
Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и
Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к
профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.
- Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и
остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? - басил Дов,
подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И смириться с судьбой
неудачника-изгнанника?
Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в
обычной певучей и медлительной манере.
- Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в
порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой
стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам
сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах
сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила
машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской,
были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый
мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте дефибриллятор! Так
вот, дефибриллятор - для электрического разряда на сердце мог изобрести в
тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с
необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его
была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У
него были золотые руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом
сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об
изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай
воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря.
Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста,
поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов,
государства, превратившего свою страну в загон, коллективным отъездом отсюда
или, по крайней мере, вступлением в общество, названного им "Возвращение".
Зал проводил Бвсея растерянным и недоуменным молчанием. К трибуне туг
же двинулся доктор Зибель, тонкошеий, длиннорукий, в своих "знаменитых"
облезлых шортах, обшитых по краям штанин бахромой. Его встретили улыбками:
доктор Зибель, которого израильский МИД представил американцам бывшим
диссидентом, явился на встречу с президентом Бушем в тех же бело-голубых,
цвета израильского флага шортах - знай наших! Доктор Зибель сразу уловил
настроение зала, явно не склонного к радикализму и, тем более, к
сопротивлению властям.
- Создавать русскую партию в Израиле могут только злобные неудачники и
карьеристы! - закричал доктор Зибель. - Вы ограблены одним государством, а
моральной компенсации требуете от другого?!
Его дружно "захлопали": русские евреи уже поименно знали "тормозных"
холуев или "адвокатов удавки", как их величал Аврамий.
Вдруг раскричались те, кого к микрофону не приглашали: -... Я из
Гомеля, жертва Чернобыля. У меня мертвая щитовидка. Перед операцией нужно
обследование. Говорят, вставай в очередь - через семь месяцев подойдет. Да
через семь месяцев я сдохну!
- Письмо Шамиру! - зашумели задние ряды. - Все подпишем.
-... Бессмысленно! - откликнулись из первого ряда. - Мы все им до
лампочки Ильича. Необходима партия!
- Кому необходима?! - отозвались сзади. - Евсею?! Мы уж были в одной
отдельно взятой стране "пятой колонной"! Не имеем права и пальцем
пошевелить, пока не произведем поименный опрос всех олим девяностых годов!
-А кто должен проводить опрос? "Независимая рабоче-крестьянская
"Странейну"?! Тут уж захохотали все, поскольку волонтерская команда доктора
Зибеля, чаще всего, именно в сей "независимой" и выступала.
Из угла, где сидели журналисты русскоязычных газет, прозвучало: - У
каждого Абрама своя программа! - они видели, что с "русской партией" сегодня
дело не выгорит!: обозначилось восемь честолюбивых горластых лидеров и
каждый тянул одеяло на себя.
Саша понял, время действовать. Он энергично зашагал к трибуне,
провозглашая:
- Господа русские евреи! Вы правы, болтовней никого не спасешь! Надо
поддержать дело, которому, наконец, дали зеленый свет. Вступим сегодня в
партию Пьера Безухова, в партию "вольных каменщиков", - заключил он.
До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до
нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в
Хайфу, выяснять, где "заедает".
Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она
заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без
сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в
коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это
тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и
Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по
шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу
всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер
Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов
усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу
Херхера, если придет..."
К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах все
есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы
проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А
олим что, лыком шиты?
Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать
взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе
американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков.
И светлые бусины все новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным,
волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.
Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на
черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю
искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое
зарево.
Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую
часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива
предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами".
На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время
"путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в
прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить.
Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому
застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном
на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами
и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со
взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что
возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской,
купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось
тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор
с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу,
"позыриться на иллюминацию", как они объясняли.
Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до
войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный
грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил
засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего
в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на
торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой
стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать
тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города -
раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему
некуда...
Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил,
что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская
афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы
"взять" у них грунт.
Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го
января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали
стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова
грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги
всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных
трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я
позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а
дело по факту мародерства "потеряли".
С Лаки все ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов
садится за телефон, интересуется, как Софочка.
Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов
уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить
Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в
другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку.
Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам
Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в
американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.
От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое
обычное "лады".
Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону.
Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после
Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как
в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.
Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на
третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные
слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды,
Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался
подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь,
крику было!
Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась
на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные -
тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках.
Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки.
Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь
и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на
войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать
Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех
"неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.
"Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и
нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший
генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам
уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч
никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист
Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка
осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько
олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать
из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех
забрала, - призналась она восторженно.
Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском
дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще
всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим
бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять
минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за
которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от
умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня
он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее
угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика,
появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.
... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы
Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней,
знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над
ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы
привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а
Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым,
продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не
велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с
коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и
не до нее было.
Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес
задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой
управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало
ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что
организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.
- Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о
желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого
фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама
"амута" им была страшна, - пример ее. Русские евреи прут сотнями, а то и
тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя,
"рыжий!"
... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. -
Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
- Предатель! - воскликнула Софочка.
- Еще один "Сыч" на нашу голову!
- Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, -
сколько она разрушит?!
- Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли
место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто
двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот
те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"!
И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер
нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально,
целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка,
не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных,
беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.
Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там
ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как
упустить?
- Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем!
Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом.
Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион
шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром
говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге
едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
- Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь -
выскользну ужом...
- А перекроют кислород?
Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не
слышит?
- Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит
прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским
крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не
надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским
конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам,
раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой
сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом
номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость,
тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
- Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
- Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не
угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в
гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские
безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России
ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что
обрыдло быть газетной шлюхой.
- Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с
пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал,
что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них
и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил
картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего
они не дают хода настырной олимовской "амуте":
"Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со
значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на
"территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это
было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор
этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести.
Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый
танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные
дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство
доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все
время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И
ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве
радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще
над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот
и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по
арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись,
ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась
близкой к обмороку.
Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора,
который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.
Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва
началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если
у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон
стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет
профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное,
предвидел это.
И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому
приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр,
искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго
кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что
никакого отношения к театру она не имеет.
- Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но
ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.
- Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.
Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу
взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми
их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.
До первых разрыации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец
Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного
самоубийства лично меня никак не устраивает.
- Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!
Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых -
плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не
могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ
поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен
Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского
народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто
едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание
Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти
всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них,
транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея
государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное
хоть пропади пропадом!...
- Социалисты у нас - большие гуманисты. С другой стороны, жизнь такая,
профессор! Все сорок лет живем под разными "Скадами".
- "Скады", "Скады", - с плохо скрываемым раздражением повторил Аврамий
и замолчал, возвращаясь от глобальных проблем к сегодняшним заботам. - Не
стоит прятаться за "Скады", Дов. Когда они превращают в руины дома и семьи,
то это просто последняя капля терпения. Так же, как у наших Кальмансонов...
К обеду Дов привез одного из своих рабочих и его жену. Тот представился
горделиво: "Кальмансон с Голой Пристани, потомственный кровельщик", а свою
дородную жену лишь по имени назвал - Тома!
Потомственный кровельщик, огромный, как все Кальмансоны, детина лет
тридцати с пудовыми кулаками, взял жену за руку и отправился вслед за Довом
на третий этаж. И тут загремело на весь дом: - Хамузом живем. Все на виду.
Все люди, как люди, а она спятила!.. Ты истеричка! - ревел потомственный
кровельщик неостановимо: - Ты потеряла холову! остался только трясущийся
кусок мяса, от людей стыдно. Увесь Херсон, увся Холая Пристань знать будут!
Потом голос его стал спокойнее, а через полчаса и он, и его Тома, и
Аврамий спустились вниз. Дов поднес потомственному стакан горилки. Томе -
коробку шоколадных конфет и раскрасневшихся, совершенно удовлетворенных,
отвез их на Центральную автобусную станцию.
Софочку мучило любопытство. Как можно всего за полчаса всех успокоить,
ободрить? И одновременно появилась жалость к Аврамию, у которого такая адова
работа. Она налила Аврамию кофе, спросила, как ему удается справиться с
военным психозом - десять минут, и эта Тома вышла почти веселенькая? Аврамий
отхлебнул кофе, помолчал. Хотел объяснить Софочке, что дело совсем не в
войне, психозы Томы начались раньше - когда "Теудат-оле" - синюю книжечку
для льготных покупок - выписали лишь на мужа - одну на семью, как и
полагается. Испуганная Тома решила, что, коль ее имени и документе нет, муж
хочет избавиться от нее. А тут еще и "Скады"... Анрамий показал Томе свой
"Теудат-оле", выписанный лишь на его имя, заметив с улыбкой, что они с Ривой
мечтают дожить до золотой свадьбы... Однако рассказывать о жалобах пациентов
он, психолог, был не вправе и потому подтвердил лишь, что Тома была в
тяжелой депрессии, а уже депрессия конструирует свои миры и свои отношения к
ним, как хочет.
Софочка метнулась на кухню и тут же вернулась, стараясь не пропустить
ни слова: знала, стоит дяде Аврамию открыть рот, для нее - открываются новые
миры.
- Если вы думаете, друзья, что человека в депрессии заботит
обоснованность его страхов, вы ошибаетесь, - говорил Аврамий. -Личность,
более всего, бережет свою целостность. Не "Скадов" боятся наши
ученые-уборщики, а государственных мужей и дам из породы четы Виноград.
- Ка-ак?! - Софочка изумилась.
- Вот так! - жестко ответил Аврамий. - Чьей волей рушится представление
людей о самих себе? Летит в тартарары человеческая личность. Я глубоко
сочувствую людям, вроде нашего бакинца. Ведь походишь года три по Святой
земле с метлой, и в самом деле, забудешь, что ты был когда-то почтенным
доктором, адвокатом, инженером. Депрессия, Софочка, иногда показывает такие
фокусы - диву даешься. Да что говорить, у меня и сомнения нет, после войны
создадут здесь психологическую службу на русском языке.
- А женщины-психологи существуют? - Спросила Софочка, зардевшись.
- Вот Ревекка - пожалуйста, - напомнил Дов.
- Я не психолог, - возразила Рива. - Я даже своего мужа понять не могу.
Посмеялись. Аврамий протянул Софе листок. - Вот телефон, девочка.
Ответит святая женщина - профессор Катаева - Венгер из Москвы. Она почти
ослепла, иврит изучает по системе Брейля, но дежурит у телефона, как и я.
Софочке хотелось позвонить этой женщине немедля. Помнила об этом и в те
часы, когда пришлось, схватив подушку, бежать в изолированную комнату и
задыхаться там под вонючей резиновой маской: "Бож-же ты мой, как все сложно,
саму себя не поймешь!" Смятение охватило Софочку, когда к дому подкатила
машина с фарой, привязанной проволокой. Она увидела машину через окно. За
рулем сидел Эли в пижонской кожаной куртке. Вместе с ним вылез рыженький
веснушчатый мальчик в спортивной кепочке с длинным козырьком и женщина лет
тридцати в модном пальто с широким, ярко-синим шарфом почти до земли.
Оказалось, Эли привез не женщину-психолога, как померещилось, а свою дочь и
Енчика, внука. У Енчика было заплаканное лицо. Софочка провела всех к
профессору и вернулась к столу, где начинался какой-то необычный разговор.
- Как ваш муж, Ревекка, при своих знаниях, связях в научной мире и
остром понимании людей не смог а России отбиться от шпаны? - басил Дов,
подавая Риве хлебницу со свежей халой. - И смириться с судьбой
неудачника-изгнанника?
Рива смотрела на Дова молча, улыбаясь своим мыслям, затем заговорила в
обычной певучей и медлительной манере.
- Я вам так скажу, Дов. Вы по своему правы. Лучше бы Аврамий грузил в
порту уголь или чинил самолеты, чем так нерасчетливо тратить себя. С другой
стороны, я его за это и люблю. За то, что неудачник. Серьезно! Что вам
сказать, Дов, самые нужные России люди - неудачники... У вас в глазах
сомнение? Я так горевала, когда меня турнули на Сахалин, что меня сбила
машина. Последние слова, которые услышала, лежа на носилках, в Боткинской,
были "Ну, вот, еще один летальный случай сегодня". Это произнес усталый
мужской голос. А ответил ему молодой, женский - "Готовьте дефибриллятор! Так
вот, дефибриллятор - для электрического разряда на сердце мог изобрести в
тридцатые годы только гений. Этим гением был щуплый, застенчивый мальчик с
необычно яркими, умными глазами, с которым мы вместе учились. Фамилия его
была Гуревич, а звали мы его Змей Гуревич, из завистливого восхищения. У
него были золотые руки, - открытие нашего Змея все сочли бредом
сумасшедшего, и даже великий Вишневский презрительно отозвался об
изобретении Гуревича, заявив, что ему лично известен лишь один случай
воскрешения человека, - он имел в виду библейского Лазаря.
Гуревич бедствовал, вздрагивал при любом стуке в дверь, ждал ареста,
поскольку был любимым учеником Лины Соломоновны Штерн. Что вам сказать, Дов,