Страница:
завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого
состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте
побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В
третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом
садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может
взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать
и в израильских тюрьмах.
- Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным
редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд.
Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим".
Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже
состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так:
о насилии над алией из России...
Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали
Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять
и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели?
Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах.
В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке?
Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с
соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет
Сашеньки!
Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу.
Поняла уже, где Саша...
Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У
"Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили,
выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно
ждать. Разбежится, да о стену головой!..
К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене
Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных
кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому
миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
"Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не
могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"?
Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив?
Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать
последние известия, что ли?
Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось,
"Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному
не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то
"миньян".
- В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва
проникновеннее.
Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова,
теперь мучаются с ними...
Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города
"Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь,
на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки,
ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп
евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых
халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за
руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку
какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не
должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные,
черные шляпы. Литваки.
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую
половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух.
Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди
туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И
вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..."
Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными
накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой
сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги.
Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю".
Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
- Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с
испуганным недоумением.
- А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное
щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: -
Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в
ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те,
кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт
их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и
меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: -
На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из
пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим
взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к
танцующим вплотную.
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке
наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только
сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким
жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский
голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: -
Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть
часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку:
за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная
тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла
съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький
театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы
в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость,
протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все
оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с
его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один
удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг
завершил - опять счастливые.
У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль.
Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и
заслуживает...
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых
камней.
"Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..."
Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
- Все, доча! - говорит. - Расплатился.
С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все
сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для
зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
- Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую
нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли
Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля
одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу
Саши испечет халу.
- Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах
печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую
субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив,
забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки
такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние
песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва
не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск.
Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в
воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед
остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился,
почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
- Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
- Ку-да?!
- В Россию, доча?
- Надолго?
- Навсегда. Возвращаемся домой...
У Софочки задрожали губы.
- Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными
щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь бросилась в лицо.
- С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению,
по своей воле.
- Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила.
Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на
мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у
него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда
огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя.
Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб
смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет
босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого
унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с
детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей
Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих
сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики
звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным
еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров
останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в
сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час.
Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской
до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не
раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским
меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром
вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не
выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в
грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей
попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с
судьбой...
Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина
- Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без
мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого
состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем
будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с
шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно
поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон.
Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух
молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая
толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул
побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг
пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где,
оглашая улицу бранью.
В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной
станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком
за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный
скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо
окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе
по автобусам тереться, поедем в моей машине...
Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей
дочери пристаешь?!
Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со
страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она
сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него
появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не
оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов
бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до
риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России
"свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все
остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея
Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр
абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости
почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как
выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их
поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи
от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу,
который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали
Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.
Сохнутовец улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно
заманить...
Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних
заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею
банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском
королевстве..."
Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу.
Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли
доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском
чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой
Израиль?
Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное
прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский
мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно
вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти
шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и
наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении.
Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза
глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно
философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся,
слабые уедут..."
"Низкие души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику за сорок,
он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать
"переодетым", как Эли, он - слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и
гордых, нужных всюду, и тешат себя.
В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими
степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры"
(охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов""
наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое
газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один:
куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В
каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в
рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали
посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с
норильчанами, разбросанными по всей России.
Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал
защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их
Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался
вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по
правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места
своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный
профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры
ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали
в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе
не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати,
ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела
свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой
жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано
там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться
не будет. Никогда. Таков неписанный закон.
- Разбойничий закон, - вырвалось у Евсея.
- Какова власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в
этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в
противоположную сторону от дома.
"Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том
не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли
когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие
себя за сионистов, - умница он, Эли".
Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по
специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары,
подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый
век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших
вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет
современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,-
подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина:
- А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои
законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу.
Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но
очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а
инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего
русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. - Пока
ты тут, рядом, я спокоен..."
Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над
собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг. "Спящий кот", -
окрестил Евсей хозяина. - Не сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он
что, тоже из социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством
естествоиспытателя. По правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь
в России. Этот был, увы, куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить
заводским руководителям и знакомым, особенно, когда спросишь "Честное
слово?" и они подтвердят: "Честное слово!" Об этом моменте искренности его
"котище", наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую
все и всем. Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда
для него не существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что
"нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним "я",
Реши он, Евсей, притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем...
"В гробу я видел такой рай..." - сказал Евсей Трубашник себе и отнес три
первых зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился...
Так все и катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил
бы и от своего"кота", и от израильской рутины в такое остервенение, если б
за всем, что видел, о чем думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее...
- Я уже заказал два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей
дочери. - Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева.
Софочка взглянула на отца с испугом.
- Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты
опять полезешь на стенку.
- А что такое жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея
появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. - Жид, жидок
- это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно
стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей.
- У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не
ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться.
- Бороться?! - усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь.
Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и
напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств
прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются
националистические игрища в "свои и чужие", - все! "Злой чечен точит
кинжал". Государство на лжи - обречено.
Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что,
не согласна со мной? Ты считаешь, что ...
- А я его люблю! - вырвалось у Софочки стоном.
- Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли!
Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой
не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже
выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!
- Саша сказал, все можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность.
- Не для тебя!
- А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не
испугаешь...
- У Стены Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача -
линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом
есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца.
Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три тысячи лет
и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас
Россия в колодки закует, доча. Не раньше...
- А я его люблю!
- Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
- С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
- Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.
- К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками.
-Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из
крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его
подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там
конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им
нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди.
Нахлебались ой-ой!..
- А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.
- Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...
- Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
- Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его,
горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В
Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать,
устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
- Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из
сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как
сомнамбула:
- А я его люблю! А я его люблю!
Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
- Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж
проморгал. Как же я тебя оставлю?
- А я его люблю! Вот!
- Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в
дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше
воздуха. - Там я все приготовил, доча!
- Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
- На мне грех, его и сниму.
- Вот вместе с Сашенькой, тогда...
- Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем -
русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками",
которые отец купил ей.
- Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь,
понял?!
- Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
- Ты, отец, упрямый, а я втрое!
- Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке...
- Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать!
Не хочу!.. Отцепись, репей!
- Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев
раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки.
Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих
детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград,
знаешь?
- Ну, и что?
- Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья
им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма,
"шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому
Соломончику?
- А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот
увидишь! Я уж все выяснила...
- Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять
лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог,
голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
- Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
- Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам,
состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте
побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В
третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом
садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может
взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать
и в израильских тюрьмах.
- Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным
редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд.
Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим".
Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже
состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так:
о насилии над алией из России...
Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали
Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять
и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели?
Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах.
В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке?
Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с
соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет
Сашеньки!
Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу.
Поняла уже, где Саша...
Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У
"Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили,
выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно
ждать. Разбежится, да о стену головой!..
К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене
Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных
кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому
миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
"Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не
могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"?
Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив?
Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать
последние известия, что ли?
Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось,
"Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному
не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то
"миньян".
- В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва
проникновеннее.
Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова,
теперь мучаются с ними...
Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города
"Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь,
на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки,
ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп
евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых
халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за
руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку
какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не
должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные,
черные шляпы. Литваки.
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую
половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух.
Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди
туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И
вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..."
Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными
накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой
сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги.
Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю".
Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
- Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с
испуганным недоумением.
- А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное
щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: -
Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в
ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те,
кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт
их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и
меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: -
На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из
пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим
взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к
танцующим вплотную.
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке
наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только
сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким
жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский
голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: -
Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!
Софочка взглянула на свои часики. Хороводили уже десять минут, четверть
часа и не собирались останавливаться. Старик-хасид начал раздражать Софочку:
за его огромной шапкой и Сашу не разглядишь!
Приблизилась новая группа туристов. Зазвучал английский язык. Длинная
тощая англичанка зажужжала киноаппаратом. Подскочила охрана. Пресекла
съемку. Дама невозмутимо бросила "со-рри" и достала из сумочки маленький
театральный бинокль слоновой кости. Поглядела в него на хасидов, поджав губы
в усмешке. Когда она отняла бинокль от глаз, Софа, преодолев робость,
протянула руку, попросила: - На секунду, а? Пожалуйста, один момент!
Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все
оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с
его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один
удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг
завершил - опять счастливые.
У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль.
Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и
заслуживает...
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых
камней.
"Когда-нибудь кончится это "энейну"?! Двадцать минут не переставая..."
Снова поглядела на часы. Пора бежать, кормить Соломончика...
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
- Все, доча! - говорит. - Расплатился.
С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все
сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для
зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
- Молодец ты, папка! - Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую
нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли
Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля
одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу
Саши испечет халу.
- Ха-лу?! - У отца от удивления рот приокрылся. - Ты что, доча?
Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах
печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую
субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив,
забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки
такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние
песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва
не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск.
Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в
воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед
остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился,
почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
- Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
- Ку-да?!
- В Россию, доча?
- Надолго?
- Навсегда. Возвращаемся домой...
У Софочки задрожали губы.
- Ты им все простила? - спросил Евсей, и глаза у него стали холодными
щелками. - А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь бросилась в лицо.
- С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению,
по своей воле.
- Са-ама пришла, - повторил Евсей зло. - Отца чуть в гроб не уложила.
Когда узнал... - Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на
мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у
него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда
огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя.
Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб
смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет
босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого
унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с
детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей
Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих
сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики
звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным
еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров
останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в
сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час.
Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской
до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не
раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским
меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром
вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не
выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в
грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей
попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с
судьбой...
Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина
- Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без
мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого
состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем
будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с
шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно
поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон.
Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух
молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая
толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул
побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг
пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где,
оглашая улицу бранью.
В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной
станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком
за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный
скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо
окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе
по автобусам тереться, поедем в моей машине...
Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей
дочери пристаешь?!
Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со
страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она
сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него
появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не
оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов
бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до
риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России
"свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все
остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея
Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр
абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости
почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как
выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их
поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи
от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу,
который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали
Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.
Сохнутовец улыбнулся доверительно: - Так вы уже здесь, а их еще нужно
заманить...
Этого Евсей забыть не мог. Что это за страна, в которую надо одних
заманивать, других везти по этапу, а потом всем и каждому набрасывать на шею
банковский аркан, чтобы не кинулись в бега? Нет, что-то гнило в "датском
королевстве..."
Год он мел святую землю безропотно. Ждал квартиры, искал работу.
Ненадолго обрел ее в электрической компании. Поскандалил, когда не взяли
доктора Свечкова. Пришлось уйти... Тогда-то он и задумался о "еврейском
чуде", пущенном здесь на распыл. Спросил самого себя, нужен ли евреям такой
Израиль?
Вскрик Саши Казака "это переодетые арабы!" воспринял, как гениальное
прозрение. Бог ему помог, что ли?.. Они, и в самом деле, попали в арабский
мир, который прекрасен только в арабских сказках. А в жизни - одно
вероломство, ложь, презрение к человеческой жизни. По сути, все эти
шамиры-пересы и есть переодетые арабы. С кем поведешься, от того и
наберешься... Тогда впервые и пришла мысль о возвращении.
Евсей Трубашкин ни от кого не скрывал, что уедет. Удерет, куда глаза
глядят. С удивлением увидел, никого это в Израиле не волнует. Спокойно
философствуют на всех встречах с олим: "Это закономерно. Сильные останутся,
слабые уедут..."
"Низкие души, ничтожества, - говорил Евсей. - Если Трубашнику за сорок,
он слабый?!.. Если не желает без мыла лезть в задницу, подыгрывать
"переодетым", как Эли, он - слабый?!" Обозвали "слабыми" самых головастых и
гордых, нужных всюду, и тешат себя.
В те дни Евсей предложил всем сторожам и уборщикам с докторскими
степенями, всем российским ветеранам "никайона" (уборки, мытья) и "шмеры"
(охраны) образовать комитет "ВОЗВРАЩЕНИЕ. Оставим "переодетых арабов""
наедине друг с другом..." -Этой фразой он и завершил свое письмо, которое
газеты дружно отказались печатать, и оно стало "самиздатом".
В комитете Трубашника не спорили "ехать или не ехать?" Вопрос был один:
куда?! Евсей запросил несколько посольств, ходил к консулам и секретарям. В
каждом говорил о "еврейском чуде". Его выслушивали вежливо, порой вставляя в
рассказы русского изобретателя сочувственные междометия. Обещали
посоветаться со своими властями. В конце концов, Евсей списался с
норильчанами, разбросанными по всей России.
Он был не злым человеком, Евсей Трубашник, он терпеливо выслушивал
защитников истеблишмента из алии-70, "полезных исраэли", как окрестил их
Дов, или своих, чудом устроившихся, глухих к чужим бедам, и сам радовался
вестям, воскрешавшим надежду на то, что Израиль станет их домом. И, по
правде говоря, был ошеломлен, когда понял, что может легко стронуть с места
своими призывами половину русского Израиля. Хотя опрос, проведенный
профессором Шором и другими социологами, мог бы его и подготовить, дав цифры
ошеломляющие, скандальные: шестьдесят процентов алии-90 жалеют, что приехали
в Израиль. Это, ни много ни мало, четверть миллиона человек! Нет, он вовсе
не преувеличивал: еврейская катастрофа продолжалась!..
Когда он пытался переделать свою статью об этом для ивритской печати,
ему тут же возвращали ее, не читая, как только узнавали что она уже увидела
свет в газетах на русском языке. Один из редакторов "Едиота", молодой
жизнерадостный сабра, сообщил "русскому" доверительно: все, что напечатано
там, - он показал рукой куда-то вниз, - в ивритской прессе перепечатываться
не будет. Никогда. Таков неписанный закон.
- Разбойничий закон, - вырвалось у Евсея.
- Какова власть, таковы законы! - весело ответил юный сабра. Евсей в
этом "Едиоте" так расстроился, что, выйдя на улицу, двинулся в
противоположную сторону от дома.
"Не просто загнали нас на галеры, приковали к веслам, но и думать о том
не желают, слышать не хотят! Зачем волновать почтенную публику... Эли
когда-то говорил, что они местечковые пираты на большой дороге, выдающие
себя за сионистов, - умница он, Эли".
Месяца четыре назад Евсею вдруг повезло. Отыскалась работа. Почти по
специальности. Заводишко выпускал внутризаводской транспорт - электрокары,
подъемники и прочее. Осмотревшись, Евсей понял, что попал в девятнадцатый
век, и предложил хозяину план коренных преобразований. При небольших
вложениях, он готов запустить конвейерную сборку. Заводик станет
современным, выйдет на внешний рынок. Доход увеличится раз в пять минимум,-
подсчитал Трубашник. И услышал от хозяина:
- А зачем мне это? Ты знаешь, как трудно продать что-то?! Там свои
законы, свои налоги. Наверняка вылетишь в трубу.
Вначале Евсей подумал, что его подвел плохой иврит и его не поняли. Но
очень скоро увидел: не инженер-изобретатель нужен хозяину заводика, а
инженер-охранник, инженер-надсмотрщик. Тот и не думал переубеждать своего
русского: "У меня работают арабы, - сказал он ему с удовлетворением. - Пока
ты тут, рядом, я спокоен..."
Памятная ему история доктора Свечкова, которому не дали работать над
собственным изобретением, возратилась к нему, как бумеранг. "Спящий кот", -
окрестил Евсей хозяина. - Не сможет, видите ли, продать. "Зачем мне это?" Он
что, тоже из социалистов?" И приглядывался к нему с любопытством
естествоиспытателя. По правде говоря, думал, что такая порода разведена лишь
в России. Этот был, увы, куда хуже. Он, Евсей Трубашник, привык верить
заводским руководителям и знакомым, особенно, когда спросишь "Честное
слово?" и они подтвердят: "Честное слово!" Об этом моменте искренности его
"котище", наверное, даже и не догадывался. Сотни раз видел, врет напропалую
все и всем. Заказчикам, арабам, евреям, налоговым инспекторам: понятия стыда
для него не существует. Публично скажет "да", совершенно точно зная, что
"нет". Никакой совестливости даже перед своим внутренним "я",
Реши он, Евсей, притереться к "Спящему коту", Израиль обернется раем...
"В гробу я видел такой рай..." - сказал Евсей Трубашник себе и отнес три
первых зарплаты в банк "Идут", надзиравший за должниками. Откупился...
Так все и катилось, под горку. Однако вряд ли Евсей Трубашник приходил
бы и от своего"кота", и от израильской рутины в такое остервенение, если б
за всем, что видел, о чем думал, не жгла душу Софочка, доча, судьба ее...
- Я уже заказал два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей
дочери. - Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева.
Софочка взглянула на отца с испугом.
- Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты
опять полезешь на стенку.
- А что такое жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея
появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. - Жид, жидок
- это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно
стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей.
- У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не
ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться.
- Бороться?! - усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь.
Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и
напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств
прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются
националистические игрища в "свои и чужие", - все! "Злой чечен точит
кинжал". Государство на лжи - обречено.
Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что,
не согласна со мной? Ты считаешь, что ...
- А я его люблю! - вырвалось у Софочки стоном.
- Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли!
Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой
не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже
выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!
- Саша сказал, все можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность.
- Не для тебя!
- А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не
испугаешь...
- У Стены Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача -
линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом
есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца.
Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три тысячи лет
и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас
Россия в колодки закует, доча. Не раньше...
- А я его люблю!
- Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?
- С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!
- Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.
- К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками.
-Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из
крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его
подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там
конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им
нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди.
Нахлебались ой-ой!..
- А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.
- Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...
- Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...
- Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его,
горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В
Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать,
устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?
- Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из
сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..
Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как
сомнамбула:
- А я его люблю! А я его люблю!
Во взгляде Евсея мелькнул испуг.
- Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж
проморгал. Как же я тебя оставлю?
- А я его люблю! Вот!
- Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в
дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше
воздуха. - Там я все приготовил, доча!
- Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!
- На мне грех, его и сниму.
- Вот вместе с Сашенькой, тогда...
- Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем -
русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.
Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками",
которые отец купил ей.
- Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь,
понял?!
- Выросла, так давай рассудим, как взрослые...
- Ты, отец, упрямый, а я втрое!
- Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке...
- Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать!
Не хочу!.. Отцепись, репей!
- Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев
раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки.
Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих
детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград,
знаешь?
- Ну, и что?
- Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья
им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма,
"шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому
Соломончику?
- А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот
увидишь! Я уж все выяснила...
- Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять
лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог,
голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...
- Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.
Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...
- Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам,