Свирский Григорий. Бегство

такая Ходынка, что евреи предпочтут Россию с ее нищетой и "Памятью"
солнечному Израилю... Чья это политика? Какие цели ставит? Э, да кто здесь
об этом думает? Наши "цари" не думают ни о чем...
- ...Бубновый бы туз тебе на спину, - бросил Наум брату, продолжая свою
привычную пикировку. - Тебе, да еще кой-кому.
Дов не ответил, разглядывая необычную пару. Чего только не увидишь в
международном аэропорту! И ей, и ему лет по семьдесят пять. На них белые
футболки с надписями крупными буквами "Just married" (Только что
поженились). Девушки в синей униформе аэрослужбы суетятся возле молодоженов,
предупреждая каждое их желание.
Пассажиры постарше начинают улыбаться молодоженам издалека. Юные
граждане вначале раскрывает от удивления рот, затем торопливо присоединяются
к приветствующим. И лишь один пассажир, прочитав вслух без улыбки "Just
married", добродушно бухнул на плохом английском: - В который раз, отец?
Дов, поравнявшись с ним, спросил: - Do you speak Russian? - А как же! -
ответил бывший соотечественник. Дов потоптался возле него, и, неожиданно для
самого себя, поинтересовался:
- А если бы рядом с ним была, с той же надписью, девчушечка лет
восемнадцати, прижег бы словечком?
- Спрашиваешь! - воскликнул незнакомец.
В эту минуту Наум оглянулся и - невольно шагнул к брату. Губы Дова
плотно сжаты. Глазищи, как раскаленные угли. Таким лицо Дова бывает лишь
тогда, когда он из последних сил удерживает в себе "косматое словечко", -
как называли в семье Гуров лагерную матерщину.
В Москву прилетели вечером. Когда приземлялись, Дов посмотрел на брата,
сидевшего рядом. Лицо у Наума взмокло, припухлый нос подрагивал, как у
зверя, почуявшего опасность.
- Ты что, брательник, в волнении?
Наум спросил глазами: "А ты?"
- А ежели возьмут у трапа? - пробасил Дов, и они разом засмеялись.
Простились с пассажиром, с которым говорили всю дорогу. Он был в
штатском, а теперь натянул шинель с генеральскими погонами. Братья
переглянулись настороженно: тот все рассказывал о некоем Бардюшкине,
лишенном перестроечного авантюризма, за которого он будет голосовать на
пленуме обеими руками.
"Кто такой Бардюшкин?" - шопотом спросил Наум молодого парня в очках,
сидевшего позади: новых советских политиков он не знал.
- Зверь из бездны, - так же шопотом ответил парень.
- Вроде Егора Лигачева?
- Что вы?! Егор Лигачев - прошлогодний снег, певец колхозов. Теперь
пришли такие мальчики... - И он сжал руку в кулак.
- А-а... - Наум бросил на генеральскую спину насмешливый взгляд. И
пояснил Дову тоном самым серьезным: - Политинформация - мать интуиции. Не
презирай.
Каждый из братьев вез по два огромных чемодана подарков. Наум, к тому
же, телефакс для сионистской организации. С опаской вез, боясь, отберут на
"шмоне".В лучшем случае, ополовинят чемоданчики.
"Шмона" на границе нс было. Таможенники расхаживали у своих пустых
"шмональных" столов, улыбаясь приезжим. Словно родных узрели. Непостижимо!
Наум накинул на себя меховую кожанку, приотстал, поискав взглядом
багажную коляску. Спросил службу, где найти? Тот уставился на Наума, словно
служивого спросили, есть ли жизнь на Марсе? Другой показал на бегу куда-то в
сторону, где вилась длинная очередь...
- О-ох, узнаю тебя, великая родина, - произнес Дов устало. Узнал он ее,
впрочем, с первого шага, увидев над будочками пограничников надпись на двух
языках: "ПАСПОРТНЫЙ КОНТРОЛЬ. ПРЕДЪЯВИТЕ ПАСПОРТ И ВИЗУ". А ниже "Passport
and viza, please".
Дов усмехнулся не без горечи: иностранцам "please" - пожалуйста,
дорогой гостюшка; своему: "Ксиву на стол, сука! И не шевелись..." Как не
ведала государева служба слова "пожалуйста", так и поныне..."
Во всех международных аэропортах народ течет мимо полицейского
контроля, как вода через сито. А здесь - толчея. "Россия без давки - не
Россия..." Когда вдруг погас свет, Наум почему-то развеселился:
- Тьма египетская. Все, как в Торе.
Подъехало такси. - Американы? - поинтересовался шофер.
- Почти-и, - протянул Наум на родимом русском. - Не удержался, добавил
со смешком: - Из страны полузрелого социализма.
Шофер дал газ и исчез мгновенно. Дов обругал Наума, показал второму
водителю зелененькую бумажку - помчались пулей. Наум потянул носом.
- Дов, может быть, у меня галлюцинации на идейной основе, но, по моему,
воняет.
- Воняет и безо всяких идей. Загазовано, да еще чем-то травят.
Наум повернулся к шоферу: - Шеф, а почему у вас в столице воздух, как
на помойке. Вонь.
- Вонь? - удивился шофер. - Не чую. Принюхался должно быть.
Вечерняя Москва выглядела неухоженным рабочим поселком, занесенным
снегом. Грязные сугробы горой. На улицах полутемно.
- Что у вас, светомаскировка, что ли? - спросил Дов шофера.- Война,
вроде, давно кончилась.
- Светомаскировка, - ответил тот сквозь зубы. - Сталина на них нет!
Наум поглядел на шофера с любопытством. Мужик в годах.
-Шеф, а коль Сталин покинул нас, бедных, кого бы ты хотел видеть у
кормила?
- Бордюшкина!
Наум взглянул на него оторопело. "Ты-то, в засаленной ушанке,
почему?.." Не спросил, лишь головой мотнул, да, выбираясь из такси,
пробормотал усмешливо: - Дов, умом Россию не понять!
Вышел из машины у подъезда дома, где жил приятель, организатор
Конгресса, и лишь утром отправился к Дову, в гостиницу "Националь". Дов
торопливо добривался, сообщил, что его увозят из Москвы по делам дня на
три-четыре. И чтобы Наум перебирался сюда, полулюкс оплачен... Запах
беспокоит? Это химия, выводили клопов. Я уже забыл об их существовании...
Оставив вещи в "Национале", Наум начал обход города. Полвека в нем
прожил, на войну отсюда уходил. От подмосковных Химок аж до Кенигсберга
"сорокопятку" свою толкал. Он пытался идти маленькими улочками, по которым в
юности бегал в библиотеку. Тротуары были не расчищены, лед не сколот.
Грохнулся так, что с трудом поднялся. Только теперь разглядел: асфальт
вздыблен, искрошен - сам черт ногу сломит. Хотел выбраться на улицу
Горького, там, наверное, тротуар лучше, ноги сами свернули на бульвар, к
Арбату. Вот и дом Полярников, где жила Гуля. Почувствовал, глаза
увлажнились. Присел на скамейку, напротив дома. Здесь все, как было.
Мальчишки лепят снежную бабу. На саночках везут детей. "Волга" стоит у
подъезда. А вот Гульки нет. Кажется, только вчера катили с ней на электричке
в зимнюю Малаховку с "Письмом 39-ти". Скрывались от лубянских "топтунов". Не
было на свете праведнее Гульки: "Мы выедем все или все погибнем." И -
погибла, - кто мог это предвидеть? - в Иерусалиме.
Ветер льдистый, с густым бензиновым смрадом. В Израиле розы цветут, а
здесь... Поежился, застегнул кожанку.
Дышать стало труднее, и он кинул под язык крупинку нитроглицерина,
почмокал. Свернул к центру. Какие-то чудеса в Москве. На Пушкинской толпы.
Отнюдь не демонстрация трудящихся, никто не суетится, не орет: "Разобраться
по пятеркам!" Никто никого не торопит. Крик, смех. Какой-то человек в зимней
шапке с развязанными болтающимися ушами взобрался на скамейку, сипит
пропитым голосом:
- С коммунистами что делать?!. По моему, так: приговорить всех к
расстрелу. А потом помиловать.
Его сменил мыслитель предельно радикальный... Более слов удивили Наума
ноги радикалов. Один в разбитых сапогах с отрезанными голенищами, второй
вообще в каких-то опорках. "Что они, фабрику "Скороход" разгромили?
Перестройка еще из своей первой пятилетки не вылезла, а уж все босы".
На Страстном бульваре, у "Московских новостей", садовую скамейку
превратила в трибуну молодая чернявая женщина. С ногами у нее все в порядке.
Ботики на кнопках. Крестит последними словами Михаила Горбачева, называет
его преступником, ответственным за кровь Сумгаита.
- Кто эта рисковая дама? - спросил Наум улыбавшегося мужчину, который
стоял рядом.
- Не узнаете? Новодворская! Какой год в тюрьму просится. И посОдют,
подберут ключик!
Вдали бушевала еще одна группа. Кого-то шумно уличали: -Дешевка! Кого
выгораживаешь, падла?! Охранника?!
Почувствовав усталость, Наум дотащился до метро и поехал к своему дому.
А дома нет. На его месте башня этажей в двенадцать. Внизу, наверное, был
магазин. Огромные окна в густой пыли, как бельмы. Весь первый этаж пустой. И
это при вечной теснотище... Боковой подъезд как раз там, где была их
квартира. Пытался войти в него, отпрянул. Дух такой хоть святых выноси!
Задрав голову, оглядел бетонную башню. Новая, когда успела так облезть?
Стены грязно-желтые. Под балконами подтеки. Все выцветшее, пожухлое.
Обветшал домик, облез... как и вся Москва, увы!.. "Что же дальше будет?
Похоже, бардак только начинается..." Пересек мощеную, в глубоких выбоинах,
улицу, взглянул на проходные дворы своего детства.
Остановился у высокого и глухого забора, через который когда-то
перелез, спасаясь от агентуры. Теперь бы не одолел, да и не подойдешь:
сугробы, свалка.
Когда видел грязь на улицах Тель-Авива или Нью-Йорка всегда сравнивал
их с чистой Москвой. И на тебе! Досадно.
Собирался заглянуть еще на улочку Архипова, где когда-то пританцовывал
и горланил с приятелями: "Если в кране нет воды, значит выпили жиды".
Хотелось постоять у синагоги, на пятачке. Там, еще при нем, приколотили
табличку "Площадка для выгула собак". "Оченно оскорбили... Эх, пригласить бы
сейчас выпить старшего лейтенанта "Золотухеса" из ОВИРа, который мне
симпатизировал! Как он руками разводил, сердечный: "Две загадки в мире -
евреи и снежный человек".
Увы, идти в Колпачный переулок не было сил, да и проголодался. Из
любопытства сел в длинный, сдвоенный автобус (таких раньше не было!), но
сошел, не доехав: инженерное ухо Наума было оскорблено. Поворотный круг,
соединявший обе половинки автобуса, визжал, как стадо свиней. "Перестройка
отменила ремонт, что ли?" В конце-концов, вернулся на улицу Горького.
В "Кондитерском" все полки были заставлены пачками турецкою чая. Ни
печенья, ни конфет. "Чай так хорош, что из туретчины везете?" - спросил
продавщицу. Та повернулась спиной. За нее ответила женщина в деревенском
платке, которая набивала чаем наволочку.
- Ну да, - отозвалась та. - Хороший чаек, радиоактивный...
Наум удивился: - Зачем же купила?
- У-у - отозвался у прилавка подвыпивший мужчина. - Вот до чего довели.
Сталина на них нет!..
Наум отпрянул, словно его в грудь ударили. Подумал невольно: "Густовато
дебилов. Впрочем, где меньше? Если бы сопоставить Россию и Израиль по
нескольким параметрам, да заложить в большой компьютер Цахала. Ох,
любопытненько!"
В соседней 'Бакалее" так же пусто. На всех полках лишь соль и толокно.
Удивился, выругался и озлился на себя, - ведь слыхал об этом не раз. Да
только пока сам не увидишь!
В углу возле кассы закипал скандал. Оказалось, все товары продавали по
паспортам с московской пропиской. Даже хлеб. Теперь не хотели дать хлеба
военному с погонами лейтенанта.
- Я ракетчик, - горячился он. - Стерегу небо Москвы.
- Ну, вот, и стереги, - безразлично ответили из очереди.
Ноги мерзли. Наум вернулся в гостиницу, наскоро перекусил на втором
этаже, в буфете для иностранцев. Чуть передохнул. Вышел, остановил такси,
показав, как научил Дов, пачку "Мальборо". Объехал театры. В Большом -
"Царская невеста", Малый в строительных лесах. Зал Чайковского закрыт без
всяких объявлений. Мечта походить по театрам приказала долго жить. Ладно, на
Конгрессе узнает, куда пойти. Отправился туда, хотя до начала оставалось
больше часа.
Таксист немолодой, кепочка замаслена. Наум покосился на него, спросил
досадливо: - Вы тоже за Бардюшкина?
- Что я, "памятник", что ли? Их всех судить надо. До одного!
- И нашего любимого Горби?!
- Вы не в курсе! Андрей Дмитриевич-то как помер. Сказал о нашей жизни,
а Горбач микрофон выключил. В ту ночь Сахаров и отдал концы... Доконал
человека!
"Вот так, - подумал Наум с удовлетворением. - Толокно и турецкий чай,
на сытый желудок, забудут и простят. А это вспомнят..."
У здания, в котором должен работать конгресс, толпа. На заборе возле
дверей сотни бумажек и объявлений - чего только там не наклеено! Даже стихи
на листочке из школьной тетрадки:
" Назло бюрократам - ворам,
Ельцин, не только голос,
Душу свою отдам..."
Наум задержался у забора. Подумал, найдется ли в Израиле хоть один
школьник, который за Переса или Шамира душу отдаст?.. "Серьезная ты страна,
Россия!"
Ветер рвал старый плакат времен выборов. Над фотографией крупно
фламастером: "ОН ИЗ "ПАМЯТИ". А рядом размашисто и зло, чернилами "Сионисты
проклятые!" А вот и они, молодцы из "Памяти", со своими лозунгами. Черные
шинели, портупеи, кирзачи на ногах. Большой транспарант уличает редактора
"Огонька": "Коротич - современный Гольдштюккер". Наум спросил у державшего
плакат, кто такой Гольдштюккер? Тот понятия не имел. Поручили держать, вот и
держит.
Наум присоединился к евреям-делегатам и гостям Конгресса, толпившимся у
входа.
- Когда с трибун обсуждают, надо или не надо резать евреев, и кто-то
вас защищает, - это одинаково ужасно, и угрозы и защита,- говорил невысокий
гражданин с потертым портфелем подмышкой.
- Я не хочу жить в стране, где русские выясняют между собой, бить меня
или не бить? И не хочу, чтоб защищали. Это оскорбительно!..
- В чем дело, дорогой товарищ?! - вскинулся Наум. - Берите билет и к
нам... Куда к нам? На Святую землю!
- Там уже два моих брата пороги обивают. Где работа, где дом?
Фанфаронство на нашей крови! - И повернулся к израильтянину спиной,
показывая, что говорить с ним больше не о чем.
- Вы, значит, оттуда, - пробился вперед другой, тощенький средних лет,
в роговых очках. - Я сам из Питера. Не знаю, как у вас, а у нас... прежнего
Питера нет! Даже дистрофики в блокаду больше представляли Питер, чем эти,
теперешние, которые заполонили улицы. Хамская, скажу вам, улица: лузгает
семечки, матерится. Пойдет за любым демагогом. Бал правят люмпены, вот что я
постиг. А что делать, скажите? Самое время вспомнить Германию тридцать
третьего года и что стало с теми, кто решил переждать,
У Наума едва не сорвалось с языка благодушное приглашение на Святую
землю, но - сдержался, промолчал...
Открыли двери, и он вместе со всеми двинулся в зал. Вместо
приветственного слова "от Израиля", решил изложить притихшему залу главную
концепцию сионизма: у нее здесь похоже не так много сторонников. Значит, в
лоб нельзя. Вначале как-то вызвать полное доверие "поддиванных"...
- Люди нигде не любят слышать правду о себе. Нигде-э! Ни в России, ни в
Штатах, ни у нас в Израиле, - сказал он. - Кто не согласен, вспомните:
сострадают ли здесь афганским крестьянам и их детям, уничтоженным войсками
генерала Громова? А ведь их мил-лио-он!.. Сострадает ли московский обыватель
жертвам Сумгаита? Или вам, изгоняемым евреям? Вон они стоят, у парадного,
ваши сострадатели! Кто их уймет? Наш любимый Горби? Любимый "памятниками"
Егорушка Лигачев? Бардюшкины?.. Смеетесь, евреи? Вот и мне ничего не
остается... А ведь над вами глумятся не где-то там, за горами-за долами, а
тут, у всех на глазах. Пришли вам на помощь, в массе своей, братья
славяне?.. Простите, не слыхал: о жертвах собственной жестокости,
собственного бездушия думать, говорить, да и печатать не хотят. Нигде-э-э!..
Такова наша сволочная человеческая природа. А вы все "вообще" и "вообще".
Недавно приехавший в Израиль Володя Слепак тоже мыслил "вообще", от душевной
широты и благородства вступил в сахаровский комитет, да и просидел в отказе
семнадцать лет... Не влезайте в русские дела - вообще...
У меня на русский шовинизм нюх собачий, са-а-ам шовинист. Не смейтесь,
что да, то да! Не отыгрывались бы на евреях, я б и слова не сказал
чернорубашечникам. Это их русская забава - палицей махать... А вот наше
историческое дело - поголовный еврейский отъезд! - Уловил краем уха возгласы
неодобрения... - А если не отъезд, какая у вашего Еврейского конгресса
альтернатива? Вступать в спор с бешеными псами? У них резонов нет!.. Только
стоя на четвереньках, куняевцы вправе пролаять в своих журнальчиках, что
генералы Скобелев, Паскевич, Ермолов облагодетельствовали Среднюю Азию и
Кавказ. Облагодетельствовали огнем и мечо-ом!.. Евреи, не тратьте силы на
литературную, партийную и прочую шпану, - вывозите евреев!..
- Куда? - спросили из зала.
Наум, опытный оратор, на реплику не отреагировал, боясь развязать спор.
Вернулся на свое почетное место во втором ряду, сел молча, отстраненно.
На Конгрессе он расслабился, расчувствовался: евреи собрались в центре
Москвы, на Красной Пресне, в Доме кино, где, помнится, стояли бани, в
которые хаживал.
В фойе охрана из украинского "Руха", - прикатили здоровущие "лбы".
расспрашивают милиционеров: "Ихде тут жидки, которых треба обороняты?"
Снаружи милиции человек пятьдесят, не меньше. Когда шли к автобусам,
милиционеры стояли двумя шеренгами. Евреи шествовали внутри, убежденные, что
охраняют их. А, как выяснилось, охраняли студентов-палестинцев, явившихся
клеймить евреев. Наум насчитал троих палестинцев. У остальных, под
намотанными арабскими платками, были широкие россйские физиономии. Такой
простой комуфляж!
На второй день прислушался к выступлениям, пригляделся к лицам (многих
знавал и двадцать. лет назад, еще до отъезда - так они рвутся в Израиль,
певцы Сиона!..) и стал ощущать "фальшивинку". Выступали и совестливые, но
охотно ораторствовали и те, кто некогда открещивались от рисковых Гуров и
руками и ногами. В натужном пафосе и мелочных подковырках угадывалась
драчка: "Кто на Конгрессе, главней, кто представляет в глазах Запада
советское еврейство? На чей адрес пойдут оттуда компьютеры, телефаксы и
всяческие подачки? Кому слетать раз-другой на дармовщину в Америку, Европу,
Израиль - "от имени еврейского народа"?.. Таких, помнится, мать называла
"швицерами". Наумом овладело горделивое чувство первопроходца: "Да, совсем
другой человеческий материал... В наше время посидел в главарях, получи
"семь и пять по рогам," - народ подбирался, как сортовые зерна. Один к
одному... А тут?.. Мели Емеля, твоя неделя!
У Наума снова мелькнуло досадливое: "Кеше анахну бану". Стариковская
гордыня. Слаб человек..."
Пытался заглушить в себе гордыню, но как заглушишь, когда "поддиванные"
спрашивают: "Самолетный процесс, что это?" "Хельсинкская группа" - что за
группа такая?" Тут и швицеры забегали, как муравьи: "Слышали, Наум, погром
назначен на первое августа?" По-человечески их жалко, но пора пожалеть и
Израиль...
Тихо поднялся и прошел в новое огромное фойе кинотеатра, пахнущее
свежей краской. Половина людей не в зале, - здесь толкутся. Знакомых
выискивают, дружков, интересных людей для беседы.
Наум тоже попросил найти ребят поинтереснее. Расспросить их, выяснить
доподлинно, когда и почему вдруг загорелась земля под этими, "поддиванными"
евреями, которых даже "памятниками" не проймешь? В свое время, они и к
сталинскому жидоморству притерпелись, выработали иммунитет против всех
советских ядов, а то и русскими назвались... И вдруг такой обвал! Уселся в
тихом углу, ожидая, пока приятель Наума, из устроителей, искал знакомых.
Первым он подвел насупленного делегата Конгресса лет тридцати пяти в черной
бархатной кипе. Выдающиеся татарские скулы и ухоженная распушенная еврейская
борода создавали эффект ширины и прочности. Будто в подтверждение, тот так
встряхнул Науму руку, что он плечом повел, не вывихнул ли сустав?
- Рахмил, - назвался делегат. - Ленинградский резник.
- А в миру?
- Доктор технических наук, кибернетик, старший научный. И протчая.
- Анкетка чистая, поэтому в резники попали? -весело спросил Наум.
Рахмил засмеялся. Объяснил, был в Питере резник. Один на весь город,
восьмидесяти пяти лет от роду. Как-то спрашиваю его: "Живите до ста
двадцати, но, извините, кто будет после вас?" "Вы!" - говорит. "Как это я?!"
Не хотел Рахмил обижать старика, не стал отказываться. И тот принялся
учить кибернетика, как по всем ритуальным правилам прирезать курочку или
быка. И выучил.
- В Питере в мясных магазинах как шаром покати. Отправились мы за
мясцом в колхоз. Первого быка я забил с одного удара, двух других оставил
колхозникам, чтоб сами забили. Те намучились, и теперь каждый раз звонят:
"Рахмила, который быков режет!" Так пришла ко мне слава, - закончил Рахмил,
и оба заржали. Похлопали Друг друга по плечам, разговорились дружески.
Одно вызывало сомнение. Не тревожили Рахмила черносотенцы. Будто нет их
и не было...
- Не тревожат, а в миру вы небось не Рахмил, а Роман, так удобнее?
Рахмил ответил спокойно: - Когда еврею-ассимилянту бросают в лицо "жид", он
белеет от испуга или от тоски. Доказывает - горячится, что его родные поэты
Пушкин и Лермонтов, что на языке идиш он не знает ни слова и его родина -
Россия. Беднягу бьют по самому уязвимому месту: у него нет другой родины.
А мне скажут: "Не наш!", "Не нашего Бога!", я улыбаюсь. Конечно, Рахмил
не ваш. Моей культуре три тысячи лет. У евреев была Тора, когда русичи еще
ходили в звериных шкурах. "Не наш!" Смешно!
Науму почудилось, он с этим парнем всю жизнь знаком. Вместе в
шестидесятых от КГБ отбивались. Как говорили на войне: "С таким пойду в
разведку". Воскликнул убежденно: - Ну, что, значит, в следующем году в
Иерусалиме?
Распушенная борода Рахмила взметнулась удивленно. - Я и так в
Иерусалиме! Давненько, друг мой. Зачем еврею два Иерусалима!
Второй делегат Конгресса, с которым Наум познакомился, был с берегов
Волги. Он близоруко взглянул на гостя сквозь толстые окуляры, принялся
рассказывать, как создавался в их городе еврейский культурный центр.
- Движение пакового льда началось весной восемьдесят восьмого. Башкиры
заволновались, татары - даешь наши культурные центры! Местная власть сама
намекнула: а вы, евреи, ничего не хотите? Что у нее было на уме, никто не
знал. На первый концерт еврейского центра многие идти боялись. А вдруг
провокация? Не пришли и знаменитые актеры: боялись "засветиться", объявят
сионистами, доказывай, что ты не верблюд. Привезли старуху Котлярову,
-единственную артистку, оставшуюся от разгромленного театра Михоэльса. В
фойе звучала еврейская музыка. На следующий концерт народ повалил валом, шли
с детьми, со своими стариками. Некоторые плакали.
- Ну, а ваша роль в этом почине?
- Никакой! Я подошел к устроителям, сказал: "Меня зовут Абрамом. Идиша
не знаю, никуда не собираюсь, но вашему движению сочувствую. Я - детский
врач, чем могу быть полезен?"
- Детский врач, а спрашиваешь? - воскликнули. Через неделю привели на
"брис" - обрезание. Посмотрел, как это делает человек без медицинского
образования и - ужаснулся.
За меня взялись райком и КГБ: "Этот делает обрезание". Возбудили дело,
передали в министерство здравоохранения, чтобы лишить диплома врача.
Спас Абрама министр, хотя и встретил недружелюбно: "Вы -детский врач. И
хороший, как мне доложили. Нам стало известно, что вы делаете обрезание.
Зачем это вам надо?"
Абрам ответил, покраснев: "Я увидел, как это делает мясник с
Центрального рынка. Понял, тут место врача. Евреи ведь тоже люди..."
"Идите!"- тяжело сказал министр, и от Абрама отстали.
Наум гнул свое: - А каково в вашем городе евреям? Кошмар?
- У нас кошмар с экологией. Государство травит людей.
- Чего же вам сидеть-травиться?.. Ну "вале". У нас в семьях несчастье,
беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен
"вал"...
Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится.
Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.
- А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась
злая искорка.
- Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим.
Такие- "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему
все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"...
Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится.
Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.
- А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась
злая искорка.
- Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим.
Такие-то ученые едут в Израиль. Надо бы заранее отправить документы, чтоб
приготовились. Может, сообщить университетам. Консул отмахнулся: - Когда
приедут в эрец, будем разбираться... -А мы из писем знаем, какая там
разборка. В Израиле патовая ситуация, страна в спячке, почище брежневской.
Не очень, видно, волнует это вашего Генерального израильтянина.
- Прохвост, значит?" заметил Наум не без сарказма. - Злодей
нераскаянный...
- Почему прохвост, почему злодей?! Когда надвигались погромы, ребята
рассказывали, он весь второй этаж забил матрасами и одеялами. Гору целую
натаскал. Начнется резня на улицах, будем спасать евреев... Люди
неоднозначны. Лично он, может быть, даже добр, сердечен, но он держит
"линию" правительства, а линия бессердечна. Гони "вал", там разберемся...
"Умен, бестия!- подумал Наум, прощаясь с волжаниным. - И благор-роден.
Таким юшку и пускают на Руси... Ох, зря от нас отвалил. Зря, голубь! Умный
нигде не пропадет. Силы, конечно, надо для этого иметь. И молодость. Нет,
зря отвалил!" Не сразу расслышал чей-то вопрос. Оглянулся, известный
академик-математик. Наум вскочил, извинился за тугоухость. Академик тихим
мерцающим голосом поинтересовался, почему покончил с собой профессор
математики, - он назвал его, - получивший место в Иерусалимском
Университете. Наум растерялся, ответил на вопрос вопросом, побагровев до
шеи, словно на провальном экзамене: -А он не был шизофреником, ваш гений?