Свирский Григорий. Бегство

могиле... государства. Мол, все идет прахом, спасайся, кто может! - Заметив
усмешку Дова, добавил торопливо: - Вот если б мы точно указали... прибегну к
ленинской терминологии, он умел формулировать! Указали то главное звено в
цепи, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... ту цепь, которой опутан
Израиль по рукам и ногам - тогда другое дело.
"Как человек в страхе, так к Ленину кидается" - грустно отметил Дов про
себя.
- ... Где оно, это звено? - повторил Эли оживленно, по-своему оценив
молчание Дова.
- Хочешь скажу?! - с вызовом произнес Дов. - Слушай! Однажды
американец, который строил в Израиле торговые центры, - ты знаешь ero! -
спросил, кто мой хавер Кнессета? Искал, к кому обратиться за поддержкой. Я
впервые задумался: а кто он, мой депутат? Так ведь нет у меня депутата. И ни
у одного израильтянина нет. У нас, как ты слышал, голосуют не за человека, а
за партийный список. Список рабочей партии, список Ликуда, ну, и прочее. Кто
заседает в Кнессете? Люди, которые в ответе только перед своими партийными
боссами. А о нас с тобой они вспоминают лишь на предвыборном базаре... Хочет
такой Кнессет изменений? Да они для него смерти подобны! "Не заметили" даже
полуторамиллионной демонстрации в Тель-Авиве, требовавшей изменить нашу
сволочную выборную систему. Да и кто может это сделать? Только тот же
Кнессет, но ведь честные выборы тут же сметут "списочных" хаверов Кнессета,
- зачем им перемены?.. Потому какая бы партия ни пришла к власти, - "ото
давар" - все едино, один черт, Эли: премьеры лгут, кабланы шантажируют,
банки воруют, и все сходит им с рук. После войны на каждого немца по плану
Маршалла потрачено сто долларов, и Германия поднялась. А здесь на каждого
израильтянина дают по тысяче каждый год, а все мы по уши в дерьме, с
протянутой рукой ходим. Без дна бочка... А тронь-ка сановного вора- министра
или его зама. Рассыплется правительственный блок, собранный с миру по нитке.
"Избранники" потеряют власть. "Ганеф ми ганеф потур", говорит израильская
поговорка. Вор, укравший у вора, свободен от наказания. Чист. В этом
трагедия страны. Главное звено", как ты говоришь.
Эли молчал, опустив глаза и покусывая губы. - Я все серьезно обдумал,
Дов, - сказал тихо. - Твою штангу мне не поднять, не выжму: она мне не по
весу. Надорвусь, и все!
- Твое право, Эли! - И вскользь: - Это окончательно?
- Скорее всего, Дов. Подальше от царей - голова будет целей.
- Ну, Элиезер, не в Израиле хорониться тебе за российскую премудрость.
Там цари - страх Божий. Семь грамм свинца, Колыма... А тебе что цари? Тем
более, наши, доморощенные. Ты человек без комплексов, Элиезер. Нужна была на
сотой бумажке тысячная подпись, ты, и в самом деле, мог лечь спать в
кабинете очередного "царя", не уйти, пока тот не поставит свою завитушку. Ты
эту камарилью в упор не видел, верно говорю? Потому-то, считаю, именно тебе
штанга по плечу. Эли снова прикусил тубу.
- Лады! Раздумывай, Элиезер, дальше. Без опаски. История -наука
неспешная. - И уже спокойнее, по приятельски: - Давно хочу спросить,
Элиезер. Ты там, пока не ткнулся в ОВИР, как сыр в масле катался, дача в
Переделкино от "Литературки", под бочком у великих, квартира возле метро
"Аэропорт", в теплом писательском углу, сортир черной плиткой выложен.
Парусник на Московском море. Собачки дорогой породы. И ты всюду желанен.
Объехал спецкором Париж, Рим... И все про этот сволочной мир понял,
поскольку глаза вставлены в твоей свободной Австралии, мог сопоставить,
сравнить. В первый день знакомства услышал от тебя местную поговорку. Ты
пришел тогда из мисрада, бросил на иврите про наших царственных воров, что,
де, заигрались цари иудейские - "Тахрихим бли кисим" - "Саван не имеет
карманов". Значит, и наших постиг, может, еще и до приезда. Так зачем же ты,
западный человек, европеец до мозга костей, отправился на арабский Восток,
Элиезер?.. Я по дружески, Эли, без укора. Черт тебя дернул, зачем, а?
Эли машинально погладил торец своего книжного шкафа, наконец, произнес,
оглянувшись: - Это долгая песня, Дов. А ты человек занятой.
- А я не тороплюсь, Элиезер. Готов слушать, пока не выговоришься.
Интересен ты мне, как личность. Тебя на Би-Би-Си брали, в Лондон - не
соизволил. Галия не вынесла, ты только губы сжал. Сам себя абсорбировал,
назло нашим баранам. Зачем тебе все эти игры, баловню судьбы,
благополучнику? Затмение нашло? По внукам истосковался? Приезжал бы к нам из
Лондона дорогим гостюшкой. В Израиле олим не жалуют, а гостя, особенно с
"зелененькими", на руках носят... Чего ни расскажешь, из этой комнаты не
уйдет. Я к тебе год приглядываюсь, а постичь, ну, никак не могу.
Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и,
скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес
раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью
Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже
его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в
шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны.
Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать
выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул:
Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки.
Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов
цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с
характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька"
без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился
его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня
ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от
того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты
кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о
нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - все!
Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет.
Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления.
Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой
раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает,
приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у
парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов.
Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут
выгнать. Вы готовы к этому?"
"Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как
боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга.
Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре,
Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с
полпути на дачу и уже не поднялся...
Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема
"переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.
- До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно
обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции
Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.
И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника,
просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит?
Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов
"зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные
лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная
"номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный
развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации
исторической правды. Орвелл попал в десятку!
Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то
сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации
истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают.
Всюду так...
- В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после
паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос
счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже
евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не
возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы
будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"
А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения
зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы.
Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была
"радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался
архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже
журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел
однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских
лагерей. Она ненавидела все и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко.
Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с
поляками..."
И ведь права была горемыка. Русские, в гуще своей, лишены ксенофобии.
Убеждался не раз. Но тот разговор помог мне взглянуть на проблему шире,
обострил мое брезгливое отношение к националистам. Всяким. В том числе,
еврейским. К ребятам, у которых личные проблемы замыкались на национальные,
я относился несколько свысока: если б вы не были евреями, то вас советская
власть устраивала, вы бы вполне вписались в систему. А я птица более
высокого полета, у меня куда более серьезный конфликт с советской властью, -
не по "пятому пункту". Это предохраняло от ощущения национальной ущербности.
"Все справедливо", думал я. Власть и не должна любить интеллигенцию. Это
естественно, а не унизительно, что меня взяли в "Литературку" не завотделом,
а и.о. завотдела: я воспитан вдали от их агитпропа... - Эли помолчал,
вздохнул горестно: - Хоть я и гоношился, но антисемитизм меня, конечно, не
обошел. Еще до ОВИРа. Как-то в "Литературке" уволили журналиста-еврея,
свалив на него чужие ошибки. Нужен был новый сотрудник. Мне разрешили взять
любого... кроме еврея. Я отыскал такого, его анкета звучала хорошо.
"Владимир Владимирович Шевелев". Прекрасная кандидатура. Обговорил со всеми.
Все - "за". Появляется Шевелев и предупреждает: "А вы знаете, что я еврей?"
Я рот раскрыл. Такие сюжеты возникали постоянно. В эти постыдные игры
заставили играть сотни тысяч людей. Многие привыкли, не ощущали своей
низости, не ощущали стыда. Притерпелись к подлости государства. Или ты
играешь со всеми вместе или - вон! Мы жили в обстановке общего разлагающего
цинизма. С упоением декламировали вирши детского поэта, иронизировавшего на
капустнике над своим идеологизированным поколением:
"Теперь поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку... Детиздат."
Однако достал меня, сбросил с коня на землю не государственный
антисемитизм. Меня достал "научный"! Разве не был он естественен в стране,
которая называлась Союзом Советских социалистических республик?! Советы,
Дов, разве когда-либо там существовали? Нет! Социализм был когда-нибудь?
Нет! Но, может быть, Союз существовал? Извините! Окраины были покорены
железом и кровью. Почему же Союз, да еще нерушимый? Да еще республик
свободных... Все блеф! Странно ли, что люди, всю жизнь бродившие в густом
идеологическом тумане выворачивают наизнанку любое понятие...
Шафаревич вдруг высказался по-современному: "ритуальное убийство царя".
И не случайно уточняет имя того, кто возглавлял убийц: "Шай Белобородов",
чтоб не сомневались. И вот уже повторяют повсюду - ритуальное убийство,
еврейское. Во времена дела Бейлиса речь шла о "ритуальной крови младенцев",
теперь, как видим, оседлали новую высоту. Александр Солженицын, прежде моя
нежнейшая привязанность и гордость, вдруг принимается шаманить своими
зарубежными "откровениями": не только змее поганой, но и писателю земли
русской свойственно менять кожу. Все зло, де, от евреев... Ладно, в
исторической романистике он не писатель Солженицын, он - провинциальный
учитель математики, рядовой шолоховской ростовской роты, как мы называли
юдофобов с российского юга. Но вот и литературный критик О. Михайлов,
образованнейший русский интеллигент, и тот вдруг попадается на тухлого
червячка, на юдофобство. А ведь не провинциальный "шкраб", не боевик из
"Памяти"! Но каждую фразу Чехова, Достоевского, Розанова использует уже
по-своему. Из всего, что я люблю, чем горжусь, что составляет суть моей
духовной жизни, они выстраивают свою антисемитскую концепцию. Значит, не
случайно эта проказа задевала, во все века, и крупных, незаурядных русских
людей, начиная с Федора Достоевского. Федора Михайловича сломала каторга,
русскую интеллигенцию - многолетняя, непрекращающаяся по сей день
сталинщина. Ее унизили, растерли в пыль. Страх стал генным. Но служивый
русский интеллигент никогда не признается в этом и самому себе, знаете ли вы
это?
- О, да-да, - Дов торопливо кивнул.
- Я начал иначе думать о русской интеллигенции. Ее юдофобство - вовсе
не поверхностная сыпь, прыщи на коже, а запущенный рак, поразивший
национальный организм. Это интеллигенция имперской России. Она всегда будет
ускользать от защиты националов, евреев ли, кавказцев , всегда искать
виноватого на стороне. Это меня сразило, душу окровавило. И заставило
мучительно думать о том, кто я и с кем...
Признаться, достал меня этот "научный" антисемитизм. Как ножом пырнули,
- болит рана, кровоточит. Знаменитый Гершензон издавал до революции
"Пропилеи" - сборники о русской культуре, о ее ценностях. Розанов отозвался
о них так: "Очень трогательна эта любовь к русской культуре, к народу. Но
они любят "пропилеи" - ворота, культуру в идеальном, очищенном виде. Только
русский может увидеть Россию со всей ее мерзостью". Что ж, в этом есть
какая-то правда. Я не могу сказать, что люблю Россию со всей ее мерзостью -
это удел Розанова, который в дни процесса Бейлиса писал поочередно статьи и
в защиту Бейлиса, и, под псевдонимом, - в осуждение. Но ведь именно такая
Россия выступила сейчас вперед и нет удержу любимой Розанову мерзости... Я
уехал от той России, Дов. Бог с ней! - Эли бросил курить еще в Москве, дымил
редко, а тут сам попросил вдруг сигарету, затянулся, покашлял. Раздавив
окурок, продолжил: - Признаюсь, было у меня и смутное, ни на чем не
основанное представление, что в Израиле я смогу быть самим собой и Галия
найдет себя... Увы, это такой же миф, как слова моего приятеля
кораблестроителя, который кричал мне по телефону с восторгом: "Ты не
представляешь, как нужны Израилю корабелы. На работу нас везут прямо с
аэродрома!" Он уже в Америке, мой бедный корабел, а мне ехать некуда. Я даже
не корабел... Мы выдумали эту страну, Дов, как, в свое время, Александр
Твардовский выдумал страну Муравию. Попал Александр Трифонович в капкан,
потерял там отца-мать, и, чтоб выжить-выскочить, сочинил...
Долго молчали. Наконец, Дов заговорил:
- А ежели тебе порвать со второй древнейшей профессией, Элиезер? Ты
талантливый журналист, критик литературы. Пиши для себя, для журналов. А
хлеб насущный... Я тебя возьму в свою фирму. Техником, нормировщиком,
кассиром,- придумаем что-нибудь.
- Спасибо, Дов. Тронут. Но стоило ли для этого уезжать так далеко? Я
все еще надеюсь состояться. К тому же, вот, - Эли улыбнулся, - расстелю
Eнчику персидский ковер. Помогу встать на ноги, дай бог, отправлю в
Гарвард... Одно беспокоит, не успею при жизни выкупить свой дворец. Повешу
на Eнчика здоровую каменюку. Будь коттедж вдвое дешевле, комнаты на
три-четыре...
- Давай так и сделаем! - горячо перебил его Дов. - Располовиним. Я
вступаю в пай... - И он принялся рассказывать о болезни Курта и о своем
плане.
... - Элиезер, будь запевалой! Начни в своем еженедельнике кампанию:
"Деньги в шапку для Курта, питомца Корчака!" Благородное дело! Может,
вытащим Курта из больницы. Возьмешь себе один этаж, ему другой. Как раз по
три комнаты. Сделаю два входа. Здесь не соберем денег, в Штатах объявим. В
крайнем случае, добавлю... Только начни так, чтоб подействовало. Автора
найди упорного, страстного...
- Искать не надо - Сашу попросим. Кстати, где он? Три недели подряд
звоню в гостиницу, в ешиву, оставляю для него записки. Не отвечает.
- Сашок в Москву улетел. Ты что, не слыхал? С месяц.
- Ку-да?! Да его там загребут!
- Звонил из аэропорта, веселенький. Говорит, лечу жениться...

Глава 5 (28). РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН.

Май был жарким, а кондиционер Софочка включать опасалась: беременная
продавщица из "маколета" сказала, что вибрация воздуха плохо действует на
дите. Скорее всего, это было выдумкой, но спрашивать у Дова не хотелось:
засмеет! Дите все чаще поддавало пяточками под сердцем, стало ее жизнью, а
себя Софочка берегла. Это тоже было ощущением необычным. Всего год назад
Софочка считала себя чем-то вроде сорной травы. Вымахала выше всех - людям
на раздраженье. Даже отец, случалось, обзывал ее "пустельгой" и "Коломенской
верстой". Ныне все изменилось сказочно. Дов по ней скучал, звонил отовсюду,
подсмеиваясь над собой, что у него снова из-за нее "мерихлюндия". Как-то
полдня она просидела во дворе, на солнышке и к телефону не подходила.
"Мерихлюндия" довела его тогда до того, что примчался посередине дня,
увидел, она дома и сразу повеселел.
О Саше и говорить нечего, готов жениться. А уж когда стукнули под
сердцем пяточки...
Но спокойной, как весеннее тепло радости почему-то не было. Однажды
прорвалась и неудовлетворенность, о которой не думала. Сидела на диване,
рядом с Довом. Только что подключили новый телевизор с огромным, как в кино,
экраном. Дов сказал, что будет какая-то "Алайла!", стоит посмотреть.
Оказалось, "Алайла" - это прямая передача из телестудии Иерусалима. Безо
всякой цензуры. Собрали русских олим, задают вопросы - шум, как на базаре.
Парень со злым лицом кричал краснощекому ведущему, который глядел на всех с
неподвижной, как у балетного танцора, улыбкой, что бы вокруг ни голосили: -
Бьют и бьют по башке: "Страна маленькая, маленькая, маленькая", выталкивают
отовсюду!
"Вобьют тебя, как гвоздь, до шляпки. Маленьким и будешь", подумала
Софа.
Ведущий с профессионально-взволнованным напором дважды восклицал: "Ихие
беседер!" ("Будет хорошо!"). Кто-то в глубине кадра встал, направился к
выходу. Пригляделись. Высокая и очень худая женщина в белой блузке. Она была
уж у дверей, когда ее лицо укрупнили, и оно выплыло вперед - гордое, с чуть
подрисованными бровями.
- Ты куда?! - ведущий протянул к ней руку. - Я же предупредил, идет
прямая передача. Смотрит весь Израиль.
- Не хочу слышать вашу трескотню, потому ухожу. Сколько лет талдычите
свое "ихие беседер", целенаправленно превращая нас в рабочий скот?!
- Ой-вой-вой, - ветрепенулся ведущий- Назови себя Израилю, раз ты такая
героиня.
- Доктор Этель Красногорская.
- Почему, ученый доктор, ты сказала "скот"? Другого слова в русском
языке нет?
- Есть, да не про нашу честь. Я - доктор с тринадцатилетним стажем -мою
ваши сортиры, получаю три шекеля в час - в два раза меньше, чем зарабатывал
на моем месте неграмотный араб. Кстати, хотела бы узнать, сколько получаете
вы?
- У нас нет времени! - торопливо воскликнул ведущий. - Это
несущественно. И я бы советовал тебе не делать обобщения. Твой муж тоже
доктор... Ты доктор Красногорский, ее муж, не так ли? - ведущий ткнул
пальцем в сторону стола с цветами, у которого сидели олим. - Доктор
биологии, не так ли? И нашел работу в Университете. Кем ты работаешь,
доктор?
Интеллигентный человек лет пятидесяти в черной паре приподнялся,
сказал:
- Сторожем!
Студия загоготала. Снова выплыло крупным планом лицо Этель
Красногорской. Она что-то отвечала встревоженному и одновременно нагловатому
телерепортеру, губы ее были перекошены от гнева, но слов не было слышно.
Немое кино.
- Ну, этих ребят не остановишь, - с удовлетворением произнес Дов. - Их
"изЬмом" не закандалишь. - Он взглянул на Софочку искоса. Ее белый нос
раздувался, как всегда, когда она была сильно раздражена.
- Ты чего, гусь? - удивленно спросил Дов.
- Терпеть не моту замужних женщин, которые жалуются.
Дов еще минуту посидел недвижимо, затем, выключив телевизор, поведал
Софочке о своих успехах - сдает амутянам уже третий дом.
Софочка притихла: о своих строительных делах Дов ранее не рассказывал
ей никогда... Неделю мотался по стройкам, пришел и - прямо с порога:
- Сашок не звонил?
- Нет. - Софочка встрепенулась. - А что?
Через два дня снова:
- Саша не звонил?
Софочка потянулась к блокночу, в котором отмечала все деловые звонки,
нашла нужную запись, сказала: - От имени Саши звонила какая-то женщина.
Передала: в Кфар Хабате, в спальне, перекрыть крышу, в маленьком доме
побелка... Вот как?! - встрепенулась Софочка.- Я не поняла. Саша переселился
к черным шляпам? В Кфар Хабат? Да? Но зачем ему два дома?
- Детишек много... Чьих-чьих? Ero! Мы думали, он в тюрьме сидел, а он в
это время детей строгал. Вот и настрогал!
Софочка не любила себя и за то, что не всегда улавливала, когда шутит
Дов, а когда серьезен? Но ведь разговор о детях, шутить нельзя.
- Вот оно что! - воскликнула она. - У него детишки?! То-то он сразу
сказал, что и моего охотно возьмет.
Дов замер.
- Он, что, предлагал тебе руку и сердце? Софочка втянула голову в
плечи.
"Надо же! Болтушка!"
Дов выругался про себя, хотя это для него не было полной
неожиданностью. Недели три назад сидела Софочка у него на коленях. Когда
вошел Саша, спрыгнула с коленей, как по тревоге. И стала вдруг говорить о
нем зло, что выгонит его из дому. Чего вдруг озверела? Тогда и мелькнула
первая догадка: а уж не протянулся ли меж молодыми бикфордов шнур? С какой
стороны огонек затлел?!.. Разбираться? Затаптывать огонек? Даже если был бы
и вправе...
- Предлагал, значит? Во-от шустрик!
У Софочки пылали щеки. Она ушла на кухню. Вернувшись, поставила на стол
фрукты. Наконец, не выдержав, спросила как о пустяке: - Так сколько ж у него
детишек?
- Триста.
- Ско-олько?!
- Позвони, уточни...
- Интересное кино. Детский сад, что ли, вы открыли на пару?
- Я тут не при чем. Это хабатники.
- Пейсатые, что ли?
- Хабатники не пейсатые. Они бородатые.
- Ну, в этом мне за всю жизнь не разобраться! Кто из них пейсатый, кто
бородатый. - И изумленно: - Триста детей!
Звонка от Саши ждала. Призналась себе в этом лишь тогда, когда кинулась
к телефону, а голос прозвучал не Сашин, чужой. А потом и не скрывала от
себя, что ждет. Наконец, прозвучал торопливый, захлебывающийся баритон.
- Саша, - перебила она деловое сообщение для Дова. - Что же ти о детях
ни слова. Откуда они? Взглянуть бы!
Ответил, на следующей неделе повезет два автобуса детей в Иерусалим, в
больницу Хадасса.
-Там и увидишь... Что? Познакомиться с ними? У тебя вот-вот свой будет,
тогда и.. Еще месяц ходать? Загляни в Кфар Хабат...
Софочка услышала, как дрогнул у него голос.- Оставлю тебе место в
автобусе...
Всю неделю ходила Софочка сама не своя... Но как на это посмотрит Дов?
И вообще, за двумя зайцами погонишься... Всего вовек не учтешь. Про разные
предвиденья - это только в школе говорят. А туг... "Как карта ляжет",
говорила, бывало, мать... "Как положишь, так и ляжет", - сердился отец...
Ох, нс шутка все это, рожать вот-вот, а она...
Решила посоветоваться с Зайкой, больше не с кем. Когда Зайка переезжала
в новый дом, взяла с нее слово: появись в софочкиной жизни какое-либо
осложнение, чтоб немедленно звонила. А уж тут такое осложнение, не дай Бог!
За день до поездки в Кфар Хабат, к Сашиным детишкам, Софочка все еще не
знала, как поступить. Собой рисковала бы - пустяк, а ведь ребеночек...
Набрала номер еженедельника. Зайка обрадовалась звонку. Поохали,
поговорили о новой зайкиной квартире, решили, что Софочке удобнее приехать в
редакцию: Зайка там днюет и ночует.
- Сегодня, Софочка, у нас толкотня, но здесь каждый день толкотня, в
крайнем случае подождешь меня минут пять-десять. Договорились?
Приехала Софочка. В самом деле, толкотня, прямо тусовка какая-то - дым
коромыслом! Спросила Эли, где Зайка, он махнул рукой в сторону дверей,
откуда слышались громкие голоса.
Софочка приоткрыла дверь. Переполненный зал. Зайка оглянулась на скрип
двери, попросила подождать в ее комнате. - Там сейчас внук Эли, Eнчик.
Пообщайтесь.
Енчик взглянул вопросительно на гостью, но, узнав, что она от Дова,
улыбнулся приветливо. Веснушки у Eнчика медного цвета. Самая крупная - на
кончике носа. Казалось, это от солнца Eнчик пылает и светится. Он туг же
вызвался показать редакцию, все рисунки на стенах, все газеты.
Чувствовалось, он горд и счастлив: его дед тут самый главный.
Софочка огляделась. Обстановочка? Железный канцелярский стол.
Перекошенный, рассохшийся шкаф с подшивками газет. Все стены увешаны
фотографиями, вырезанными из журналов, рисунками, стихами, даже нотами.
Eнчик тут же повел ее вдоль стенок, показывая все с таким энтузиазмом,
словно он был автором всех этих стихов и шаржей.
А посмотреть и в самом деле есть на что. Сверху, над фотографиями,
прикноплен огромный лист бумаги. На нем нарисована умелым карандашом
огромная каменная задница. В этот каменный зад летит, как снаряд, головой
вперед, новый оле. Под рисунком - подпись-приветствие:: "Правительство