Тырин Михаил Юрьевич. Тварь непобедимая

   Кате этого не объяснишь. Она — амазонка, охотница за головами. Она не верит, что достойный человек может возникнуть сам по себе, ей кажется, что такого нужно отвоевать, заслужить, отбить, даже если придется пойти на жертвы. Правильно это или нет. Света не знала. Она просто любила свою подругу и искренне желала ей счастья.
   — Машку Иванову помнишь? — спросила Катя. — У нее подруга есть — знаешь чем занимается? Встречается вот с такими богатенькими, а через месяц приходит и говорит: доигрался, милый! Деньги на аборт нужны. А аборт в хорошей клинике знаешь сколько стоит?
   — Слава богу, нет.
   — Много! Вот так и живет девчонка.
   — Бедненькая, — фыркнула Светлана. — А не проще надеть короткую юбочку и к вокзалу пойти? Там деньги не через месяц, а сразу платят.
   — Ладно, Светка, если ты такая стеснительная, — решительно произнесла Катя, — тогда пообещай, что познакомишь меня с этим врачом. Он ничего? Ему не больше пятидесяти, надеюсь?
   Светлана удивленно обернулась на подругу, не выдержала и рассмеялась. Глядя на нее, и Катя стала хохотать. Они никак не могли остановиться, даже Пашка бросил своих солдатиков и прибежал смотреть, что случилось.
   Они еще долго сидели на кухне, пили чай, что-то вспоминали, рассказывали, смеялись или грустили, жалели друг друга и подбадривали, и не заметили, как наступила ночь.
   Катя решила остаться, они легли и еще час шептались, пока гостья не уснула. А Светлана все лежала с открытыми глазами, улыбалась тому, что у нее есть такая хорошая и близкая подруга, что Пашка — замечательный ребенок. И почему-то сегодня ей думалось не об однообразных днях, не о заботах и трудностях, а только о самом хорошем. О том, что есть и что еще будет в жизни.
   * * *
   В конце мая Соломонов попросил себе небольшой отпуск и уехал к друзьям в Финляндию. Грише пришлось взять на себя часть его пациентов, и хлопот у него прибавилось. Вдобавок его наконец включили в график ночных дежурств. Похоже было, что его испытательный срок подходит к концу.
   Первая ночная вахта пришлась на воскресенье. Гриша появился на работе к половине шестого вечера, переоделся, обошел кабинеты, принял у врачей их пациентов, оформил журнал, а затем занял место дежурного. Это была небольшая прозрачная кабинка между коридорами. На широком столе стояло несколько телефонов и шесть телевизионных терминалов. Переключая камеры и микрофоны, можно было прослушивать и просматривать все палаты в этом крыле.
   Через несколько минут снизу позвонил охранник и, к удивлению Григория, сообщил, что к нему пришел посетитель. Гриша бегом спустился по лестнице в холл. У дверей, робко поглядывая по сторонам, стояла Алька.
   — Алина! Ты откуда? — вымолвил Гриша. Он так удивился и обрадовался, что забыл даже поздороваться.
   — Привет, — она поцеловала его в щеку, вытерла помаду. — Пришла на тебя посмотреть. И узнать, почему ты нас забыл.
   — Я не забыл! — горячо проговорил Гриша. — Честное слово, вспоминаю каждый день.
   — Вспоминаешь... — укоризненно покачала головой Алька. — А что ж не заходишь?
   — Не знаю. — Он виновато улыбнулся и вдруг спохватился: — Пойдем сядем. Извини, к себе пригласить не могу — режим.
   Они расположились в кожаных креслах, Гриша по внутреннему телефону попросил принести кофе и пирожных.
   — Здорово, что ты пришла, — сказал он. — Я соскучился, честное слово. Рассказывай, как там ребята, что нового?
   — Да все по-старому, даже нечего рассказывать... — Алька начала было вспоминать — кто уволился, кто женился... Вдруг она остановилась. — Тебе, наверно, неинтересно все это слушать?
   — Почему?
   — Не знаю. Ты уже весь в другой жизни. Ушел — и ни слуху ни духу...
   — Да нет же...
   — Я понимаю, Гриша, — с грустью сказала Алька. — У тебя, наверно, сейчас времени совсем мало, да? А тебя, между прочим, все помнят.
   — Помнят? И что говорят?
   — Ничего плохого. Наоборот. Только обижаются, что ты пропал. Зазнался, наверно?
   Алька посмотрела в окно. У крыльца прощались друг с другом и рассаживались по своим машинам врачи из воскресной смены.
   — У вас тут, наверно, платят много.
   — Нормально, — неохотно кивнул Гриша.
   — А что с тем человеком, которого мы сюда привезли после аварии? Все-таки умер, наверно, да? Гриша покачал головой.
   — Он жив, Алька. Не знаю, каким чудом, но жив. Вот только поговорить с ним еще нельзя.
   — Жив? — недоверчиво произнесла Алька. — Как же его смогли вытащить?
   — Не знаю. Это не я делал. А кто знает — тот не говорит. И я не скажу, если что-то выясню.
   — Даже по секрету?
   — Знаю я ваши женские секреты.
   — Да ладно тебе... Гриша, а я в институт поступаю.
   — Решилась все-таки? Молодец, давно пора.
   — Ага. Я вообще-то с завтрашнего дня в отпуске. Буду готовиться.
   — Очень рад за тебя, Алька. Помочь чем-нибудь?
   — Пока не знаю. Я позвоню, если что-то будет нужно, хорошо?
   — Конечно, звони. У нас тут очень хорошая библиотека, можно найти что угодно. И я подскажу, если что...
   — Я позвоню. Помнишь, какой скоро будет день?
   — Какой?
   — День медика! — рассмеялась Алька. — Тоже мне-доктор...
   — Всегда забываю, — признался Григорий.
   — В клубе «Энергетик» вечер будет, — сказала Алька, доставая из сумочки открытку с бледно-синим штампиком. — У меня приглашение, а пойти не смогу — буду билеты учить. Не хочешь сходить?
   — Хочу, конечно, но... — Грише вдруг показалось, что подобные праздники — торжественные вечера в Домах культуры — уже не для него. Нет, вовсе не потому, что он стал слишком важной птицей. Это скромненькое приглашение адресовалось не ему, а таким, как Алька, и их там ждали.
   — Сходи, все равно билет пропадает, — сказала Алька. — Там артисты выступать будут, потом — бал, наших увидишь. Начальство говорит, всех шампанским поить будут.
   — Спасибо, — сказал растроганный Гриша. — Спасибо, Алька, что не забыла про меня.
   — Там на два лица, — добавила она. — Можешь кого-нибудь взять. Вон у вас тут какие девушки ходят...
   — Жалко, что ты не сможешь, — проговорил Гриша. — Вместе бы пошли...
   — Ну, мне пора, — заторопилась Алька, заметив, что Гриша тайком взглянул на часы. — Не забывай нас, заходи.
   — Зайду, обязательно! — пообещал Гриша. — Ты домой? Подожди, я попрошу кого-нибудь, чтоб тебя подвезли.
   — Не надо, мне еще по магазинам... Счастливо!
   Григорий отправился на свой пульт дежурного. Ему было и приятно, что про него вспомнили и навестили, и неловко, что он сам не сделал этого раньше.
   Клиника уже почти опустела. Только несколько пациентов собрались в малом холле и играли в преферанс, сидя на диванах или в своих креслах-каталках.
   До полуночи Гриша читал, не забывая поглядывать на мониторы. Вечер выдался спокойным. Некоторые пациенты стонали и метались во сне, но это считалось в порядке вещей.
   Когда ноги затекли, а глаза стали побаливать, Гриша решил пройтись по коридорам своего сектора, размяться, а заодно и убедиться, что на территории все в порядке.
   Он заглянул на кухню, взял кофе и не спеша зашагал по мягкой ковровой дорожке, которую буквально пару часов назад тщательно отпылесосили уборщицы. На случай экстренного вызова он сунул в карман трубку радиотелефона.
   В пустом здании не было слышно ничего, кроме шороха собственных шагов. Однако стоило Григорию остановиться, как до него донесся протяжный унылый стон, пробившийся сквозь звукоизоляцию палаты. Кто-то из пациентов мучился во сне.
   Затем подобный звук донесся из другой палаты. Многие здесь маялись по ночам, часто кричали, просыпались от неясных кошмаров. И это было неизлечимо никакими транквилизаторами. Загадочный страх, терзавший во сне каждого из них, был неистребим. Разве что постоянно держать больных под общим наркозом...
   Ночь, пустой коридор, тоскливые крики из-за дверей — Грише стало немного не по себе. Он не страдал мнительностью и слишком живым воображением, но здесь был случай особый. Десятки дверей, за каждой из которых находился терзаемый страхами и болезнями человек, загадочные судьбы, необъяснимые истории — все это выходило за рамки обычной врачебной работы. К этому нужно долго привыкать. Наивно думать, что после пары практических занятий в анатомичке твои нервы становятся стальными, а психика — несгибаемой.
   У Григория появилось желание повидаться с кем-нибудь прямо сейчас. Зайти, например, в смежный сектор, перекинуться парой слов с кем-то из коллег, развеять одиночество. Никакого нарушения распорядка в этом не было, дежурным разрешалось ненадолго отлучаться. Для того на пульте и был поставлен радиотелефон.
   Он бросил опустевший стаканчик в корзину и пошел к лестнице. Охранник выглянул на шаги и кивнул ему. Гриша ответил взмахом руки и свернул в коридор. Через несколько шагов он обнаружил, что дверь, ведущая в подземный переход, открыта настежь.
   Об этом стоило доложить охраннику. Ночью в клинике не должно быть лишних открытых дверей. Впрочем, кто-то мог просто забыть захлопнуть ее или оставил открытой, потому что собирался вскоре вернуться. В любом случае Грише, как дежурному, следовало сначала посмотреть, а потом уж принимать меры.
   Он ступил под своды тоннеля, залитого слабой синевой ультрафиолета. Отсюда было видно, что и вторая дверь — та, что отгораживала вход во флигель, — открыта нараспашку.
   С этим уже нужно было разбираться. Хотя бы найти дежурного по флигелю и спросить, почему все открыто. Прошагав несколько десятков метров в тишине, Гриша оказался в подвале флигеля.
   Он вновь почувствовал тошнотворный кисловатый запах, сочившийся из зала с металлическими ваннами. Его окружили звуки — булькала вода, шипел воздух в трубках, щелкали реле, гудели дроссели. Но через монотонный оркестр неусыпной автоматики прорывалось что-то еще, непонятное и неуместное здесь. Словно бы где-то скулил заблудившийся голодный щенок. Звук был живой, его не могли производить приборы.
   Пройдя узким коридором, Гриша определил, что жалобный плач доносится из-за неплотно закрытой двери за поворотом. Он был здесь всего один раз и не помнил, что это за дверь. А когда толкнул ее — остолбенел.
   Это был кабинет Шамановского. Хозяин сидел здесь один, положив голову на стол. Перед ним на ворохе бумаг стояла ополовиненная бутылка джина, стакан из тонкого стекла, открытая банка с лососем.
   И еще — большая фотография в рамке. От двери Гриша не мог увидеть, кто на ней изображен.
   У Шамановского вздрагивали плечи. Это он издавал те жалобные звуки — он плакал! Гришу прошиб холодный пот. В какой-то момент ему показалось, что «Золотой родник» — заколдованный замок, где днем все улыбаются и любезничают, а ночью — кричат, стонут, плачут, мечутся на кроватях.
   Он хотел было неслышно шагнуть назад, но главный резко поднял голову.
   — Кто здесь? — И глаза, и лицо были мокрыми, на щеках темнела давняя щетина. Он был одет в свою обычную клетчатую рубашку, мятую, испачканную реактивами.
   — Все двери открыты, — запинаясь проговорил Гриша. — Я зашел проверить...
   Главный прищурился и наконец разглядел его.
   — А, это ты... Ничего, я просто забыл закрыть. Иди себе дальше.
   Гриша с огромным облегчением выскочил из кабинета, чтобы поскорее вернуться на пульт, но Ша-мановский вдруг остановил его:
   — Обожди! Ты чего ходишь-то? Ночь уже.
   — Я дежурный.
   — А ну, зайди. И сядь. — Он влил в стакан немного джина, подвинул Григорию. — И пей.
   Гриша, хотя и был изумлен, перечить не стал. Он чуть-чуть глотнул, едва не подавившись, сморщился.
   — Закуси, — главный подвинул консервы. — Что там наверху, спокойно?
   — В общем, да, но... Кричат некоторые.
   — Конечно, кричат, — главный вздохнул, помолчал, глядя в пустоту. — Хочешь, выпей еще, отдохни.
   Он налил еще полстакана, махнул в себя. Вытерся рукавом, перевел дыхание.
   — А знаешь, почему они кричат? Они свою смерть во сне видят. Каждую ночь — заново. Есть из-за чего покричать, как ты думаешь?
   Гриша не ответил, но главный и не ждал от него никаких слов. Он думал о своем.
   — Твоими лазерами французы интересовались, — сообщил Шамановский через некоторое время. — Недельки через три, может, заедут к нам. Расскажешь им?
   — Можно, хотя рассказывать пока особо нечего. Я хотел прежде обобщить результаты...
   — Обобщишь, — кивнул главный. — Все карты тебе в руки.
   Он замолчал, уставившись на стоящую перед ним фотографию. Гриша немного наклонил голову и наконец разглядел — снимок изображал молодую женщину с длинными черными волосами. Она была красива, но подобную красоту не встретишь на телеэкране или на обложке журнала. Это было нечто иное — принадлежащее другому времени или даже другому миру. Черные глаза и волосы, белая кожа. Чистое открытое лицо, задумчивый взгляд, спокойная линия губ... И вместе с тем в каждой черточке — какой-то надлом, давняя печаль, не сбывшиеся, но еще не утраченные надежды.
   — Дочь? — осторожно спросил Григорий, до которого внезапно дошел смысл наполовину опустошенной бутылки джина, слез, дрожащих плеч Шамановского. Тот покачал головой.
   — Жена. Красивая, правда? Такой не будет ни у тебя, ни у любого из вас. Она — одна на весь свет. И если бы я не опоздал в свое время, ты сам бы в этом убедился. А я вот опоздал. На каких-то десять часов...
   — Что с ней случилось? — спросил Гриша. Главный повернул к нему голову и обвел горящим, почти безумным взглядом.
   — Хочешь увидеть? — спросил он свистящим шепотом. — Ты хочешь узнать, что с ней случилось?
   Гриша напрягся. Он чувствовал, что Шамановский не просто так сверлит его глазами, что он приготовил ему нечто жуткое, противоестественное, способное шокировать даже видавшего виды человека.
   — Сейчас я тебе покажу, — Шамановский встал, и его повело в сторону. Полбутылки джина способны выбить землю из-под человека, даже очень крепкого.
   — Вставай, идем за мной, — держась за стену, он выбрался из кабинета.
   Они вошли в полутемный гальванический зал. Главный нащупал на стене переключатель, и помещение залил тревожный желтоватый свет. Из подсобки выглянул дежурный, мельком посмотрел на Шамановского и тут же скрылся.
   — Сюда, — главный подвел Григория к блоку массивных металлических шкафов, занимающих полстены. На квадратных дверцах мерцали зеленоватые шкалы, дрожали или покачивались стрелки. Горела оранжевая надпись: «Осторожно: излучение».
   Главный набрал код и распахнул одну из дверей.
   — Смотри! — сказал он и включил подсветку. Григорий взглянул — и невольно сделал шаг назад. За толстым стеклом он увидел отсеченную женскую голову, плавающую в зеленоватой, немного пузырящейся жидкости. Подсветка шла с двух сторон, в ее мягких лучах матово блеснули мертвые глаза, обозначились зубы за неровно приоткрытыми губами. Та самая женщина, что была на фотографии...
   Несколько тросиков или проводов удерживали голову точно в середине прямоугольного аквариума, окруженного электроникой. Пузырьки, поднимаясь со дна, пробегали по бледной коже, слабо шевелили черные волосы.
   — Это моя Александра, — произнес главный, кривя лицо в мучительной гримасе. — Не такая красивая, как раньше, но...
   Григорий посмотрел на Шамановского с тревогой. Ему показалось, что он разговаривает с сумасшедшим. Хранить голову умершей женщины, да еще показывать ее другим — это выходило за все рамки морали и здравого смысла.
   — Отчего она умерла? — спросил Гриша, чтобы не нагнетать молчание.
   — Она еще не умерла, — проговорил главный, и в его голосе прозвучало упрямство. — Она жива, только... Только спит. Если б я не опоздал на десять паршивых часов, я познакомил бы тебя с ней. Но десять часов... Даже я пока бессилен. Проклятые десять часов...
   Он захлопнул дверцу и прижался лбом к металлической поверхности.
   — Выпьешь со мной еще? — тихо спросил он после тяжелой паузы.
   — Да, — ответил Григорий. После всего увиденного ему хотелось влить в себя хотя бы полстакана. — Но я дежурю. Там наверху сейчас никого нет.
   — Это не беда. — Главный оторвал голову от дверцы и крикнул в пустоту: — Эй! Из подсобки появился дежурный.
   — Поднимись, посиди за пультом. Парень без лишних слов пошел к дверям, бросив на Гришу неопределенный взгляд.
   — Ты думаешь, что она мертвая, — медленно проговорил Шамановский. — А я говорю, что живая. А где разница? Скажи мне как врач — где кончается жизнь? Сначала пропадает дыхание, потом останавливается сердце. Гаснет сознание, уходят рефлексы, распадаются клетки коры мозга, а затем и остальные... Но где необратимый конец? На какой он минуте, на какой по счету погибшей клетке?
   — Этого никто не знает, — сказал Григорий.
   — Вот горит свеча, — продолжал Шамановский, словно бы разговаривал сам с собой. — Жизнь — это огонь на ее вершине, тепло и свет. Но вот свечу задули. Разве можно знать, что наступившая тьма абсолютна? Что жар и свет в одночасье исчезли без следа? Если так, то они все — покойники, — главный обвел рукой зал. — Все до единого. Но огонь еще можно раздуть, ведь фитиль тлеет. Если знать, как. И я его раздуваю — для всех этих мерзавцев: жуликов, воров, убийц, бандитов. Им повезло, у них есть я, и они не опоздали на десять часов. А моя Александра... Ее свеча слишком долго стояла потухшей. И сколько я ни стараюсь, ничего не выходит. Пока не выходит...
   —Десять часов... — повторил Григорий. — Вы смогли отодвинуть время биологической смерти на десять часов?
   Шамановский уставился на него, словно только что увидел.
   — Я тебе все расскажу, парень, — проговорил он. — Я же вижу, что ты так и ерзаешь от нетерпения. Ты и сам уже многое понял, верно? Ну, скажи! Или кто-то из наших проболтался?
   — Нет, никто не проболтался. Но я видел у кого-то в деле хромосомные карты...
   — Догадливый, — хмыкнул главный.
   — Это не все. У половины больных — аспергиллез. Я долго думал, откуда он берется, решил даже, что их просто закалывают пенициллином. А потом узнал — от свиней. Я помогал делать операцию одной из них и случайно забрал с собой халат с остатками крови. А потом проверил на реакцию Брегеля — и все стало ясно. Я подумал — какая может быть связь между животными и пациентами? Не к столу же вы свинину выращиваете.
   — И что ты решил?
   — Я предположил, что вы копируете гены и репродуцируете органы взамен поврежденных. Иными словами, животные дают органы с заранее заказанной человеческой ДНК...
   — Органы? — усмехнулся главный. — Зачем такие сложности — репродукция, потом пересадка... Нет, парень, мы делаем пациенту готовое тело. Что тебе еще непонятно? Теперь-то...
   Гриша ответил не сразу.
   — Тело... — ошеломленно проговорил он. — Теперь мне многое понятно.
   — Ну, идем. Идем ко мне, будем пить за здравие моей Александры.
   Он побрел к выходу — жалкий, сутулый, с потухшими глазами. В кабинете он налил стакан для Григория, сам же принялся хлебать из горлышка. Как только он сел на свое место, тут же словно протрезвел — взгляд стал осмысленным, речь — твердой и более внятной.
   — Так что ты понял, парень? — спросил он.
   — Я попробую угадать. Вначале — внематочное оплодотворение яйцеклетки. — Он вопросительно посмотрел на главного, и тот кивнул. — Яйцеклетка имплантируется свинье, и та ее вынашивает. После этого плод извлекают через кесарево сечение, и он дозревает в гальванической ванне, так?
   — Почему ты решил, что через кесарево? Иногда, конечно, бывают осложнения, но обычно все Происходит естественным путем. А в остальном мыслишь верно...
   — И все же я многое не понимаю. Прежде всего — как связана гальваника с таким быстрым созреванием тела? Свиньи рожают людей — это я понял. Но не взрослых же...
   — На самом деле никакой гальваники там нет, просто прижилось название — процесс внешне похож. А что касается быстрого созревания... Ты же знаешь, что гипофиз образует гонадотропины, которые инициируют рост организма. Чтобы организм слишком быстро не старел, шишковидная железа и гипоталамус тормозят действие гонадотропинов. Ну а если мы в свою очередь мягко нейтрализуем гипоталамус...
   — Тогда начнется бесконтрольный рост органов, и в лучшем случае человек получит страшные уродства.
   — Ну, почему же бесконтрольный? Мы все контролируем. Может, ты слышал, что сестричка овцы Долли росла чуть быстрей, чем положено простой овечке? Контролирующие гены — это таймеры, которые срабатывают независимо от внешних условий. Однако можно заставить их включаться раньше времени. Когда свинья рождает нам маленького человечка, он тоже развивается немного быстрее. Мы еще больше ускоряем взросление. Это плохо, это вредно для него, да и ферменты стоят страшных денег, но другого выхода у нас нет.
   — Я не слышал о таких ферментах...
   — Еще бы! Шесть лабораторий в Европе работают на меня. Я хорошо плачу — они дают результат. Поверь на слово, мои заказы выполняются очень серьезными и уважаемыми учеными.
   — Стало быть, вы форсируете старение. Тогда понятно, почему у пациентов совершенно провальный иммунитет. Они же просто взрослые дети. Они не успевают приспособиться к окружающему миру.
   — Правильно. В этом ты совершенно прав. Ну а остальное мне непросто тебе объяснить, да и незачем. Ты все равно заблудишься в генных технологиях, так что верь мне на слово.
   — Вот зачем им удаляют зубы, ампутируют конечности, имитируют шрамы на теле! — внезапно понял Гриша. — Вы придаете людям их прежний облик, чтобы скрыть секрет восстановления.
   — Это так, — согласился Шамановский. — Если кто-то выйдет от нас с неожиданно выросшей ногой, нам просто не дадут спокойно работать. Ведь каждому не объяснишь, что мы не занимаемся восстановлением отрезанных конечностей...
   Григорий замолчал. Он даже не был особенно удивлен услышанным — будни «Золотого родника» настраивали на что-то подобное. И, пожалуй, объяснение даже оказалось слишком простым... Но как врач Григорий сейчас видел сотни неясностей, противоречий, о которых готов был спорить хоть до самого утра. Одно дело, когда читаешь статью об успехах генетики в «Науке и жизни», и совсем другое, когда оцениваешь путь от теории к практике...
   — Это все невероятно, — проговорил он. — Это похоже на какой-то грандиозный обман. Простите... Может, не обман, а ловкий фокус, у которого есть маленький секрет. И я пытаюсь понять, в чем он.
   — Не пытайся! Знаешь, сколько лет мне понадобилось, чтобы узнать этот секрет? А ты хочешь все с ходу...
   — Этот секрет — личность! Как можно пересадить в новое тело личность? Мозговые клетки самые уязвимые, память распадается в первую очередь.'' Иногда она не выдерживает даже пятиминутной клинической смерти, а за десять часов от нее вообще ничего не останется...
   — Вот тут ты попал в точку, парень. Это и есть тот секрет, который я тебе никогда не расскажу. Только уточню: не десять часов, а примерно семьдесят. А я попал к своей Александре лишь через восемьдесят, и потому опоздал.
   — Семьдесят часов?! — изумился Гриша. — Вы хотите сказать, что личность сохраняется трое суток после биологической смерти?
   — Выпей и успокойся, — усмехнулся Шамановский.
   Григорий не заставил себя упрашивать. Он сделал хороший глоток джина, потом начал шарить по карманам. Главный с понимающей усмешкой бросил перед ним пачку сигарет. Он пристально смотрел, как Гриша принимает его откровения. Должно быть, забавно наблюдать за человеком, которому только перекроили мировоззрение.
   — Ну и видок у тебя, — рассмеялся Шамановский. — Как у трахнутой монашки: страшно, но здорово... А знаешь, я кое-что тебе все-таки открою. Самую малость. Вот это... — он смахнул со стола бумаги и нашел золотую статуэтку, — это памятник овечке Долли, который я поставил на своем столе. Он из чистого золота, хотя, если честно, овечка того не стоит. Она — просто вымпел на мачте, она — знак того, что тайны больше нет. На самом деле людей выращивали, как редиску, задолго до этой овцы. И есть еще более важный персонаж, которому я памятники отливать не стану. Это Адольф Гитлер.
   Он уставился на Гришу, оценивая реакцию на слова. Но того уже невозможно было удивить. Шамановский продолжил:
   — Я открою тебе, что память — это не только количество и структура белка в нервных клетках. Это еще и поле, и оно распадается не так быстро, как белок.
   — Поле? — переспросил Гриша. — Вы хотите сказать... Черт возьми — душа!
   — Душа, — подтвердил главный. — А почему «черт возьми»? Твой врожденный материализм ни капли не страдает. Мы же имеем дело с наукой, а не с мистикой. Душа — не больше, чем биологическое электричество. Что тут странного?
   — Не странно, а просто уму непостижимо! — воскликнул Гриша. — Биологическое электричество, которое самостоятельно существует трое суток, когда тело уже начало разлагаться! Куда же это электричество потом девается?
   — Не знаю, — пожал плечами главный. — Может, распадается, а может... — он поднял глаза к потолку. — Не исключено, что еще девять дней оно летает над кроватью покойного...
   Гриша понял, что Шамановский насмехается.
   — При чем тут Гитлер? — спросил он.
   — Он первым догадался спросить у отрезанной головы, что она чувствует. Ты не слышал про эксперименты, которые проводились в концлагерях? Людям отсекали головы, а потом проверяли — как быстро угасают рефлексы, как долго сохраняется электрическая активность...