Тырин Михаил Юрьевич. Тварь непобедимая

   — Пока не очень.
   — Гриша, а ну спой девушке частушки, а то она не верит.
   — А не боишься, что от смеха в фонарь врежешься?
   — Вот видите, какой веселый... Пашка! А скажи-ка нам, как маму зовут?
   — Зачем? — задал мальчик недетский вопрос.
   — Как зачем?! Нам же отчитываться за добрые услуги! Вот спросит меня начальник, кого сегодня подвозили. А я скажу — Пашку и его маму. Как маму-то зовут?
   — Светлана меня зовут, — ответила девушка, чтоб не вмешивать ребенка во взрослый разговор.
   — Гриша, не забудь занести в журнал, — озабоченно произнес Донской.
   Григорий совсем не был сейчас настроен на шутки, болтовню и флирт, поэтому только едва заметно кивнул.
   — А вот и химчистка, — сказал Донской, прижимая машину к тротуару.
   — Спасибо, — поблагодарила Светлана и взялась за сумку. — Сколько я вам должна?
   — Вы должны нам ласково улыбнуться, — охотно ответил Донской. — Постойте, а разве мы дальше не едем? Вам же еще куда-то.
   — Нет, спасибо, — замотала головой Света. — Тут уже близко, мы дойдем.
   — Да нет, что вы! — запротестовал было Донской, но девушка уже вытащила из салона сумку и ребенка. Прежде чем уйти, она улыбнулась. Ласково, как и просили.
   — Хороша куколка, — вздохнул Донской, выруливая на проезжую часть. — И ведь не замужем.
   — С чего ты взял?
   — А что, не видно? Какой-то дядя Валера-вертолетчик... Ты-то чего молчал, как пень? Мог бы поддержать диалог.
   Григорий некоторое время молчал. . — Ты не обижайся, Андрей, — сказал он наконец. — Но я не пойму: ты издеваешься или дураком прикидываешься?
   Тут настала очередь Донского задуматься.
   — Наверно, дураком прикидываюсь, — решил он. — А теперь ты скажи: ты и в самом деле считаешь, что сегодня понес невыносимо тяжелую утрату?
   — Да! — не задумываясь ответил Гриша. Но потом добавил: — Не знаю.
   — А ты подумай. Ах, извини, влюбленным мысли не подвластны! Давай я за тебя подумаю. Скажи мне — ты давно свою художницу последний раз видел?
   — Не очень, — с ходу ответил Григорий, но тут же понял, что, пожалуй, давно. — Месяца три.
   — И ты думал, — продолжал Донской, — что молодая здоровая баба все это время никого перед сном не целует, кроме плюшевого мишки? Гриш, я удивляюсь, как ты не стал реалистом, проработав несколько лет в «Скорой». Там все такие наивные?
   — Что значит «наивные»? Верить близкому человеку — это уже наивность?
   — Да ладно, перестань... Просто знаю я этих художниц.
   — Что, интересно, ты знаешь?
   — Да ведь им, чтоб рисовать, адреналин нужен! Я с этой публикой встречался, ребята они веселые, но...
   — Что «но»?
   — Хочешь расскажу? Знаю, например, одного парня, который свои картины задницей рисует. Пьет красители с фенолфталеином, потом присаживается над холстом — и водит анусом взад-вперед. Еще одна художница, тоже москвичка, устроила выставку своих выделений. Расставила баночки — в одной моча, в другой — сопли, в третьей — гной из ушей. И все культурно, на полочках, с табличками. И ведь огромные деньги за это получают!
   — Ну, есть извращенцы...
   — Нет, Гриша, что ты! Это называется не извращенцы, а концептуалисты! Хочешь еще про них расскажу?
   — Зачем? Я не понимаю, при чем тут задница, гной, извращенцы...
   — Что ты можешь противопоставить им? Чем ты свою Оксану здесь удивишь — обходом кинотеатров? Или кафе-мороженым? Ты ведь для нее нудный парень, согласись. Днем работа, вечером — книжки, писанина... Художница тебе не пара, ты червяк книжный, а они все — гении! Ты хоть раз видел гения, который меньше двух раз состоял в браке? Ну, кроме Ленина, конечно...
   — Да дело не в браке...
   — Ладно уж, молчи! Ты же сам все давно понимаешь, не дурак ведь, а признаться боишься. Разве не так?
   Григорий промолчал.
   — А вот скажи мне еще одну вещь, — безжалостно продолжал Донской. — Ты сам-то как эти месяцы жил? Любовь до гроба — это одно. А ведь работаешь в здравоохранении — кругом молоденькие козочки в белых халатиках. Улыбаются, глазки строят, попками крутят... Ты ничего не чувствуешь, ты железный?
   — Не железный. Чувствую.
   — Та-ак. И что делаешь?
   — Что чувствую, то и делаю. Приходится...
   — Ах ты несчастный! Приходится ему... Представляю, как ты мучаешься, бедный мальчик. Гриша, пойми — жизнь любит реалистов. А почему ты сегодня так рассопливился, я легко сказать могу.
   — Ну-ну.
   — Это все равно что кошелек с пятью рублями украли. Вроде и не жалко, а обидно, что кто-то на твою пятерку сейчас пойдет пиво пить. Была у тебя девочка-конфетка, а какой-то хмырь взял да и скушал. Ты согласен?
   — Ты несколько упрощенно понимаешь мир.
   — Зато ты любишь сложности! Загляни в себя, только реально, и реши, что ты на самом деле чувствуешь.
   — Чувствую себя как после вскрытия. Ты меня так располосовал, что кусков не соберешь.
   — А ты как думал! Лечение — это иногда больно.
   — Эффективно лечишь. Все правильно, жизнь продолжается. Мне бы теперь сходить в кабак или в публичный дом, развеяться.
   — Этот вариант мы уже обсуждали и отвергли. Давай-ка лучше дождемся Костика — у него дежурство до десяти — и закатимся в сауну. Посидим, пивка попьем, поговорим. Глядишь, и дышать начнешь свободнее.
   Гриша неопределенно качнул головой.
   — Нет, если хочешь, отвезу тебя домой. Сиди там один, пускай слюни, грызи батарею... Или в сауну?
   — В сауну, — сказал Гриша. — Гулять так гулять.
   — О! — радостно воскликнул Донской. — Жизнь налаживается!
   Некоторое время он молчал, глядя на дорогу с непонятной улыбкой.
   — Гриш, а все-таки хороша девочка Света, а? — произнес он. — И чего ты, дурак, телефончик у нее не попросил?
   Григорий промолчал. Хотя в мыслях он был совершенно согласен с Андреем. Девушка в самом деле была очень хороша. Более того, сейчас она, а не Оксана стояла у нега перед глазами.
   * * *
   Вначале был страх. Выплывая из беспамятства, Луков не испытывал ничего другого. Все пропало — свет, тепло, боль, голод, радость, память, мысль.
   Вначале был один лишь ледяной, ничем не объяснимый страх.
   И от него нельзя было скрыться. Даже пошевелиться Луков не мог — он не чувствовал тела. Оно словно растворилось в гигантском океане, распалось на эфирные частицы, которые невозможно снова собрать и заставить действовать.
   Он кое-что помнил. Как мела метель, как он шел по улице, жмуря глаза, и как занимал очередь в пивной. Все это было, хотя и очень далеко... А дальше...
   Он не мог объяснить самому себе, что произошло. Раньше такого никогда не было. Сгустилась тьма, краски мира поблекли и поплыли друг на друга. Показалось, что земля под ногами становится мягкой, топкой, будто тает. И в эту холодную серую мякоть он стал погружаться.
   Что это — смерть?
   Он беспомощно уходил все глубже, глубже, стены пивной были как в тумане. Тяжелая завеса опускалась на глаза, отрезая Ивана Сергеевича от света. И никого рядом, кто мог бы вытащить, встряхнуть, развеять удушливый туман. Холод, полумрак, быстрые тени. Воздух стал густым, он совсем не приносил жизни. Твердь под ногами распадалась все быстрее, и вскоре Луков почувствовал, что падает.
   Еще мгновение — и он увидел под собой пропасть — столь огромную, что края терялись в зыбкой дымке. И сразу услышал гул, похожий на шум водопада.
   Дно пропасти приближалось, мертвый воздух сдавливал грудь — и вдруг Иван Сергеевич понял, что под ним — тысячи, миллионы людей, заполнивших дно огромного котлована. И он падал в этот котлован!
   Шум в действительности был хором миллионов голосов, люди внизу кричали — то ли от боли, то ли от страха или ярости. Дно было все ближе, многоголосый крик — громче. Луков уже съежился и приготовился рухнуть в эту людскую массу, и так же закричать, присоединив свой голос к общему яростному безысходному воплю.
   И тут что-то случилось. Словно бы чья-то рука схватила его и повлекла обратно, наверх. В последнюю минуту какая-то неведомая сила спасла его от падения. И в этот момент крики внизу стали громче. Казалось, можно различить отдельные голоса, и, наверно, это были проклятия. Обращенная в крик ненависть к тому, кто избежал падения, спасся и ушел обратно, в сумеречное небо.
   Это, без сомнения, был ад. Иван Сергеевич даже не допускал другой мысли. Ад кончился — но страх остался, отрезав все остальное, чему есть место в сердце человека.
   Луков не помнил, как и почему все эти жуткие вещи произошли с ним. В памяти не отложились двое похмельных недоносков, избивших его в пивной. Поэтому казалось, что некая мистическая власть вырвала его из обычной жизни и бросила в мир одиночества и страданий. А теперь эта власть хозяйничала над ним, даже над мыслями, парализовав их страхом.
   Иван Сергеевич попробовал последнее, что может человек, — кричать. Но ничего не получилось, ни звука не раздалось в мертвом пространстве. И все-таки что-то произошло. В самом Лукове что-то изменилось. Из пяти его умерших чувств выродилось какое-то одно. Он увидел, а скорее почувствовал вязкую холодную среду вокруг себя. В ней висели сотни светящихся частиц, некоторые медленно плыли — вверх, вниз, вдаль... Наверно, они были живыми.
   — Кто ты? — обратился Иван Сергеевич к ближайшей частице-огоньку.
   — А ты? — беззвучно отозвалась она. И поплыла прочь.
   Ему стало горько, обидно, одиноко. Он знал, что когда-то будет наказан за все, что сделал плохого в жизни. Но не представлял, каким будет это наказание. Он бы завыл, заплакал навзрыд, если б мог. Кара оказалась воистину ужасной.
   И вдруг все стало пропадать. Померкли светящиеся точки, остановилось их плавное перемещение. И даже мысль стала замирать, тускнеть и растворяться в безмолвии. Луков хотел бы сопротивляться, но не знал как. Он понял, что окончательно умирает.
   Он не мог знать, что дежурный техник отметил по приборам небольшое возмущение магнитного поля в контуре и просто-напросто сдвинул ручку регулятора...
   * * *
   Пациент выглядел скверно. Прикрытый одеялом, он едва был виден над кроватью из-за ужасающей худобы. Над постелью грозно нависала стойка с капельницей, и казалось, что тонкая прозрачная трубочка — единственное, что связывает этого человека с миром. Оборви ее и жизнь неслышно уйдет, как вода в песок.
   С трудом верилось, что когда-то это был полнокровный здоровячок с жизнерадостной улыбкой. Именно таким Гриша видел его на фотографиях, вложенных в дело.
   Но там были и другие фотографии. Этот же человек, совершенно голый, безвольно лежащий на цинковом столе анатомички. Голова и плечи залиты кровью, конечности вывернуты... Его выкинули из окна собственного офиса с седьмого этажа. Шамановский взялся вернуть его к жизни.
   — Здравствуйте, — буднично сказал Гриша, не очень громко, чтобы не напугать. Пациент мог дремать, а реакции на внезапное пробуждение порой случались очень бурные.
   Человек открыл глаза, которые на истощенном лице показались ненормально большими. Губы беспокойно дернулись, взгляд забегал.
   — Это вы, — чуть слышно произнес он. — Я боялся, это опять...
   Он так и не договорил, чего боялся, да и вряд ли сам знал это. У многих здесь отмечались необъяснимые навязчивые страхи перед шагами в коридоре, или дрожанием стекла, или голосом из-за двери. В «Золотом роднике» любой психиатр мог найти непочатый край работы, но такой ставки здесь не держали.
   Гриша раскрыл чемоданчик, размотал сетевой шнур и вытащил излучатель — серебристую трубку на витом проводе с замком для магнитных насадок.
   — Это зачем? — с подозрением спросил пациент, скосив глаза на прибор.
   — Я объяснял еще в прошлый раз, — мягко сказал Гриша. — Это импульсный терапевтический лазер. Это лучше, чем лечить вас уколами.
   — Толку от вашего лечения... — произнес мужчина, прикрыв глаза. — Сегодня опять всю ночь ломало, глаз не сомкнул.
   — Вам нужно было вызвать дежурного медика. Если хотите, можем дать ночную сиделку.
   — Не надо мне здесь никого...
   У этого пациента были серьезные проблемы с пищеварительной системой. Недоразвитая мускулатура пищевода, разлаженные секреторные функции, дисбактериоз в толстой кишке и другие нарушения не давали его организму полноценно усваивать питание.
   Донской пытался найти за границей специалиста, который гарантированно, пусть даже задорого, решил бы проблему, а пищевая лаборатория пробовала все новые и новые составы. И все равно несчастного мучили спазмы, рвота, несварение...
   Впрочем, Григория эти проблемы мало касались, он занимался иммунитетом.
   — Сможете перевернуться на живот? — спросил он.
   — Конечно, смогу! — ответил мужчина с нотками раздражения. — Думаете, я сам уже ничего не умею?
   Он заворочался на кровати. Капельки пота, выступившие на лбу, показывали, каких усилий это стоило. Гриша все же помог ему завершить переворот. Затем по схеме отметил маркером несколько точек на его спине и включил излучатель.
   — Ну, скоро? — спросил мужчина через минуту.
   — Я уже работаю.
   — Да?.. Но я ничего не чувствую.
   — Вы и не должны чувствовать. Я же говорил, это гораздо лучше, чем уколы.
   Приходилось сюсюкаться с пациентами, как с малыми детьми, по нескольку раз объяснять им одно и то же. Шамановский требовал такого уровня вежливости, что это иногда принимало просто смешные формы.
   Однажды, например, один выздоравливающий пациент как бы невзначай погладил по бедру врача-невропатолога по имени Карина — яркую голубоглазую блондинку. На нее многие заглядывались, а арабы — те просто слюной давились — и пациенты, и их охранники.
   Он попытался и приобнять ее, но Карина, не переставая вежливо улыбаться, ловко увернулась и вышла из палаты. Пациент от досады даже сплюнул, и это засекла следящая телекамера.
   Шамановский после этого потребовал от Карины, чтоб та извинилась перед огорченным пациентом и тактично объяснила, что она замужем. И не только объяснила, но и как-нибудь доказала.
   Карина не была замужем. Донской уже начал было договариваться через свои связи о «липовом» свидетельстве о браке, но, к счастью, до этого не дошло. Девушка просто показала фотографию какого-то заграничного штангиста из журнала и сказала, что это ее муж. Пациент больше ее не беспокоил.
   — Слышь, парень, вроде спину печет, — озабоченно проговорил мужчина еще через минуту. — Этот твой лазер — он не того?..
   — Не волнуйтесь, это просто тепло от излучателя. Лазер очень слабый, он не может сделать больно.
   Григорий уже собирался сматывать провода, когда пациент снова обратился к нему.
   — Почему ко мне никого не пускают? — угрюмо спросил он. — Я сижу тут и ничего не вижу, кроме ваших халатов.
   Такие вопросы задавались часто, но Гриша не был уполномочен на них отвечать.
   — Наверно, этого требует режим лечения.
   — Черт бы побрал ваш режим! Я хочу видеть дочь. И жену. Мне не дают даже поговорить с ними по телефону.
   — Я спрошу у администратора, — пообещал Гриша, хотя точно знал, что ни о чем Донского спрашивать не будет.
   — Слушай, парень, — продолжал пациент, делая попытки перевернуться обратно на спину. — Я чиркну записочку, скажу адрес. Ты отвези ее туда, хорошо? Только принеси мне ручку с бумагой.
   — Извините, ничем не могу помочь. Я занимаюсь только лечением.
   — Как это не можешь помочь?! — Мужчина даже приподнялся, но скривился и опять рухнул на подушку. — Вам деньги заплачены! Мало? Я тебе еще дам. Я напишу, чтоб тебе там заплатили. Сколько ты здесь получаешь?
   — Вы увидитесь с родными, как только разрешит главврач, — терпеливо ответил Гриша, делая пометку в карточке.
   Он догадывался, что люди, поместившие сюда этого человека, поставили условие: никаких звонков и записок за пределы клиники. Иначе в палату давно бы уже провели телефон.
   — Да что ж ты делаешь! — простонал пациент. — Ты врач или пупок тюремный? Сволочи, — сказал он после небольшой паузы. — Как только встану на ноги — я их навещу. Приду, сам. Посмотрим, какие у них будут рожи. Слушай, я правда летел с седьмого этажа?
   — Правда.
   — Ничего не помню, — он сокрушенно покачал головой. — Ни-че-го...
   — Вы были в коме, а после этого некоторые даже свое имя забывают. Последние минуты перед остановкой сердца всегда стираются из памяти.
   — Не говори «последние», говори — «крайние», — произнес мужчина, вспомнив старое суеверие летчиков и моряков. — Ничего у меня последнего нет. Я еще встану, я заявлюсь к ним, и тогда посмотрим, у кого будет последний раз...
   Было странно и жалко видеть больного обессиленного человека, который кипел от негодования, грозился, строил планы каких-то разборов. Ему суждено было остаться инвалидом, навсегда привязанным к спецпитанию и капельнице. Григорий не был уверен, что как-то можно исправить проблемы с его пищеварением, он никогда не встречался с похожими случаями. А еще — поломанная психика, ночные страхи, истерики. И со всем этим ему жить.
   Святой обязанностью Григория, как и любого врача, было поддержание искры жизни в человеке. До последнего рокового мига, до самого слабого вздоха, пока еще есть надежда. Но только идеалисты считают, что надежда умирает последней. В жизни она часто умирает раньше, чем перестает биться человеческое сердце. Нужно своими глазами видеть муки обреченного человека, чтобы понять, как тяжело иногда бывает врачу исполнять свой святой долг.
   Измученному человеку, который лежал сейчас на кровати перед Григорием, дали возможность жить дальше. Но будет ли он благодарен за это, когда его мучения растянутся на месяцы и годы? Не захочет ли он сам оборвать их?
   — Когда я на ноги встану, а, парень? — спросил он.
   «Никогда», — подумал Гриша. Но вслух ответил:
   — Я думаю, уже скоро. Поговорите со своим лечащим врачом.
   — А ты кто — не врач? Вы все от меня что-то скрываете. Только обещаете, улыбаетесь, а сами слова лишнего не оброните. Ничего, ничего... Вот поднимусь и пойду... Слушай, а они не пройдут сюда?
   — У нас хорошая охрана, — ответил Григорий, даже не интересуясь, про кого он говорит.
   — Не знаю, не знаю... Ночью просыпаюсь — шаги за стеной слышу. Тут посторонних точно не бывает?
   Грише пора было уходить. Разговор непозволительно затягивался, отнимая у пациента силы и взвинчивая нервы.
   — У вас все будет хорошо, — он улыбнулся и вышел из палаты, тихо закрыв за собой дверь.
   На сегодня это был последний пациент. Гриша вернулся в кабинет, сложил приборы и задумался, чем бы занять ближайший час.
   После того как из Воронежа пришли долгожданные медицинские лазеры, его рабочий распорядок сильно изменился. С утра он работал по своему профилю и иногда заканчивал рано. Помогать Соломонову приходилось меньше, часто выпадал свободный час или два, когда Гриша мог полистать журналы, позаниматься своей работой или просто пройтись по магазинам, посидеть в баре.
   Он полюбил сидеть в одиночку за столиком кафе и наблюдать за людьми. Дни становились все теплее, от зимы давно уже не осталось и следа. Настроение, как и положено весной, было оптимистическое. Самое время для надежд и новых планов.
   Планы у Григория были. Он тщательно описывал в рабочем дневнике все этапы лазерной терапии, последствия, результаты и осложнения. Он собирался в конце концов опубликовать это. Столь богатого практического материала он до сих пор не имел и даже не мечтал о таком, пока работал в «Скорой».
   Однако была одна проблема. Чтобы описать состояние пациента, нужна история его болезни. Увы, Григорий даже в общих чертах не представлял причин недоразвитости иммунной системы своих больных. Он знал, например, что данный человек получил тяжелую травму в автоаварии или пулевое ранение, пережил клиническую смерть. Но какая тут связь с иммунитетом? И что лежало между той травмой и его нынешним состоянием?
   Этот пробел по всем правилам был просто немыслим. Ни в одной больнице медика не подпустят к пациенту, если он не будет точно знать этиологии его заболеваний. Но здесь была иная ситуация. «Золотой родник» напоминал конвейер, где каждый заворачивает свою гайку, не зная, что получится в итоге.
   Надежд, что главный приоткроет тайну, а тем более разрешит публикацию, было мало. А без этой информации все наблюдения Григория можно легко списать на псевдонаучные домыслы.
   Гриша переоделся, вышел из кабинета, закрыл дверь — и едва не столкнулся с Донским, который быстро шел по коридору с крайне озабоченным видом.
   — О, наконец кто-то живой! — воскликнул он. — Ты не занят?
   — Не особенно.
   — Пошли быстро за мной.
   Они спустились на первый этаж и оказались перед лестницей, ведущей в подземный переход. Их уже ждал один из сотрудников, одетый в белый одноразовый комбинезон.
   — Вот, забирай, — сказал Донской. — Это — Гриша, а это — Володя. Заодно и познакомитесь.
   Гриша знал этого парня только в лицо. Он работал во флигеле, крайне редко появляясь в главном корпусе.
   — Пошли, — энергично кивнул Володя.
   — А переодеться? Я не стерильный.
   — Пошли, некогда.
   Они быстро зашагали по гулкому подземному коридору, освещенному бледным ультрафиолетом.
   — Роды принимать можешь? — спросил Володя.
   — Было пару раз.
   — Значит, можешь. Как назло, никого народу, все или заняты, или разбежались.
   — Кто рожает?
   — Одна хорошенькая девочка. Познакомишься, если... Если успеешь.
   Поднявшись по лестнице, они вошли в ярко освещенную продолговатую комнату, в центре которой склонился над операционным столом еще один местный врач. Его имени Гриша не знал: с ребятами из флигеля ему приходилось соприкасаться очень редко.
   — Халат на полочке, в пакете, — сообщил Володя, подходя к коллеге.
   Гриша посмотрел на стол и остолбенел. Там лежала свинья. Она не двигалась, видимо, находилась под наркозом. Простыня под ней была пропитана кровью, врач копался в рассеченном брюхе.
   — Вы, ребята, не очень торопились, — заметил он.
   — Извини, Валек, контора словно вымерла. Еле нашли вот этого парня.
   — Да ладно, не плачь. Я уже все сделал, пока ты бегал.
   — Давай одевайся скорей и присоединяйся, — поторопил Володя Гришу.
   Валек, чье лицо было закрыто маской, окинул его быстрым оценивающим взглядом.
   — Приходилось роды принимать?
   — Только не такие.
   — Ну, ничего, справишься. Мы тебе самое легкое поручим.
   Гриша застегнулся, надел маску.
   — Иди сюда. И подкати вон тот столик с инструментами. Держи здесь тампон, кровища хлещет. Вот так... И меняй почаще.
   — Какой тампон! — воскликнул Володя. — Пусть держит насос, здесь тампоном уже не обойдешься. Говорил же — не режь ты апоневроз, разведи пальцами.
   Валек, орудуя анатомическими ножницами, вскрывал оболочки, углубляясь в брюхо спящего животного. Струйки крови брызгали на одежду, хотя Володя довольно проворно ставил зажимы.
   — Вы что, кесарево ей делаете? — проговорил сбитый с толку Гриша.
   — Ты знай качай да тампоны меняй, — ответил Валек, не отрываясь от работы. — Вовчик, ты откуда привел такого любознательного?
   — Иммунолог новый, — проворчал тот. «Не такой уж и новый», — подумал Гриша с легкой обидой.
   — Был один случай, — сказал Володя. — Привезли ночью девочку-десятиклассницу в больницу. Сказала, животик болит. Дежурный хирург поддатый был, определил ей по блуждающим болям аппендицит. Ну, и поволок на стол, резать. Открыл пах — а там матка с футбольный мяч, чуть ли не вываливается. Беременная девка оказалась. Просто толстая, живота не видно. Ну, ей же нельзя с распоротым брюхом рожать, пришлось дальше резать, кесарево делать.
   А в приемке уже мамаша дожидается, вся на нервах. Все нормально прошло, вытащили младенца, сестра выходит к мамаше: поздравляем, у вас мальчик. У тетки глаза квадратные — какой, на хрен, мальчик, я вам девочку привезла. Начиталась, видать, «СПИД-Инфо» про перемену пола... Говорит, делайте обратно, а то в суд подам...
   — Я эту байку еще в Новосибирске слышал, — оборвал его Валек.
   — Да не байка!
   — Хорош базарить! Как матку вскрывать? Я ни черта не вижу в этой крови, боюсь, плод задену...
   — Пальчиками! Протыкаешь ткань и разводишь в стороны!
   —Ладно... Ты ставь ретрактор, потом будешь зеркало держать.
   — Обожди, — Володя обернулся к Грише. — Подкати вон тот бокс, видишь?
   У окна на колесном столике стоял округлый короб из прозрачного пластика, похожий на инкубатор, в которых в родильных домах держат слабых и недоношенных младенцев.
   Гриша подкатил столик, приподнял колпак, Валек уже держал крошечный окровавленный плод в руках, Владимир помогал освобождать его от оболочек и слизи.
   — Воду подать? — спросил Григорий.
   — Какую воду? Стой, жди. А ты бери грушу и освобождай дыхательные.
   Новорожденный уже был уложен на мягкую салфетку в боксе. Валек обрабатывал пуповину, а Володя отсасывал слизь из дыхательных путей. Гриша успел увидеть плод только мельком, и ему показалось в его облике что-то странное. Он вроде бы не очень был похож на поросенка. Впрочем, Гриша быстро отмахнулся от этих мыслей: разглядеть что-то в покрытом кровью и слизью комке было сложно, тем более что все зародыши похожи друг на друга.
   Судя по всему, он был недоношенным и его жизнь висела на волоске. Это тоже тяжело было объяснить. Гриша еще ни разу не видел, чтобы спасением новорожденного поросенка занимались сразу три врача.
   В этот момент роженица судорожно дернулась и издала какой-то звук. Все одновременно посмотрели на животное.
   — Вколоть ей еще барбитуры? — подумал вслух Володя.
   — Надо бы в последний раз, — согласился Валек. — Эй, иммунолог, займешься? Подойди к шкафчику, сверху коробка с ампулами. Впори ей кубиков десять фенобарбитала.