Страница:
Через минуту Ганс был уже в машине. «Все, голубчики, — думал он, — теперь я знаю, что с вами делать. Интересно будет поглядеть, что сделает с этой больничкой Сударь, когда узнает, во что они превратили его кассира».
Гансу было плевать, как им удалось сделать из человека столь мерзкую гадину. Он резонно считал, что, имея деньги, можно сотворить что угодно. Если уж пересаживают сердце от человека к человеку, то изуродовать его и приделать хвост вообще не проблема. Важно другое: весь город ищет Луку, пацаны с ног сбиваются, а тем временем пропавшего преспокойно держат у себя эти больничные деятели. Да еще и творят на нем свои опыты.
Ганс держался за баранку и весело скалился. Словно гора упала с плеч. Сударь хотел мутанта — он его получит. Хотел Луку — тоже получит. И все в одном лице. Правда, сто пятьдесят тысяч еще неизвестно куда отойдут. Но, глядишь, что-нибудь и перепадет.
Стояла ночь, и беспокоить Сударя Ганс не решился. Хотя, конечно, поделиться своими открытиями ему не терпелось. Ничего, это можно и завтра.
Он заехал к себе во двор и вышел из машины, загородив ею половину тротуара. Было темно — окна не горели, а фонари во дворе не водились уже давно. Ганс взбежал по ступенькам подъезда и уже почти нырнул в его темное нутро, как вдруг сильнейший тупой удар отбросил его обратно. Он потерял равновесие и, падая, схватился за стену. Ему показалось было, что в темноте он налетел на дверь. Но это было не так.
Из черного провала подъезда выступил какой-то человек в темном костюме. Ганс не видел его лица, он заметил только, что незнакомец очень высок и плечист. Словно бы платяной шкаф выдвинулся из темноты.
И тут последовал новый удар, от которого содрогнулось все тело. Ганс кубарем скатился на асфальт. Голова гудела, как колокол, но он все же смог, не дожидаясь третьего удара, откатиться в сторону и проворно вскочить.
Его тут же сдавили с боков, заломив руки. Вдруг стало светло — в лицо полыхнули фары большой машины, притаившейся у соседнего подъезда. Ганс мало чего успел увидеть, его моментально согнули в три погибели и поволокли в кабину. Он дернулся было, но незнакомцы с профессиональной сноровкой вывернули ему кисти, заставив вскрикнуть от острой боли. Их руки держали, как тиски.
— Сейчас милицию вызову, хулиганы проклятые! — прозвенел из какого-то окна возмущенный старушечий голос, а в следующее мгновение Ганса швырнули в просторный салон машины.
В полутьме он заметил, что здесь уже кто-то есть. Какой-то человек рядом трясся, всхлипывал, давил из себя слова, но не мог выговорить ни единого. Ганс никак не мог его разглядеть, только запах одеколона показался очень-очень знакомым...
Один из молчаливых бугаев сел рядом, еще двое — впереди. Машина тронулась с места.
И вдруг до Ганса дошло — рядом сидит Кича! Это его одеколон лезет в ноздри, в его всхлипах проскальзывают знакомые нотки.
Гансу сделалось не по себе. Уж если его железный бригадир хнычет, как обиженный школьник, то чего ждать дальше?
— Кича! — прошептал он. — Ты?
Ответом было лишь нервное повизгивание.
— Где мы? — продолжал Ганс. — Кто это?
Бугай, сидевший рядом, не размахиваясь, ударил его ладонью по лицу, так что потемнело в глазах. Ганс замолчал, шмыгая носом, чтоб втянуть показавшуюся кровь.
Машина, негромко урча, быстро и проворно петляла по улицам. Город был почти пустой, только шли по одному, по двое запоздавшие прохожие. Ганс потихоньку впадал в панику, ему передалось состояние бригадира. Он силился понять, что это значит: трясущийся Кича, похищение, молчаливые незнакомцы со слоновьими ударами — к чему все это?
Может, раскусили историю с мальчишкой и теперь везут на разбор? Нет, не похоже — костоломы из больнички действовали не так. Тогда кто это?
Город закончился. Машина пронеслась еще пару километров по трассе и свернула в лес, запетляв среди частокола деревьев. Ганс все еще сохранял остатки самообладания. Он не знал, в чем виноват Перед этими людьми, поэтому оставалась надежда на благополучный исход. А вот у Кичи, похоже, таких надежд не было — иначе он не стонал бы так.
Впереди блеснули огоньки, и вскоре показалась поляна, освещенная только светом фар от нескольких автомашин. Ганса и Кичу выволокли и швырнули на мокрую от росы траву. Ее запах, прохладный сырой воздух вдруг показались тошнотворными.
Почему-то обоим не связали руки и даже не поставили никого рядом присмотреть. Хлопали двери машин, сновали незнакомцы, невнятно переговариваясь. Ганс украдкой следил, нельзя ли молнией выскочить и скрыться среди деревьев. Увы, отовсюду светили фары, и люди тоже были везде. Центр поляны походил на освещенную цирковую арену.
Ганс осторожно повернул голову, переводя взгляд на Кичу. Тот ответил тусклым подавленным взглядом. На бригадира было страшно смотреть: бледный, с разбитыми губами и всклокоченными волосами, он воплощал безоглядный ужас обреченного человека.
— Кича... — прошептал Ганс. — Кто это такие? Чего им надо?
— П... п-попали, — выдавил Кича. — Попали мы. Все, Ганс, звездец...
— Почему? Кто они?
— Говорил т-тебе. Закопай Того мужика. П-по-чему не сделал...
В этот момент Ганса рывком подняли на ноги. Он огляделся, щурясь от слепящего света фар.
Люди вокруг показались ему странно одинаковыми. Все в костюмах, белоснежных рубашках, галстуках. У многих очки, словно у каких-то конторщиков. И абсолютно все — здоровенные, как шкафы, мощные, массивные.
Ганса смущали очки. Сквозь них он не мог увидеть лиц, прочитать взгляды. А без этого не понять, что они за люди, что у них на уме, чего ожидать, как разговаривать. Лишь изредка у кого-то соскакивала кривая усмешка или какое-нибудь словечко, выдавая, что очки и галстуки — только маска, под которой прячется что-то неумолимо безжалостное, хищное.
Кичу тоже подняли, но он не мог стоять, и его держали за шиворот, как котенка. На поляне происходило некое загадочное действие — чужаки ходили Взад-вперед, заглядывали в машины, что-то доставали, что-то говорили. Словно бы готовились к непонятному и жуткому обряду. Ганс вдруг заметил, что здесь же стоит и «Понтиак» Кичи.
Ганса вдруг встряхнули и развернули к только что подъехавшей машине — длинной, черной, с зеркальными стеклами. Разговоры затихли, ходьба прекратилась.
Из предупредительно открытой двери с трудом начал выбираться какой-то человек, высунув впереди себя блестящий костыль. Один из здоровяков бросился ему помогать.
Ганс узнал его. Одного взгляда на иссохшуюся фигуру, впалые щеки и редкий пух на голове хватило, чтобы узнать инвалида, случайно попавшего на фотографию дворика больницы.
Кича порывисто задышал. Он тоже узнал Дубровина.
— Ну, что, братва... — Человек приблизился и довольно сильно ткнул Кичу костылем в грудь. — Соскучился, поди... Молчи, вижу, что рад.
Кича повис на руках амбала, словно пустой мешок.
— Расстались мы с тобой в тот раз не очень хорошо, — вздохнул Дубровин. — Что ж ты, даже «пока» не сказал. Я в сортире остался с пробитой башкой, а ты... Ты, наверно, в кабак поехал, коньяк пил, девочек щупал. Разве справедливо?
Кича молчал, тараща глаза на ожившего покойника. Нижняя челюсть бригадира тряслась, по подбородку стекала слюна.
— А это — телохранитель, что ли? — Дубровин с усмешкой взглянул на Ганса. — Что ж ты хозяина плохо бережешь? Платит мало?
Он снова повернулся к Киче.
— Так скажи, все-таки должна быть в мире справедливость? Ну, отвечай!
Кича суетливо закивал, будто при слове «справедливость» в его сердце затлела какая-то надежда.
— Верно, должна. Вот я и хочу с тобой по справедливости обойтись. Ты не в обиде?
— Я... Я не виноват! — закричал наконец Кича. — Я не хотел!
— Знаю, знаю, знаю... — устало вздохнул Дубровин. — Не хотел, не желал, все само собой вышло. Просто чинил толчок и случайно по мне попал, да?
Ганс украдкой посматривал по сторонам. Амбалы в костюмах стояли со всех сторон, почти не шевелясь. Словно сторожевые псы, ждущие команды.
— Ну, все, достаточно, — неожиданно жестко проговорил человек. — Наговорились уже. Парень раскаялся и готов встать в угол. Вернее, к стенке... — Он поманил пальцем одного из своих и что-то взял у него из огромной ладони.
— Вот это — пистолет, — буднично произнес Дубровин, после чего передернул затвор, а обойму отбросил в сторону. — И в нем один патрон. На, держи!
Ганс с изумлением понял, что пистолет протягивают ему. Он машинально взял потертый «ПМ» с отколотым эбонитом на рукоятке, затем быстро посмотрел по сторонам. И тут же убедился, что отовсюду на него глядят черные зрачки ружейных стволов. От каждой машины в него целились — когда сквозь очки, а когда и просто от бедра. Дернись — и разнесут в клочья из своих «ремингтонов» и «браунингов».
— Тебя, телохранитель, конечно, положено вместе с хозяином закапывать, — сказал Дубровин. — Это по египетскому преданию, чтоб ты на том свете хозяина тоже охранял. Но мы цивилизованные люди, мы не верим в загробный мир, да? Да? — настойчиво повторил он, и Ганс механически кивнул.
— В самом деле, зачем тебе умирать? Молодой, сильный, куча планов на жизнь. В общем так: прострели репу этому персонажу — и иди куда хочешь. Годится?
Очкастый здоровяк при этих словах отпустил Кичу, и тот свалился на траву, с шумом хватая воздух.
—Ну, давай, — Дубровин хлопнул Ганса по плечу, повернулся и спокойно пошел к машине, легко опираясь на тросточку. — Стреляешь — и свободен, — напомнил он, забираясь на заднее сиденье.
Заработал двигатель, машина развернулась и уехала. Командовать остались эти немногословные слоны в очках.
— Ствол в затылок! — приказал ближайший и слегка дал Гансу по шее жесткой, как деревяшка, ладонью. — Ну, быстро, быстро!
Ганс, затравленно озираясь, навел пистолет на голову Кичи, который колотился о траву у его ног. Что-то полыхнуло рядом, Ганс дернулся, думая, что по нему уже стреляют. Или показалось?
— Мочи! — прозвучал грубый, раздраженный голос. Здоровяк медленно отошел к своим.
Ганс вдруг увидел себя словно со стороны. Вот он стоит один, не считая полуобморочного Кичи, посреди освещенной поляны. Со всех сторон на него глядят стволы помповиков. Люди Дубровина работали грамотно — знали, что свинцовые пули и картечины экспертизе не подлежат.
— Вы все равно меня завалите! — закричал Ганс. — Вы не оставите свидетеля!
— Какой ты, на хрен, свидетель... — негромко усмехнулся кто-то. — Ты здесь центральный нападающий. И только попробуй завтра что-то вякнуть — и дня в тюрьме не проживешь!
И снова что-то полыхнуло, словно быстрая молния ударила неподалеку. Ганс вдруг понял — это фотоаппарат. Они снимали на «Полароид», как он стоит с пистолетом над лежащим Кичей.
— Стреляй! — прогремел злой окрик.
— Ганс... н-не н-надо... не н-надо, — лепетал Кича, не справляясь со своей дрожащей челюстью.
— Все, на исполнение — десять секунд! Или он падает, или вы оба падаете, — стволы ружей заинтересованно шевельнулись.
Потекли секунды. Ганс никак не мог понять — быстро они текут или медленно, и сколько у него осталось, чтоб собраться с духом и что-то решить.
— Ганс, не делай... Не стреляй... они пугают, — раздавался из-под ног блеющий голос бригадира, и один его стон выдавал, что ничуть не пугают, что все на полном серьезе. — Ганс, стрельни рядом, я упаду, я притворюсь...
— Хорошо, хорошо... — выдавил из себя Ганс и вдруг почувствовал, что пришла последняя секунда, что вот-вот она сорвется, как капля с карниза, и тогда свинцовые градины рванутся из горячих стволов и расшибут вдребезги его ребра, сердце, голову...
— Не дела-а-ай! — сорвался на крик Кича. — Я тебя урою, сука-а-а-а!
— Хорошо... — прохрипел Ганс. — Держись... Последнее мгновение...
Гладкая изогнутая деталька мягко ушла под пальцем. Пистолет вздрогнул, как живой, и вылетел из мокрой ладони. Из лица Кичи что-то брызнуло на траву, и он, не издав ни звука, быстро упал с колен ничком. Ганса поразило — почему так быстро? Неужели так сразу может выйти из человека жизнь? Он думал, тело будет валиться медленно, плавно, словно через силу... А тут — тюк, и все. Как доминошка.
Он еще долго стоял, разглядывая затылок с намокшими от крови волосинками, и не видел, что делается вокруг. А между тем пистолет был бережно положен в пакет, туда же — снимки. Здоровяки собирались быстро и молча. Гансу больше не сказали ни слова.
Машины уехали, стало темно. В высоких кронах тревожно гудел ветер. Ганс все стоял и стоял, глядя себе под ноги, где в предрассветном сумраке остывало тело его бригадира.
* * *
Ещё не было и девяти вечера, а Григорий уже мечтал поскорее добраться до кровати и отключиться. Только что принятая рюмка водки торчала в горле, как застрявший лифт, не принося ни бодрости, ни облегчения.
Он слишком уставал в последнее время. Слишком много беготни, много нервотрепки, особенно с этим переездом. Из клиники неожиданно исчезал то один, то другой специалист. Григорию и остальным оставшимся приходилось вечно кого-то подменять, перестраивать свой режим, оставлять работу на вечер...
Наскоро перекусив в ночном кафе, он обычно приходил домой, звонил Светлане, смущенно комкая слова, говорил, что не осталось никаких сил. Потом сразу засыпал.
Светлана уже не обижалась. Только с грустью говорила, что зря ждала целый вечер. Оба ждали, когда придут более легкие времена.
— Я здесь слишком много стал пить, — сказал Григорий.
— Ты? — рассмеялся Донской. — Ты пьешь, как ягненок. Вот остальные — те действительно хлещут...
Он сидел, скорчившись в кресле, и безучастно смотрел в окно. В руках плясала пустая рюмка. Разговоры не клеились, да и не было в них особой нужды. Словно бы встретились два человека лишь затем, чтобы напиться и помолчать, думая о своем.
— Почему? — сказал Григорий. — Почему они хлещут? Люди пьют от безденежья, от безнадеги, от бездарности, наконец. Почему мы пьем?
— От страха, Гриша, — вздохнул Донской. — Слишком страшен мир, в котором мы живем. Именно мы.
— Разве? Я думал, у нас самое безопасное место в мире.
— Эх, Гриша... — горестно сказал Донской. — Жалко мне вас всех. И тебя — мальчика с чистыми руками, который залез в наше гнилое болото. И хирурга Коровина, который сам себя ненавидит и свои руки за то, что уродуют людей, а не лечат.
— А себя — жалко?
— А себя — больше всех. Но это совсем другая история, другая печаль. Ты обо мне не думай. Я от тебя очень далеко — от твоих забот, от твоих радостей... А помнишь, как мы с тобой спорили — платная жизнь, бесплатная смерть?
— Хорошо помню.
— Ты еще мучаешься?
— Я мало стал об этом думать.
— А я, представь себе, много. Может, прав ты тогда был? Наверно, прав. Но жить с этим нельзя, и думать так нельзя.
— Я не очень тебя понимаю. Что нельзя?
— Нельзя думать, что мы — продавцы жизни. Жрецы второго шанса.
— Я давно так не думаю. Это не тот шанс, который нужен людям. Мы же работаем не на пациента даже, а на его заказчика. Пациент — не человек, а функция.
— Легко так говорить, пока сам не стал такой вот функцией, — кисло усмехнулся Донской.
— Что ты имеешь в виду?
— Скажи мне, проще ли стало жить, когда тебе повесили эту медаль? — Донской щелкнул по медальону, висящему под рубашкой.
Григорий ответил не сразу:
— Думаю, нет. Пожалуй, даже сложнее.
— Верно, Гриша, все правильно. Сколько ни придумано сказок про загробный мир, а человек все равно боится смерти. Это не в голове, не в сердце — это в каждой клетке. А почему стало сложнее, ты не думал?
— Не знаю...
— А я скажу. Одна жизнь — это судьба, это игральная кость, которая, легко. катится по доске. А две — это уже арифметика. Это трудность выбора. И перед каждым шагом ты думаешь: а во что мне это станет? А сколько я на этом потеряю? И ты уже не живешь, а просчитываешь, анализируешь.
— Наверно, так, — сдержанно ответил Григорий. — Мне больно думать, Гриша, что единственная наша удача — это мутант, который сейчас сладко спит в своем подвале.
— Удача?
— Но он здоров! Он готов к жизни, причем гораздо лучше, чем все мы. Как мне горько об этом думать... Да если б хоть раз из нашего инкубатора шагнул в мир сильный, открытый к жизни человек — мне было бы в сто раз веселее. И я не пил бы в одиночку, а в клубах веселился, бильярд гонял, девчонок на «мерее» катал.
— Я опять тебя не понимаю.
— А ты просто запоминай. И когда придет время, истина распустится перед тобой, как бутон. Ты все увидишь, все поймешь.
Он замолчал, катая по столу пустую рюмку.
— Я сегодня долго с ним разговаривал, — сказал Гриша, кивнув в сторону флигеля. — Это потрясающе, Андрей. Я даже записал на кассету. Хочу главному дать, ему интересно...
— Главному уже ничего не интересно. Главному плевать и на пациентов, и на тебя. Он весь со своей Александрой. Забудь о нем вообще, лучше мне расскажи. Я хоть посочувствую.
— Расскажу. Это существо — что-то невероятное...
— Да я уж видел, — фыркнул Донской.
— Я не о том, не о внешности. Он рассказал, как провел все это время. Как одним ударом выломал дверь в машине. Как две пули в грудь пропустил, а потом просто выковырнул. Как ловил крыс в полной темноте. Ты смог бы поймать руками крысу?
— Не было случая поупражняться.
— Он с места прыгает на несколько метров вперед и вверх. Видит в темноте, чувствует запах за сотню метров. Он может спрятаться на ровном месте так, что ты на него наступишь и не заметишь. Он может на хвосте висеть часами и спать.
— Вот-вот, я говорил, — кивнул Донской. — А ты, похоже, ему завидуешь. Тоже хочешь на хвосте покачаться?
— Я не завидую. Я удивляюсь, что его тело на порядок совершеннее нашего. Почему, как, зачем? Это необъяснимо! Знаешь, я решился у него спросить — хочет ли он вернуть прежний облик. Так вот, он не хочет.
— Тело, говоришь, совершенное? А что в голове? И, кстати, он по-прежнему считает себя посланником Сатаны?
— Вообще-то да, — с легкой досадой кивнул Гриша. — И спорить бесполезно.
— А ты не спорь. Не надо! Честно говоря, теперь я сам готов поверить в это...
Он замолчал, глядя на свою рюмку. Потом поставил ее, налил и одним махом выпил.
— Когда началась у нас эта свистопляска с антропоморфом, — вновь заговорил Донской, — я на всякий случай сгонял к знакомому в детский клинический центр. Поглядеть, поспрашивать, дескать, часто ли нынче обнаруживаются уродства у новорожденных... Бог ты мой, чего я там насмотрелся, Гриша! Меня полдня потом лихорадило. У одних животики вздуты так, что кишечные петли выпирают. У других, наоборот, атрофия — ручки-ножки как прутики. У третьих кости чуть ли не в узел завязаны. Видел девочку — у нее нет ключиц. Не выросли! Руки болтаются, как тряпочки. А знаешь, что такое гипотериоз?
— Знаю, — тихо ответил Гриша.
— Это когда пятнадцатилетний подросток размером с двухлетнего. Когда у девочки-школьницы растет мужицкая борода. Когда язык не помещается во рту и не дает ни говорить, ни есть, ни пить. А сколько уродов, Гриша! Сколько сросшихся, скрученных, горбатых, безглазых, безногих... А видел ты ребенка, у которого врожденный сифилис? Видел, как гной хлещет изо рта и кожа слезает серыми лоскутами? И лежит он — крошечный — и все-все чувствует. Я уж не говорю про всякие ДЦП — там у каждого второго...
— Ладно, хватит!
— И ведь согласись, Гриша, когда мы с тобой родились — этот детский центр на хрен был не нужен. Ну, бывало, родится ребеночек с заячьей губой или лишними пальчиками — и все. А теперь словно эпидемия. Эпоха уродов! Век недоделанных! Кто будет жить на земле через сто лет?
Донской замолчал, сокрушенно качая головой.
— Ты кого-то в этом обвиняешь? — спросил Гриша.
— Я не обвиняю. Хотя, если честно, и родители дебилы, и детские врачи не лучше. Нет, я не об этом. Когда только появился у нас этот монстр, я вдруг подумал: вот он, венец эпохи уродов! Вот во что мы выродимся. А теперь я уже так не думаю. Он не царь уродов, нет. Он — замена им. Вот такие чудища заселят планету, когда от нас останется только больная гнойная слякоть. Он — альтернатива всем этим вздутым, кривым, беспозвоночным, всем олигофренам и гидроцефалам, вместе взятым. Вот существо, которое будет жить на наших костях. Эх, прав был хирург Коровин...
— Уж больно мрачные прогнозы. Значит, ты думаешь, что он — начало новой расы. Так, может, задавить его, пока он один? Укол во сне — и человечество спасено...
— Он не один, — покачал головой Донской. — Он давно уже не один, Гриша, я знаю достоверно.
— Это факт или опять твоя живая фантазия?
— Это факт, — Донской разлил остатки по рюмкам и пинком отправил бутылку в угол. — А теперь послушай меня внимательно...
У него опять побледнело лицо, и глаза начали беспокойно бегать. Словно огонь жег его изнутри. Гриша встревожился — картина походила на острый приступ какой-то болезни.
— Андрей, что происходит?
— Все идет своим чередом, — Донской запрокинул голову и сдавил двумя пальцами виски. — Скоро мне в бошку ввинтят дренажную трубочку, из нее начнет капать в баночку. По вечерам я буду выливать эту баночку в унитаз, а утром она снова полна. Вот мне будет развлечение!
— О чем ты говоришь? — Гриша уже всерьез испугался.
— О том, мой дорогой, что скоро мы с тобой расстанемся. Не на совсем, на некоторое время. И не волнуйся так, у тебя все будет в порядке. На этом месте заработает респектабельный медицинский центр, ты окажешься в нем не последним человеком. Заведешь себе толстый блокнот и «Паркер», будешь с важным видом ощупывать ягодицы богатым дамочкам и назначать им вибромассаж от целлюлита. Работенка не пыльная, да?
— Меня сейчас больше интересуешь ты.
— Вот спасибо! Если это правда...
— Это правда.
— Я переберусь пока в другое место, ты меня не ищи. Все равно не найдешь. Да и незачем. С работой ты отлично справишься, а что касается нашего саблезубого пациента... Тут надо решать. Обещай мне, Гриша, что поступишь с ним милосердно и не пожалеешь на это своего времени.
— Ты только о нем беспокоишься?
— А о ком еще? С тобой и со мной все ясно. О пациентах позаботятся заказчики. А вот наш мутант — он действительно одинок и несчастен. Так что помоги ему, Гриша.
— Каким образом?
— Разберешься сам. В жизни ведь всегда есть место милосердию. А чтобы ты не сомневался — вот тебе прощальный привет от главного.
Донской бросил на стол фотографию, где два антропоморфа сидели на фоне скалистого берега.
У Григория округлились глаза от удивления.
— Значит, все-таки нашли...
— Т-с-с,.. Иди, дорогой. Иди, оставь меня одного. Тебя принцесса ждет, а меня— трубочка в черепе. Между нами миллион световых лет.
Выходя из кабинета, Гриша обернулся. Донской неловко шарил в сейфе. На пол упал «патронташ» запакованных шприцев, покатились ампулы.
— Да уходи же, наконец! — закричал Донской.
* * *
Ганс проснулся после полудня, чувствуя себя так ужасно, будто к телу прилипли какие-то гниющие останки. Сквозь незадернутые шторы жарило солнце, нагревая черный корпус видеодвойки и пыльную груду кассет. Комната была захламлена нестираными вещами, пивными банками, какими-то коробками, до которых никак не доходили руки выкинуть.
Он лежал в слегка влажной постели, медленно, шаг за шагом вспоминая все, что случилось ночью. Чувство гадливости усилилось. Ему вдруг захотелось отпарить себя в горячей воде, чтобы все отвалилось, отстало — и чувства, а заодно и воспоминания.
Но это было невозможно. Ганс поднялся, устроил себе легкий прохладный душ, дюжину раз отжался от пола, однако бодрости это почти не прибавило.
Под окном, перегораживая тротуар, стояла его «Хонда» — точно так же, как он ее вчера бросил, А через дорогу, в соседнем квартале, в заросшем акацией дворе прятался «Понтиак» Кичи. На нем сегодня утром Ганс выбирался из леса.
Некоторое время Ганс провел на кухне, запивая печенье теплым чаем и обдумывая свои неважные дела. Он пытался вычислить, сколько времени у него осталось, чтобы спокойно походить по этому городу.
Свои, видимо, хватятся Кичи не скоро — все думают, что он еще в загранке. Как скоро кому-то попадется в лесу его труп — неизвестно. Когда в уголовный розыск попадут фотографии и пистолет со следами пальцев Ганса — тоже не угадаешь. Возможно, они уже там. От ментов новость моментально перескочит к братве. Как бы там ни было, оставшееся время нужно использовать только одним способом — убираться из города, и подальше. Пока постовым не раздали его, Ганса, портрет и не сказали «фас».
Опять нужны были деньги, но теперь Ганс догадывался, где их можно взять. Пусть и не очень много. Выходя из дома, он нервничал. Он уже был вне закона и только ждал момента, когда об этом узнают другие. Ему мерещилось, что каждый его шаг подозрителен всем — от зевающего мента на перекрестке до простого прохожего. Все его действия — как он идет к машине, как садится, закрывает дверь — были наполнены уже иным содержанием. Это были действия человека, замочившего накануне своего бригадира.
Ганс направлялся в дом, где до сегодняшней ночи жил Кича. На брелке с ключами от «Понтиака» висели и два ключа от его квартиры.
Когда он открывал дверь, на кончиках пальцев уже поселилась легкая дрожь. Он не раз бывал в этой квартире и знал каждый угол, но сегодня все выглядело иначе. Теперь казалось, что каждая вещь укоризненно глядит на него исподтишка и думает:
«Ты убил!»
Поминутно прислушиваясь и озираясь, Ганс начал рыться в вещах покойного бригадира. Он просто выворачивал ящики на пол, о порядке думать не приходилось. Он искал деньги, без которых теперь было просто не обойтись.
Гансу было плевать, как им удалось сделать из человека столь мерзкую гадину. Он резонно считал, что, имея деньги, можно сотворить что угодно. Если уж пересаживают сердце от человека к человеку, то изуродовать его и приделать хвост вообще не проблема. Важно другое: весь город ищет Луку, пацаны с ног сбиваются, а тем временем пропавшего преспокойно держат у себя эти больничные деятели. Да еще и творят на нем свои опыты.
Ганс держался за баранку и весело скалился. Словно гора упала с плеч. Сударь хотел мутанта — он его получит. Хотел Луку — тоже получит. И все в одном лице. Правда, сто пятьдесят тысяч еще неизвестно куда отойдут. Но, глядишь, что-нибудь и перепадет.
Стояла ночь, и беспокоить Сударя Ганс не решился. Хотя, конечно, поделиться своими открытиями ему не терпелось. Ничего, это можно и завтра.
Он заехал к себе во двор и вышел из машины, загородив ею половину тротуара. Было темно — окна не горели, а фонари во дворе не водились уже давно. Ганс взбежал по ступенькам подъезда и уже почти нырнул в его темное нутро, как вдруг сильнейший тупой удар отбросил его обратно. Он потерял равновесие и, падая, схватился за стену. Ему показалось было, что в темноте он налетел на дверь. Но это было не так.
Из черного провала подъезда выступил какой-то человек в темном костюме. Ганс не видел его лица, он заметил только, что незнакомец очень высок и плечист. Словно бы платяной шкаф выдвинулся из темноты.
И тут последовал новый удар, от которого содрогнулось все тело. Ганс кубарем скатился на асфальт. Голова гудела, как колокол, но он все же смог, не дожидаясь третьего удара, откатиться в сторону и проворно вскочить.
Его тут же сдавили с боков, заломив руки. Вдруг стало светло — в лицо полыхнули фары большой машины, притаившейся у соседнего подъезда. Ганс мало чего успел увидеть, его моментально согнули в три погибели и поволокли в кабину. Он дернулся было, но незнакомцы с профессиональной сноровкой вывернули ему кисти, заставив вскрикнуть от острой боли. Их руки держали, как тиски.
— Сейчас милицию вызову, хулиганы проклятые! — прозвенел из какого-то окна возмущенный старушечий голос, а в следующее мгновение Ганса швырнули в просторный салон машины.
В полутьме он заметил, что здесь уже кто-то есть. Какой-то человек рядом трясся, всхлипывал, давил из себя слова, но не мог выговорить ни единого. Ганс никак не мог его разглядеть, только запах одеколона показался очень-очень знакомым...
Один из молчаливых бугаев сел рядом, еще двое — впереди. Машина тронулась с места.
И вдруг до Ганса дошло — рядом сидит Кича! Это его одеколон лезет в ноздри, в его всхлипах проскальзывают знакомые нотки.
Гансу сделалось не по себе. Уж если его железный бригадир хнычет, как обиженный школьник, то чего ждать дальше?
— Кича! — прошептал он. — Ты?
Ответом было лишь нервное повизгивание.
— Где мы? — продолжал Ганс. — Кто это?
Бугай, сидевший рядом, не размахиваясь, ударил его ладонью по лицу, так что потемнело в глазах. Ганс замолчал, шмыгая носом, чтоб втянуть показавшуюся кровь.
Машина, негромко урча, быстро и проворно петляла по улицам. Город был почти пустой, только шли по одному, по двое запоздавшие прохожие. Ганс потихоньку впадал в панику, ему передалось состояние бригадира. Он силился понять, что это значит: трясущийся Кича, похищение, молчаливые незнакомцы со слоновьими ударами — к чему все это?
Может, раскусили историю с мальчишкой и теперь везут на разбор? Нет, не похоже — костоломы из больнички действовали не так. Тогда кто это?
Город закончился. Машина пронеслась еще пару километров по трассе и свернула в лес, запетляв среди частокола деревьев. Ганс все еще сохранял остатки самообладания. Он не знал, в чем виноват Перед этими людьми, поэтому оставалась надежда на благополучный исход. А вот у Кичи, похоже, таких надежд не было — иначе он не стонал бы так.
Впереди блеснули огоньки, и вскоре показалась поляна, освещенная только светом фар от нескольких автомашин. Ганса и Кичу выволокли и швырнули на мокрую от росы траву. Ее запах, прохладный сырой воздух вдруг показались тошнотворными.
Почему-то обоим не связали руки и даже не поставили никого рядом присмотреть. Хлопали двери машин, сновали незнакомцы, невнятно переговариваясь. Ганс украдкой следил, нельзя ли молнией выскочить и скрыться среди деревьев. Увы, отовсюду светили фары, и люди тоже были везде. Центр поляны походил на освещенную цирковую арену.
Ганс осторожно повернул голову, переводя взгляд на Кичу. Тот ответил тусклым подавленным взглядом. На бригадира было страшно смотреть: бледный, с разбитыми губами и всклокоченными волосами, он воплощал безоглядный ужас обреченного человека.
— Кича... — прошептал Ганс. — Кто это такие? Чего им надо?
— П... п-попали, — выдавил Кича. — Попали мы. Все, Ганс, звездец...
— Почему? Кто они?
— Говорил т-тебе. Закопай Того мужика. П-по-чему не сделал...
В этот момент Ганса рывком подняли на ноги. Он огляделся, щурясь от слепящего света фар.
Люди вокруг показались ему странно одинаковыми. Все в костюмах, белоснежных рубашках, галстуках. У многих очки, словно у каких-то конторщиков. И абсолютно все — здоровенные, как шкафы, мощные, массивные.
Ганса смущали очки. Сквозь них он не мог увидеть лиц, прочитать взгляды. А без этого не понять, что они за люди, что у них на уме, чего ожидать, как разговаривать. Лишь изредка у кого-то соскакивала кривая усмешка или какое-нибудь словечко, выдавая, что очки и галстуки — только маска, под которой прячется что-то неумолимо безжалостное, хищное.
Кичу тоже подняли, но он не мог стоять, и его держали за шиворот, как котенка. На поляне происходило некое загадочное действие — чужаки ходили Взад-вперед, заглядывали в машины, что-то доставали, что-то говорили. Словно бы готовились к непонятному и жуткому обряду. Ганс вдруг заметил, что здесь же стоит и «Понтиак» Кичи.
Ганса вдруг встряхнули и развернули к только что подъехавшей машине — длинной, черной, с зеркальными стеклами. Разговоры затихли, ходьба прекратилась.
Из предупредительно открытой двери с трудом начал выбираться какой-то человек, высунув впереди себя блестящий костыль. Один из здоровяков бросился ему помогать.
Ганс узнал его. Одного взгляда на иссохшуюся фигуру, впалые щеки и редкий пух на голове хватило, чтобы узнать инвалида, случайно попавшего на фотографию дворика больницы.
Кича порывисто задышал. Он тоже узнал Дубровина.
— Ну, что, братва... — Человек приблизился и довольно сильно ткнул Кичу костылем в грудь. — Соскучился, поди... Молчи, вижу, что рад.
Кича повис на руках амбала, словно пустой мешок.
— Расстались мы с тобой в тот раз не очень хорошо, — вздохнул Дубровин. — Что ж ты, даже «пока» не сказал. Я в сортире остался с пробитой башкой, а ты... Ты, наверно, в кабак поехал, коньяк пил, девочек щупал. Разве справедливо?
Кича молчал, тараща глаза на ожившего покойника. Нижняя челюсть бригадира тряслась, по подбородку стекала слюна.
— А это — телохранитель, что ли? — Дубровин с усмешкой взглянул на Ганса. — Что ж ты хозяина плохо бережешь? Платит мало?
Он снова повернулся к Киче.
— Так скажи, все-таки должна быть в мире справедливость? Ну, отвечай!
Кича суетливо закивал, будто при слове «справедливость» в его сердце затлела какая-то надежда.
— Верно, должна. Вот я и хочу с тобой по справедливости обойтись. Ты не в обиде?
— Я... Я не виноват! — закричал наконец Кича. — Я не хотел!
— Знаю, знаю, знаю... — устало вздохнул Дубровин. — Не хотел, не желал, все само собой вышло. Просто чинил толчок и случайно по мне попал, да?
Ганс украдкой посматривал по сторонам. Амбалы в костюмах стояли со всех сторон, почти не шевелясь. Словно сторожевые псы, ждущие команды.
— Ну, все, достаточно, — неожиданно жестко проговорил человек. — Наговорились уже. Парень раскаялся и готов встать в угол. Вернее, к стенке... — Он поманил пальцем одного из своих и что-то взял у него из огромной ладони.
— Вот это — пистолет, — буднично произнес Дубровин, после чего передернул затвор, а обойму отбросил в сторону. — И в нем один патрон. На, держи!
Ганс с изумлением понял, что пистолет протягивают ему. Он машинально взял потертый «ПМ» с отколотым эбонитом на рукоятке, затем быстро посмотрел по сторонам. И тут же убедился, что отовсюду на него глядят черные зрачки ружейных стволов. От каждой машины в него целились — когда сквозь очки, а когда и просто от бедра. Дернись — и разнесут в клочья из своих «ремингтонов» и «браунингов».
— Тебя, телохранитель, конечно, положено вместе с хозяином закапывать, — сказал Дубровин. — Это по египетскому преданию, чтоб ты на том свете хозяина тоже охранял. Но мы цивилизованные люди, мы не верим в загробный мир, да? Да? — настойчиво повторил он, и Ганс механически кивнул.
— В самом деле, зачем тебе умирать? Молодой, сильный, куча планов на жизнь. В общем так: прострели репу этому персонажу — и иди куда хочешь. Годится?
Очкастый здоровяк при этих словах отпустил Кичу, и тот свалился на траву, с шумом хватая воздух.
—Ну, давай, — Дубровин хлопнул Ганса по плечу, повернулся и спокойно пошел к машине, легко опираясь на тросточку. — Стреляешь — и свободен, — напомнил он, забираясь на заднее сиденье.
Заработал двигатель, машина развернулась и уехала. Командовать остались эти немногословные слоны в очках.
— Ствол в затылок! — приказал ближайший и слегка дал Гансу по шее жесткой, как деревяшка, ладонью. — Ну, быстро, быстро!
Ганс, затравленно озираясь, навел пистолет на голову Кичи, который колотился о траву у его ног. Что-то полыхнуло рядом, Ганс дернулся, думая, что по нему уже стреляют. Или показалось?
— Мочи! — прозвучал грубый, раздраженный голос. Здоровяк медленно отошел к своим.
Ганс вдруг увидел себя словно со стороны. Вот он стоит один, не считая полуобморочного Кичи, посреди освещенной поляны. Со всех сторон на него глядят стволы помповиков. Люди Дубровина работали грамотно — знали, что свинцовые пули и картечины экспертизе не подлежат.
— Вы все равно меня завалите! — закричал Ганс. — Вы не оставите свидетеля!
— Какой ты, на хрен, свидетель... — негромко усмехнулся кто-то. — Ты здесь центральный нападающий. И только попробуй завтра что-то вякнуть — и дня в тюрьме не проживешь!
И снова что-то полыхнуло, словно быстрая молния ударила неподалеку. Ганс вдруг понял — это фотоаппарат. Они снимали на «Полароид», как он стоит с пистолетом над лежащим Кичей.
— Стреляй! — прогремел злой окрик.
— Ганс... н-не н-надо... не н-надо, — лепетал Кича, не справляясь со своей дрожащей челюстью.
— Все, на исполнение — десять секунд! Или он падает, или вы оба падаете, — стволы ружей заинтересованно шевельнулись.
Потекли секунды. Ганс никак не мог понять — быстро они текут или медленно, и сколько у него осталось, чтоб собраться с духом и что-то решить.
— Ганс, не делай... Не стреляй... они пугают, — раздавался из-под ног блеющий голос бригадира, и один его стон выдавал, что ничуть не пугают, что все на полном серьезе. — Ганс, стрельни рядом, я упаду, я притворюсь...
— Хорошо, хорошо... — выдавил из себя Ганс и вдруг почувствовал, что пришла последняя секунда, что вот-вот она сорвется, как капля с карниза, и тогда свинцовые градины рванутся из горячих стволов и расшибут вдребезги его ребра, сердце, голову...
— Не дела-а-ай! — сорвался на крик Кича. — Я тебя урою, сука-а-а-а!
— Хорошо... — прохрипел Ганс. — Держись... Последнее мгновение...
Гладкая изогнутая деталька мягко ушла под пальцем. Пистолет вздрогнул, как живой, и вылетел из мокрой ладони. Из лица Кичи что-то брызнуло на траву, и он, не издав ни звука, быстро упал с колен ничком. Ганса поразило — почему так быстро? Неужели так сразу может выйти из человека жизнь? Он думал, тело будет валиться медленно, плавно, словно через силу... А тут — тюк, и все. Как доминошка.
Он еще долго стоял, разглядывая затылок с намокшими от крови волосинками, и не видел, что делается вокруг. А между тем пистолет был бережно положен в пакет, туда же — снимки. Здоровяки собирались быстро и молча. Гансу больше не сказали ни слова.
Машины уехали, стало темно. В высоких кронах тревожно гудел ветер. Ганс все стоял и стоял, глядя себе под ноги, где в предрассветном сумраке остывало тело его бригадира.
* * *
Ещё не было и девяти вечера, а Григорий уже мечтал поскорее добраться до кровати и отключиться. Только что принятая рюмка водки торчала в горле, как застрявший лифт, не принося ни бодрости, ни облегчения.
Он слишком уставал в последнее время. Слишком много беготни, много нервотрепки, особенно с этим переездом. Из клиники неожиданно исчезал то один, то другой специалист. Григорию и остальным оставшимся приходилось вечно кого-то подменять, перестраивать свой режим, оставлять работу на вечер...
Наскоро перекусив в ночном кафе, он обычно приходил домой, звонил Светлане, смущенно комкая слова, говорил, что не осталось никаких сил. Потом сразу засыпал.
Светлана уже не обижалась. Только с грустью говорила, что зря ждала целый вечер. Оба ждали, когда придут более легкие времена.
— Я здесь слишком много стал пить, — сказал Григорий.
— Ты? — рассмеялся Донской. — Ты пьешь, как ягненок. Вот остальные — те действительно хлещут...
Он сидел, скорчившись в кресле, и безучастно смотрел в окно. В руках плясала пустая рюмка. Разговоры не клеились, да и не было в них особой нужды. Словно бы встретились два человека лишь затем, чтобы напиться и помолчать, думая о своем.
— Почему? — сказал Григорий. — Почему они хлещут? Люди пьют от безденежья, от безнадеги, от бездарности, наконец. Почему мы пьем?
— От страха, Гриша, — вздохнул Донской. — Слишком страшен мир, в котором мы живем. Именно мы.
— Разве? Я думал, у нас самое безопасное место в мире.
— Эх, Гриша... — горестно сказал Донской. — Жалко мне вас всех. И тебя — мальчика с чистыми руками, который залез в наше гнилое болото. И хирурга Коровина, который сам себя ненавидит и свои руки за то, что уродуют людей, а не лечат.
— А себя — жалко?
— А себя — больше всех. Но это совсем другая история, другая печаль. Ты обо мне не думай. Я от тебя очень далеко — от твоих забот, от твоих радостей... А помнишь, как мы с тобой спорили — платная жизнь, бесплатная смерть?
— Хорошо помню.
— Ты еще мучаешься?
— Я мало стал об этом думать.
— А я, представь себе, много. Может, прав ты тогда был? Наверно, прав. Но жить с этим нельзя, и думать так нельзя.
— Я не очень тебя понимаю. Что нельзя?
— Нельзя думать, что мы — продавцы жизни. Жрецы второго шанса.
— Я давно так не думаю. Это не тот шанс, который нужен людям. Мы же работаем не на пациента даже, а на его заказчика. Пациент — не человек, а функция.
— Легко так говорить, пока сам не стал такой вот функцией, — кисло усмехнулся Донской.
— Что ты имеешь в виду?
— Скажи мне, проще ли стало жить, когда тебе повесили эту медаль? — Донской щелкнул по медальону, висящему под рубашкой.
Григорий ответил не сразу:
— Думаю, нет. Пожалуй, даже сложнее.
— Верно, Гриша, все правильно. Сколько ни придумано сказок про загробный мир, а человек все равно боится смерти. Это не в голове, не в сердце — это в каждой клетке. А почему стало сложнее, ты не думал?
— Не знаю...
— А я скажу. Одна жизнь — это судьба, это игральная кость, которая, легко. катится по доске. А две — это уже арифметика. Это трудность выбора. И перед каждым шагом ты думаешь: а во что мне это станет? А сколько я на этом потеряю? И ты уже не живешь, а просчитываешь, анализируешь.
— Наверно, так, — сдержанно ответил Григорий. — Мне больно думать, Гриша, что единственная наша удача — это мутант, который сейчас сладко спит в своем подвале.
— Удача?
— Но он здоров! Он готов к жизни, причем гораздо лучше, чем все мы. Как мне горько об этом думать... Да если б хоть раз из нашего инкубатора шагнул в мир сильный, открытый к жизни человек — мне было бы в сто раз веселее. И я не пил бы в одиночку, а в клубах веселился, бильярд гонял, девчонок на «мерее» катал.
— Я опять тебя не понимаю.
— А ты просто запоминай. И когда придет время, истина распустится перед тобой, как бутон. Ты все увидишь, все поймешь.
Он замолчал, катая по столу пустую рюмку.
— Я сегодня долго с ним разговаривал, — сказал Гриша, кивнув в сторону флигеля. — Это потрясающе, Андрей. Я даже записал на кассету. Хочу главному дать, ему интересно...
— Главному уже ничего не интересно. Главному плевать и на пациентов, и на тебя. Он весь со своей Александрой. Забудь о нем вообще, лучше мне расскажи. Я хоть посочувствую.
— Расскажу. Это существо — что-то невероятное...
— Да я уж видел, — фыркнул Донской.
— Я не о том, не о внешности. Он рассказал, как провел все это время. Как одним ударом выломал дверь в машине. Как две пули в грудь пропустил, а потом просто выковырнул. Как ловил крыс в полной темноте. Ты смог бы поймать руками крысу?
— Не было случая поупражняться.
— Он с места прыгает на несколько метров вперед и вверх. Видит в темноте, чувствует запах за сотню метров. Он может спрятаться на ровном месте так, что ты на него наступишь и не заметишь. Он может на хвосте висеть часами и спать.
— Вот-вот, я говорил, — кивнул Донской. — А ты, похоже, ему завидуешь. Тоже хочешь на хвосте покачаться?
— Я не завидую. Я удивляюсь, что его тело на порядок совершеннее нашего. Почему, как, зачем? Это необъяснимо! Знаешь, я решился у него спросить — хочет ли он вернуть прежний облик. Так вот, он не хочет.
— Тело, говоришь, совершенное? А что в голове? И, кстати, он по-прежнему считает себя посланником Сатаны?
— Вообще-то да, — с легкой досадой кивнул Гриша. — И спорить бесполезно.
— А ты не спорь. Не надо! Честно говоря, теперь я сам готов поверить в это...
Он замолчал, глядя на свою рюмку. Потом поставил ее, налил и одним махом выпил.
— Когда началась у нас эта свистопляска с антропоморфом, — вновь заговорил Донской, — я на всякий случай сгонял к знакомому в детский клинический центр. Поглядеть, поспрашивать, дескать, часто ли нынче обнаруживаются уродства у новорожденных... Бог ты мой, чего я там насмотрелся, Гриша! Меня полдня потом лихорадило. У одних животики вздуты так, что кишечные петли выпирают. У других, наоборот, атрофия — ручки-ножки как прутики. У третьих кости чуть ли не в узел завязаны. Видел девочку — у нее нет ключиц. Не выросли! Руки болтаются, как тряпочки. А знаешь, что такое гипотериоз?
— Знаю, — тихо ответил Гриша.
— Это когда пятнадцатилетний подросток размером с двухлетнего. Когда у девочки-школьницы растет мужицкая борода. Когда язык не помещается во рту и не дает ни говорить, ни есть, ни пить. А сколько уродов, Гриша! Сколько сросшихся, скрученных, горбатых, безглазых, безногих... А видел ты ребенка, у которого врожденный сифилис? Видел, как гной хлещет изо рта и кожа слезает серыми лоскутами? И лежит он — крошечный — и все-все чувствует. Я уж не говорю про всякие ДЦП — там у каждого второго...
— Ладно, хватит!
— И ведь согласись, Гриша, когда мы с тобой родились — этот детский центр на хрен был не нужен. Ну, бывало, родится ребеночек с заячьей губой или лишними пальчиками — и все. А теперь словно эпидемия. Эпоха уродов! Век недоделанных! Кто будет жить на земле через сто лет?
Донской замолчал, сокрушенно качая головой.
— Ты кого-то в этом обвиняешь? — спросил Гриша.
— Я не обвиняю. Хотя, если честно, и родители дебилы, и детские врачи не лучше. Нет, я не об этом. Когда только появился у нас этот монстр, я вдруг подумал: вот он, венец эпохи уродов! Вот во что мы выродимся. А теперь я уже так не думаю. Он не царь уродов, нет. Он — замена им. Вот такие чудища заселят планету, когда от нас останется только больная гнойная слякоть. Он — альтернатива всем этим вздутым, кривым, беспозвоночным, всем олигофренам и гидроцефалам, вместе взятым. Вот существо, которое будет жить на наших костях. Эх, прав был хирург Коровин...
— Уж больно мрачные прогнозы. Значит, ты думаешь, что он — начало новой расы. Так, может, задавить его, пока он один? Укол во сне — и человечество спасено...
— Он не один, — покачал головой Донской. — Он давно уже не один, Гриша, я знаю достоверно.
— Это факт или опять твоя живая фантазия?
— Это факт, — Донской разлил остатки по рюмкам и пинком отправил бутылку в угол. — А теперь послушай меня внимательно...
У него опять побледнело лицо, и глаза начали беспокойно бегать. Словно огонь жег его изнутри. Гриша встревожился — картина походила на острый приступ какой-то болезни.
— Андрей, что происходит?
— Все идет своим чередом, — Донской запрокинул голову и сдавил двумя пальцами виски. — Скоро мне в бошку ввинтят дренажную трубочку, из нее начнет капать в баночку. По вечерам я буду выливать эту баночку в унитаз, а утром она снова полна. Вот мне будет развлечение!
— О чем ты говоришь? — Гриша уже всерьез испугался.
— О том, мой дорогой, что скоро мы с тобой расстанемся. Не на совсем, на некоторое время. И не волнуйся так, у тебя все будет в порядке. На этом месте заработает респектабельный медицинский центр, ты окажешься в нем не последним человеком. Заведешь себе толстый блокнот и «Паркер», будешь с важным видом ощупывать ягодицы богатым дамочкам и назначать им вибромассаж от целлюлита. Работенка не пыльная, да?
— Меня сейчас больше интересуешь ты.
— Вот спасибо! Если это правда...
— Это правда.
— Я переберусь пока в другое место, ты меня не ищи. Все равно не найдешь. Да и незачем. С работой ты отлично справишься, а что касается нашего саблезубого пациента... Тут надо решать. Обещай мне, Гриша, что поступишь с ним милосердно и не пожалеешь на это своего времени.
— Ты только о нем беспокоишься?
— А о ком еще? С тобой и со мной все ясно. О пациентах позаботятся заказчики. А вот наш мутант — он действительно одинок и несчастен. Так что помоги ему, Гриша.
— Каким образом?
— Разберешься сам. В жизни ведь всегда есть место милосердию. А чтобы ты не сомневался — вот тебе прощальный привет от главного.
Донской бросил на стол фотографию, где два антропоморфа сидели на фоне скалистого берега.
У Григория округлились глаза от удивления.
— Значит, все-таки нашли...
— Т-с-с,.. Иди, дорогой. Иди, оставь меня одного. Тебя принцесса ждет, а меня— трубочка в черепе. Между нами миллион световых лет.
Выходя из кабинета, Гриша обернулся. Донской неловко шарил в сейфе. На пол упал «патронташ» запакованных шприцев, покатились ампулы.
— Да уходи же, наконец! — закричал Донской.
* * *
Ганс проснулся после полудня, чувствуя себя так ужасно, будто к телу прилипли какие-то гниющие останки. Сквозь незадернутые шторы жарило солнце, нагревая черный корпус видеодвойки и пыльную груду кассет. Комната была захламлена нестираными вещами, пивными банками, какими-то коробками, до которых никак не доходили руки выкинуть.
Он лежал в слегка влажной постели, медленно, шаг за шагом вспоминая все, что случилось ночью. Чувство гадливости усилилось. Ему вдруг захотелось отпарить себя в горячей воде, чтобы все отвалилось, отстало — и чувства, а заодно и воспоминания.
Но это было невозможно. Ганс поднялся, устроил себе легкий прохладный душ, дюжину раз отжался от пола, однако бодрости это почти не прибавило.
Под окном, перегораживая тротуар, стояла его «Хонда» — точно так же, как он ее вчера бросил, А через дорогу, в соседнем квартале, в заросшем акацией дворе прятался «Понтиак» Кичи. На нем сегодня утром Ганс выбирался из леса.
Некоторое время Ганс провел на кухне, запивая печенье теплым чаем и обдумывая свои неважные дела. Он пытался вычислить, сколько времени у него осталось, чтобы спокойно походить по этому городу.
Свои, видимо, хватятся Кичи не скоро — все думают, что он еще в загранке. Как скоро кому-то попадется в лесу его труп — неизвестно. Когда в уголовный розыск попадут фотографии и пистолет со следами пальцев Ганса — тоже не угадаешь. Возможно, они уже там. От ментов новость моментально перескочит к братве. Как бы там ни было, оставшееся время нужно использовать только одним способом — убираться из города, и подальше. Пока постовым не раздали его, Ганса, портрет и не сказали «фас».
Опять нужны были деньги, но теперь Ганс догадывался, где их можно взять. Пусть и не очень много. Выходя из дома, он нервничал. Он уже был вне закона и только ждал момента, когда об этом узнают другие. Ему мерещилось, что каждый его шаг подозрителен всем — от зевающего мента на перекрестке до простого прохожего. Все его действия — как он идет к машине, как садится, закрывает дверь — были наполнены уже иным содержанием. Это были действия человека, замочившего накануне своего бригадира.
Ганс направлялся в дом, где до сегодняшней ночи жил Кича. На брелке с ключами от «Понтиака» висели и два ключа от его квартиры.
Когда он открывал дверь, на кончиках пальцев уже поселилась легкая дрожь. Он не раз бывал в этой квартире и знал каждый угол, но сегодня все выглядело иначе. Теперь казалось, что каждая вещь укоризненно глядит на него исподтишка и думает:
«Ты убил!»
Поминутно прислушиваясь и озираясь, Ганс начал рыться в вещах покойного бригадира. Он просто выворачивал ящики на пол, о порядке думать не приходилось. Он искал деньги, без которых теперь было просто не обойтись.