Тырин Михаил Юрьевич. Тварь непобедимая

   — Перспектива... — пробормотал Донской. — Какая мне теперь перспектива? Что я такое, на что я годен — я и сам не знаю. Главный говорит: окрепнешь и пойдешь управляющим в какой-нибудь наш филиал. — Донской сухо рассмеялся. — Представляешь: приходит клиент за здоровьем, а навстречу ему я выезжаю — управляющий, олицетворение здоровья и хорошего настроения. Живая реклама! Обожди-ка...
   Он отпил глоток из темной баночки, которую выудил из кармана халата.
   — Расскажи лучше ты, Гриша, про свои перспективы. Я за тебя порадуюсь, мне легче станет.
   — Да что рассказывать?..
   — А вот, вижу, колечко у тебя на пальце появилось. Как там принцесса, все хорошеет?
   — Все нормально, — быстро ответил Гриша, не желая здесь распространяться о том, как ему хорошо и счастливо живется.
   — Подружка у нее была, веселая такая... Может, утешит меня на закате жизни? Да не пугайся, Гриша, шучу... Не придется тебе мои инвалидские проблемы решать. Сам разберусь... — Последние слова вышли у него сквозь зубы. — Смотри внимательно, — сказал он через минуту. — Вон туда, между корпусами...
   Григорий увидел, как двое врачей очень медленно и бережно ведут высокую статную женщину в черном платье. Позади семенил Шамановский, прижимая к груди какие-то бутыли и свертки.
   — Знаешь, кто она?
   —Да неужели?..
   — Да-да. Александра собственной персоной. Добился-таки мужик своего, через все прошел, но добился. Сколько денег в нее вложил, тебе за всю жизнь столько не истратить.
   — Странно, — проговорил Григорий. — Я видел его сегодня с утра, и он не показался мне чересчур счастливым.
   — Счастливым?! — Донской фыркнул. — Да ты погляди на него получше! Он готов землю жрать от обиды. Он зубами скрипит, еще чуть-чуть — и завоет.
   — Почему? Что-то все-таки не получилось?
   — Жизнь у него не получилась, Гриша! Это же судьба: одному везет, другому — нет. Нашему не повезло, у него любимую жену урки ножом пырнули за сто рублей. А он — нет чтобы смириться — начал с судьбой бороться, и за счет этих же урок пробовать себе жену вернуть. Ну а с судьбой бороться — дело гиблое.
   — И все-таки, что не так вышло?
   — Он однажды напился, — Донской понизил голос, — и сказал мне очень странные слова. Сказал, что это не она, не Александра.
   — В каком смысле не она? Что, опять?..
   — Да нет, генетические фантазии здесь ни при чем. Видишь ли, эта чудесная женщина четыре года существовала в виде электронной копии в магнитном контуре. А Шаман ее живую помнил, понимаешь? Каждый день рисовал ее в новых красках, забывая про старые. И вообразил в конце концов, что она вылезет из его тухлого ящика, как Афродита из морской пены. А она-то — не Афродита, она нормальная живая баба. Главный богиню ждал, а вылезла простая баба, чуть помятая после репродукции. Для нее этих четырех лет не было, она не знала, что за бури у него в душе бушевали.
   — Несчастный он человек, — покачал головой Григорий. — Поневоле поверишь, что нельзя мертвую душу так долго беспокоить и земле не предавать.
   — Да, умерла так умерла — вот как надо. Он ведь только сейчас понял, что все эти четыре года ломился вперед, ничего вокруг не видя и не понимая. Помнишь, Гриша, мультик про волшебную лампу? Там джинн говорит Аладдину, что никогда не будет оживлять мертвых, потому что не терпит запах мертвечины. Наш уважаемый главврач наконец-то унюхал этот запах! Наконец-то понял, что именно в ней, в мертвечине, и копался...
   — А ты — разве нет?
   — Ну, я-то с самого начала это понимал. Да что говорить, я теперь сам мертвечина.
   — Если ты сам так считаешь...
   — А ты что считаешь? Давай откровенно, Гриша, ты ведь мечтаешь поскорей смыться к принцессе, чтоб не видеть и не слышать меня! Какой тебе от меня прок теперь?
   — Никакого, — покачал головой Гриша.
   — Вот!
   — Давно уже никакого, — продолжал Гриша. — Мы дружили без всякого прока и резона. Я надеялся, так будет и дальше. А что может помешать? Мне даже коляску твою толкать не придется, она на батарейках. Может, нам прямо сейчас смотаться в город, купить водки...
   — Водки мне пока нельзя, — Донской вздохнул и тронул пальцами левый бок. И вдруг он улыбнулся — слабо и мечтательно. — Слушай, Гриша, а возьми меня к себе в больницу. Оформите меня хотя бы кладовщиком, вахтером — кем угодно, хоть разгибателем бананов в столовую. Буду рядом с тобой мужества набираться, слова разные героические от тебя слушать.
   — Слова тебе не помогут.
   — Да куда уж... Горе побежденным! Но, видишь ли, я понять хочу, что такое во мне произошло? Когда было у меня две жизни — знаешь, как я их ценил, как за них боялся?! А теперь только одна — сытая, спокойная, бестолковая... И так хочется отдать ее без остатка, пожертвовать для чего-то стоящего, чтоб хоть на могиле хорошие слова написали. Но кому она теперь нужна, эта жизнь?
   — Тебе в первую очередь, наверно.
   — Да ладно, молчи! Я и в той жизни ничего путного не сделал, а теперь куда уж?.. Эх, Гриша, как мне хотелось стать таким же, как ты, — спокойным, значительным, самодостаточным... Сидел бы в кабинете, обложась первоисточниками, и искал себе какую-нибудь истину.
   — И что мешало?
   — Все истины давно уже подмяли под себя такие вот основательные ребята, как ты, Гриша. Мне осталось только идти между вами — осторожно, чтоб не помешать. Я, наверно, сопьюсь скоро, как думаешь?
   — Думаю, не успеешь.
   — Плохо ты меня знаешь. Меньше пяти лет я не проживу, а за это время столько можно успеть...
   — И все равно не успеешь. Я поговорю с главным, и тебя перевезут в наш центр. Можешь стать кладовщиком, если хочешь, суть не в этом. Я с тебя глаз не спущу. Если будешь пить в одиночку — вправлю торпеду. И нытье твое я там слушать не собираюсь.
   — Суров ты не по годам, — усмехнулся Донской.
   — Суров или не суров, а слов на ветер, кажется, никогда не бросал.
   В эту минуту откуда-то материализовался незнакомый сотрудник базы и тихонько напомнил Донскому насчет каких-то процедур.
   — Прощай, Гриша, — сказал тот, разворачивая свою тележку. — Поехал я твердости духа набираться. Привет девчонкам. Надеюсь, ты не пошутил насчет должности кладовщика...
   «Слишком легко мне было, стоя на здоровых крепких ногах, спорить с ним — калекой, — подумал Григорий, глядя, как катится прочь тележка, подскакивая на ямках. — А что поделаешь? Жалости он не потерпит. Надо ставить парня на ноги — хотя бы морально. Будет чем заняться в ближайшие месяцы и годы. А иначе, какие же мы непобедимые?»
   * * *
   Большое добродушное море тихо шевелилось у подножия скалы, незаметно и неотвратимо перемалывая ее в песок. На вершине было спокойно — сюда почти не долетал детский визг, музыка и рев водных мотоциклов с пляжа.
   Григорий лежал на самом краю и перебирал в пальцах цепочку с блестящим жетоном, истинную цену которого знали только посвященные.
   «Вот передо мною море, — думал он. — Самое сильное и самое мудрое существо на планете. Какое ему до меня дело? Вот брошусь сейчас в него, а оно вздохнет — и вытолкнет наружу. Или проглотит? Но зачем меня глотать — эдакую крупинку? А зачем жалеть?»
   Живой чистый ветерок шевелил травинки, уцепившиеся за камень маленькими упрямыми корнями. Все здесь было просто и разумно устроено. Здесь было трудно думать о том, что кого-то сейчас сводит с ума боль, кто-то смотрит на другого через прицел, кто-то добровольно делает шаг в пустоту с крыши многоэтажки... Как все это нелепо. Отчего люди не могут жить так же просто и разумно, как эти травинки на скале?
   Григорий вытянул руку и разжал пальцы. Блестящая безделушка скользнула в воду, серебристо блеснула в ней и затерялась в зеленой глубине.
   Григорий оторвался от горячей скалы и спустился к берегу, где были Пашка и Светлана.
   — О чем ты сейчас думаешь? — спросил он.
   — Ни о чем, — улыбнулась Светлана, не открывая глаз. — Наконец-то я ни о чем не думаю.
   — Разве это возможно?
   — Невозможно не думать. А думать ни о чем — можно.
   — Научи меня.
   — Ложись рядом. Теперь смотри, как волны бегут к нам. Смотри, смотри... Чувствуешь?
   — Да, — сказал Григорий через минуту. — Да, спасибо.
   Он и на самом деле ни о чем сейчас не думал. Он видел только зеленые пенистые гребни, которые бесконечной чередой шли из дальней дали, чтобы исчезнуть у кромки берега.
   Ни одна из волн не была похожа на другую, каждая была неповторима. Они рождались далеко в море, отправлялись в предначертанный им путь и с величавым достоинством встречали его завершение.
   А где-то в глубине старый заросший зеленью краб неуверенно трогал клешней блестящий медальон, проверяя, нет ли в нем какого-то прока. Краб не мог разгадать смысла таинственных символов, бегущих по полированной поверхности: «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ГАРАНТИРУЕТСЯ КАЖДОМУ, КТО В СЛУЧАЕ МОЕЙ СМЕРТИ...»
   Все остальное уже погрузилось в зыбкий донный песок.