Тырин Михаил Юрьевич. Тварь непобедимая

   Повара, покрываясь холодным потом, оставили кастрюлю в фургоне и бросились обратно на кухню, пока Тритон не придумал что-нибудь похуже. Например, кормить эту жуткую тварь с руки.
   Впрочем, это не потребовалось. Уродец, громыхнув цепью, сам дотянулся до еды и принялся жадно рвать мясо зубами.
   Сударев этого уже не застал, поскольку поспешил уйти. Он сидел в машине и оттирал платком лоб, пребывая в полном замешательстве. Жизнь уже клонится к закату, а, оказывается, еще возможны такие сюрпризы! Какое-то быдло с перебитым носом подлезает к нему на похоронах и предлагает перепродавать говорящих уродцев. Сюжет, достойный наркотического бреда!
   Откуда оно взялось, это чудовище? Много появилось диковинок на свете с тех пор, как Сударев выполз из колыбели, но такого он никогда не видывал. Он был настолько растерян сейчас, что не мог даже ничего предположить.
   Впечатления должны были отстояться в голове, чтобы принять мало-мальски определенную форму. Сударев не собирался сейчас обдумывать предложение Ганса, хватало дел и поважнее. Но до самого вечера перед его глазами всплывал говорящий клубок колючек, неподвижно смотрящий из мрака.
   Что касается Ганса, то он торжествовал. Обещанные Кичей джип и квартира были детскими игрушками по сравнению с той победой, которую он сегодня одержал. Так ему, по крайней мере, казалось...
   * * *
   Наконец-то Луков получил то, чего ему страшно недоставало последнее время. Еда! Сочные жирные куски в кастрюле, сырое мясо и сало, обрезки внутренностей. Он глотал все это, не разбирая, не чувствуя вкуса и запаха. И его не тошнило, не передергивало от столь непривычной ему пищи, он поглощал ее так легко и быстро, словно никогда и не знал иной еды.
   И хотя кастрюлю отобрали раньше, чем он успел набить живот, все равно, почти сразу наступило блаженное облегчение. И опять он испытал знакомые чувства: как лопаются несуществующие мутные пленочки, заслоняющие мир, как яснее и ближе становится все вокруг, проступают краски, звуки, запахи. А мышцы, несколько минут назад казавшиеся засохшими, вдруг проснулись, заиграли живой силой.
   Лишь тогда Луков смог полностью оценить произошедшее: только что перед ним стоял Сударь! Тот самый Сударь, который прежде чуть ли не через день звонил или приезжал за советом, который боготворил Луку и уважал, словно родного отца. Тот Сударь, которому Луков, по сути, остался должен целую гору зеленых бумажек с портретами заморских президентов.
   И этот человек стоял перед ним с брезгливой гримасой, глядя на жалкое существо, прикованное цепью к стене вонючего фургона. В какой-то момент показалось, что можно одним словом внести ясность и прекратить те мучения и унижения, которые испытывал Луков последние дни. Но он не мог этого сделать. Ни при каких условиях он не желал, чтобы прежние знакомые глядели на него и знали, кто он есть на самом деле. Предстать перед людьми в своем новом облике — это было выше его сил.
   Скрыться, спрятаться, уйти от этого мира в какую-нибудь глухомань, где нет ни людей, ни денег, ни воспоминаний — только этого хотел сейчас Луков. Только об этом он думал, трясясь в душном фургоне, несущемся неизвестно куда.
   А впрочем, почему неизвестно? Луков вдруг понял, что сейчас он вернется в тот темный крошечный подвал, где так мучился все эти дни. И опять тот парень с туповатым настороженным лицом будет швырять ему хлеб и сырую картошку.
   Он приподнялся на мощных ногах, прислушался. Машина катилась по ровной дороге, то разгоняясь, то притормаживая. В фургоне не было окон, но по светлым щелям легко угадывалась дверь.
   Луков притянул к себе прикованную ногу, пошевелил ею, проверяя, есть ли место для размаха. Уперевшись обеими руками в стены, он сделал несколько мощных рывков ногой и ощутил, что обрывок цепи теперь болтается на ней свободно. Это оказалось так легко, словно бы цепь была картонной.
   Выбрав момент, когда машина в очередной раз притормозила, Луков собрался с силами и бросил напрягшееся тело на дверь. Первый бросок не удался, он был лишь пробой сил. Но теперь Луков знал, как правильно применить эти силы.
   Со второго удара дверь вылетела, как на пружине, детали замка брызнули под колеса идущих следом машин. В глаза Лукову ударил яркий свет. Он увидел себя посреди широкой улицы, заполненной транспортом. В следующий миг его заметили.
   Истерично скрипнули тормоза, раздался пронзительный женский визг, подхваченный людьми на тротуарах. Луков, не теряя времени, прыгнул на асфальт и дальше, не останавливаясь, — на капот проезжающих мимо «Жигулей». Успев заметить выпученные глаза водителя, он перескочил на крышу другой машины, грохнув по ней обрывком цепи, потом увернулся от пассажирского микроавтобуса, который отозвался визгом тормозов...
   Через несколько секунд он был на обочине. Гудящая загазованная перепуганная улица осталась за спиной. Луков рванул от нее со всей скоростью, на которую был способен. Впереди мелькнула зелень кустов — и он нырнул туда.
   Сначала он мчался по краю лесопарка, потом — задворками частных домиков, сопровождаемый бешеным лаем собак. Вскоре беглец оказался на заросших берегах мутной крошечной речушки, провонявшей канализацией.
   Шум города становился все тише. Наконец Луков остался совсем один.
   * * *
   Гриша здорово удивился, когда, вернувшись с работы, обнаружил у подъезда Валька Толстопятова.
   — Привет! — издали закричал Валек. — Где пропадаешь? Час тебя жду.
   — Извини, дела.
   — У меня тоже дело к тебе есть.
   Григорий удивился: с каких это пор у Валька появились к нему дела? Впрочем, приход старого приятеля его скорее раздосадовал. Именно сегодня у него выдался свободный вечер, и он собирался встретиться со Светланой.
   — Ладно, пойдем, — безрадостно сказал он и зашел в подъезд первым.
   — О, обстановочку сделал, — одобрительно заметил Валек, оказавшись в квартире.
   — Ничего я не делал, — глухо ответил Гриша. — Некогда мне обстановочкой заниматься.
   — Ну как же? А вот — телевизор прикупил, музыку взял...
   — Пойду кофе сварю, — сказал Гриша и отправился на кухню. Валек остался в комнате, продолжая искать следы процветания. Но почему-то их было немного, чем Валек был несколько огорчен.
   — Времени у меня мало, — предупредил Гриша, ставя на журнальный столик две чашки, — поэтому говори коротко и ясно. Что у тебя за проблемы?
   — Проблем нет. Ты мне вот что скажи — в фирме теперь работаешь?
   — Ну... В общем, да.
   — Вот! — обрадовался Валек. — И занимаешься, наверно, лекарствами.
   — Что значит, лекарствами? Лечением занимаюсь.
   — Лечением? Ну, правильно, а какое лечение без лекарств?
   — Говори, что надо? Лекарство какое-то достать?
   — Нет, наоборот, — Валек вдруг заговорил тише. — Не достать, а...
   Его оборвал телефон.
   — Ты дома? — прозвучал в трубке голос Донского. — Это очень кстати. Бери машину и мчи сюда. Неотложное дело.
   — А нельзя это неотложное дело на завтра отложить? — вздохнул Гриша.
   — Я серьезно, Гриша. Пациент засветился в городе. Нужна твоя помощь.
   Гриша с досадой швырнул трубку. Стоило выкроить свободный вечер, как его опять забирают. И снова все нужно откладывать, снова куда-то мчаться... Гриша с содроганием представил, что сейчас придется звонить Светлане и в очередной раз говорить: «Извини, но...».
   — Мне надо срочно уходить, — сказал он, поднимаясь.
   — Я подвезу, — охотно отозвался Валек. — В дороге и обговорим.
   У Григория был совершенно безрадостный вид, поэтому Валек несколько изменил интонацию разговора. Никаких бодрых восклицаний, а только сдержанные неторопливые фразы.
   — Зависла у ребят партия товара из Индии. Какой-то крем — то ли от грибка, то ли от лишая... Пока разбирались, оказалось, срок годности кончился. Правда, просрочено совсем чуть-чуть, но документы теперь только в помойку... А вот товар жалко.
   — Зачем же лежалое брали?
   — Так ведь дешево! У нас здесь можно так накрутить, что озолотишься. Ну, ребята спросили, я и сказал, что есть знакомый человечек по лекарствам. Ты то есть.
   — Я? — неприятно удивился Григорий. — А с чего ты взял, что я занимаюсь таким дерьмом?
   — Ну, зачем так грубо? Возьмешься сдать пять контейнеров этой мази — квартиру новую купишь. Ребята тебе на реализацию отдадут, по дешевке, почти даром. Правда, без документов, но... Ты ж сделаешь сам все эти справочки, сертификаты, ксивы?
   — С какой стати?
   — Я ж говорю, дело денежное. Ты б поглядел на эту мазь — баночки, коробочки, буквы золотые. Загляденье! В любую аптеку поставь — улетит со свистом. Тебе что, деньги не нужны?
   — Такие — нет, — ответил Григорий. — Это во-первых. Во-вторых, ты ничего не понимаешь в продаже медицинских препаратов и не знаешь, сколько тут проблем. И в-третьих, я не занимаюсь торговлей и не собираюсь.
   — А чем же? — удивился Валек. — С чего ты, интересно, телевизоры покупаешь?
   — Я уже говорил — я лечу. Я врач.
   — Врач? — Валек с недоумением почесал затылок.
   — Да, врач. Мазь свою лучше вывали на помойку, если не хочешь на ней погореть. Это я тебе по-дружески советую. Мы приехали. Спасибо, что подвез.
   Валек долго смотрел вслед Григорию, сокрушенно качая головой. Он удивлялся, как может отказаться человек от такого прибыльного предложения, особенно если есть возможности. Жизнь в среде мелких перекупщиков давно научила его, что надо постоянно суетиться, жульничать, подделывать бумажки, совать мелкие взятки и подарки. Иначе, считал Валек, будешь честным и гордым, но бедным.
   Осуждающе вздохнув, он завел машину и поехал прочь от клиники. Он, конечно, не заметил, что в хвост ему пристроилась замызганная белая «четверка» с двумя силуэтами в кабине.
   * * *
   — ...Его видела куча народа, — говорил Донской, быстро шагая впереди Григория по коридору. — Представь, его показывали на похоронах, как ярмарочного уродца. Правда, нам пока не доложили, кто именно показывал, но это уже и не важно.
   — Почему же?
   — Похоже, он сбежал. Был слух, что уже вечером на Красногвардейском шоссе большая обезьяна перебежала дорогу. Ты слышал, чтоб у нас по дорогам обезьяны бегали?
   — Но это же только слух.
   — Это вполне достоверный слух. Павлов не зря свои деньги получает, и его ребята могут работать очень шустро.
   — Ну, хорошо, а при чем тут я?
   — Павлов через свои связи отыскал нам какого-то психоаналитика. Он задаст тебе десяток-другой вопросов, поскольку ты больше всех общался с пациентом. Он хочет составить его психологический портрет, чтобы знать, где и как его проще найти.
   — Чушь какая-то... И как вы этому аналитику все объяснили?
   — Лучше не спрашивай, — горестно вздохнул Донской. — Такого нагородили, что самому противно стало. Мол, пациент с гормональными отклонениями, весь покрыт волосами, похож на животное. И что у него крыша на этой почве покосилась... Да ну...
   С психоаналитиком Гриша общался наедине. Это оказался массивный черноволосый человек, лицо которого с трудом просматривалось через бороду. Во время разговора у него шевелились только губы и пальцы, державшие авторучку. Он даже и не моргал почти. И вопросов он задал не десяток, а не меньше сотни, причем один другого глупее. Например: «Вы мечтали вместе с пациентом об отдыхе в тени яблонь?» Или: «Вы играли с ним в подвижные игры?»
   Григорий вышел от него совершенно осатаневший, с больной головой. В кабинете Донского он увидел Павлова, невозмутимо листавшего газету.
   —Ну?
   — Он, кажется, думает, что мы ловим говорящую дрессированную обезьяну.
   — Пусть думает что хочет, — холодно сказал Донской. — За те деньги, что ему обещаны, он постарался бы найти даже говорящую черепаху.
   — Не знаю, что из этого выйдет, — покачал головой Григорий, опускаясь в кресло. — Надо было или все ему честно объяснить, или...
   — Или дать объявление по телевизору. С фотографией, — хмыкнул Донской.
   — Обезьяну искать было бы легче, — проговорил Павлов из-за своей газеты. — Помню, в Корее местные ребята дрессировали обезьян-камикадзе...
   — Да, мне отец рассказывал, — обронил Григорий. — Он же там служил.
   — Твой отец служил в Корее? — удивился Павлов. И вдруг встал, отшвырнув газету. — Постой-постой... Ведь твоя фамилия... Как его зовут? Не Миша?
   — Михаил Васильевич Пшеницын, майор в отставке.
   — Вот это да... — присвистнул Павлов. — Что с ним, где он? Он жив?
   — Жив, конечно! А в чем дело?
   Павлов сел, потом опять встал.
   — Андрей, — сказал он Донскому, который с недоумением поглядывал на обоих, — мы... Нам нужно отойти.
   Он потащил Григория за собой. Через минуту оба были в кабинете у главного.
   — Он — сын Мишки Пшеницына! — с ходу выпалил Павлов.
   — Что?! — у Шамановского округлились глаза. — Это точно? А где он сам?
   — Наверно, дома, — ответил Гриша. — А все-таки, что происходит?
   — Поехали, — скомандовал главный, торопливо влезая в пиджак.
   Машина уже мчалась по городу, а Григорию все еще не объяснили, из-за чего столько шума и эмоций. Все, что он мог, это самостоятельно домыслить, что все трое когда-то встречались. Попутчики обменивались возбужденными и малопонятными репликами, игнорируя редкие и робкие вопросы Григория.
   — Как же так? — огорченно цокал языком главный. — Его же проверяли до седьмого колена. И упустили?
   — Ну, упустили, — разводил руками Павлов. — А что? Проверял не я. Ну, посмотрели, отец-пенсионер. И что? И ладно...
   Шамановский развернулся к Григорию и посмотрел горящими глазами.
   — Твой батя, — сказал он, — вот этого парня по кускам собрал, — он ткнул толстым пальцем в Павлова. — Что в брезенте принесли, из того и склеил. Там, в Корее...
   — Не прибедняйтесь, Ярослав Михайлович, — отозвался Павлов. — Без вашей помощи не склеил бы.
   — Я говорю, что знаю. — Он тронул водителя за локоть: — Тормозни, надо в магазин зайти за гостинцами.
   Вскоре они втроем ввалились в квартиру родителей Григория, заставив мать испуганно попятиться от двери.
   Отец вышел из комнаты в своей майке с журналом в руке, вглядываясь в лица гостей через очки. Сначала молчал, потом всплеснул руками.
   — Быть не может...
   Они не обнимались, не прыгали от радости, а лишь сошлись втроем и жали друг другу руки. Молчали и долго смотрели друг на друга.
   — Ну, что? — сказала мать. — Собрать на стол, что ли?
   Павлов, не поворачивая головы, протянул ей два пакета с гостинцами.
   — Пойдемте! — воскликнул отец. — Пойдемте в комнату!
   Григорий посмотрел на часы и пришел в ужас. Он проскользнул к телефону и набрал номер Светланы. Не тратя времени на извинения, он сказал, что уже мчится к ней, не разбирая дороги.
   Никто не заметил, как он ушел. Его это не удивило и не обидело — компания явно обошлась бы без него.
   И лишь на следующий день, когда Григорий по какому-то делу на минутку забежал к родителям, он услышал от отца довольно странные слова.
   — Этот человек, которого ты привел, — Шамановский... Держись от него подальше, сынок. Брось все, иди на старую работу. Будет трудно — ничего, мы тебя прокормим. Только не ходи с ним по одной дорожке.
   — Но почему?
   — Не спрашивай, — отвечал отец. — И не удивляйся, а просто послушайся меня. Я и сам не знаю почему. Я чувствую. За ним словно бы тень какая-то ходит. Да, конечно, ученый он от бога, умница, но... Что-то не так с ним, Гриша. Страшно с ним. И там, в Корее, я это тоже чувствовал. Он неделями в джунглях пропадал, он с кем только не знался там. Он такие ужасы видел, что сам ими пропитался. И никто не знает точно, где он был и что он там делал.
   — Я тебя не понимаю, — покачал головой Григорий.
   — И не надо. Просто послушай отца. Я не знаю, чем ты у него занимаешься, но добра в этом нет. Хоть он мне и товарищ, хоть и прошли мы с ним через огонь, а все равно, разойдись с ним, сынок.
   «А я знаю, что он в джунглях делал, — подумал вдруг Григорий. — Головы людям отрезал и спрашивал, как они себя чувствуют».
   Луков зря надеялся, что на городской свалке он останется совсем один. Людей здесь было достаточно, они вели вполне устоявшуюся жизнь, и каждый из них был работником неформальной помойной индустрии. С утра и до темноты они разрабатывали недра городской свалки, извлекая из них то полезное, что каждый день давал город.
   Часто Луков наблюдал за ними из лесочка, из канавы, из кучи старого тряпья. Многих он уже знал в лицо. Некоторые приезжали сюда с раннего утра из города, другие жили здесь же — в землянках, в шалашах из фанеры, листового железа и полиэтиленовой пленки. Бывало, в этих же шалашах жили и дети.
   Они бродили между куч мусора, ворошили их палками и крючьями, доставали какие-то вещи, разглядывали, стряхивая грязь. Потом бросали обратно или же помещали в мешки, которые таскали с собой.
   Эти люди знали, куда и когда подъезжают машины с отходами города, заранее занимали места, ссорились, если кто-то лез на чужую «делянку». Все здесь было, как и в любом человеческом обществе, только на порядок проще, яснее, ближе к истокам бытия.
   Иногда случалось, что машина приезжала вне расписания — не обычный городской мусоровоз, а какой-нибудь случайный грузовик с неожиданным грузом: то с грудой старых телевизоров, то с осколками гипсовых статуй, то вдруг с мотками еще хорошей ткани.
   В таких случаях люди бросали все и неслись, обгоняя друг друга, к этим новым кучам, чтобы первыми успеть разгрести их, схватить что получше... Действительно, все здесь было как в жизни.
   Бывало, кто-то уходил в город потрошить мусорные ящики, но всегда с разочарованием возвращался. В городе все уже было поделено.
   Найденным добром распоряжались по-разному. Самые хозяйственные раскладывали свои сокровища вдоль трассы, по которой день и ночь шли машины. По выходным проезжающие дачники охотно останавливались, чтоб за копейки купить кастрюлю без ручек, лист пластика, отрезок резинового шланга, моток проволоки или коробку гвоздей, выкорчеванных из какого-нибудь старья.
   До темноты не гасли костры на окраинах огромной помойки, обступившей город с подветренной стороны, не смолкали голоса — когда веселые, когда злые, чаще — пьяные.
   Луков никогда не лез на глаза людям. Наоборот, он прятался от них, выходил из своих нехитрых убежищ только ночью, когда по мусорным горам шастали лишь крысы и бродячие собаки. И те и другие избегали его — крысы ныряли в мусор, собаки — поджимали хвосты и трусили прочь.
   Луков искал еду. Здесь было огромное количество всевозможных отбросов, объедков, но иногда попадалось что-то поинтереснее. Очень часто Луков набредал на кучи засохшего хлеба — нетронутые буханки, батоны с маком, с изюмом — все это каменело под открытым небом. Порой попадались груды вздувшихся консервных банок, которые Луков наловчился открывать одним когтем.
   Однажды ему повезло, и он по запаху нашел не меньше центнера копченых кур, лежавших под прелой соломой. А в другой раз он поймал и съел собаку. Она еще шевелилась, когда он рвал ее клыками и с шумом втягивал в себя кровь. И что самое удивительное, ему это нравилось. Ему это нравилось!
   Он не только набивал живот, но и учился пользоваться своей новой оболочкой. Поначалу было странное ощущение — словно бы находишься внутри не совсем отлаженной, но мощной машины, управляемой мыслью. Захотел — подпрыгнул на пять метров. Захотел — зацепился за высокие ветки дерева. Или одним ударом хвоста перебил хребет той самой собаке.
   Его глаза больше не знали тьмы — они хорошо видели ночью. И нос улавливал сотни, а потом и тысячи разных запахов, плывущих со всех сторон. Лучше стали и уши. Луков мог подслушивать, о чем говорят пьяные голоса в сотне-другой метров от него, у костров на окраине свалки.
   И это тоже нравилось ему.
   Тосковал ли он по людям? Он и сам не мог этого понять. Часто, когда он наблюдал за повседневной жизнью обитателей свалки, его вдруг охватывало шальное желание выйти, перекинуться парой слов со случайным обычным человеком. Но потом он начинал думать о своем прежнем стариковском облике, о больных ногах, об облезлой квартире с запахом тлена. И в эти минуты таким жалким, таким беспомощным и бесполезным существом представал перед ним человек, что он содрогался. Нет, Луков не терзался от безвозвратности тех времен, когда он занимал очередь в пивной.
   Одно его по-прежнему беспокоило и днем и ночью — собственная душа. «Не может такого быть, — говорил он себе, — чтоб Сатана, дав человеку облик и мощь дьявола, оставил ему прежнюю человеческую душу — ранимую, слабую, полную сомнений. Есть ли прок темным силам от страшных когтей и зубов, если осталось обычное человеческое сердце?»
   У него было достаточно времени, чтоб думать. Часами напролет Луков словно бы ощупывал себя изнутри — осторожно извлекал воспоминания, оценивал их, задавал себе вопросы и пробовал найти ответы. Он искал, где то ядро, где брошенное Сатаной семя, из которого потянутся корни зла? Но ничего не находил. Его человеческая суть оставалась прежней.
   Впрочем, Луков не замечал, что некоторые изменения все же есть. Он не видел, что многие понятия, прежде привычные, теперь ложатся на самое дно сознания, теряя формы и смысл.
   Он перестал думать о многих вещах, без которых раньше не обходился ни единого дня. Он безо всякого сожаления выбросил из памяти добрый десяток последних лет и, казалось, ничего не потерял.
   Настал миг, когда Луков убедил себя, что душа все еще принадлежит ему. И он сам может принимать решения и совершать поступки. Сам — не дожидаясь приказов из ада.
   В его понимании, это была рискованная мысль. Потому что задумал он ни много ни мало — пойти наперекор Сатане. Сделать первый ход, но такой, который вряд ли пришелся бы по душе темным силам. И посмотреть — что выйдет? Почернеет ли небо, как закопченный потолок, ударит ли молния в отступника, или земля разойдется под ногами, открывая путь в огненную пропасть.
   В бездонном мраке памяти еще горел огонек, несущий что-то из той жизни, в которую он не мог и не собирался возвращаться. Он помнил про деньги — те деньги, что были связаны с чем-то запретным, жестоким, запачканным болью и горем. Луков с трудом вытаскивал из забвения такие понятия, как «героин», «Снегопад» и, не вникая слишком глубоко в их смысл, осознавал их темную суть.
   Деньги, огромное сокровище, которым он владел, были призваны служить злу — вот главное, что он решил.
   Сначала он подумал, что их нужно уничтожить. Потом пришла простая и светлая мысль — их нужно раздать. Просто разбросать по улице — пусть люди сами решат, что с ними делать. Главное — не пустить их в ту темную среду, где они расползутся хищными червями, чтобы поработить людей. Главное — разобщить эти страшные бумажки, чтобы они утратили свою роковую силу...
   На отдых Луков устроился на рассвете. Он спрятался в ветвях старого тополя высоко над землей, где его нельзя было случайно обнаружить. Со стороны свалки уже доносились людские голоса и рев натруженных мусоровозов.
   И во сне его не покидали дерзкие мысли и решимость. Еще немного — и он окончательно освоится в своей новой форме, научится управлять теми страшными инструментами, что дала ему тьма. И тогда нужно будет с новой силой искать самого себя, действовать. Обязательно нужно действовать...
   * * *
   — Дерьмово выглядишь, — заметил Гриша, заглянув как-то вечером к Донскому.
   — Спасибо на добром слове, — последовал смиренный ответ.
   Донской сидел в своем кабинете в полном одиночестве и пил коньяк. По осунувшемуся лицу и теням вокруг глаз можно было понять, что он вряд ли хоть раз выспался за последние дни.
   — В моем положении можно выглядеть как угодно, — с горечью добавил Донской. — Это ничего не изменит.
   Какая-то вялая безнадежная тоска прозвучала в его голосе. И почему-то Грише показалось, что связана она не с пропавшим пациентом, не с рабочими неприятностями, к которым Донской наверняка давно привык. Нечто более серьезное и тягостное мучило его, и никто не знал, что именно давит ему на сердце.
   — Что там наш психоаналитик? — поинтересовался Гриша. — Оправдал свой гонорар?
   —Да ну, к черту... — отмахнулся Донской. — Хватается за соломинку, как утопающие. Не стоило даже связываться.
   — Не стоило, — согласился Гриша. — А то скатимся до экстрасенсов и ясновидящих.
   — К черту, — повторил Донской. — Тебе налить?
   — Ну, налей, — кивнул Гриша, присаживаясь. — Что новенького?
   — Заказчик сегодня звонил, Гриша. Интересовался нашими делами, очень настойчиво интересовался. Хотел я опять ему мозги туфтой забить про полипептидные цепочки, да куда там... Сударя долго обманывать нельзя. Как говорится, бывалого на крапленые шахматы не купишь.
   — Чем кончили разговор?
   — Чистосердечным признанием. Теперь он тоже знает, что пациента мы пробздели.
   — Он только это знает?
   — Да, только это. Что, мол, похищен неизвестными и так далее... Каких я от него слов наслушался, Гриша! Такой языковой материал! Я даже пожалел, что диалектами не занимался.
   — И что будет дальше?
   — Он решил сам его поискать. Вот сижу пью за его удачу.
   — Святое дело... А что главный про все это говорит?
   — Главный ничего не говорит. Ему, похоже, сейчас не до чего. Ты разве не заметил, что с ним творится? Слетал на денек в Берлин, потом на пару деньков в Пекин, сегодня он в Норвегии... Возвращается — ни с кем не разговаривает, ни о чем не спрашивает, куда-то звонит, что-то затевает...
   —Интересно, что?
   — Думаю, он что-то нашел, Гриша. Он наконец откопал что-то такое, что искал все последние годы. Даже в лице переменился, обрати внимание. Так что до наших хворых клиентов ему дела сейчас нет. Чувствую, все проблемы остаются на меня.