Тырин Михаил Юрьевич. Тварь непобедимая

   Знакомых в городе у него побольше, это да. Связи. Ну, возраст. Но это все дело наживное. Так почему один наживает, а второй — нет?
   Мустафе было уже за сорок. Он был крупным, на первый взгляд медлительным человеком. Ходил всегда в спортивном костюме или короткой куртке. И обязательно — в любое время года — белые кроссовки. Люди со стороны втихаря называли его Белая Тапочка.
   Голова у него была большая и почти лысая. Смуглое азиатское лицо — все в тонких длинных морщинах, словно поделено на дольки. Шрамы — память о боксерском прошлом. Он был в зоне всего один раз, по каким-то экономическим делам, но никогда не считал это за доблесть и без нужды не поминал. Мустафа держал целый район — от речного вокзала до Семеновского оврага. При этом ничем особенным, как считал Ганс, из числа других не выделялся.
   Он помнил, как его впервые представили. Это случилось вскоре после разговора в сауне. «Тебя хочет посмотреть Мустафа», — сказал кто-то из бригадиров. Ганс весь затрепетал — известный и авторитетный человек им интересовался. Он, правда, не знал, как именно Мустафа собирается его «смотреть».
   Ганс готовился к встрече, обдумывал, что и как говорить, как держаться, чтоб не разочаровать. Ничего из придуманного ему не понадобилось.
   Они даже не поговорили толком. Встреча состоялась на даче, Мустафа задал пару вопросов, затем кинул кожаные перчатки для рукопашного боя и вывел во дворик. Ганс выкладывался до предела, уворачиваясь и защищаясь — нападать он не смел. В результате Мустафа все-таки свалил его, хоть и сам тяжело дышал.
   Он был когда-то хорошим боксером. Он бил Ганса и при этом говорил ему: «Вот так, малыш, у нас дела делаются. Все жестко и по-серьезному. Привыкай, малыш. Учись держать удар».
   Сгоряча Ганс решил было, что отныне его будут бить всегда. Пока не научится. Но Мустафа говорил про другое. Это был его стиль — жесткий, безжалостный. Ганс не испытал его на себе, поскольку работал только под Кичей, но слышал много историй про Мустафу, рассказанных другими ребятами. Разговор подходил к концу.
   — А квартирка хорошая у того доктора? — снова вспомнил Мустафа.
   — Нормальная, — пожал плечами Кича.
   — Может, я ее и прикуплю? — вслух подумал Мустафа. — Не помешает, а?
   — А что? Можно. Тем более брать будем задешево, — Кича переглянулся с Гансом и рассмеялся.
   — Ну, ладно... Как поедете, прихватите с собой Грузилу. Пусть поглядит, что за берлога.
   На обратной дороге Ганс был угрюм. Ему не нравилось, что на его личной проблеме хотят поиметь свое уже двое. Он, правда, подзабыл, что без этих двоих он вообще не смог бы решить проблему в свою пользу.
   Но все равно, Ганс уже перестал быть новичком, благодарным за жалкие подачки. Он хотел работать на одного себя, он видел, какие деньги вертятся вокруг. Он замечал, что любую добычу рвут на куски другие люди, едва только она повернется слабой стороной.
   Он хотел получить наконец большой кусок, а не огрызок.
   * * *
   Поздним вечером возле «Золотого родника» остановились две машины. Небо было совершенно черным, лил холодный дождь. По тротуарам бежали ручейки, шевеля озябшие прошлогодние листья.
   Из первой машины выбрался массивный человек в черном плаще. Он забежал по ступеням под козырек, нажал кнопку звонка.
   — К кому? — спросил охранник через переговорное устройство.
   — Нужен Андрей Андреевич, — ответил гость.
   — Сейчас будет...
   Дверь открылась, на крыльце показался смуглый молодой человек в белом халате.
   — Мы звонили, — вежливо напомнил визитер.
   — Я помню, — кивнул Донской. — Сейчас откроются ворота, завозите во дворик. Вам покажут, куда нести больного.
   Гость тихо хмыкнул. Назвать Лукова «больной» не решился бы ни один оптимист.
   — Там, в машине, хозяин, — прибавил он. — Хотел поговорить.
   — Милости прошу.
   Человек в плаще трусцой вернулся к машине, открыл заднюю дверь, одновременно разворачивая зонт. На мокрый тротуар неторопливо выбрался Сударев, кутаясь в пальто и с неприязнью поглядывая по сторонам.
   — Погодка...
   Человек в плаще проводил его до крыльца, тщательно следя, чтобы зонт находился точно над головой хозяина. Сударев вошел в вестибюль клиники, после чего провожатый отправился командовать выгрузкой тела.
   — Здравствуй, Андрей Андреевич, — покровительственно проговорил гость, протягивая руку. — Опять я к тебе.
   — Всегда рад, Борис Васильевич, — сдержанно ответил Донской. — Чем могу помочь?
   — А все тем же, — бас звучно отражался от стен пустого холла. — Человечка тебе привез на поправку.
   — Никак заболел кто из ваших?
   — Да вроде того. Сердечный приступ, еще утром... Кстати, не опоздали мы?
   — Нет. Если утром, то нет.
   Вошла высокая девушка в голубом халате с алым крестиком на коротком рукаве, поставила поднос с чаем и печеньем. Сударев проводил ее взглядом.
   — Хороших цыпок ты набрал себе, Андреич.
   — Не ради себя, а ради пациентов, Борис Васильевич.
   — Да мне-то что? Если деньги есть, кого угодно можно набрать. Мне-то уже годы не позволяют... — он кисло улыбнулся и украдкой оглядел Донского с ног до головы.
   Тот сидел в кресле расслабившись. Поза свободная, но не чрезмерно. Он напоминал спортсмена, отдыхающего между тренировками. Спокойный внимательный взгляд, красивые, в меру крупные руки, осанка, заметная даже в глубоком кресле. Сударев в очередной раз подумал, что Донской совсем не похож на врача в привычном представлении.
   — Ну да ладно... — произнес он. — О деньгах я и собирался поговорить.
   — Внимательно слушаю.
   — Ты помнишь, за сколько ты в прошлый раз человечка мне подлатал?
   — Помню. Четыре с половиной миллиона.
   — Вот-вот. Но у того весь живот был разворочен, и голова — навылет. А этот — почти как новый. Нельзя ли подешевле?
   — Разумеется, можно. Тот был чужим, да к тому же иностранцем, а для них особый тариф.
   — Та-ак. А для своих?
   — Для своих — обычно два, три.
   — Дорого, — покачал головой Сударев, и даже его бас прозвучал приглушенно. — Игра свеч не стоит. А еще дешевле можешь?
   — Я ведь уже объяснял, Борис Васильевич. Два миллиона долларов стоит полный ремонт. Это не мой каприз, это цена нашего труда и материала. Можно и дешевле, но результат...
   — Мне только один результат нужен, Андреич, — проговорил Сударев, кроша пальцами печенье. — Чтоб человечек заговорил. Вот и все, понимаешь?
   — Ну... Думаю, заговорить он сможет. Но разговор будет совсем коротким — если задешево.
   — Ничего, он свое уже и пожил, и поговорил. Пускай только шепнет мне пару слов, а там уж — царство ему небесное...
   Донской помолчал, барабаня пальцами по столу:
   — Пятьсот тысяч вас устроит?
   — Дорого, — вздохнул Сударев. — А куда денешься? Ладно, по рукам, Андреич. Слушай, а дешевле уже никак, да?
   Донской с улыбкой покачал головой:
   — Пятьсот тысяч — столько стоит минимальный набор материалов и препаратов. Нам с этого останется медный грошик да копеечка.
   — Да верю, верю... — отмахнулся Сударев — И, конечно, предоплата?
   — Обязательно. Пропустите тысяч двадцать-тридцать через банк, остальное — наличными. Без обид, Борис Васильевич?
   —Да какие обиды... Я и так у тебя кругом в долгу.
   — Не преувеличивайте, — с улыбкой покачал головой Донской. — Вы свои долги оплачиваете очень аккуратно. Никаких претензий.
   Сударев поднялся, выпил стоя чашку остывшего чая, вытер пот со лба. Донской тоже встал, готовясь проводить гостя.
   — Деньги будут завтра, — сказал Сударев. — Самое позднее — вечером.
   — И документы на больного. Все, что соберете, — от паспорта до трудовой книжки. И медкарту, обязательно.
   — Да какая у него трудовая книжка! — рассмеялся Сударев, направляясь к выходу, где его ждал адъютант с зонтом наготове.
   У двери он остановился, словно в раздумье. Затем приблизился к Донскому и заговорил тихо, чтоб не слышал охранник.
   — А все-таки не пойму я, Андреич, твоих раскладов. Как ты это делаешь? Я же тебе натуральный трупешник привез, как ты его расщекочешь?
   — Ну-у... — Донской опустил глаза.
   — Ладно, молчи, молчи... Знаю, что секрет. Просто не по себе от этого становится.
   — Да нет, Борис Васильевич, тут никакой мистики. Метод глубокой реанимации, очень дорогая и сложная технология. Замена омертвевших клеток живыми, искусственное омоложение тканей...
   — Красиво поешь, — усмехнулся гость. — Да только врешь, как пить дать. Ничего, я не в обиде. У каждого свои секреты. Я только об одном прошу. Если случится, что помру своей смертью и меня к тебе привезут, — не позволяй им этого делать. Не хочу. Жутко мне от таких фокусов.
   — Почему вы думаете, что я вру? — вежливо улыбнулся Донской.
   — Тебе еще объяснять? Да если бы такая технология была — пусть дорогая, сложная, — все равно на каждом углу кооператив бы открылся. Я бы сам открыл — «Улыбнись, покойник» называется.
   — На каждом углу — вряд ли. У нас очень хорошие врачи и очень дорогая аппаратура. Профессионализм — редкость, Борис Васильевич. На каждый кооператив не напасешься.
   — Может, и так, — пожал плечами Сударев, запахнув пальто. — Ну, счастливо оставаться. Присматривай за Лукой... за пациентом. Он мне ох как дорого обходится.
   — До свидания, Борис Васильевич.
   * * *
   Ганс и Кича хоть и обещали вскорости навестить, но в ближайшие четыре дня так и не появились. Григорий немного успокоился. Возможно, надеялся он, ему простили вмятину на машине, место которой и так на свалке.
   Поэтому он так и не собрался пойти за советом к более серьезным людям, чем Валька Толстопятов. Такие люди, конечно, были в числе его прежних пациентов. Кого-то он, бывало, вытаскивал из покореженной иномарки, кому-то обрабатывал входные и выходные пулевые отверстия в трясущемся «рафи-ке», бешено мчащемся в больницу.
   Очень часто его благодарили и предлагали обращаться за помощью. Григорий говорил «да, конечно», но никакой помощи не просил. Он считал этих людей бесконечно далекими от себя и сомневался, что кого-то могут взволновать его беды. Кроме того, он не был уверен, что его запомнили. В крови и горячке все братаются и предлагают вечную дружбу, однако затем цена этих клятв неумолимо падает.
   Отпущенная неделя уже истекала, и тут наконец грянул гром.
   Григория подстерегли поздно вечером на выходе из подстанции, когда он собирался домой. Он вышел на крыльцо, расправил зонт и вдруг услышал знакомый голос:
   — Эй, Пилюлькин!
   «Опель» стоял под фонарем во дворике, заехав под «кирпич». Ганс копался в моторе, Кича сидел на корточках рядом и курил.
   — Ну, подходи, что ли, — позвал Кича. Григорий почувствовал, как к нему возвращается то состояние безысходной беды, от которого он, казалось бы, избавился. Это произошло сразу, без перехода. Словно было солнце — и вот его закрыла туча.
   Он повернулся, медленно, не теряя достоинства, подошел. Кича легко поднялся, усмехаясь, протянул руку.
   — Вот видишь, бричку сломали, пока к тебе ехали. Ну, как дела? Документы начал оформлять? Григорий выдержал паузу в несколько секунд.
   — Какие документы? — спросил он. С лица Кичи быстренько сошла ухмылка, он взглянул на Григория, как на клятвопреступника.
   — Ты что, дурак?! Документы — на квартиру! Ты начал продавать? Ты покупателя хоть нашел? Нашел, я спрашиваю?!
   — Нет, — язык так и просился добавить «еще», но Григорий сдержался.
   — Ну ты смешной парень, честное слово! У тебя точно позднее зажигание, — Кича взглянул на Ганса, деля свое возмущение. Тот распрямился, подошел на пару шагов, вытирая черные руки тряпкой. Он смотрел на Григория молча и неподвижно, даже не моргал.
   — Ты думаешь, мы тут шутки с тобой шутим? — Кича вдруг резко двумя пальцами поддел Гришу за подбородок, заставив голову дернуться. — Мы уже с людьми договорились, уже все расклады подписали, а ты, оказывается, только телишься.
   Ганс пока молчал. Время Ганса не пришло.
   У Григория в душе слабо шевелилась надежда, что сейчас на крыльцо выйдут ребята из сменившихся бригад. Хотя бы человека три. Станут ли они ввязываться? С первого взгляда ясно, что за люди ступили на эту землю. Прогонишь двоих — завтра придут десять.
   Григорий готовился, что вот-вот его начнут бить. Сопротивляться бесполезно по многим причинам. Ганс лет на пять моложе его и наверняка сильнее, а кроме того, умеет бить профессионально. Но у Кичи были другие планы. Сегодня он только намекал на возможность воздействия болью. Он двигался к главному постепенно, понимая, что нельзя доводить жертву до полного озлобления. Обязательно, пока возможно, нужно оставлять просвет для мысли — а стоит ли идти на крайние меры?
   — Ну все, хватит, — сказал он. — Мы и так время потеряли. Сейчас садишься с нами и едешь. Ганс, готова машина?
   — Еще десять минут, — ответил Ганс, снова залезая под капот.
   — Да брось ее, поехали на такси!
   — Не, я быстро... — он вдруг высунулся из-за крышки Капота, посмотрел на Кичу и тихо сказал: — Бирку не забудь.
   Тот кивнул.
   — Кстати, паспорт с собой носишь? — спросил он Григория.
   — А что?
   — Ты мне не чтокай! — Кича энергично подвинулся на Гришу грудью. — Носишь?
   — Ношу.
   — Покажи.
   Григорий вытащил паспорт, покрутил в руке.
   — А ну... — неуловимым движением Кича выхватил книжечку, раскрыл на первой странице, потом перелистнул. Гриша слишком поздно подумал, что давать ему в руки паспорт не следовало. Эта книжечка в некоторых обстоятельствах способна полностью подменить человека.
   — Значит, так, — проговорил Кича, глядя на Гришу исподлобья. — Ксива пока остается у меня. Документы оформлять будем вместе. И смотри...
   В этот момент за воротами скрипнули тормоза. К зданию подъехал милицейский ГАЗ-"будка", двое патрульных вывели из фургона полуодетого гражданина с разбитым в кровь лицом. Не торопясь, они повели его к крыльцу.
   Это был шанс. Гриша точно знал — если паспорт будет у них, они получат полную власть над хозяином. Вернее — над его имуществом. Вплоть до того, что человека могут посадить на иглу или даже убить, а квартиру благополучно продать.
   Гриша взмахнул рукой — и паспорт снова оказался у него.
   Кича с изумлением вытаращил глаза.
   Милиционеры медленно вели пострадавшего к крыльцу.
   — Счастливо оставаться, — проговорил Григорий и быстро пошел к воротам. Там он прыгнул в первую же «санитарку».
   — Врубай сирену — и срочно ко мне, — сказал он знакомому водителю.
   — Да мы вроде как на вызов... — удивился тот. — Диабетика сейчас повезем.
   — Жми, а не то завтра меня вперед ногами повезешь!
   — А-а, понял, — кивнул водитель и включил передачу.
   «Десять минут, — проговаривал про себя Гриша. — У меня только десять минут, чтоб исчезнуть».
   * * *
   — Дурдом! — Светлана бессильно опустила руки.
   В доме действительно творилось что-то потрясающее. Началось с того, что Пашка захотел кофе. Светлана ответила, что маленьким детям кофе пить нельзя, но Пашка продолжал клянчить: «Мама, хочу кофе».
   Стоило Светлане отойти в ванную, ребенок взял инициативу в свои руки. Неслышно подставил к шкафу табуретку, достал банку с кофе, взял кружку и чайник и принялся сам готовить себе напиток: насыпал полкружки кофе, столько же сахара, плеснул воды.
   Светлана вошла в комнату, когда смесь была уже готова, и мальчик морщился, пробуя ее, — напиток получился горьковатым. Мама воскликнула: «Ax!» — ребенок от испуга выронил кружку. Светлана бросилась на кухню за тряпкой, чтобы перехватить густой черный ручеек, ползущий к ковру. Пашка, испугавшись возмездия, вскочил и опрокинул банку с кофе. А заодно и чайник.
   А тут еще некстати раздался звонок в дверь. Пашка испугался еще больше, метнулся к дивану, за которым обычно прятался, и растянулся на полу, собрав майкой кофейное озеро.
   — Дурдом! — повторила Светлана и пошла открывать.
   — Катька! — воскликнула она, едва открыв дверь. — Наконец-то! Сто лет пропадала.
   — Светик, уезжаю, — с порога сообщила подруга, пытаясь одновременно снять сапожки, расстегнуть пальто, стряхнуть воду с черных кудрей и повесить на крючок сумку, не забыв еще и оглядеть себя в зеркало. — Я ненадолго, попрощаться.
   — Ты что говоришь? Куда?
   — Ой, Светка, уезжаю насовсем, — Катя выронила сумку и закрыла лицо руками, собираясь прямо тут расплакаться.
   — Раздевайся, проходи, сейчас расскажешь. У нас тут, правда, стихийное бедствие...
   В комнате Пашка с виноватым видом вытирал кофе белоснежным полотенцем, только что высохшим после стирки. Светлана снова ахнула. Пашка подпрыгнул и исчез за диваном, бросив испачканное полотенце на мамин голубой халат.
   — Сиди там и никуда не выходи, — топнула ногой Светлана. — Пока весь дом не разгромил.
   Через минуту Катерина сидела на кухне, теребя незажженную сигарету, на столе стояла бутылка сухого вина, лежали две шоколадки. Та, что поменьше, предназначалась ребенку. Светлана разжигала огонь под сковородкой.
   — Уезжаю, Светка, на север. С ним.
   — С ним?
   — Ага. А что мне делать? — виновато вздохнула подруга.
   — И что у него там?
   — Квартира двухкомнатная. Машина — «Нива», кажется. Да ведь я тебе все рассказывала. Он главный инженер на какой-то газовой станции. И получает хорошо. Сколько — пока не говорит, но видно же...
   — Ты бы лучше подумала, Катенька, чем будешь там заниматься. А еще — сколько там зимой градусник показывает. Ты ведь не северянка, у тебя от любого сквозняка насморк. А ребенок родится...
   — Ой, Светик, молчи. Сама знаю, что трудно, самой страшно. Ничего, живут же там люди. Наконец еда была поставлена на стол.
   — Иди ужинать, — позвала Светлана мальчика. Тот еще глубже забился под диван, наблюдая оттуда за развитием событий.
   — За встречу, Светочка, — сказала Катя, подняв бокал. — Сто лет не виделись. У тебя-то что нового? Все там же работаешь?
   — Там же, — кивнула Светлана, пробуя вино. Она взяла бутылку, повернула. — Слушай, по-моему, «Кагор» через "а" пишется. А тут — «Когор».
   — Не знаю, в палатке брала. Может, не русский?
   — Да, скорее всего. Наших-то видела кого-нибудь?
   — Наталью встретила недавно. Она со своим разошлась.
   — Опять? Отчего?
   — А от того же. Они с Валькой приходят к ней, а у него глаза бегают. Смотрят — туфли в прихожей. Всю квартиру обошли — никого нет. А по глазам видно, что кто-то есть. Наталья ему по морде влепила и ушла.
   — Так и не нашли, кто там был?
   — Никого не нашли.
   — В ванной смотрели?
   — И в ванной, и на балконе, и под кроватью. Правда, знаешь, у них телевизор новый, и коробка на антресоли стоит, большая. Может, туда запрыгнула? Да ладно, разберутся. У тебя как дела, расскажи.
   — Все так же. На двух работах, а толку чуть. С независимым видом в кухню вошел Пашка. Прогулялся взад-вперед, бросая долгие взгляды на шоколадку. Затем так же степенно удалился.
   — Разведчик, — хихикнула Катя.
   — Это он нас сегодня без кофе оставил. Пусть походит.
   — Наливай еще. За дорогу, да? А в садик вы ходите?
   — Ходим. Ползарплаты за этот садик отдаю.
   — Как?! Ты же мать-одиночка, тебе должны...
   — Не одиночка я, а разведенка. Это, Катенька, большая разница, и платить мне надо по полному тарифу.
   — Ну надо же! Слушай, а твой не появляется?
   — Он сейчас в Италии работает. Прислал один раз деньги ребенку, давно — еще на день рождения. На две рубашки еле хватило. Бизнесмен хренов...
   — А чего на алименты не подашь? Это же его ребенок, он должен!
   — Ох, Катя, никто мне ничего не должен. Все сама. И я уже привыкла.
   — Постой, ты сказала, на двух работах. В парикмахерской — знаю, а где еще?
   — В школе убираюсь по вечерам. Катя удивленно захлопала глазами:
   — Ты — полы моешь? Светка, да ты что?!
   — А что? По знакомству, между прочим, устроили.
   — Светик, это уму непостижимо. Мы в школе думали, ты какой-нибудь звездой станешь или фотомоделью. Весь мир объедешь.
   — И на Луну слетаю. Только белье постираю, посуду помою, ребенка в сад отведу, в больницу с ним схожу, полы вымою, магазины обегу, еды наготовлю... А потом можно и мир объезжать.
   — Да ладно тебе! Помнишь, как десятиклассники из-за тебя дрались? А фигурка у тебя и сейчас, как у балерины. Мне бы такую...
   — Не прибедняйся. Котенок, ты же очень красивая.
   — Я симпатичная, а красивая у нас ты. И нечего тебе полы мыть. Господи, да я же помню, сколько к тебе мужиков липло! Неужели никто не мог получше пристроить?
   — Они, Катенька, не для того липнут, чтоб мою жизнь устраивать. Им больше интересно, куда я Пашку на вечер дену. А чем его кормлю и во что одеваю — ни один еще не спросил, веришь?
   — Можно, я тут еще покурю? А хочешь, у своего спрошу, вдруг поможет. У него знакомых много...
   — Чем поможет, жениха найти? Спасибо, мы уж сами...
   — Мама, я хочу есть! — провозгласил Пашка, вновь появившись на кухне и не сводя взгляда с шоколадки.
   — Сейчас положу, садись. Пойдем, Котенок, в комнату. И бутылку захвати.
   ...Вечером, когда Катя ушла, со слезами пообещав, что будет писать и при случае обязательно поможет, а Светлана стирала испачканный Пашкой халат, ребенок вдруг заплакал.
   Света вытерла руки, вошла в комнату и присела на край его кроватки.
   — Ну, что случилось? — спросила она, обняв мальчика обеими руками — влажными, пахнущими душистым стиральным порошком. — Что ты плачешь?
   — Мама, прости, я больше никогда не буду кофе пить. Я всю банку тебе рассыпал.
   — Не плачь, зайчик, купим мы новую банку. Спи спокойно, — она нежно погладила его волосы.
   — У тебя денежек мало, ты мне игрушки совсем не покупаешь.
   — Ничего, маленький, я заработаю денежки и куплю тебе что хочешь. Скажи, что ты хочешь?
   — Я хочу солдатиков резиновых. А я тоже буду зарабатывать и куплю тебе кофе.
   — Вот и хорошо. А теперь спи, завтра в садик рано вставать...
   * * *
   Григорий бежал вверх по лестнице, на ходу доставая ключи. «Десять минут, — твердил он про себя. — Только десять минут на все. Целая вечность, правда, очень маленькая. Если, конечно, они не бросят машину и не поедут за мной на такси, если не пришлют на перехват кого-то еще, если, если, если...»
   Дверь недовольно скрипнула, но пустила Григория в квартиру. Сумка на вешалке, вещи в шкафу, документы в столе. Все на своих местах. Что еще? Деньги — двести пятьдесят долларов — в карман. Кажется, все. Зубная щетка, бритва... Ну, с богом!
   Он выскочил на площадку, закрыл дверь на оба замка. Из квартиры напротив высунулся сосед Витька. Все в той же майке, такой же всклокоченный, как обычно.
   — Ты чего такой взмыленный? Ты куда?
   — Витя, уезжаю. Присматривай в глазок, если •что — звони ноль-два.
   — Куда уезжаешь? Какое еще ноль-два?
   — В Питер уезжаю, в институт. Срочно вызвали на семинар. Если кто спросит — так и скажи, понял?
   — Ну, ладно, скажу.
   — Не забудь, я в Питере, — крикнул Григорий, сбегая по лестнице.
   Во дворе было пусто и темно. Гриша прокрался вдоль стены дома, не выходя на асфальт, и оказался на улице, где горели фонари и шумели троллейбусы. Махнул рукой — рядом остановилось такси.
   — На вокзал! Нет, стоп! Я хотел сказать, в аэропорт.
   Гриша сел назад, откинулся на спинку. Что дальше? Позвонить на работу, сказать, что пришлось срочно уехать по семейным обстоятельствам. С начальством отношения нормальные — поймут, душу мотать не станут. Взять билет до Москвы — это сейчас не проблема, народ мало летает. Знать бы расписание заранее...
   Гриша собирался именно в Москву, а не в Питер, как сказал соседу. Он намеренно путал следы. В столице можно будет пожить у Оксаны, поразмыслить, как быть дальше. Какой-то выход обязательно должен найтись.
   Он вдруг задумался: а как встретит его Оксана? Не выгонит, конечно, но все-таки... Слишком давно они не виделись и даже не перезванивались.
   Его знакомство с Оксаной началось очень романтично. Как-то в августе он приехал на 25-летие своего аэроклуба. В честь праздника, конечно, устроили показательные полеты и прыжки — молодые демонстрировали старикам, что и они не лыком шиты.
   «Старикам» пришла в голову сумасбродная мысль — устроить групповой прыжок памяти в знак преданности небу. Слава богу, никто не успел приложиться к бутылкам, ждавшим своей очереди в багажниках, и руководство разрешило прыжок.
   Прыгали с двух тысяч, с троса. Когда «Ан-2» поднялся в небо, на горизонте возникло небольшое плотное облачко, но никто не придал этому значения. Однако в тот момент, когда ребята посыпались из люка, облачко, оказавшееся не таким уж маленьким, закрыло солнце. Ударил бодрый ветерок, мигом раскидавший ребят по небу.
   Кто-то справился с ситуацией легко, но многих разбросало в радиусе трех километров. Григорий видел, что его несет к реке, и маневрировал, чтобы не окунуться в воду. Однако двухгодичный перерыв дал о себе знать, пришлось все-таки проехать на заднице по мокрой кромке берега.
   Он собрал в кучу парашют и зашагал вдоль реки в направлении аэродрома. Перебираясь через бугор, он вдруг увидел неожиданную картину.
   В лощинке стояли четыре этюдника. А рядом, в тени кустов, трое молодых девчонок хлопотали вокруг четвертой, беспомощно лежавшей на траве. Юные художницы, видимо, срисовывали живописный изгиб реки, что открывался отсюда, и одна из них перегрелась, на солнце. Подруги бегали вокруг, брызгали водой из пластиковой бутылки и испускали панические восклицания.
   — В чем дело? — громко спросил Григорий. — Я врач.