Унсет Сигрид. Улав, сын Аудуна из Хествикена

   — А что бы ты сделал на моем месте, Улав, сын Аудуна?
   — Откуда мне знать, — отрезал Улав. Он стоял, стараясь застегнуть пряжку на вороте рубахи.
   — Ясное дело, кто же может сказать про тебя, столь важную птицу, что ты украл кожаную веревку! — продолжал Бьерн. — Но ты небось тоже не отдернул руки, когда коснулось твоей чести.
   Улав держал в руках кафтан и собрался было надеть его, но руки у него опустились.
   — Ты про что это?
   — А про то самое. В наших краях поговаривали, будто ты проучил своего родича, когда тот хотел помешать тебе взять за себя обещанную тебе невесту да еще и обругал худым словом. Потому-то, когда ты воротился домой, я и подумал — дай окажу ему добрую услугу, а то не стал бы я нипочем наниматься к тебе, у меня у самого здесь рядом была усадьба, хоть и небогатая.
   Улав принялся застегивать ремень. Потом он снял висевший на ремне кинжал — доброе оружие, клинок иноземной стали, рукоять серебряная с крючком, чтобы подвешивать на пояс, — и протянул его Бьерну.
   — Прими его в знак дружбы, Бьерн.
   — Нет. Неужто ты не знаешь, что нож другу не дарят, он порежет дружбу. И все же ты можешь оказать мне добрую услугу — не давай больше ничего моей бабе, что бегает сюда то и дело.
   Улав покраснел. Сейчас вдруг стал похож на желторотого юнца. Чтобы скрыть свое смущение, он прыгнул на камень и, поднимаясь в гору, сказал небрежно:
   — Я и не знал, что в этих краях проведали про мои распря с сыновьями Колбейна.
   Бьерн напугал его, сказав о нем, что он скор на руку, когда дело касается его чести. Про убийство Эйнара, сына Колбейна, он совсем позабыл, оно вовсе его не тяготило, ну разве лишь тем, что послужило причиной всех бед, от которых он теперь избавился. Ему не пришло в голову, что Бьерн намекает именно на это.
   Когда Бьерн явился в Хествикен и предложил наняться в услужение, он сразу пришелся Улаву по душе и продолжал ему нравиться до сей поры. Однако он заметил, что в округе Бьерна не больно жаловали. Жена его Гудрид то и дело захаживала в Хествикен, только Бьерн не шибко радовался встрече с ней и домой ходил редко. Скоро Улав узнал, что она — первейшая сплетница в округе, только и знает шастать от двора к двору, льстить людям, клянчить да набивать свой мешок, вместо того чтобы за домом ходить. Не так уж они бедствовали в Рундмюре, как она расписывала. И Бьерна она зря оговаривала, он пекся о своих как мог — посылал домой и мясо, и рыбу, и немного муки. В доме у них были корова и коза. Но раз уж Улав назвал однажды эту женщину приемной матерью, она никогда не уходила из его дома без подарков. Теперь же он досадовал, что вышло так нескладно, и понимал, как обидно было Бьерну, — он был в доме первый слуга и помощник, а жена его приходила и принимала милостыню.
   Улав теперь тянулся к людям постарше. В младенческие годы он, сам того не зная, страдал оттого, что некому было наставлять его и учить уму-разуму. Теперь он был вежлив и почтителен к старцам, кто был ему ровня, из бондов, добр и щедр к старым людям из бедняков; терпеливо выслушивал их советы и следовал им, коли находил их мудрыми. Опять же, если он был неразговорчив на людях, старые люди сами с охотою вели беседу, и ему с ними не надо было много разглагольствовать или прислушиваться к каждому слову. И все старики хвалили молодого хозяина Хествикена.
   Ровесники тоже его не обходили, однако нельзя было сказать, что Улав, сын Аудуна, приносил с собой радость и веселье; иные принимали его робость и молчаливость за высокомерие. А кое-кто думал, что этот парень не умеет складно говорить и, видно, не шибко умен. Но против того, что Улав и жена его были на редкость пригожи и знали, как вести себя на людях, никто и слова сказать не мог.

 
   В субботний день, накануне праздника, вышли Улав и Бьерн с двумя челядинцами на пристань. И тут они увидели всадников, которые выехали из перелеска в Мельничной долине и стали подниматься к усадьбе. То были двое мужчин и три девицы с распущенными льняными волосами, ниспадавшими до самого седла. Одежда на них была красная с синим. Они красиво гляделись на лугу, таком светлом и зеленевшем отавою. Улав с радостью признал во всадницах дочерей Арне.
   Он помог им слезть с седла, приветствовал их весело и сердечно обнял, поцеловал и повел к жене, а та стояла в дверях и приняла гостей с тихим и кротким радушием.
   Они не были у него на пиру, а после святого праздника две младшие сестры собирались воротиться домой к отцу. Сейчас священник послал их сюда навестить жену родича и поднести ей подарки. С ними поехал поповский челядинец, а как они ехали мимо Шикьюстада, вышел сын хозяина и пожелал ехать вместе с ними; за неделю до того он толковал с Улавом об одной покупке…
   Улав поднялся в верхнее жилье, снял с себя рыбацкую одежду, умылся и нарядился в воскресное платье. Он был рад своим молодым сродственницам — теперь и Ингунн будет повеселей. До него дошли слухи, что отец Бенедикт и Пол из Шикьюстада подумывали оженить Борда, сына Пола, на Сигне. По всему было видно, что молодые не думают противиться воле родительской. И в Хествикене только порадовались бы этой свадьбе.
   Погода стояла безветренная и холодная; ясное бледное небо предвещало ночные заморозки. В доме было тоже холодно, они натопили пожарче и накормили гостей. Потом молодежь надумала затеять игры на туне, чтобы не озябнуть. Но Ингунн не захотела с ними играть. Она сидела, плотно запахнув плащ, и, казалось, сильно озябла. Была она молчалива и словно чем-то удручена. Улав бросил плясать, подошел к жене и сел рядом с нею. Тут вскоре стемнело, и все пошли в дом. Оказалось, что три сестры — мастерицы загадывать загадки, шутки шутить, песни петь и знают всякие игры, в которые можно играть в доме. Голоса у них были красивые, и вообще ничего не скажешь, девицы обходительные, благовоспитанные. Ингунн же все сидела пригорюнясь, и Улав никак не мог веселиться, не понимая, чего не хватает его жене.
   Улав обнял Турунн и подвел ее к Ингунн. Турунн было неполных тринадцать
   — красивое и веселое дитя. Однако и она не могла развеселить его жену.
   Под вечер Улав вышел проводить гостей. Погода стояла хорошая, высоко в небе ярко светила полная луна, но холодный туман начал подниматься над фьордом и растворять тени на пастбище. Улав вел под уздцы коня Турунн.
   — Не по нраву мы пришлись твоей жене, Улав, — сказала девица.
   — И как это тебе в голову взбрело такое! — сказал Улав смеясь. — Чтобы вы ей не полюбились? Вздор! Не знаю, что с ней сталось сегодня вечером.
   Когда Улав вернулся, Ингунн уже улеглась в постель. Он лег рядом с ней и увидел, что она плачет. Он ласково потрепал ее по щеке и спросил, отчего она огорчилась. Долго пришлось ему выспрашивать ее — ей, мол, сильно нездоровилось, видно оттого, что поела ракушек утром на берегу. Улав велел ей поберечься. Коли она захочет ракушек, пусть скажет ему или Бьерну, и они принесут ей самых лучших. Потом он спросил, как ей понравились его красивые, приветливые сродственницы.
   Ингунн отвечала:
   — Да уж шибко востры эти самые дочери Арне.
   Тон, каким она сказала эти слова, ему не понравился.
   — И ты с ними развеселилась, такая резвая стала, на себя не похожа. Я сразу приметил, что они тебе полюбились.
   — И в самом деле, отрадно нам обоим, что у меня есть такие благовоспитанные молодые сродственницы. Уж какие раскрасавицы! — продолжал он. В голосе его звучала радость — он думал про этот веселый вечер.
   Дыхание Ингунн стало тяжелым. Чуть погодя она прошептала:
   — Мы с Турой были не хуже твоих сестер, когда росли вместе. Только я что-то не припомню, чтобы ты с нами так весело резвился да шутки шутил.
   — Ты просто запамятовала, — возразил он. — Да и к тому же я жил в чужой усадьбе, — добавил он медленно. — Кабы я рос у своих родичей, в своем доме, то, верно, уж не был бы в ту пору таким робким и тихим пареньком.
   Немного погодя он увидел, что она опять плачет. И до того она зашлась, что ему оставалось только встать и принести ей воды. Он зажег лучину и увидал, что лицо у нее покраснело и опухло. Улав испугался, — вдруг она съела что-нибудь ядовитое? Он накинул на себя одежду, принес теплого молока и заставил ее испить. Только тут ей немного полегчало и она уснула.
   Накануне дня всех святых Улав побывал в усадьбе священника. Были там и другие бонды — надобно было грамоты кое-какие выправить. При этом Улав не то чтобы поссорился, а так, резким словом перекинулся с одним человеком по имени Стейн.
   Когда собрались разъезжаться по домам, многие из приезжих столпились вокруг Апельвитена ^[20], верховой лошади Улава, сына Аудуна. Они нахваливали коня, говорили, что он сытый да холеный, и стали поддразнивать Стейна. У того тоже была белая лошадь, только он ее не чистил, отчего она казалась грязно-желтой. Сразу было видно, что хозяин с ней худо обращался.
   Стейн в ответ сказал:
   — Так это же и было ремесло Улава — холить да объезжать лошадей. Ясное дело, лошади рыцаря и должно быть холеной. Только погоди маленько, станешь крестьянствовать, так через несколько лет позабудешь свои придворные замашки, увидишь, что права старая пословица: белая лошадка да красотка жена не годятся крестьянину, недосуг ему их холить.
   — Хуже мне, верно, не будет, коли я заведу двух белых лошадей, казны у меня на то достанет. Не продашь ли мне своего коня, Стейн?
   Стейн назначил цену. Они ударили по рукам, и Улав попросил, чтобы кто-нибудь разнял их. Тут же сговорились, когда и куда Улаву привезти уговоренную плату. Стейн расседлал коня и пошел к отцу Бенедикту одолжить недоуздок. Прочие бонды покачали головами и сказали, что Улав переплатил.
   — Да чего там! — Улав пожал плечами и усмехнулся. — Не всякий день мне охота быть столь дотошным, чтобы отрывать у вши по одной ноге.
   Он надел на купленную лошадь свое седло и поехал. Апельвитен рысцой потрусил сзади. Люди стояли и глядели Улаву вслед, а кое-кто злорадно ухмылялся. У первого же поворота придется всаднику померяться силой с конем. Видно, здорово взопреет Улав, покуда доберется до Хествикена.
   Ингунн сидела одна в горнице и шила, когда вдруг услышала стук копыт о камни на полянке. Она подошла к двери и к своему удивлению увидела в мглистом осеннем солнечном свете, что ее муж сидел верхом на чужом норовистом коне. Улав был сильно красен лицом, и оба они — и всадник, и лошадь — были обрызганы пеной, стекавшей с уздечки. Конь жевал узду, танцевал на месте, гулко ударяя копытами по камням, и не желал стоять смирно. Завидев жену и челядинца, что подошел принять коня, Улав засмеялся.
   — Я тебе все расскажу, как войду в дом, — сказал Улав. Он спешился и пошел вместе с челядинцем, который повел коня в конюшню.
   — Что это с тобой приключилося? — спросила она недоумевая, когда он вошел в горницу. Он остановился в дверях. Похоже было, что он пьян.
   — Старик дома? — спросил Улав.
   — Нет, пошел на море. Послать Туре за ним?
   Улав засмеялся и притворил за собой дверь, потом подошел к жене, поднял ее на руки, как ребенка, и прижал к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.
   — Улав, — испуганно взмолилась она, — что это с тобой?
   — Да просто ты у меня красотка, — пробормотал он с тем же пьяным смехом и так сильно прижал к ней разгоряченное лицо, что чуть не свернул ей шею.
   После полудня Улав надумал идти на мельницу, а Ингунн отправилась в поварню, где у нее на очаге у щипцовой стены стоял котел с сыром.
   Она, верно, плохо накрыла посуду, и туда налетела зола. И запах от него шел худой — не иначе, перестоял. А сперва никак не хотел свертываться. Сыры у Ингунн вечно бродили не так, как надо: те головки, что она на прошлой неделе положила сушиться, снова забродили и сползли с полки.
   У нее дрожали губы, покуда она стояла и медленно и неловко помешивала липкую вонючую гущу в миске. Не вышло из нее хорошей хозяйки, любая работа была ей не по силам и все-то у нее не спорилось. Каждый раз, когда ей что-нибудь не удавалось, она убивалась, — ну как Улав заметит, что жена его ни на что не годна? После такого дня, когда все, что она ни делала, шло прахом, все тело у нее ломило, будто она то и дело падала и ушибалась.
   Стало быть, Улав не напился. Сперва она пыталась утешить себя, думая, что он, против обычного, выпил через меру пасторского пива, которое он всегда так нахваливал. Ан нет, он был совсем трезвый. Что же тогда могло с ним приключиться, ведь он стал сам не свой? Сердце у нее сильно заколотилось. Ведь он всегда был с ней добр, ласков и нежен в любовных утехах. Ей даже часто хотелось, чтобы он не был уж слишком спокоен.
   Словно тяжесть какая придавила ее — ведь он всегда был ровен в обращении и, что бы ни случилось, держал себя в руках. Правда, однажды она видела, как он не совладал с собой. Но даже в его ярости в ту ночь, когда он пришел к ней и сказал, что убил Эйнара, она чувствовала любовь к ней, и это было ей защитой. Видела она однажды и его гнев, гнев на нее. Она лежала тогда скорчившись, страшась за жизнь свою, лицом к лицу с его бешенством, раскаленным добела. У нее не хватало сил вспоминать об этом, да она и не вспоминала до сего дня. А теперь все это возникло перед ее глазами с ужасающей ясностью. Но ведь она сейчас ничего не сделала такого, что могло бы его прогневить.
   Ей было так хорошо эти четыре месяца после венчания. Она невольно отсчитывала время своего замужества с той минуты, когда родичи отдали ее при свидетелях Улаву, сыну Аудуна. Он был так добр к ней, что воспоминание обо всем страшном, что случилось с ними еще совсем недавно, казалось кошмарным сном. И она убедилась в справедливости его слов — Хествикен лежал в стороне от больших дорог, здесь она смогла легче, чем думала, забыть обо всем, что случилось на севере. Но ведь она старалась изо всех сил показать, что благодарна ему, что любит его пуще всех на свете. Что она могла такого сделать, чтобы он повел себя так чудно сейчас, когда воротился домой? Тогда… Она даже боялась подумать о том, что могло послужить тому причиною…
   А может, все это пустая блажь, ведь он не прогневался на нее, а выказал на свой лад любовь к ней. Просто напала на него буйная резвость, вот он и стал играть с ней грубо, необузданно, ошалев от неуемного веселья, испугавшего ее. Ведь она не привыкла видеть Улава таким. Неужто для этого должно было непременно что-то случиться? Может, это на всякого мужчину находит? С Тейтом это часто бывало.
   Тейт… Ее словно дрожью проняло — точь-в-точь как бывало прежде. Память о нем стала далекой и смутной, как обо всем, что утонуло за оглядью, когда она уехала прочь ото всего этого вместе с Улавом. Но сейчас воспоминание о том, что Тейт когда-то владел ею, ожило и заставило ее ужаснуться.
   Она не заметила, как вошел Улав, и при виде его вздрогнула всем телом и закричала.
   Он стоял в дверях и глядел на эту высокую стройную молодицу, узкоплечую и хрупкую, которая стояла, нагнувшись над столом, медленно и неловко разминая сырное месиво длинными тонкими пальцами. Ее лица под платком он не видел, однако знал, что ей не по себе.
   Ему стало стыдно оттого, что он обошелся так с нею, приехав домой. Не подобает так обходиться с женою. Он испугался, что она занемогла.
   — Никак я напугал тебя? — спросил Улав, как всегда, спокойно и заботливо. Он встал рядом с нею, немного смутись, отщипнул кусочек сырного месива, которое она скатывала в кругляши, и принялся жевать.
   — Мне никогда не доводилось варить сыр до того, как я приехала сюда, — сказала она, словно оправдываясь. — Далла мне никак не давала попробовать. Сыворотку-то я так и не отжала хорошенько.
   — Еще обучишься, — утешил ее муж. — У нас еще довольно времени, Ингунн… Досадно, однако, что я купил этого коня. Этот Стейн меня раззадорил, — сказал он смущенно, опустил глаза, покраснел и засмеялся неловко. — Ты ведь знаешь, у меня нет привычки дурачиться. Уж я так обрадовался, когда ты вышла встречать меня. — Он глядел на нее так, словно просил прощения.
   Она еще ниже наклонилась над столом, щеки ее пылали.
   «Видно, трудно ей еще управляться с хозяйством, — думал он. — Устает с непривычки. Только бы старик лежал тихо сегодня ночью в своей каморе». Немощное тело Улава-старшего грызла подагра, и по ночам он часто подолгу лежал и громко стонал, не давая покоя молодым в горнице.
   Как только воротился молодой родич и Улаву, сыну Инголфа, не стало более нужды хозяйствовать, он разом одряхлел. Немало потрудился он в Хествикене, а проку оттого вроде бы и не было. Теперь же старческие недуги вовсе одолели его. Молодые хозяева были добры к нему. Улаву же было опорой, хотя он и сам не знал, какая ему нужда в этой опоре, что он наконец-то живет под одной крышей с человеком из рода своих предков. И его радовало, что Ингунн обходилась с дряхлым старцем ласково и заботливо. Вот только он огорчался, что ей, как видно, не были по сердцу дочери Арне и их отец, с которым они недавно встретились. Улаву брат отца сразу полюбился. Арне из Хестбеккена был пятидесяти лет от роду, седовласый, красивый, статный. Семейное сходство между ними так и бросалось в глаза. Арне, сын Тургильса, приветствовал Улава ласково и сердечно и просил его пожаловать к ним на рождество. Улав приглашению очень обрадовался, но Ингунн не выказала охоты ехать в гости.
   Он был доволен, что она жалела Улава, сына Инголфа, хотя со стариком было немало хлопот. Он часто не давал спать по ночам и к тому же дрызгал повсюду мазями да прочими снадобьями, которые приготовлял сам. Старый пес, спавший с ним в постели, дабы на него перешел костолом из больной ноги хозяина, таскал грязь в дом, кусался и норовил стянуть что попало. Но Ингунн терпеливо ходила за старцем, говорила с ним по-дочернему ласково и кормила его собаку.
   Молодые любили слушать, как старый Улав рассказывает байки по вечерам. Конца не было его рассказам, он знал все на свете про людей из Фолдена и всей округи, про их родичей, про дворы и усадьбы. Со слов своего отца он знал и о большой междоусобице и смуте, что царила в Норвегии с приходом Сверре Попа. Отцу же рассказал о том его дед. А вот за короля Скуле Улав Полупоп сражался сам. Улав, сын Улава из Хествикена — прадед Улава, сына Аудуна, — стоял за Сигурда Риббунга до последнего и бился тогда с королем Скуле. Но когда на эретинге выбрали в короли герцога, Улав Риббунг собрал людей и отправился на север со своими тремя сыновьями ему на помощь, а брат его, священник Инголф, дал сыну обет последовать за ними вместе со своими братьями.
   — Тургильсу и мне шел тогда пятнадцатый год, однако в нас был прок. Рубец-то на заду получил я под Локой. Эти ворбельгены подсмеивались надо мной, что меня ранило в такое место. Но ведь нас тогда загнали в глубокую лощину, где промеж глинистых откосов бежал ручей, а биркебейнеры засели вверху над нами впереди и позади — с обеих сторон. Там были Тургильс, я и еще молоденькие парнишки. Немало было молокососов и среди ворбельгенов. Одного из них мы в шутку прозвали Чернявенький — он был до того рыжий, что просто страсть, отродясь дотоле я таких не видал. Один раз, когда мы были с Гудине Гейгом в Эстердаларне, довелось нам ночевать в небольшой усадьбе, а дом-то возьми и загорись. «Это все из-за тебя, чертяка, — сказал Гудине.
   — Ты спал, прислонясь своим рыжим чубом к стенке». — «Ага, а ты дул на нее своей жаркой волчьей пастью», — ответил Чернявый. Хи-хи-хи! Он-то сказал это не так пристойно, при Ингунн зазорно повторять. Мы спали на полу — Чернявый позади Гудине. Сени уже вовсю пылали, но нам все-таки удалось выбраться из огня. Ловки они были, биркебейнеры, дворы поджигать. Мы шутили, что, верно, многие из них были дети банщиков да стряпух. А теперь послушайте, что сталось с нами, с Тургильсом и со мной, под Локой, нет… сперва про этого самого Гудине Гейга…
   Улав примечал, что Ингунн краснела каждый раз, когда старец спрашивал, не собирается ли она их обрадовать хорошей вестью. Они были женаты уже пять месяцев.
   — Стараемся как умеем, родич дорогой, — отшутился Улав.
   Старик осерчал и велел ему не шутить в таком деле, а лучше дать обет богу, чтобы тот ниспослал ему поскорее наследника. Улав засмеялся и ответил, что шибко торопиться не к чему. Про себя же он подумал, что Ингунн, видно по всему, даже сейчас, в полном здравии, трудно управляться с хозяйством да трем служанкам дело находить.
   Но Улав, сын Инголфа, сетовал. Он знал людей четырех колен этого рода: прадеда, деда, отца и сына. «Шибко охота мне увидеть сына твоего своими глазами, перед тем как сойду в могилу».
   — Поживешь еще. Успеешь поглядеть и на сына моего, и на внука, — утешал его Улав.
   Только старик нахмурился.
   — Улав, сын Тургильса, был женат на Туре, дочери Инголфа, уже десять лет, когда у них народились дети, и он пал в бою, прежде чем его дети увидели божий день. Видно, бог покарал его за то, что он взял ее в жены вопреки воле отца своего. Промеж Инголфом из Хествикена и Тургильсом из Дюфрина была старая вражда, но Улав, сын Тургильса, объявил, что он-де не желает отказываться от хорошей женитьбы из-за того, что два старика повздорили некогда на пирушке.
   Тура была наследницей, потому как с Инголфом кончался старый хествикенский род, который жил в этой усадьбе, с тех пор как существует земля норвегов. А Тургильс Пушица был последним из дюфринского рода лендерманов. Сверре отдал молодую вдову Тургильса и его усадьбу одному из своих людей. Сам Тургильс Пушица был женат трижды. Прозвище это дали ему в молодые годы за его льняные волосы да белое лицо, что передались от него детям и внукам.
   Теперь, видишь сам, нашему предку было за что мстить Сверре — за одель, за отца и трех братьев. И в ту зиму, когда люди из здешних мест вокруг Фолдена отправились мстить за короля Магнуса, венценосного господина, да сбросить с престола этого Сверре, который, не имея никаких прав на королевство, пожелал отменить наши старые законы да ввести новые свычаи и обычаи, кои нам и на дух были не нужны, в ту самую зиму жена Улава, сына Тургильса, помяла, что есть надежда для их рода сохранить усадьбу. Люди с берегов залива и с гор, живущие у самых границ и по долинам рек, почитай, чуть не весь народ Земли норвежской поднялся на врага. Улав, сын Тургильса, был из тех хевдингов, что выступили первыми и храбро дрались с первого часу. Тебе ведомо, что с нами приключилось в Осло о ту пору. Дьявол пособляет своим, а Сверре Попа он на руках носил, покуда не посадил его в ад, в свой дом родной. Улав, сын Тургильса, пал в битве на льду, но земляки уберегли его тело и привезли домой. Улав дрался рядом со знаменем. На мертвое его тело упало столь много воинов, что биркебейнеры не сумели его ограбить, и домой его привезли с боевой секирой в руке — так и не смогли разжать пальцы мертвеца и отнять у него рукоять. Но когда подошла к нему вдова его и взялись за секиру, он тут же отпустил ее, а рука его повисла вдоль тулова. Тура же осталась стоять с секирой в руке. И в тот самый миг шевельнулось дитя нерожденное у ней во чреве. «Будто кулачком ударило», — говаривала она после двум своим сыновьям, что родились у ней по весне в тот год. Чуть они подросли, она стала без устали рассказывать им о том день и ночь, и они поклялись отомстить за отца еще чуть ли не в утробе матери. А секиру прозвали с той поры Эттарфюльгья. Имя это дала секире Тура, а прежде она называлась Ярнглумра.
   Когда Тура послала сыновей к человеку по имени Бенедикт, якобы сыну короля Магнуса, внука Эрлинга, то дала секиру Улаву — старшему из близнецов. То был первый господин, которому братьям довелось служить.
   Бабку свою, Туру, дочь Инголфа, помню я преотлично. Была она женщина великодушная, мудрая, набожная и милостивая к неимущим. В ту пору, как она тут хозяйствовала — а жила она долго, и твой прадед, и мой отец слушались свою мать во всем до конца дней ее, — в ту пору ловили в Хествикене уйму рыбы. Боты бабкины ходили вдоль всего побережья до самых границ, и по Гетаэльв ходили, и в Данию. Видишь, она все старалась разнюхать, не затевают ли что против рода Сверре. Тура выведывала, что они замышляют да затевают, и всякому, кто шел супротив биркебейнеров, была от вдовы Улава, сына Тургильса, добрая помощь. Любила Тура своего мужа и господина превыше всего на свете. Улав, сын Тургильса, был белокур и пригож из себя, ростом мал, но удалой рубака. Любил пображничать да погулять, да кто этого не делал во времена короля Магнуса!
   Бабка-то сама лицом была неказиста. В ту пору, как я помню ее, была она до того толста и высока ростом, что в дверь этого нового терема ей приходилось проходить боком да согнувшись чуть не вдвое. На голову выше сыновей была бабка, а они выдались статными и высокими. Только вот красотой ее бог обидел: нос велик да крючковат, бог знает на что похож, глаза словно чайкины яйца, подбородок у ней свисал аж до груди, а груди лежали на животе.
   Сперва она послала было своих сыновей к Филиппу, королю баглеров. Однако скоро она в нем разуверилась и решила, что проку от него мало: ленив и до ратного дела не охотник. И когда этот самый Бенедикт появился в местах приграничных, велела она сыновьям ехать к нему. Его войско состояло большей частью из беглого люда, бродяг и прочей шушеры. Отец мой всегда говорил, что этот Бенедикт не годится в хевдинги. Был он безрассуден, бесшабашно храбр и не шибко умея. На храбрость его надежды было мало — то он боязлив, то не в меру смел. Однако Улав продолжал служить ему, потому что свято верил, будто Бенедикт — сын короля Магнуса, хоть он и не слишком благовоспитанный. Вышло так, что сперва он собрал людей, коих прозывали молодцы — оборвыши, после же пошло за ними все более и более честных бондов, потому как добрых хевдингов в ту пору было не сыскать. Только они хотели сами верховодить, а не позволять этому самозванцу править ими. А когда вскоре после того выступил Улав Риббунг, а знатные люди взяли его сторону, прихватили Бене, короля голодранцев, и перебежали к Сигурду, пришлось Бене стать одним из воевод при Сигурде и довольствоваться этим. Но Улав, сын Улава, никогда не забывал, что Бенедикт был его первым господином, которому он клялся в верности, и потому служил ему и чтил его даже и после того. Улав оставался самым преданным изо всех его людей.