– Встречались как будто. Где – не помню.
– Не придуряйтесь, отец Иоанн… Мы с вами не единожды в преферанс игрывали…
– Возможно. Я со многими игрывал. Грешен, люблю картишки.
– Денег у Артемьева вы не требовали?
– Что значит требовать? Требовать можно долги…
И вот так часа три. Но потом, видно, отцу Иоанну надоело бесполезное отпирательство, и он заговорил совсем по-иному, без елейности, деловито, даже озорно:
– Ладно, следователь, пиши. Деньги с бывших моих прихожан получал. С некоторых по доброй воле, с других – угрозами. Сколько всего собрал, не помню, но больше миллиона – это точно. Но не на помощь бывшему императору, а себе на жизнь. А всю эту историю с вызволением Романовых я придумал, чтобы прихожане пощедрее раскошеливались. Мое дело чисто уголовное, политического в нем ничего нет… Давай, следователь, подпишу, и все!
Артемьев смотрел на протоиерея с восхищением: «Ловко повернул!» Но, когда следователь пригласил Варнаву, Артемьев поскучнел, а Восторгов замолчал, поджав губы.
– Что вы скажете, – спросил Мартынов Варнаву, – с какой целью, по-вашему, гражданин Восторгов собирал деньги?
Варнава усмехнулся в бороду:
– Цели было две, гражданин следователь: первая, это серьезная – помочь свергнутому помазаннику божьему, благоверному императору, а вторая, конечно, помельче – у отца Иоанна много расходов на прелестный пол, поскольку он этого полу любитель…
Восторгов вскочил, не заговорил – зарычал:
– Мало тебя, Варнава, Распутин бил! Надо было тебе давно поганый язык выдрать…
И грохнул кулаком по столу:
– Прошу отправить меня в камеру! Лучше с жульем сидеть, нежели с этим змием разговаривать!..
О ходе следствия Дзержинскому докладывал Андрей. Петерс одобрительно посматривал на своего ученика. Феликс Эдмундович, слушая, иногда записывал чтото.
– Молодец, Андрей. Очевидно, ты зацепил кончик длинной ниточки – она тянется далеко, к Николаю Романову… В Екатеринбург. Обо всем, что ты узнал, надо немедленно сообщить туда. Вот видишь, получается из тебя чекист.
Дзержинский положил блокнот в карман.
– Сегодня буду у Владимира Ильича. Кстати, расскажу ему и об этом деле. Уголовные преступления высших духовных лиц должны быть достоянием гласности, чтобы сами верующие могли иметь беспристрастное суждение о степени соответствия их пастырей своему пастырскому долгу.
Штабс-капитан Благовещенский
Весной 1918 года до родительского дома в Юрьевце на Волге добрался бывший штабс-капитан Иван Алексеевич Благовещенский.
Попасть в Юрьевец можно было только через Кинешму – здесь была конечная станция Московско-Ярославской железной дороги, из Кинепшы до Юрьевца летом добирались по Волге, на пароходе, а зимой – на почтовой тройке.
В Кинешме Иван Благовещенский несколько минут постоял напротив здания духовного училища – он окончил его в 1909 году.
Отец, суровый протоиерей, обремененный огромной семьей – шутка ли, одних детей девять душ! – в свое время твердо решил: быть Ивану священником. Как ни противился сын, отец отправил его после училища в Костромскую духовную семинарию.
Последний раз отец с сыном виделись летом 1913 года: семинарист четвертого класса, прибыв на каникулы, едва вступив на пристань, объявил, что священником он ни за что не будет.
– Хоть убейте! Я уже вышел из семинарии.
На семейный совет кроме родителей собрались все пять братьев, три сестры и многочисленные родственники. Случайно зашел городской голова Флягин, хозяин галантерейно-мануфактурной оптово-розничной фирмы.
Совет постановил: быть Ивану священником или пусть уходит на все четыре стороны. Попробовала заступиться за брата сестра Елизавета, но на нее цыкнули, и она умолкла.
На другой день Иван уезжал куда глаза глядят. В доме сильно пахло валерьянкой – дочери приводили в чувство попадью. Отец даже не вышел проводить, молча подал Елизавете четвертной билет.
Судьба забросила Ивана Благовещенского в деревню Чикстень Виндавского уезда Курляндской губернии. Учил детей, по совместительству помогал полуграмотному старосте и за это жил в его доме бесплатно.
Жизнь, в общем, не баловала. Махнув рукой на будущий приход, Иван Благовещенский не решил, кем стать. Учителем? Это хорошо в городе – в реальном училище, в казенной гимназии, на худой конец – в частной. Из учителей гимназии можно выйти в директора или инспектора. А это уже дело серьезное: не трудно дотянуть до статского советника – по табелю российских чинов чин пятого класса приравнен к полковнику. Случалось, и нередко, директора гимназий в губернских городах становились действительными статскими советниками, а это – генералмайор! В праздники, царские дни – шитый золотом мундир, шпага, городовые встают во фрунт!..
Но для достижения этой несбыточной мечты надо очень многое иметь – университетское образование, связи…
Иногда перед Иваном Благовещенским вставал образ городского головы Флягина. «Ничего, что городок небольшой, зато денег много». Господи, да при чем тут Флягин! Это же уметь надо – торговую фирму содержать, а прежде всего надо оборотный капитал иметь. На учительское жалованьишко не разойдешься…
Вспоминал Волгу. И всегда она представлялась летняя, живая – плоты заворачивают из Унжи на широкую матушку, кормилицу!.. «Лесопромышленники тоже неплохо живут! Миллионщики! Белый лебедь – пароход фирмы «Самолет». Капитан в белоснежном кителе, тент над палубой белый-белый, скатерти в салоне первого класса белые-белые. Как-то отец Алексей взял с собой г Ивана нанести визит на пароходе бывшему однокашнику архиерею Платону. И у попов неодинаково получается: один архиерей сидит в салоне первого класса, рядом солидный господин, лакеи с подносами бегают, а Н другой хоть и соборный протоиерей, а сапоги порыжели. И ряса не первой свежести…
В люди Ивана Благовещенского вывела война.
В 1915 году, после того как на фронте поубивали немало солдат и офицеров, особенно младших, в армию призвали и учителей, которых до этой поры не трогали.
В начале 1916 года юнкер Виленского училища Иван Благовещенский получил погоны прапорщика. Было ему в то время двадцать три года.
Усердно сражался молодой офицер за веру, царя и отечество. За год успел получить три чина: подпоручика, поручика и штабс-капитана. Протянись война еще годик-другой, пришлось бы казне нести новые расходы: выдавать боевому офицеру полковничий мундир и погоны с двумя просветами без звездочек, как у государя императора полковника Романова Николая Александровича.
И вдруг самого Николая Александровича свергли.
Полковничьи погоны для двадцатичетырехлетнего штабс-капитана Ивана Благовещенского, не успевшего как следует насладиться властью над сотнями людей, предоставленной ему от имени верховного главнокомандующего, могли остаться несбыточной мечтой. Порадовал немного первый министр Временного правительства Львов, все-таки князь, чуть-чуть ободрил военный министр Гучков – солидный человек, поддал было энтузиазма Александр Федорыч Керенский, заставил поверить в утверждение незыблемости и порядка Лавр Корнилов – и нате вам, пожалуйста, в результате кипения страстей – Ульянов-Ленин. И размытый революционным ливнем фронт. Куда бежать от всех неприятностей? Куда?..
И бывший штабс-капитан, без погон, без ордена, без медалей, в сапогах со сбитыми каблуками, в шапке без кокарды, в прожженной, рваной австралийской шинели, будто военнопленный, – в своей, офицерской, появляться рискованно, – побрел в родительский дом.
Когда блудный сын щелкнул щеколдой калитки, большой, с хорошего теленка, вислоухий пес лениво выбрался из конуры, хрипло забрехал. Старичок в желтой дубленке, разметавший тропинку, погрозил собаке метлой: «Дик! На место!» – высморкался и спросил:
– Вам кого?
У Ивана Благовещенского тоскливо сжалось сердце, перехватило горло от жалости, именно от жалости, а не от любви к отцу; – такой он стал маленький, опущенный…
И дом состарился, тес потемнел, растрескался, крылечко совсем обветшало, третьей ступеньки вовсе нет – каково старику перепрыгивать?..
– Скуповаты стали миряне, да и служб доходных мало: свадьбы редки, мужиков хоронят в чужих местах, в Германии, в Галиции, за Неманом, а то и во Франции, а от солдатских вдов и старух едва жив будешь. И все по митингам бегают, – обидчиво объяснила прибежавшая сестра Зинаида.
Огромная семья отца протоиерея разбежалась – кто куда. Только Зинаида жила в Юрьевце. Елизавета, защитница Ивана на давнем семейном совете, – в Муроме.
Сидели втроем – Иван, мать и Зинаида. Мать поплакала немного и замолчала, посматривая на дверь: «Что-то не идет отец Алексей?»
Зинаида рассказывала без умолку, перескакивая с пятого на десятое. Но все же из ее не особенно складного, путаного рассказа – шутка ли вспомнить обо всем, что произошло за пять лет! – Иван понял: и здесь, в Юрьевце, верховодят большевики. «Народ сопротивляется, а ничего поделать не может», – сокрушенно повторяла Зинаида.
На расспросы брата, кто же этот «народ», Зинаида назвала бывшего городского голову Флягина, управляющего пивным заводом, двух-трех лавочников и лиц духовного звания. И еще выяснилось, что больше всех тут орудует Володька Кретов, молодой парень. «Он у большевиков самый главный и, надо отдать справедливость, мастак говорить и вообще не дурак, понимает, что к чему и чем людей, в особенности голоштанных, за сердце хватить! Есть еще Иван Козлов, сам такой же голоштанец…»
И еще выяснилось: «Пошаливают! То там ограбят, то тут обчистят. Это уже не большевики, они этим не занимаются, но пока ни одного разбойника не словили… Ты же помнишь, как папа собак не любил! У нас пса отродясь не заводили, а сейчас видал, какого черта держит? Нельзя без кобеля – жить спокойно не дадут…»
На отце темно-синий подрясник, борода расчесана, редкие волосы аккуратно уложены, пахло от него глицериновым мылом «Брокар». Очки не домашние – в медной оправе, а церковные, праздничные – вызолоченные. Благословил. Иван по давней привычке попытался поцеловать отцу руку – не дал, отдернул, сам трижды поцеловал сына в опалую щеку.
– Как себя чувствуешь? Здоров?
Матушка сослалась, что надо принести из погреба огурчиков, грибочков. На Зинаиду отец только глянул – выскочила в кухню, загремела посудой.
Отец стоя спросил:
– Что дальше делать собираешься?
– Пока не решил.
– К ним пойдешь? – кивок в сторону дома фабриканта Миндовского, где, по рассказу Зинаиды, «имел резиденцию» Володька Кретов.
– Посмотрю, как обстоятельства. Отец помолчал, видно готовясь к самому для него важному вопросу:
– В церковь пойдешь? Всенощная сегодня.
– Обязательно, папа…
– Может, передумал? Богу послужишь?
– Нет, папа. Давайте не будем возобновлять этот разговор.
Отец побледнел, нахмурился.
– Тогда мне с тобой, Иван, больше говорить не о чем. Никаких других вопросов у меня к тебе нет.
И вышел из комнаты.
Весь апрель и май Благовещенский провел в Юрьевце у сестры Зинаиды: ехать было некуда, да и не на что – денег ни копейки. Чтобы подзаработать на дорогу, определился на пристань сначала чернорабочим, потом присмотрелся, как махает кистью старый маляр Кондратьич, и попросился к нему в помощники. Все было бы ничего, но раздражали частые, почти ежедневные митинги и собрания, до которых маляр был охотник.
– Ты, ваше благородие, домалюй эту стеночку, а я пойду послушаю, о чем разговор пойдет…
После первой получки Иван понял, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, – денег хватило на три дня. Можно было растянуть и на неделю, не подвернись бутылка первача. А как было не выпить? Хоть на минуту забыть о проклятой жизни!..
– Выручил бывший городской голова эсер Флягин. Пришел вечером, молча посидел, повздыхал и совершенно неожиданно выложил пачку денег.
– Тут мои, а часть – отца Алексея. Немедленно уезжай, пока тебя наши архаровцы Кретов и Козлов не утопили. Они всех офицеров, которые не хотят с ними, под метелку загребают…
Этой же ночью Иван Благовещенский выехал из Юрьевца. Флягин дал письмо с адресом: «Москва, Маросейка, 15. Спросить Евдокию Тимофеевну Зайцеву».
«Не повезет, так во всем», – подумал Благовещенский, узнав, что Евдокия Тимофеевна будет только через месяц.
Это печальное известие сообщил Благовещенскому вышедший на звонок человек средних лет в кителе морского офицера без погон.
Увидев, как расстроился неожиданный посетитель, моряк пригласил:
– Заходите, отдохните. – И представился: – Константин Константинович.
После Благовещенский так и не мог понять, почему он сразу проникся доверием к моряку, какая сила заставила его, истерзанного невеселыми мыслями, измученного сплошными неудачами последнего года, все, без всякой утайки, рассказать человеку, с которым познакомился полчаса назад. Что за наваждение лишило осторожности и приказало отдать письмо Флягина? Самое чудное заключалось в том, что моряк ничем как будто не интересовался.
Узнав, что моряк служит в особом отряде ВЧК, Иван Алексеевич перепугался. А Константин Константинович неожиданно предложил:
– Если хотите, идите служить к нам. Вы мне нравитесь. Я скажу о вас Попову. Кстати, он сегодня будет здесь.
Начальник особого отряда ВЧК Попов произвел на Благовещенского впечатление или сильно выпившего, или сумасшедшего. Он появился в матросской форме, из-под распахнутого бушлата виднелась грязная мятая форменка. Лента бескозырки сдвинута набок. Он был вооружен так, как будто вот сейчас, немедленно должен идти в бой, – маузер в деревянной коробке, парабеллум за поясом, из кармана бушлата торчала рукоять нагана.
Выслушав Константина Константиновича, протянул Благовещенскому руку и сказал только одно слово:
– Беру.
Благовещенский с невольным любопытством поглядывал на его бледное, почти белое лицо с небольшими усиками. Но самым поразительным были у Попова глаза: голубые-голубые, с чуть заметными точками, немигающие, словно фарфоровые. Разговаривая, Попов поворачивал к собеседнику голову, а неподвижные глаза смотрели в сторону. Еще Благовещенский заметил, что Попов часто скрипит зубами, словно его мучает сильная боль.
– Сегодня еще трое прибыли, – сердито сказал Попов моряку. – Ты их подрепетни… – И вдруг выкрикнул: – Пусть расскажут, как флот загубили! – И сразу стих. – Понял? Подрепетни.
Видно, мысли у него прыгали, потому что он заговорил о другом:
– Сапог не хватает. Может, за махрой его пошлем? Для начала? Поговори с ним.
Выпив стакан крепкого чая, быстро съев предложенные моряком краюху хлеба и кружок конской колбасы, Попов поднялся, зевнул.
– Пойду храпну немного. Подними меня в десять. Константин Константинович объяснил Благовещенскому:
– Он просит вас съездить в Ярославль. Слышали, он сказал: «За махрой»? В Ярославле вы явитесь на огнесклад к товарищу Полухину. Потребуете, чтобы он немедленно отправил – адрес он знает – винтовочные патроны. Потом обратитесь на махорочную фабрику, получите пять ящиков махорки, ее отправите сами по адресу: Москва, Трехсвятительский переулок, особому отряду ВЧК. Мандат вам подпишет заместитель председателя ВЧК Александрович. Предъявлять его только в исключительных случаях. Ясно? В ис-клю-чи-тель-ных, – по складам повторил он.
– Можно уточнить?
– Спрашивайте.
– У меня два вопроса. Первый: для кого я буду добывать патроны? И второй: почему выбрали меня, совершенно неизвестного вам человека?
– Отвечу! Патроны для справедливого боя за Россию. Поручаем вам потому, что господин Флягин о вас самого высокого мнения. Вы, наверное, его письмо не читали? Можете прочесть.
Благовещенский глянул на первую строчку и даже не удивился, а засмеялся:
«Дорогой Константин Константинович! Предъявитель этого письма штабс-капитан Иван Алексеевич Благовещенский…»
– Но я ехал к Евдокии Тимофеевне.
– Евдокия Тимофеевна – это я, – ответил моряк.
Благовещенский не спал почти всю ночь – раздирали сомнения: «Отряд Чека, а патроны получают тайно! Дело явно не чисто! На кой черт мне влезать в это дело? Флягин, понятно, к чужим не послал бы, а все-таки. Приеду в Ярославль, явлюсь на огнесклад, а мне: «Кто такой?» Что я скажу? Попов, видно, сволочь крупная. Пристрелит, как собаку…»
На рассвете Благовещенский тихо, стараясь не разбудить Константина Константиновича, поднялся и поспешно зашагал на Курский вокзал. Он твердо решил уехать в Муром, к сестре Елизавете.
Репетиция
В начале июня в буфете ВЧК Андрей увидел нового сотрудника – рослого человека лет под сорок, с большой черной бородой. Широкие брови, лохматая шапка жестких, спутанных волос, смуглое лицо с цыганскими глазами – все в нем было ярко, необычно и невольно обращало внимание.
Буфетчица Маша, знавшая всех сотрудников, спросила новичка:
– Фамилия?
– Блюмкин.
Маша просмотрела весь список.
– Вас нет, товарищ Блюмкин, но я выдам вам паек Сергеева, он в отъезде, а вы скажите, чтобы вас включили в список.
– Обязательно.
Выдав кусок селедки, две ландрининки и четверть фунта серого овсяного хлеба, Маша подала Блюмкину пустую кружку:
– Чай на столике. Пейте сколько хотите.
– Не густо, – весело заметил Блюмкин. – Это что, завтрак, обед?
– На весь день. Вы посмотрите, какой я вам кусок селедки дала, – обидчиво ответила Маша. – Вот товарищу Мартынову остался один хвост.
Блюмкин от чая отказался и вышел из буфета.
Маша вслед сказала:
– Чисто конокрад…
Через несколько дней Андрей, встречая Блюмкина в коридоре или в буфете, здоровался с ним как с хорошим знакомым – новичок оказался дружелюбным, веселым, любил пошутить. Большинство чекистов знало: Блюмкин попал в ВЧК по настоянию фракции левых эсеров ВЦИК, потребовавших для него должность начальника одного из отделений отдела по борьбе с контрреволюцией, выполняет какие-то особые поручения заместителя председателя ВЧК Александровича.
Блюмкин стал приходить в буфет с фотографом Андреевым, рыжеватым, веснушчатым человеком, также левым эсером, которого он протащил в свое отделение.
Прошло недели две, и Андреева из ВЧК уволили: он пришел на работу пьяным, обругал часового у входа, когда тот потребовал показать служебное удостоверение.
Однажды поздно ночью Андрей и Блюмкин вышли из подъезда вместе.
– Вы домой? Где вы живете?
Андрей ответил:
– Нам по пути.
Ему хотелось поближе узнать этого человека, почему-то состоявшего в партии левых эсеров.
Разговаривали о самом пустячном. В Леонтьевском переулке, возле бывшего особняка графини Уваровой, Блюмкин остановился:
– Ну вот я и дома.
– Вы здесь живете? – удивился Андрей.
Он знал, что в этом доме помещались Центральный и Московский комитеты партии левых эсеров.
– Я бобыль – ни кола ни двора. А тут графские диваны. – Блюмкин протянул руку: – Спасибо за компанию. До завтра.
Прошло несколько дней, и Андрей снова встретился у выхода с Блюмкиным.
– Пошли? – пригласил Блюмкин и сразу спросил: – Читали о деле Восторгова? Да что я вас спрашиваю, вы же им занимались. Расскажите поподробнее.
– Вы меня извините, товарищ Яков, но разговаривать о делах на улице не принято.
– Это вы меня извините, – с подчеркнутой вежливостью произнес Блюмкин. – Просто интересно, как вы этих попов размотали.
– Ничего интересного…
На этот раз расстались на углу Воздвиженки и Моховой, у здания, где находилась крестьянская секция ВЦИК.
– Ну вот я и дома!
– Переменили квартиру? – спросил Андрей. – Тут тоже хорошие диваны?
– Ближе к работе. А мне трудно ходить. Мешает проклятое плоскостопие.
В слабоосвещенном окне первого этажа Мартынов увидел человека, похожего на бывшего фотографа ВЧК Андреева. «Что он тут делает?» – подумал Андрей. Распрощавшись с Блюмкиным, Мартынов посмотрел на окно пристальнее, но ничего не разглядел: чья-то заботливая рука задернула плотную зеленую занавеску.
Задержись Мартынов на несколько минут, он бы увидел, как к подъезду крестьянской секции ВЦИК подошел заместитель председателя ВЧК Александрович, за ним член Центрального комитета левых эсеров Камков, а еще несколькими минутами позднее торопливо прошла в своей длинной юбке Мария Спиридонова.
Партийный стаж у левых эсеров был невелик – около шести месяцев. Организационно партия левых эсеров оформилась на своем первом всероссийском съезде в начале декабря 1917 года. До этого она считалась левым крылом партии социалистов-революционеров, занимавшей откровенную буржуазную позицию. Отколовшись, создав самостоятельную партию, левые эсеры унаследовали веру в революционную фразу, теорию героя и толпы. Сохранять это наследство помогали многие члены Центрального комитета, и особенно Мария Спиридонова.
В 1906 году двадцатидвухлетняя Мария Спиридонова убила главаря тамбовских черносотенцев, главного организатора погромов на Тамбовщине Луженовского и попала за это на каторгу.
После Февральской революции Спиридонова стала лидером и самым популярным оратором левых эсеров. Не имея ничего общего с марксизмом, она с ненавистью и пренебрежением относилась к большевикам, считая их неспособными стоять во главе государства, но из тактических соображений, чтобы не потерять влияния среди крестьян, скрывала это. Возглавляемые Спиридоновой левые эсеры в сентябре 1917 года поддержали большевиков при выборах в Петроградскую городскую думу, а затем и в Октябрьскую революцию. Это дало возможность Спиридоновой потребовать, чтобы в Советское правительство вошли ее коллеги по партии: Колегаев – в качестве наркома земледелия, Штейнберг – наркома юстиции, Прошьян – наркома почт и телеграфа, Карелин – наркома имуществ.
Шли недели, месяцы, а большевики и не думали уходить с политической сцены, они, наоборот, укреплялись. Надежда на то, что левые эсеры станут самой влиятельной партией России, не оправдывалась.
Для привлечения внимания к своей партии левые эсеры 15 марта 1918 года «хлопнули дверью» – вышли из Совета Народных Комиссаров, но выход из правительства ожидаемого эффекта не дал. Во ВЦИК, Наркомземе, ВЧК ив местных органах власти левые эсеры предусмотрительно остались и перешли пока что к подпольной, замаскированной борьбе с Советской властью. На очередное совещание члены Центрального комитета партии левых эсеров собрались в помещении крестьянской секции ВЦИК.
– Докладывайте, Блюмкин, – приказала Спиридонова. – Только самое главное, у нас мало времени.
– Я считаю, что нам крайне повезло, – весело начал Блюмкин. – Мной арестован военнопленный офицер австро-венгерской армии лейтенант Роберт Мирбах. По непроверенным сведениям, он племянник посла, во всяком случае – однофамилец.
– За что арестован?
– В связи с самоубийством одной дамы, некоей Ланстрем. Дело не в этой особе, а в лейтенанте Мирбахе. Откровенно говоря, его можно было бы не брать, но мы рассчитали, что это тот живец, на которого мы будем ловить господина посла.
Блюмкин подал Спиридоновой листок, исписанный мелким почерком:
– Вот проект мандата, который раскроет нам двери посольства.
Спиридонова вслух прочла:
– «Всероссийская Чрезвычайная Комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином германским послом в Российской республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу.
Председатель ВЧК Ф. Дзержинский
Секретарь И. Ксенофонтов».
Спиридонова бросила бумажку на стол:
– Чепуха! Эту наглую глупость Дзержинский ни за что не подпишет! И, кроме того, не забывайте: Дзержинский что-то подозревает. Андреева выгнал с работы.
Александрович с укоризной сказал:
– Не надо, дорогая Мария Александровна, швыряться словами и такими бумажками. Вы знаете подпись Дзержинского?
– Знаю.
Александрович положил перед Спиридоновой листок, на котором было не меньше пятнадцати подписей Дзержинского.
– Похожи?
– Очень. Кто?
– Я, – не без гордости сказал Александрович. – Несколько дней практики. А вот полюбуйтесь – подпись Ксенофонтова. Бланк, когда потребуется, дам я. Впрочем, и напечатаю сам. И печать прихлопну – она у меня постоянно.
– Неплохо, – похвалил Камков.
– Дальше? – уже заинтересованно спросила Спиридонова.
– Дальше все просто, – с усмешкой ответил Блюмкин. – Я и Андреев появляемся в посольстве. Я – как сотрудник ВЧК, Андреев – как представитель Революционного трибунала.
Спиридонова настороженно посмотрела на Андреева, резко сказала:
– Надеюсь, Андреев будет трезвый? Дальше!
– Мы добиваемся приема у Мирбаха.
– Надо раздобыть план посольства.
– Добыли. Можете посмотреть. Вот эта небольшая комнатка – первая приемная, секретарская. Из нее ход во вторую, большую приемную, где, по всей вероятности, нас и примет Мирбах. Из этой второй двери выйдет Мирбах. Приемная на первом этаже. После операции мы выскакиваем в окна.
Спиридонова нервно заходила по комнате.
– Только бы удалось! Это будет такая наша победа! Давайте проведем репетицию. Какая там мебель, узнали?
– Узнали. Посередине небольшой овальный мраморный стол. Вот тут, у дверей в секретарскую, еще столик, маленький. Стулья.
– Отлично. Начинаем репетицию. Камков, вы – посол. Выходите из двери и садитесь. Естественно, что Мирбах сядет тут. Зачем ему кружить вокруг стола? Предположим, тут сядет переводчик, чуть позади графа, но так, чтобы слышать и видеть тебя, Яша. Тут кто-нибудь из немцев…