– В ваших бумагах маменькиного завещания не обнаружено.
– Стало быть, утеряно…
«Где же я тебя, дьявола, видел?» – думал Андрей, записывая показания.
– Может, я очень быстро говорю, гражданин следователь? Я могу и помедленнее. Самим богом человеку отпущено два уха и один язык. Выходит, поменьше болтай, побольше слушай…
«Я его раньше видел. И слышал все это – про уши, про язык…»
– А я, извините, люблю поразговаривать. Слабость, конечно, и легче: шевели себе языком безо всякого труда, враг человеческий сам поворачивается. Писать, извиняюсь, даже очень образованным людям ох трудно. Возможно, я много необязательных подробностей излагаю?
«Где же? Где же я его видел?!»
– Давайте условимся так: вы меня начинайте спрашивать по подлежащим вопросам, чем особенно интересуетесь, а я как на святой исповеди. А? Удобнее будет. Ей-богу – удобнее! Ваше дело спрашивать – мое дело отвечать.
Андрей чуть не вскрикнул. Вспомнил! Это он, Иван Севастьянович Артемьев, кричал: «Мое дело спрашивать, а твое, сукин сын, отвечать!»
Мое дело спрашивать, твое – отвечать!
В дверь не стучали. Ее рванули так, что крючок выскочил, дверь раскрылась, ударив по ведру.
От грохота они проснулись.
В дверях стоял полицейский с фонарем. Он посветил во все углы, крикнул:
– Входите, ваше благородие!
Толстый человек в светло-серой шинели с золотыми пуговицами не спеша размотал башлык, приложил руку к козырьку:
– Исправник Лавров…
Отец усмехнулся:
– Приятно познакомиться. Мартынов.
Городовой полой шинели махнул по табуретке, поставил ее около стола и ласково попросил:
– Хозяюшка, зажгите, пожалуйста, лампу.
Мать засветила лампу с зеленым абажуром. Андрей с Петькой переглянулись – эту лампу зажигали редко, ставили ее всегда не на стол, а на подоконник. Обычно лампа без огня стояла на комоде, и детям строго наказывали не трогать ее. От лампы и фонаря стало светло, как на рождестве.
Городовые обыскали все закоулки, снимали иконы и открывали киоты, стучали кочергой в подпечье. Один лег животом на шесток и заглянул в трубу. Когда он повернулся, Наташка засмеялась: полицейский здорово испачкал нос и усы в саже.
Отец улыбнулся:
– Нехорошо, доченька, над дяденькой смеяться, он цареву службу справляет…
Городовые спустились в подполье, подали наверх кадушки с огурцами и капустой, высокую стеклянную банку с маринованными грибами.
Грибы собирали Андрей и Петька. Как-то с ними в лес пошел отец. Он нашел пустяки – три подосиновика – и сказал, что хочет отдохнуть. Ребята ушли в глубину леса искать боровики. Андрей знал место, где белые сами лезли в глаза. Набрав полные корзины, Андрей и Петька вернулись на опушку. Отец сидел на пеньке и стругал ножичком можжевеловую палочку, а на земле лежали двое незнакомых и сосед Анфим Болотин. Он весело сказал:
– А ну, переберем ваших красавцев!
Грибы выложили на мох. Отец покрыл дно корзины березовыми ветками, сначала положил на них какой-то бумажный сверток, а уж потом грибы.
Один из чужих взял большой белый гриб и, любуясь, сказал:
– Красив!
И уронил гриб. Шляпка отлетела в сторону, тяжело упала около пня и лопнула. Болотин, страстный грибник, не выдержал такого святотатства:
– Эх ты! Поаккуратнее надо. Это гриб, а не огурец!..
Чужие и Анфим вскоре ушли. Мартыновы собрали грибов и для отцовой корзинки.
…Полицейский покрутил банку с грибами на ладони перед лампой и что-то тихо сказал исправнику. Тот кивнул, и больше банку не трогали, а принялись за кадушки. Полицейский выбросил на пол деревянные кружки и холстиновые тряпочки, которые мать всегда подкладывала под кружки. Сильно и вкусно запахло чесноком, укропом, мокрыми смородиновыми листьями. Полицейский запустил руку в кадушку, огурцы не поддавались, он чертыхнулся и опрокинул кадушку на бок. Огурцы запрыгали по полу, рассол полился в щель около печки.
Мать вздохнула:
– Зачем добро портите?.. Ничего там нет.
Отец босой стоял около печки. Он переступил через ручеек рассола и успокоил мать:
– Пусть удостоверятся, Маша.
Кадку с капустой городовой, приподняв, перевернул, и капуста сразу вывалилась на пол грудкой. Наташка засмеялась. Видно, вспомнила, как летом с подружками лепила из влажного песка куличики.
В капусте блестели, как огоньки, кружочки моркови. Мать опять вздохнула. Отец, поняв, о чем она думает, сказал:
– Займешь у Кузнецовых или у Баландиных, они много нарубили.
Городовые вышли. Сразу послышалось кудахтанье и истошный крик петуха. Отец засмеялся:
– Как бы им там наш кочет глаза не выклевал!
Вернулись все в перьях. Исправник Лавров поднялся с табуретки и, повязывая башлык, сказал:
– Одевайтесь, господин Мартынов! Если можете, побыстрее.
Мать всхлипнула, глядя на нее, заплакала Наташка. Отец, подвертывая портянки, попросил:
– Собери, Маша, на дорогу.
Лавров повторил:
– Поторапливайтесь.
Мать отрезала от каравая большую краюху, принесла из сеней две воблины, достала из горки сахарницу.
– Не надо сахара, – сказал отец. – Обойдусь.
Разговор о еде, краюха и вобла, видно, вызвали аппетит у городового. Он выбрал на полу огурец и с хрустом откусил почти половину. Отец вежливо поддержал:
– Приятного аппетита!
Мать добавила:
– Кушайте на здоровье, все равно выбрасывать.
Лавров глянул на городового, тот поперхнулся, торопливо бросил недоеденную половинку.
– Пошли, господин Мартынов!
Отец обнял мать, поцеловал Наташку, Петьке и Андрею, как мужчинам, пожал руки и попросил:
– Помогайте матери!..
Недели через две мать пришла с фабрики рано. Молча скинула черный платок, который она начала носить после ареста отца, подняла крышку сундука и начала перебирать вещи: свое зеленое, с широкой каймой, шерстяное платье – она надевала его только по большим праздникам, – ботинки на пуговицах, черную пару отца. Рассмотрев на свет костюм, мать заплакала – пиджак сильно испортила моль.
Петька и Наташка, не поняв в чем дело, дружно заревели. Правда, Петька плакал с явной неохотой, исключительно за компанию с сестренкой, искоса посматривая на старшего брата: «Не пора ли прекратить это немужское занятие?»
Андрей догадался, почему мать перебирает вещи. Накануне, у колодца, она говорила соседке:
– Я знаю, что меня первую выкинут… Старший браковщик, сволочь толстая, целый час меня после смены ругал: «Больно много, Мартынова, на твоем товаре подплетин!» Словно я ему подплетины нарочно устраиваю.
Вечером прибежала Анисья Столетова. Все ее называли депутаткой: она здорово выступала на митингах во время забастовки летом 1905 года. Анисья принесла новость: ткачихи после смены вызвали из конторы управляющего фабрикой и попросили не увольнять мать, на что управляющий ответил, что он не против, но сам это решить не может, и обещал поговорить с хозяином Михаилом Ивановичем Терентьевым.
Мать поблагодарила бойкую депутатку за хлопоты, обняла ее.
– Плакать, Анисья, я больше не буду, ну его к черту, плач этот… А на фабрике не оставят – я теперь вроде заразная.
Вышло, как говорила мать. Хозяин, по словам старшего табельщика, наорал на управляющего и велел передать депутатке, что сейчас, слава богу, не пятый год, не то время, чтобы она командовала, и как бы ей самой не вылететь с фабрики.
Сначала мать унесла на толкучку зеленое шерстяное платье. Продала она его, видно, хорошо, так как пришла домой веселая, принесла фунт вареной колбасы и две пятикопеечные французские булки.
Колбасу ели с черным хлебом, ели не торопясь, как можно дольше оттягивая безжалостный миг, когда закончится это райское наслаждение и воспоминанием останется только запах чеснока. Мать к колбасе не притронулась, а когда Петька спросил, почему она себе не отрезала, легко махнула рукой:
– А ну ее! Эка невидаль.
Потом мать разрезала на четыре части французскую булку и налила всем чаю – внакладку.
Свой кусочек булки она жевала долго-долго, а на морщинистые щеки падали и падали слезы.
Недели через три мать унесла на толкучку свои ботинки на пуговицах, отцовские брюки, его широкий резиновый пояс с кожаным карманчиком для часов. Вернулась поздно, с деньгами, а колбасы и булок не принесла.
А потом пришел день, когда мать поставила на стол чугунок с вареной картошкой и сказала не как всегда: «Давайте ешьте!» – а по-чудному: «Пост так пост! Святые постились и нам велели! Хоть есть нечего, зато жить весело…»
В этот день она старательно начистила старенький самовар, так что он заблестел, стали видны медали и четкая надпись: «Братья Баташевы». Сунула самовар в чистую латаную наволочку и осторожно поставила на лавку.
Вечером в окошко, выходящее во двор, тихонько стукнули три раза. Так стучали, когда отец еще был дома, а потом входили какие-то незнакомые Андрею люди.
Мать кинулась к окну.
Вошел Анфим Болотин.
Он был гораздо моложе отца, но они очень дружили. Иногда засиживались до поздней ночи, и мать несердито ворчала: «Полуношники!»
Анфим подал матери две зеленые трешницы и два желтых рубля.
– Вот спасибо! В самый раз.
Анфим ответил:
– При чем тут я? Я вроде почтальона.
Закурил, и в доме запахло махоркой. Андрей сразу вспомнил отца.
Болотин сказал, что он договорился с управляющим фабрикой Небурчилова и мать завтра может выходить в первую смену, и не в запасные, а сразу за станок.
Повеселевшая мать вынула из наволочки самовар, налила в него воды, но Анфим от кипятку отказался и заспешил. Она еще раз сказала:
– Спасибо, Анфим Иваныч!
Анфим ответил совсем непонятно:
– Сказано, я тут ни при чем… Это из партийной кассы.
Она приказала Андрею разбудить Наташку и Петьку, а сама умчалась и скоро принесла каравай ржаного хлеба и немного постного масла в бутылке.
Вкусно было есть черный хлеб, макая в вылитое на блюдечки слегка посоленное масло, а потом вылизали блюдце – не надо и мыть.
Петька и Наташка отправились спать, а Андрею пришлось выслушать наказ на завтра:
– Купи масла постного два фунта, муки ржаной полпуда, пшена два фунта и полфунта сахару. Первым делом перелей масло в бутылку, вот до этих пор, и беги к Столетовым. Скажи: «Спасибо за масло, а каравай мама сама принесет, когда испечет…»
Мать очень боялась проспать и легла на полу, на старое пальто отца, барашковый воротник от которого тоже был продан.
В конце лета мать поехала в губернский город Владимир на суд. Вернулась она через неделю.
Андрей испугался, увидев ее, – такая она стала худая. Глаза провалились, лицо пожелтело.
Первым прибежал Анфим Болотин. Скоро в кухне не хватило места, многие стояли в сенях, на крыльце.
– Военный суд не шутит!
– Адвоката надо было получше.
– А хоть пятерых нанимай…
Отца приговорили к смертной казни. Адвокат подал прошение в сенат. Мать несколько раз повторила:
– Денежкин больше всех топил. Над святым Евангелием, стервец, клялся, а все врал. Он и это видел, и это слышал! Так заврался, что судья остановил его: «А вы не выдумываете?» А Гришке хоть наплюй в глаза, все божья роса. «Истинную правду доказываю». И перекрестился, вражина!
Анфим Болотин сказал:
– Как он появится, мы его, пса вонючего, наизнанку вывернем!..
Когда все ушли, стало так тихо, что слышно было, как горит маленькая лампа, – чуть-чуть потрескивала, а иногда словно вздыхала. Андрей, приоткрывая глаза, видел, что мать все так же неподвижно сидит у окна, будто стараясь рассмотреть что-то в темной ночи…
Через пять дней адвокат из Петербурга прислал телеграмму: «Заменили двенадцать лет каторжных».
К Мартыновым опять прибежали знакомые и незнакомые. Кто-то, успев сильно хватить, уговаривал:
– Обмыть! Обмыть! С того свету Михаилу завернули!
Кто-то высчитал, что срок отцу выйдет только в 1920 году. Анисья Столетова заметила:
– К тому времени, Марья, все волосья повылезут, все зубы растеряешь!
Анфим Болотин прикрикнул:
– Раскаркалась!..
Месяца через два получили письмо от отца из Нижнего Новгорода. Он писал: его везут в Сибирь, их вагон почти целый день стоял на станции Новки.
Мать заплакала: от Шуи до Новок на поезде часа три и билет недорого стоит. Пекаря Гришку Денежкина вывернуть наизнанку не пришлось. Он прислал своей матери испуганное письмо: «Домой, маманя, не вернусь, меня запросто изничтожат. Благословите на дальнейшую жизнь…»
В начале зимы пришла весть от сестры отца – тети Матреши. Она жила в Москве в кухарках у зубного врача и, прослышав, что племянники и племянница при живом отце остались сиротами, просила отпустить старшего, Андрея, в Москву. «Я, Маша, по знакомству хорошо его пристрою привыкать к ремеслу».
В Москву поезд пришел на рассвете. Выйдя на площадь, Андрей не то чтобы растерялся, а по-взрослому пожалел, что не сообщили тете Матреше о приезде.
Сначала ему показалось, что на площади, по меньшей мере, полтысячи извозчиков. От их криков и визга полозьев стоял шум, как на шуйском базаре. Присмотревшись, Андрей понял, что извозчиков не так-то уж много, не больше трех десятков, а шумят они потому, что большинство пассажиров проходит мимо, не обращая на них внимания.
Куда идти? Где находится эта самая Ордынка, на которой живет тетя Матреша? Направо? Налево? У кого спросить? Все бегут, спешат – то ли по делам, то ли потому, что мороз градусов двадцать пять.
Разыскав дом тети Матреши, Андрей, не заметив кнопки звонка, радостно постучал. Женский голос из-за двери сказал:
– Если с острой болью, я разбужу, а так принимают только с восьми.
– У меня ничего не болит. Я к тете Матреше. Дверь открылась. Пожилая незнакомая женщина с удивлением смотрела на Андрея.
– К тете Матреше?
– К Матрене Ивановне Мартыновой. Она тут кухарка.
– Кухарка тут я, – объяснила женщина. – А твоя тетя Матреша здесь уже не живет. А ты кто ей?
Андрей объяснил. Тогда кухарка впустила его в прихожую и показала на большой сундук:
– Посиди.
И ушла. Вскоре она вернулась в сопровождении молодой женщины, одетой, как показалось тогда Андрею, по-царски: в длинное, до пят, красное платье с голубыми цветами, подвязанное толстым шнуром. Платье блестело, как поповская риза.
Женщина равнодушно посмотрела на Андрея и сказала:
– Бог с ним.
Между хозяйкой и кухаркой начался мало понятный Андрею разговор о том, что Петр Яковлевич любит мадеру, а Константин Семенович неравнодушен к рябиновой, а Анна Павловна обожает грибную икру. Хозяйка расспрашивала, купила ли кухарка моченых яблок, вязиги, где брала кильки и не забыла ли про лимон для заливного судака. Вопрос хозяйки, положила ли кухарка селедку в молоко, рассмешил Андрея, и неожиданно для себя он спросил:
– Зачем молоко портить?
Хозяйка строго посмотрела на него, а кухарка засмеялась, потом спохватилась и погрозила:
– Сиди, тебя не спрашивают…
Андрей работал весь день: выносил мусор, колол дрова, два раза бегал в лавочку, вечером хозяин приказал ему находиться в передней – помогать гостям раздеваться, ставить трости, убирать калоши.
Хотя Андрею было грустно, но он чуть не засмеялся, увидев первых гостей. Муж был худой, очень высокий, а жена маленькая, кругленькая, румяная, как колобок, и, видно, добрая – сразу дала Андрею карамельку. Когда хозяева увели гостей в комнаты, Андрей поднял с полу белый пуховый платок гостьи и аккуратно положил эту дорогую вещь на сундук.
Потом пришли студент с девушкой. Последним явился солидный господин, одетый только в костюм, без пальто. Хозяин даже согнулся от радости, а жена его повисла на госте и все повторяла:
– А мы вас ждем, дорогой Иван Севастьянович, ждем!
Кухарка объяснила Андрею, что это домовладелец Артемьев и что он очень богатый.
Андрей долго сидел на сундуке. Из комнат доносились голоса гостей – сначала тихие, а потом все громче и громче.
В переднюю вышел, покачиваясь, студент. Он достал из кожаного портсигара длинную тонкую папиросу и предложил Андрею:
– Кури!
– Не занимаюсь, – ответил Андрей, отодвинув пуховый платок подальше к стенке, потому что студент бросил горевшую спичку на сундук.
– Может, ты жрать хочешь? Я тебе сейчас пирожок вынесу.
В переднюю вбежала девушка, схватила студента за рукав:
– Сережа! Куда вы исчезли?..
Обещанного пирожка Андрей так и не получил.
Он незаметно уснул на сундуке. Разбудил его хозяин.
– Подай галоши, мальчик!
Уходил высокий, тощий гость с маленькой женой. Провожали их хозяин и студент. Из комнат доносилась громкая музыка – там танцевали.
Хозяин пьяно целовался с гостем, а студент подал Колобку бархатную ротонду.
– Рано вы нас покидаете, Евгения Сергеевна… С вами так приятно.
– А где мой платок? – спросила Колобок. Платка на сундуке не было.
– Мальчик, где платок? – сердито крикнул хозяин. Андрей и сам не мог понять, куда он подевался. Тощий гость плюхнулся на сундук и, клюя носом, говорил:
– Пошли, Женечка, пошли, потом найдем.
– Ты сошел с ума, в такой мороз!
В передней появились хозяйка, Артемьев, девушка. Хозяйка суетливо заглянула во все углы, перебрала на вешалке пальто, приговаривая:
– Сейчас, Евгения Сергеевна, одну минуточку. Артемьев с размаху, как-то ловко, словно играя, ударил Андрея по щеке.
– Я тебе, мерзавец, зубы выщелкаю!
Хозяйка вскрикнула:
– Иван Севастьяныч!
Студент приосанился:
– Вы не имеете права. Стыдно, милостивый государь!
Артемьев презрительно посмотрел на него:
– Господин студент, самим богом человеку отпущено два уха и один язык: поменьше говорите, побольше слушайте!
– Идемте, Сережа, идемте! – упрашивала девушка.
Артемьев еще раз ударил Андрея.
– Ну, говори, куда ты его спрятал, щенок?
– Не брал я! За что вы меня бьете?
– А ты мне, сволочь, вопросов не задавай! Мое дело спрашивать, а твое, сукин сын, отвечать! Я тебе без щипцов зубы повыдергиваю!
Хозяин выкинул за дверь пальто Андрея.
До рассвета Андрей просидел в подъезде, на лестнице.
Прошли студент с барышней. Студент возмущенно говорил:
– А какое он имел право бить? Платок-то за сундук завалился!
Споткнулся об Андрея, притворившегося спящим. Вежливо извинился.
Всем, всем, всем…
Допросив Артемьева, Андрей пошел домой.
От ВЧК до Большой Пресненской, где жил Андрей, было полчаса ходьбы.
Андрей переложил наган из кобуры в карман пальто – у Патриарших прудов с наступлением темноты пошаливали: кто-то в черных балахонах, в масках раздевал прохожих до белья, а тех, кто пытайся сопротивляться, избивал. В начале марта рослого мужчину, не дававшего снять с жены пальто, голым спустили в прорубь.
В Ермолаевском переулке Андрей услышал крик, потом частые выстрелы.
Андрей взвел курок нагана, побежал.
Поперек переулка стоял легковой автомобиль. Двое здоровенных парней вытаскивали из кабины шофера, а третий, в солдатской шинели, палил в воздух.
– Не имеете права! – кричал шофер.
Заметив подбегавшего Андрея, солдат наставил на него револьвер и угрожающе сказал:
– Проваливай, пока цел!
Андрей рассмотрел – у солдата пугач.
Шофер, угадав союзника, закричал:
– Товарищ! Я прошу вас, товарищ!..
– Отпустите его!
– А кто вы такой, чтобы командовать?
– А кто вы?
– Мы немедленные социалисты! – гордо сказал солдат. – Непримиримые борцы со всякой собственностью. Нам нужен автомобиль, а он свободный, стоял на улице…
– Стоял! – закричал шофер. – Я на минуту, а вы сразу цап-царап!
– А я из «Урагана», – заявил один из парней. – Слыхал, или разъяснить по мозгам?
– Знаем мы вашего брата, анархистов!
– А кто ты такой, чтобы знать?
– Я из Чека, – с подчеркнутой вежливостью ответил Андрей. – Слышали о Чека, или надо разъяснить?
Солдат спрятал пугач, миролюбиво произнес:
– Разъяснений не требуется. Айда, ребята.
И первый скрылся в темноте.
Шофер завел мотор, благодарно предложил:
– Садись, товарищ. Подвезу. Вот бесы!
Автомобиль на ходу дребезжал, как большая железная копилка с медяками, если ее встряхивать.
Шофер пожаловался:
– Работаю, товарищ чекист, как оглашенный, день и ночь. Мотаюсь черт те где, по всей губернии. То в Кунцево угонят, то во Всехсвятское. Позавчера в Тушино два раза посылали. А у нее и так все внутренности вываливаются.
Андрей слушал невнимательно, думал о своем: «Заждалась Надя – ушел и пропал… Наверное, и отец дома…» Четырнадцатого марта открылся IV Всероссийский чрезвычайный съезд Советов, и старший Мартынов, Михаил Иванович, делегат от Иваново-Вознесенска, приехал в столицу.
– Ты думаешь, – говорил шофер, – я сейчас освобожусь и на печку? Черта с два! Я в Ермолаевский поеду за Германовым.
– За кем? – встрепенулся Андрей, вспомнив ожившую покойницу. – Это который перевозками ведает, что ли?
– Перевозками! Ты бы, товарищ чекист, поинтересовался, что он перевозит! Девок развожу и пьяниц собираю! Надо его от мамзели восвояси доставить – пешком не доберется. Хотя и балтиец, а налижется – свинья свиньей. Начальство из себя корчит. Целый дворец на Воздвиженке занял со своей пьяной матросней. Ты скажи, товарищ чекист, кому служу, а? Советской власти или…
– Здесь останови, – торопливо сказал Андрей, заметив свой дом. – Спасибо.
– Тебе спасибо, товарищ!
Отец сидел с неизвестным Андрею темноволосым человеком. От левого виска через всю щеку спускался к подбородку багровый шрам.
– Познакомься, – сказал ему отец. – Мой Андрей.
Темноволосый протянул огромную, как лопата, ладонь:
– Дюшен.
Больше никакого внимания на Андрея гость не обращал, как будто пришел не хозяин квартиры, а совершенно посторонний, помешавший серьезному разговору.
– А по-моему, Мартынов, ты договора просто не читал, – говорил он яростно, – ты не вник в него: посмотрел, и все.
Шрам у него задергался.
Андрей понял, что гость спорит с отцом по поводу Брестского договора.
– Ну, если ты прочел, как надо, тогда должен знать, что немцы оставляют за собой Польшу, Эстонию, Латвию, Литву…
– Знаю.
– Рижский залив у немцев. Рига у немцев. Либава и Виндава тоже у них. Все, за что Россия пролила столько крови, все, при этом совершенно добровольно, твой Ленин отдает немцам. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю.
– Поразительно! Человеку наступают на мозоль, а он говорит мерси! Армии у России быть не должно! Украина отходит от России и становится «территорией», слышишь – территорией в кавычках, зависимой от Германии. Ты и это понимаешь?
– Понимаю.
Дюшен тыкал пальцем в бумажки, лежавшие на столе:
– Батум отдать туркам. Военные корабли Черноморского флота разоружить!
– Не только Черноморского. Все военные корабли.
Дюшен подозрительно посмотрел на Михаила Ивановича: «Что он – издевается? Не понимает ни черта, что происходит?» Стукнул огромным кулаком по столу:
– Все, что делали для русской славы Ушаков, Нахимов, Макаров, – все к черту! По-моему, вы с вашим Лениным просто сумасшедшие. Прочти хотя бы вот этот пункт: «Россия прекращает всякую агитацию или пропаганду против правительства или общественных учреждений Украинской народной республики». И это по поручению Ленина подписывают! Как это назвать?
Мартынов рассмеялся:
– А ты все такой же! Помнишь, в Манзурке становой Витковский запретил нам участвовать в кассе взаимопомощи. И ты, один из всех ссыльных, его послушал.
– Ну и что? Я дисциплинированный человек.
– Так вот, Дюшен, запомни, мы, большевики, в отношениях со становыми, жандармами не были дисциплинированными. Они запрещали говорить правду народу, а мы говорили и кое-чего, как видишь, этим добились… Немцы запрещают нам вести агитацию и пропаганду на Украине, а мы будем говорить правду народу и опять добьемся…
– Позорный, ужасный мир! Помяни меня – от России скоро останется Москва, да еще Рязанская, Нижегородская, Владимирская губернии и твой любимый Иваново-Вознесенск.
– Неплохой город, – шутливо сказал отец, – ладно, хватит спорить. Давай ужинать.
Дюшен тоскливо посмотрел на Михаила Ивановича:
– Неужели, Мартынов, ты не понимаешь, за какой мир сегодня проголосовали? За мир, унижающий Советскую власть.
– Совершенно верно, – ответил Мартынов. – Невероятно тяжелый, позорный, унижающий Советскую власть мир. Полностью с тобой согласен, но ты на этом ставишь точку, а я лишь запятую: унижающий, но не уничтожающий Советскую власть, а, наоборот, сохраняющий Советскую власть. Вот этого, самого главного, ты и не понимаешь.
Хлопнула дверь. Из прихожей донесся голос Нади:
– Конечно, можно. Ждет.
Вошел Анфим Болотин. Андрей не видел его с тех пор, как уехал из Шуи, но сразу узнал друга отца. Анфим обнял Андрея, поцеловал.
– Ничего себе дитятко! Верста коломенская… Ну, знакомь с женой… Я, Надя, его ругать собрался: у нас, в Иваново-Вознесенске, своих невест полно, а он на москвичке женился.
– Я кинешемская…
– Тогда все! Молчу! Выходит, наша.
– Сосватали? – спросил отец Анфима.
Болотин кивнул.
– Упирался я, а Свердлов говорит: «В Иваново-Вознесенске большевиков хватает, а в Ярославле…»
– Что еще вам Марат сказал? – вызывающе спросил Дюшен.
– Я вас не познакомил, – сказал отец. – Товарищ Болотин, а это, Анфим, товарищ Дюшен из Ярославля.
Анфим подал руку. Шрам у Дюшена задергался.
– Выходит, будем земляками? – заметил Болотин. – Вы там что сейчас делаете?
– Вы не ответили на мой вопрос: что вам еще Марат сказал?
Болотин усмехнулся:
– Яков Михайлович сказал, что у нас в Иваново-Вознесенске меньшевикам никогда не везло, а вот у вас в Ярославле им вольготно живется, и многовато их, и надо…
– Добивать?! – выкрикнул Дюшен. – Иного вам непримиримый Свердлов предложить не мог.