– Лишних не будет. Мы попросим конфиденциальной беседы.
– Хорошо, но кто-то все-таки будет?
– У посла есть переводчик, но иногда перевод делает советник доктор Рицлер. Возможно, выйдет он. Надо, чтобы он… Заодно и его. И обязательно будет присутствовать адъютант посла лейтенант Мюллер. Мирбах без него – никуда.
Спиридонова долго молча смотрела на план, что-то соображала.
– Оружие?
– Бомба и на всякий случай револьверы.
– Как пронесете бомбу?
– В портфеле, вместе с бумагами, она довольно плоская.
Спиридонова переспросила:
– Эта дверь в секретарскую? Откуда в комнату может вбежать охрана?
– Только через эту дверь, – объяснил Александрович.
– Куда она открывается?
– В большую приемную.
– Тогда пусть Андреев сядет возле столика, который стоит у двери. Когда Блюмкин метнет бомбу, ты закроешь дверь столиком. Это даст вам лишние две-три минуты. Бомбу бросите после разговора, когда Мирбах подойдет к своей двери. Все ясно? Давайте репетировать. Вы допущены в большую приемную. Входит Мирбах… Камков, входите! Не так быстро, Мирбах ходит медленно. Яша, вы идете к графу навстречу. Идите… Не торопитесь! Невежливо подходить к столу раньше посла. Он может вас заподозрить… Андреев, вы садитесь около столика. Портфель у вас? Не забудьте отдать его Блюмкину… Лучше, если у каждого будет свой… Так. Хорошо. Сели… Блюмкин, начинайте разговор!
– Господин посол! Мы уполномочены сообщить вам…
Блюмкин вошел в роль. У него даже дрожал голос.
– Спокойнее, Яша! Как можно спокойнее!
Камков удивленно спросил:
– Извините, что вмешиваюсь! Но я не понимаю, Мария Александровна, зачем все это? По-моему, как только Мирбах войдет, сразу ему под ноги наш подарок.
– Вы, как всегда, торопитесь, Камков. Как только Яша начнет доставать бомбу из портфеля, его немедленно убьет Мюллер. Он не дурак, сразу поймет – на кой черт понадобился в приемной посла этот ящик. Давайте лучше помолчите. Яша, продолжайте.
– Мы уполномочены сообщить вам, что ВЧК арестован ваш родственник лейтенант Роберт Мирбах… А что дальше? Я, право, не знаю.
Спиридонова недовольно заметила:
– А говорите, подготовились! Если граф заявит, что положение родственника его интересует, тогда вы говорите: «Разрешите, господин посол, познакомить вас с документами!» И расстегиваете портфель.
– А если Мирбах скажет, что этот лейтенант его не интересует? – спросил Камков.
– Вы на редкость проницательны! – съязвила Спиридонова. – Я именно такое предположение и хотела высказать. Тогда, Яша, вы говорите: «Все же, господин посол, я на всякий случай оставлю вам копии всех документов». А вы, Андреев, встаете и загораживаете дверь. Где вы оставите автомобиль?.. Здесь?.. Отлично. Кто шофер?
– Кольт. Свой.
– Не струсит?
– Не должен. Он же ничего не знает.
– А когда громыхнет?
– Думаю, не струсит.
– Впрочем, это ваше дело. Важно убить Мирбаха.
– Не беспокойтесь, убьем.
– Желательно, чтобы вы остались живы.
– Постараемся.
– И еще желательно, чтобы вы не попали в руки ВЧК или немцев.
– У нас тоже нет такого желания. Мы уговорились: если кто-нибудь из нас будет ранен и не сможет уйти, другой добьет. В крайнем случае – самоубийство.
– Вы понимаете, на что вы идете? Андреев, понимаете?
– Отлично понимаю, Мария Александровна. Спиридонова встала. Глаза загорелись, вскинула руку – того и гляди, перекрестит террористов.
– Россия не забудет вашего подвига. Партия социалистов-революционеров, русский народ вечно будут вспоминать вас. На Красной площади, там, где Минин и Пожарский, возвысятся памятники Егору Сазонову, Ивану Каляеву и вам, если вы погибнете. Но вы не погибнете. Я верю в вашу счастливую звезду.
– Мы бы хотели знать день, Мария Александровна. Хорошо бы поскорее. У нас, как у всех порядочных людей, нервы…
– Скажу в свое время. И день и час. А теперь давайте еще раз прорепетируем. Камков, встаньте на свое место. Вы – Мирбах. Идите. Медленнее!..
Июль
Стоила невероятная духота. Термометр у Исторического музея в тени показывал тридцать четыре градуса.
Ежедневно над Москвой проносились грозы, иногда одна за другой, словно ктото гнил только что отгремевшую тучу обратно. Дожди были краткие – крупные капли падали на горячий асфальт и тотчас же испарялись.
И снова жара, воздух раскален, дышать нечем.
Июль – макушка лета, сенозарник, страдник.
Его величество российский обыватель вздыхал:
– О господи! И так напастей не перечесть, а тут еще такая жара!
– Ежели на Мефодия будет дождь – на сорок дней.
– Подождем, что скажет Самсон-сеногной. Уж коли на Самсона-сеногноя дождь – до бабьего лета мокро будет.
– Читали, в Тамбове пытались свергнуть Советскую власть? Расстреляли комиссара финансов и еще двух коммунистов, остальных – в тюрьму, а тут и самих мятежников, каких-то правых эсеров, прихлопнули.
– А вам не кажется удивительным: всех свергают, а большевики держатся?
– Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом.
– Это что же, по-вашему, все по-божьи получается? Бог, он, получается повашему, за большевиков, что ли?
– О господи! Сатана и святых искушает! А вы все-таки скажите, почему они так сильны, большевики? Ну, скажите?
– Один бог знает!
– То-то же! Читали в «Известиях ВЦИК» – еще одна Всероссийская конференция, на этот раз этих чекистов. И не побоялись всенародно признаться, что не сумеют вести успешную борьбу с многочисленными заговорами без постоянной связи с народом. Выходит, и мы с вами должны им помогать?
– Ну это уж дудки-с! Наше дело сторона!
– А читали постановление ВЦИК об исключении из состава ВЦИК и всех местных Советов этих меньшевиков, а также эсеров – правых и центра? Пишут: вплоть до ответственных изобличены в организации вооруженных восстаний. А эти левые эсеры, выходит, за большевиков? Что-то их большевики пока не трогают?
– Кто их разберет! Правые, центр, левые. Не нашего ума дело, одно знаю твердо: забрали большевики власть – обязаны, чтобы мы с вами были сыты, обуты, одеты. Скоро в исподнем ходить будем…
Шли в комнату, попали в другую
Утром первого июля в кабинет Петерса вошел Александрович.
– Я не помешал, Яков Христофорович?
– Пожалуйста, – любезно ответил Петерс. – Мы тут обсуждаем некоторые вопросы, связанные с V съездом Советов.
– А я как раз по этому делу, – сказал Александрович, присаживаясь к столу. – Мне только что звонил командир особого отряда Попов.
Он интересовался…
– Почему охрана Большого театра во время съезда поручена не его отряду? – улыбнулся Петерс. – Он мне тоже звонил. И я ему объяснил, что по просьбе Якова Михайловича Свердлова охрана театра поручена латышским стрелкам.
– Так просил Свердлов? Тогда прекрасно… Я успокою Попова, а то он нервничает, думает, что ему не доверяют.
– Пожалуйста, успокойте, – снова улыбнулся Петерс – Вы же знаете пристрастие Якова Михайловича к латышам… Да и я к ним неравнодушен… У вас есть еще что-нибудь ко мне?
– Все ли продумано для надежной охраны Большого театра? Вот что меня, естественно, волнует, Яков Христофорович. Как и вас, разумеется.
– Всякое движение на улицах и в переулках, прилегающих к Большому театру, в дни съезда прекращается. Жителям, а их тут немного, около пятисот человек, будут выданы специальные пропуска. Трамвайная остановка напротив театра временно отменяется. Комендантом Большого театра назначен на время съезда товарищ Стрижак. Пропуска для гостей действительны только за его подписью. Выдавать их будут во Втором доме Советов – гостинице «Метрополь».
– К чему такие предосторожности? – улыбнулся Александрович. – Все и так будет в порядке.
– А русский народ говорит: «На бога надейся, а сам не плошай!» – весело ответил Петерс.
Александрович поднялся:
– Извините, я пойду.
Петерс собрал на инструктаж чекистов, выделенных на время съезда в оперативные наряды в Большой театр, на телефонную станцию, на телеграф, на вокзалы. Сказал, что каждый должен делать.
– А куда меня? – спросил Андрей, не услышав своей фамилии.
– Ты, Андрей, во время съезда будешь в распоряжении товарища Дзержинского.
Даже Надя, ни разу не упрекнувшая Андрея, что она почти все вечера проводит в одиночестве, утром четвертого июля не выдержала, пришла на Большую Лубянку.
– Отец и Фрунзе приехали. Ждали тебя до двух ночи.
– Я же не виноват. Феликс Эдмундович приказал никуда не отходить от аппарата…
Андрей увидел отца, когда тот пришел регистрироваться во Второй дом Советов. Андрей в это время привез коменданту съезда Стрижаку пакет от Дзержинского и очень торопился.
И на съезде Андрей был только один раз, пятого июля, всего несколько минут, пока Феликс Эдмундович читал доставленную им срочную шифровку. Андрею повезло – выступал Ленин.
Владимир Ильич стоял не на трибуне, а у рампы.
– Да, товарищу, кто теперь прямо или косвенно, открыто или прикрыто толкует о войне, кто кричит против брестской петли, тот не видит, что петлю на шею рабочим и крестьянам в России накидывают господа Керенский и помещики, капиталисты и кулаки… Справа раздались крики:
– С Мирбахом обнимаетесь!
Ленин поднял руку, призывая к спокойствию:
– Как бы на любом собрании они ни кричали, их дело безнадежно в народе!
В рукоплескания ворвался истерический вопль из бывшей министерской ложи:
– Предатели! Россию погубили!
Ленин на мгновение повернулся в сторону кричавшего и, махнув рукой, продолжал спокойно говорить:
– Меня нисколько не удивляет, что в таком положении, в каком эти люди оказались, только и остается, что отвечать криками, истериками, руганью и дикими выходками, когда нет других доводов.
Раздались аплодисменты, смех. И снова истерический вопль:
– Есть доводы! Есть!
Ленин, пережидая шум, носовым платком вытер лоб.
Широколицый человек с голым, желтым, как тыква, черепом, перегнувшись через барьер министерской ложи, кричал:
– Мирбаха прогоните! Мирбаха!
Зычный бас сверху громыхнул:
– Да уймите его, окаянного!
Из ложи высунулся бородатый человек с золотым пенсне на крупном носу. Он погрозил басу сложенной в линейку газетой, крича:
– Мы вас самих скоро уймем!
Шум понемногу стих, и Ленин с горечью заговорил:
– Девяносто девять сотых русских солдат знает, каких невероятных мук стоило одолеть войну… мы открыто предложили честный демократический мир, это предложение было сорвано злобствующей буржуазией всех стран…
Когда Ленин с усмешкой и под аплодисменты сказал о левых эсерах, что они «шли в комнату, попали в другую», Андрей глянул на Марию Спиридонову, и ему стало не по себе: с такой злобой она смотрела на Владимира Ильича.
А в успокоенном наконец зале звучал голос Ленина:
– Нельзя не знать рабочим и крестьянам, каких невероятных усилий, каких переживаний стоило нам подписание Брестского договора. Неужели нужны еще сказки и вымыслы, чтобы раскрасить тяжесть этого мира… Но мы знаем, где народная правда, и ею мы руководствуемся…
Дзержинский написал на шифровке несколько слов и отдал ее Андрею:
– Немедленно к Петерсу.
У нас восстание!
Анфима Ивановича Болотина, направленного в Ярославль Яковом Михайловичем Свердловым, назначили заместителем губернского комиссара труда. Временно он жил в гостинице «Бристоль», а семья оставалась в Иваново-Вознесенске.
Это очень мучило Анфима Ивановича. Ему никак не удавалось долго жить с семьей – с женой Катей, которую он нежно любил, с дочкой Катей-маленькой и сыном Арсением, названным в честь Фрунзе.
Анфима Ивановича арестовали в 1912 году. Кате-маленькой шел тогда третий год, а Арсений только появился на свет. За три года заключения Анфим видел Катю один раз – в Екатеринбургской тюрьме, куда она с большим трудом добралась, понятно, без детей.
В 1916 году тюремный срок кончился. Анфима забрали в солдаты и сразу отправили на фронт. Попасть домой удалось только в октябре 1917 года. Увидев похудевшую Катю, ее огромные счастливые глаза, Анфим решил, что никуда больше от жены и детей не уедет.
Прошло чуть больше месяца, и Мартынов с Фрунзе перетащили Анфима в Иваново-Вознесенск, а еще через три месяца Свердлов убедил его поехать в Ярославль.
Катя приезжала к Анфиму каждую неделю, а иногда два раза в месяц. Детей оставляла на попечение подружки Поли Вороновой, молодой большевички. Если удавалось попасть на поезд, приходивший в Ярославль днем, Катя с вокзала шла к Анфиму на работу, где многие ее уже знали. Комиссар труда Работнов каждый раз кричал:
– Анфим! Опять твоя красавица пожаловала!
Он крепко жал Кате руку и ласково говорил:
– До чего же ты, Катя, хороша! Скинуть бы мне годочков пятнадцать, ей-богу бы умыкнул!
В один из приездов Анфим познакомил жену с высоким красивым блондином.
– Греков, – щелкнул каблуками блондин. – Инспектор уголовно-сыскной милиции.
В пятницу пятого июля Катя получила от Анфима письмо, в котором он сообщил, что на V съезд Советов не поедет и поэтому ждет жену к себе.
Катя, как всегда, попросила подружку присмотреть за детьми и вечером выехала в Ярославль.
Поезд шел медленно, подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. Только в Нерехте продержали больше часа. В Ярославль приехали во втором часу ночи. Катя помчалась по безлюдным улицам в «Бристоль».
Миновав старый, скрипучий мост через Которосль, на углу, около большого дома, Катя увидела толпу. Человек в военном грубо спросил:
– Куда тебя, дуру, черти несут?
Самое страшное заключалось в том, что на белой рубахе военного были золотые погоны. Еще не понимая, что происходит, Катя сообразила, что говорить правду опасно, и торопливо ответила:
– Домой, на Рождественскую…
– Сыпь живей!
Неподалеку крикнули: «Помогите! Караул!» Хлопнули выстрелы. Дверь в гостиницу оказалась запертой. Катя заколотила по толстому зеркальному стеклу. Показался бородатый швейцар – Игнатьич.
– Сейчас, милая, сейчас, хорошая, – как всегда, ласково встретил Катю старик. – Твой недавно пришел, сказывал: «Утром жена приедет», а ты ночью. Иди, иди. Обрадуй!
Анфим жил на втором этаже. Катя влетела в номер – мужа в нем не оказалось. Хлопала от ветра занавеска в распахнутом окне. Выбежала в коридор – Анфим шел с полотенцем через плечо, обрадовался:
– Приехала!
– Золотопогонники на улицах! – выдохнула Катя.
Анфим кинулся к окну.
При свете луны было видно: по улице строем шли военные, на плечах погоны, и в гражданской одежде – все с винтовками. Впереди в полной офицерской форме, перекрещенной ремнями, в фуражке с белым верхом шагал широкоплечий, среднего роста командир. Рядом, ведя велосипед за руль, шагал второй офицер, что-то доказывал, яростно размахивал рукой.
– Командир – это Фалалев, комиссар гражданской милиции. А с велосипедом – командир летучего отряда. Сволочи! Жди меня…
Анфим побежал в вестибюль – к телефону. Катя за ним. Болотин долго крутил ручку – никто не отзывался. Наконец не девушка, а мужчина грубо спросил:
– Чего тебе?
– Соедините с товарищем Закгеймом…
– С кем?
– Я сказал – с Закгеймом!..
– А ты кто?
– Из комиссариата труда…
– Болотин, что ли?
– Да.
– Из «Бристоля»? Жди. Скоро придем и за тобой. Будем шкуру сдирать…
Анфим бросил трубку, спросил Игнатьича:
– В каком номере Нахимсон?
В дверь забарабанили. Через верхнюю, остекленную часть заглядывал Фалалев:
– Открывай!
Игнатьич протянул руку к ключу – он торчал в замочной скважине.
– Подожди, Игнатьич!
Швейцар опять потянулся к ключу.
Болотин оттащил швейцара от двери, крикнул Кате:
– Буди всех!
Фалалев рукояткой нагана разбил стекло, просунул руку, пытаясь достать ключ.
Катя бежала по коридору, стучала в каждую дверь:
– Проснитесь! Скорее! Скорее!
В вестибюле стреляли. Катя помчалась на выстрелы. Пробегая коридором, увидела: из номера выскочил Нахимсон, на ходу надевая пиджак.
– Что случилось? – крикнул он и, не дождавшись ответа, скатился по лестнице.
А дверь уже открыли. Люди в погонах выкручивали руки Анфиму. Катя с ужасом смотрела, как швейцар бил мужа по лицу.
– Комиссар! Сволочь! Гадина!.. – кричал он.
Нахимсон, с револьвером в руке, попытался растолкать орущих пьяных мятежников. Он успел стукнуть швейцара по голове, тот заорал:
– Самый главный! Ребята! Нахимсон! В вестибюль вбежал инспектор уголовносыскной милиции Греков – в белой рубашке.
Катя крикнула:
– Товарищ Греков!
Греков даже не глянул на Катю, подошел к Нахимсону, ухмыльнулся:
– Привет, товарищ Нахимсон! Это ты хорошо – сам вышел. Меньше хлопот.
Нахимсон, весь в крови, негромко, с удивительным спокойствием сказал:
– Мне говорили, что ты подлец, Греков, а я не верил. Ах как я ошибся…
– Раздевайся, жидовская морда! Скидывай пиджак!
– Я сниму! Ты не дрожи, Греков! Тебе придется еще не так дрожать…
Игнатьич увидел Катю, завизжал:
– Ребята! Держите! Комиссариха! Шлюха…
Катя бросилась к распростертому на полу Анфиму, словно он в силах был еще защитить ее. Игнатьич с хрястом ударил ее молотком в затылок:
– Сука!
Последнее, что смутно, через кровавую пелену, застилавшую глаза, увидела Катя, – Нахимсона вытаскивали в дверь. Он упирался, рычал…
Теплое тело Кати топтали люди в погонах, суетившиеся, оравшие в вестибюле, потом Греков схватил труп за руку, перевернул лицом вверх.
Арестовав еще двух большевиков, живших в «Бристоле», мятежники ушли. Ушел и Игнатьич. Его старуха вылезла из своего закутка, посмотрела, поохала, принесла со двора пахнущую дегтем рогожу, оценивающе посмотрела на белую с голубыми горохами кофточку Кати, нагнулась, пощупала синюю юбку – юбка оказалась шерстяной. Старуха долго возилась, кряхтела, раздевая Катю. Потом стащила с Анфима сапоги и снова принялась за Катю – увидела, что ботинки на ней хотя и чиненые, но стоящие.
Покончив с этой тяжелой, неприятной, но выгодной работой, довольная, что никто из перепуганных жильцов не вышел и не увидел, старуха прикрыла рогожей Катю и Анфима, отнесла окровавленную одежду в закуток, вернулась и стала подметать блестящие, розовые от утреннего солнца осколки стекла. Неожиданно раздался стон.
Старуха замерла, широко раскрыв беззубый рот: стонал мужик. Анфим Болотин открыл глаза и внятно сказал:
– Бабушка, позови Катю!..
Старуха испуганно, словно крыса, спряталась в закуток; приоткрыв дверцу, смотрела, как оживший покойник гладил по лицу мертвую жену и говорил:
– Катенька! Катенька!..
Около двух часов ночи Андрей принял телефонограмму из Тулы: «Возле складов патронного завода задержана группа вооруженных людей. Личности выясняются».
Минут через пятнадцать военный комиссар Хамовнического района тревожно сообщил: «В казарме первого Советского полка неизвестными похищены все винтовки третьей роты».
Потом телефонистка сказала:
– Вас вызывает Ярославль. Соединяю…
Но трубка долго молчала. Андрей положил ее на всякий случай на стол – может, заговорит. Прошло несколько минут, Андрей собрался повесить трубку и услышал женский голос:
– Москва! Москва! Вы меня слышите?.
– Слышу, – ответил Андрей. – Говорите…
– Москва! У нас восстание… Стреляют… Я телефонистка со станции… Слышите меня?
– Слышу! Говорите, – кричал Андрей. – Говорите…
– К нам ломятся…
И все стихло. Потом телефонистка с московской станции сказала:
– Ярославль отключился…
Андрей разбудил Петерса, спавшего в кабинете. Тот выслушал, посоветовал:
– Попытайся еще раз связаться с Ярославлем, с любым телефоном. Я пошел к Феликсу Эдмундовичу.
Этой же ночью Мария Спиридонова торжественно сказала Блюмкину:
– Сегодня. После полудня. Желаю удачи.
Все произошло, как репетировали.
Но случилась накладка. Громыхнуло на весь квартал, вылетели стекла, а Мирбах остался жив. Блюмкину пришлось стрелять послу в спину. Мирбах замертво рухнул на пол. В страхе упал на пол Рицлер. Лейтенант Мюллер не растерялся, открыл огонь.
Легко раненный Блюмкин и невредимый Андреев выскочили в окно, добежали до автомобиля. Андреев пихнул Блюмкина на заднее сиденье, крикнул шоферу:
– В Трехсвятительский! В отряд Попова… Когда отъехали, Блюмкин спросил:
– Все забрал?
В приемной остались шляпы, портфели, документы и удостоверения…
Блюмкин выругался. Андреев, бледный с расширенными блестящими зрачками, как у наркомана, только что хватившего порцию кокаина, еле проговорил синими губами:
– Все равно Дзержинский узнает…
Обычно спокойный, невозмутимый Петерс на этот раз не вошел, а ворвался в комнату:
– Мартынов, бросай все! Вниз, к Дзержинскому.
В автомобиле находились Карахан и несколько чекистов – Беленький, Трепалов.
Андрей услышал, как Дзержинский сказал Карахану:
– Мне Владимир Ильич позвонил…
В Денежном переулке возле дома германского посольства стояла толпа – смотрела на пустые, без стекол, окна первого этажа.
Председателя ВЧК узнали. Кто-то громко сказал:
– Сам Дзержинский!
У входа встретил лейтенант Мюллер, с рукой на перевязи.
Карахан произнес:
– Примите искренние соболезнования. Председатель Совнаркома Владимир Ильич Ленин поручил мне…
Мюллер подал Дзержинскому мандат Блюмкина и Андреева:
– Что вы теперь скажете, господин Дзержинский? Дзержинский глянул на мандат. Так и есть: подписи, конечно, поддельные, а печать подлинная. Все ясно!
– Разрешите взять? Крайне нужно для изобличения преступников. К вашему сведению – Влюмкин и Андреев не работают в ВЧК.
Мюллер нехотя ответил:
– Лучше бы, если этот документ остался у нас. Впрочем, если так необходим…
Около доктора Рицлера хлопотал врач. Дверь в приемную была распахнута. На полу, лицом вниз, лежал мертвый Мирбах.
Мюллер объяснил:
– Мы решили пока не трогать. Дзержинский ушел в соседнюю с секретарской комнату. Слышен был его голос:
– Это провокация левых эсеров, Яков Михайлович…
Дзержинский извинился перед Мюллером:
– Я должен немедленно уехать.
У автомобиля сказал Карахану:
– Прошу вас немедленно в Кремль. Передайте Владимиру Ильичу: террористы – левые эсеры. Подозреваю, что скрываются в отряде Попова.
И шоферу:
– В Трехсвятительский!
…Часовые, узнав Дзержинского, распахнули ворота. По двору бродили пьяные матросы. Широкоскулый матрос скомандовал:
– Смирно! Дорогу председателю ВЧК!
Дзержинский быстрым шагом вошел в особняк. С ним чекисты – Беленький, Трепалов, Мартынов. В вестибюле – командир особого отряда Попов с бойцами.
Феликс Эдмундович сурово потребовал:
– Немедленно привести Блюмкина и Андреева!
– Блюмкин уехал в больницу, Андреева нет.
Не веря Попову, Дзержинский с чекистами стал осматривать комнаты. Попов следовал за ними.
Подошли Прошьян и Карелин. Карелин насмешливо сказал:
– Блюмкина ищете? Ищите – не ищите, мы Блюмкина не отдадим. Граф Мирбах убит им по постановлению ЦК левых эсеров. И ЦК принимает на себя всю ответственность за этот акт.
– Я объявляю вас, Карелин и Прошьян, арестованными, и, если Попов вздумает мне, помешать, я убью его как предателя.
Прошьян и Карелин побежали в соседнюю комнату, откуда тотчас же вышли Спиридонова, Александрович, Черепанов, Фишман, Камков, Саблин. За ними – Карелин и Прошьян.
Дзержинский усмехнулся:
– Вот теперь все окончательно ясно! Все главные провокаторы налицо!
– Поаккуратней выражайтесь, Дзержинский! – бросила Спиридонова. – Могу вам сообщить, что Мирбах убит нами.
– Сдайте оружие! – потребовал Саблин, направив на Дзержинского наган.
Дзержинский повернулся к матросам:
– И вы допустите, чтобы какой-то господин обезоружил председателя ВЧК, в отряде которой вы состоите?
Протопопов, помощник Попова, схватил Дзержинского сзади за обе руки, и Саблин вытащил из кобуры Феликса Эдмундовича револьвер. Были обезоружены и его спутники – чекисты. Они и не сопротивлялись, понимая, что силы слишком неравны и сопротивление опасно еще и потому, что мятежники могут убить Феликса Эдмундовича.
Карелин выкрикнул:
– Смотрите! Он еще улыбается! – и грязно выругался. – Немцам продались, а еще смеются над защитниками свободы! Вы голодаете, товарищи, а вчера по приказу Ленина в Германию отправлено сто вагонов хлеба!
Дзержинский развел руками:
– Ну и врете же вы, Карелин. Во-первых, не вчера, а неделю назад, вовторых, не сто вагонов, а, к сожалению, только тридцать шесть, в-третьих, это не для немцев, а для русских военнопленных, которых немцы перестали кормить. Вчетвертых, вы обо всем этом отлично знаете и лжете по вполне понятным причинам – распаляете себя и этих людей, которых вы обманули… Спиридонова жестом позвала Попова. Начальник особого отряда торопливо подбежал к ней. Спиридонова взяла его под руку, увела наверх. Через минуту Попов вернулся и радостно крикнул:
– А ну, пошли!
Дзержинский спокойно посмотрел на чекистов, словно спрашивал: «Выдержите?» Андрей чуть заметно кивнул: «Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович!»
– Пошли, пошли! – торопил Попов. Стали вдруг серьезными Камков и Карелин, только у Черепанова не сходила дерзкая ухмылка.
Дзержинский деловито осведомился:
– Куда? Расстреливать будете или что-нибудь мерзкое придумали?
– Давай иди! – подгонял Попов. – Сейчас узнаете… Черепанов вслед крикнул:
– Спокойной ночи, Дзержинский!
Во дворе матрос прямо с подводы раздавал бойцам консервы – по две банки на брата. Отрядник в новенькой шинели, подпоясанный новым желтым ремнем, стоя в очереди, громко спрашивал: