– Бесполезно – у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
– Так и быть.
– Вы давно из России?
– Почему вас это интересует?
– Говорите вы странно.
– Акцент? Я из России давно – с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны – в Париже. А родился в Козлове.
– В Мичуринске…
– Это по-вашему – в Мичуринске, а по-старому – в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород – это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек – это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно – Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
– Не знаю.
– Что не знаете?
– Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
– Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
– Это я знаю, Москва на своем месте.
– Пропагандируете?
– Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
– Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
– Между ними и вами одна небольшая разница – они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
– Попаду!
– Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
– Кто кого допрашивает – я вас или вы меня?
– А зачем вам меня допрашивать? – спокойно спросил Орлов. – Интересного я вам ничего не скажу.
– Скажете, да еще как.
– Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
– Разрешите?
– Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
– Привычка. Кстати, желаете?
– Благодарю, не занимаюсь.
– Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
– Выкладывайте.
– Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
– Извините, начадил. Принимаете совет?
– Нет.
– Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
– Объясните.
– Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
– И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
– Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
– Немец?
– Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
– А это кто такой?
– Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один – к стенке, но сначала он вас изуродует.
– Не пугайте меня, ночь спать не буду.
– Ну, начнем?
– Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
– Войдите. Вошел солдат.
– Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
– Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
– Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду – холодная, приятная.
Унтер добавил:
– Потребуется выйти – постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении – это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи – все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени – и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу – вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года. Накануне, в субботу, он с женой Кирой был на концерте – в Гродно приехали артисты московской эстрады, среди них были известный всей стране конферансье и молодой, но уже признанный скрипач.
Орлову на концерт идти не хотелось. Утром, в воскресенье, Кира, с Сережей должны были уехать в Кинешму – бабушка слала письмо за письмом, просила привезти внука, и последний вечер хотелось побыть с Кирой и сыном. Но зашел майор Капустин с женой, и они уговорили пойти на концерт.
После концерта Орлов пришел в свой штаб и задержался там до рассвета.
А на рассвете началась война.
Когда Орлов в половине пятого утра забежал домой, ни Киры, ни сына там не оказалось. Какая-то женщина крикнула, что Кира, наверное, на вокзале.
Орлов помчался на вокзал. Пассажирский поезд только что отошел.
Уверенный, что семья уехала, Орлов заспешил в штаб полка. Над вокзалом с ревом и свистом пронеслась тройка «юнкерсов». Люди побежали с привокзальной площади спрятаться в подъезды.
В павильоне автобусной остановки Орлов увидел участников вчерашнего концерта. Скрипач, бледный, обхватив футляр обеими руками, молчал. На скамейке сидела молоденькая, очень хорошенькая актриса. Над ее темными пышными волосами возвышался алый бантик. Высокий, толстый конферансье по-женски всплескивал руками, говорил:
– Вы слышите, Эдик? Вы слышите, что она предлагает: «Найдем такси!» Вы что, в Москве? Или вы не понимаете, что происходит?
– Понимаю, – улыбаясь, ответила актриса, – и тем не менее давайте попробуем.
– Перестань валять дурака, Рита.
– Тогда пешком, – тем же бодрым тоном проговорила актриса и поправила бантик. – Стоять бесполезно, а идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве.
– С вещами? – недоуменно спросил конферансье. – С моими бебехами?
– А вы их бросьте, – невозмутимо посоветовала актриса. – Одно из двух: или вещи, или жизнь.
– Я не могу бросить скрипку, – твердо заявил скрипач. – Она из государственной коллекции…
– Понесем по очереди, – предложила актриса. Налет кончился.
– Можно идти, товарищ капитан? – спросил Орлова конферансье. – И вообще, как все это будет дальше?
Еще вчера Орлов мог ответить на любой вопрос о возможных военных действиях. Сегодня он не мог ничего ответить: лгать было непривычно, а правды он и сам не знал.
– Как вам сказать? Поживем – увидим…
– Если поживем, – профессионально пошутил конферансье. И повторил: – Если поживем…
И добавил:
– Извините за бесцеремонный вопрос, товарищ военный.
Артисты потеряли к Орлову всякий интерес, заговорили о своем, а Орлову стало так стыдно, словно он, командир батальона капитан Орлов, ответствен за все происходящее.
– До свидания, товарищи, – сказал он и вышел из павильона. – Можно идти…
После Орлов часто вспоминал эту случайную встречу, особенно в окружении, когда ему самому недоставало рядом человека, способного все объяснить, подбодрить, помочь не потерять веру в то, что все в конце концов будет хорошо.
Тогда, в первые дни войны, Орлов не знал, что в районе Гродно, на стыке между Северо-Западным и Западным фронтами, фашистам удалось дальше всего продвинуться в глубь советской территории.
Орлов пережил много тяжелых дней. Пришлось увидеть всякое: брошенную на дорогах военную технику, пожары, убитых, трусов, поднимавших руки при первом залпе, паникеров, разбегавшихся от фырканья немецких мотоциклетов.
Из девятнадцати бойцов, вышедших с ним из Гродно, к половине июля осталось только семь – двенадцать человек погибли в стычках с немцами. Орлов долго нес их документы, потом зарыл, оставив при себе только список с указанием мест рождения. Потом наступил день, когда с Орловым остался один красноармеец – ярославец Григорий Улитин. Вдвоем провели около недели: днем по очереди спали, по ночам шли.
Однажды на рассвете в заброшенном кирпичном сарае, где они укрылись, услышали откуда-то снизу легкий свист, а потом приподнялась крышка погреба, и хриплый голос сказал:
– Не стреляйте, свой!
Вылез однокурсник Орлова по военному училищу старший лейтенант Николай Ильин.
– Я только-только зашел, и тут же вы. Послушал, о чем вы говорите, и решил: «Свои. Хорошие мужики, правильные». Тебя, Алексей, я не узнал, а то бы сразу выскочил.
С улицы донесся шум – по шоссе гнали военнопленных.
Военнопленные шли молча, медленно, еле передвигая ноги.
– Нет уж, лучше сдохнуть! – подвел итог Ильин, когда колонна скрылась из виду.
Улитин понянчил на ладони пистолет:
– Последнюю пулю себе.
Дежурство перед тем, как двигаться в нелегкий и опасный путь, всегда нес Орлов. Он часто вспоминал привокзальную площадь Гродно, павильон автобусной остановки, хорошенькую актрису.
«Идти очень хорошо! С каждым шагом ближе к Москве». Жива ли ты, маленькая храбрая женщина?
Орлов будил друзей. Улитин вскакивал моментально. Ильин поднимался медленно, кряхтя – угораздило, вывихнуть ногу.
– Пошли, товарищи, пошли…
Так втроем они в начале сентября пробились к своим – босые, заросшие, голодные, сохранив партийные билеты, воинские документы, список погибших.
Орлов немедленно написал письмо жене и послал его теще, в Кинешму. Ответ пришел не скоро – в последних числах декабря, он застал Орлова в недавно освобожденном войсками Западного фронта Волоколамске.
Варвара Ивановна подробно описала, как совершенно посторонние люди привезли к ней Сережу. «Он не потерялся чудом, потому что не расставался с сумкой Киры, а в ней лежали все Кирины документы, деньги и мое последнее письмо. Как хорошо, что я указала на конверте обратный адрес, он-то и помог быстро найти меня…» О Кире Варвара Ивановна ничего не знала.
В Волоколамске Орлов присутствовал на митинге, происходившем на месте казни восьми московских комсомольцев, перешедших линию фронта для связи с партизанами и повешенных фашистами. Восемь обледенелых трупов – шесть парней и две девушки – качались, крутились на ветру и, казалось, стучали.
Орлов не мог отвести глаз от застывшего, покрытого белой маской инея лица студентки Грибковой.
В этот же день Орлову пришлось осматривать подвал, превращенный гестаповцами в тюрьму, – там нашли истерзанные, обезображенные тела арестованных, застреленных фашистами при отступлении. У входа в подвал в снегу отрыли труп неизвестного майора с выколотыми глазами. Правая рука, сжатая в кулак, была поднята – видно, перед смертью офицер в гневе замахнулся на своих мучителей. Его так и похоронили с поднятым кулаком.
В эту ночь Алексей Иванович не смог уснуть, с тоской думал о Кире: «Где она? Где?» Ответа никто дать не мог. Оставалось лишь надеяться.
Три года Орлов не мог вырваться к сыну. Вскоре после освобождения Волоколамска Алексея Ивановича взял к себе генерал Болотин. Дел хватало, и Орлов не осмеливался попросить отпуск, пока сам генерал не предложил:
– У тебя впереди серьезное поручение, давай съезди к сыну. Двух дней хватит? В крайнем случае можешь три…
От вокзала до дома Орлов не шел, а бежал, прохожие оглядывались на него: «Куда так спешит подполковник?»
Встреча вышла и радостной и горькой: Сережа, посмотрев на подарки, вежливо сказал «спасибо», но интереса к игрушкам не проявлял, а когда бабушка вышла из комнаты, по-взрослому спросил:
– О маме ничего не слышно?
Варвара Ивановна при Сереже не вспоминала о Кире – видимо, опасалась касаться при ребенке самого больного.
За весь вечер Сережа еще только раз напомнил о матери. Отец спросил, в какой школе учится сын.
– В той же, где училась мама…
И посмотрел на бабушку: правильно ли он поступил, ответив так?
– У него две школы, – пришла на помощь бабушка. – Обычная и музыкальная… – И улыбнулась: – Только сольфеджио не любит…
В три часа утра предстояло идти на вокзал. Орлов, уложив сына спать, просидел с тещей до рассвета. Варвара Ивановна рассказывала о городских новостях, лишь бы не говорить о Кире.
– Отца Василевского вчера видела. Ему наши горсоветчики какой-то особый паек предложили, а он отказался: «Не я маршал, а сын…»
Под конец Варвара Ивановна не выдержала, заплакала:
– Неужели погибла?
Орлов молчал.
– Только не женись, Алеша, пока война не кончится… Вдруг она живая… Я тебе Сереженьку поднять помогу.
– Что вы, мама!
Он впервые назвал ее мамой, и Варвара Ивановна заплакала навзрыд.
О том, что впереди у него опасное поручение, Орлов не сказал ни слова.
Орлов ходил по камере, потом вынужден был сесть: у него вдруг закружилась голова, все стало расплываться… Какая-то чертовщина!
Алексей Иванович не знал, что в кофе подмешали порошок, расслаблявший, по мнению немецких врачей, волю.
– Спать так спать, – вслух сказал он и лег.
Через «глазок» за ним наблюдал поручик Астафьев, которому приказали, как только Орлов станет засыпать, немедленно сообщить об этом Власову. «Их превосходительство желают беседовать с задержанным лично и хотят начать разговор неожиданно, врасплох».
– Добрый день, Алексей Иванович!
Перед Орловым стоял человек высокого роста, в полувоенной форме. Первое, что бросилось Орлову в глаза, – на редкость большие круглые очки с толстыми широкими дужками. Казалось, лица у человека не было – очки на широком мясистом носу прикрывали все остальное.
Орлов сразу вспомнил Ялту, санаторий «Аэрофлот», где он несколько лет назад отдыхал с Кирой, не просто отдыхал, а проводил беззаботный, веселый медовый месяц. «Господи, как же там было хорошо!»
– Не узнаешь, Алексей Иванович? А? Может, разговаривать не хочешь? Напрасно…
«Это же Власов! Конечно, он… Тогда он был подполковником. Совершенно верно…»
– Почему не хочу? Хочу! Не каждый день с предателем встречаться приходится…
Дверь распахнулась, унтер-офицер внес кресло, поставил его, смахнул невидимую пыль. Власов сел.
Орлов засмеялся:
– Здорово вымуштрованы!
– Каждый обязан добросовестно выполнять свои обязанности.
– Такие афоризмы записывать надо. На мраморе вырубать. Предатель о добросовестном выполнении обязанностей!
– Это у вас все просто. Предатель, и все. Жизнь сложнее. Никто не знает, сколько я всего передумал, пока этот свой шаг сделал.
– Оправдываетесь?
– Мне оправдываться не в чем и не перед кем.
– Перед Родиной, перед народом…
Власов снял очки, неторопливо протирал стекла. Орлов вспомнил, как в Ялте Власов на пляже, даже купаясь, не снимал очков. Кира шутливо спросила:
«Вы и спите в очках?»
Власов серьезно ответил:
«Привык».
Очки действительно делали его более солидным. Как только Власов оставался без очков, сильнее выпирала тяжелая нижняя челюсть с жирной губой, на широком, скуластом, бугристом лице щурились узенькие подслеповатые глазки почти без ресниц – физиономия незначительного, мелкого человека, любителя выпить.
Власов протер стекла, медленно нацепил очки на мясистый нос, напыщенно произнес:
– Адольф Гитлер, правительство Великой Германии желают России только одного – добра!
– Мерзавец ваш Адольф!
Власов встал:
– Молчать! Я не позволю в моем присутствии оскорблять рейхсканцлера…
– Тогда уйдите.
Власов сел, улыбнулся – под дужками очков собрались крупные морщины.
– Не будем ссориться. Ты и тогда, в Ялте, был кипяток. Помнишь, как на меня набросился за то, что я твоей жене букет преподнес? Я к тебе с серьезным предложением…
– Что вам от меня надо?
– Пойдешь ко мне служить?
– Как это понять – «ко мне»?
– Я организую «Русскую освободительную армию». Должность обещаю хорошую. Ты мне еще в Ялте понравился. Хочу тебя от смерти спасти…
– Идите к черту!
Власов подошел к двери, открыл. Чья-то рука подала ему папку.
– Не торопись. Еще поговорим. Посмотри.
Подал Орлову папку.
– Лучше смотри.
Орлов ждал чего угодно, но только не то, что он увидел, – перед ним был его портрет в немецкой форме.
– Ну как? Неплохо? Дальше смотри.
Под вторым снимком стояла подпись: «Советский офицер Алексей Орлов беседует с генералом Трухиным».
Власов победоносно смотрел на Орлова:
– Что скажешь? Еще смотри…
Орлов вслух прочел подпись под третьим снимком:
«Алексей Орлов после принятия присяги вождю всех освободительных армий мира Адольфу Гитлеру беседует с генералом Власовым. «Я отдам все мои силы для борьбы с коммунизмом», – заявил этот храбрый русский офицер».
– Ну?
– Хорошие мастера… Сами разжились или Кальтенбруннер подкинул? А что это? Еще?
– Читай, читай!
В конверте лежала листовка «Русским солдатам»: «Я, русский офицер Орлов, обращаюсь к вам, друзья, со словами правды…»
– Клинч умер бы от зависти.
Власов настороженно посмотрел на Орлова:
– Какой Клинч?
– Художник есть такой. Специалист по фотомонтажам. Часто в «Крокодиле» печатается. Так вот он, посмотрев эти шедевры, умер бы от зависти. Ловко, сволочи, делаете.
– Сообразил, Алексей Иванович, что к чему? Ты теперь для большевиков человек конченый, обратного выхода у тебя нет, если даже убежишь, что абсолютно исключено, да и советские повесят тебя на первой осине. Выбирай: или ко мне, или в могилу.
– Расстреляете или как? Может, живым сожжете?
– Что-нибудь придумаем. А если ко мне – обещаю генеральское звание. Помнишь в Ялте начальника санатория Мальцева? Он здесь – генерал-майор, а в Совдепии выше подполковника не вырос.
– У него заслуг много. Бургомистром Ялты был, тысячи людей на тот свет отправил.
– К сожалению, иногда приходится быть жестоким. Ну, Алексей Иванович, по рукам? Жалованье хорошее, жить будешь роскошно…
После Орлов так и не смог понять, почему именно в этот момент его охватила такая лютая ненависть к Власову, к этому большеротому очкастому человеку, деловито предлагавшему изменить Родине, что он вскочил, вцепился в верхние карманы френча испуганно отшатнувшегося Власова и выкрикнул:
– Сволочь! Предатель! Морда поганая!..
Вбежали поручик Астафьев и унтер-офицер, схватили Орлова за руки, надели наручники. Потом вошел высокий полковник с бородой. Власов, брызжа слюной, орал:
– Вниз! Не давать ни пить, ни жрать!..
У входа в подвал Астафьев предупредил:
– Осторожно, ваше благородие! Тут шесть ступенек, одна вся развалилась. Я тут недавно чуть себе шею не свернул. И света нет. Комендант экономит. Ну вот и пришли.
Щелкнул выключателем. Орлов осмотрелся – подвал как подвал. На грязных стенах трубы, провода. В углу куча угольных брикетов. Где-то капает вода. Пахнет канализацией.
– А теперь, ваше благородие, пожалуйста, сюда.
Астафьев снял замок, отодвинул засов – открылась узенькая дверь.
– Тут, конечно, не отель «Адлон» на Унтер ден Линден, но жить можно. Крыс нет, недавно морили. Проходите, пожалуйста. Располагайтесь.
В низенькой темной конуре нет ничего, кроме тряпья на полу.
Орлов, согнувшись, пролез в дверку. Астафьев задвинул засов, звякнул замком, все так же вежливо сообщил:
– Беспокоить не будем, поскольку нет оснований – есть и пить подавать запрещено. Все удобства в углу. Будьте здоровы.
Щелкнул выключатель.
Высокий полковник с бородой поднял с пола поддельные фотоснимки Орлова, подал их Власову.
– Ну, что будем делать с Орловым, господин Никандров? Отдать Эриху Рике? Пусть потрошит? Никандров ответил не сразу.
– А что толку? Рике его сразу ухайдакает, а нам Орлов нужен живой. Он, Андрей Андреевич, много знает. Мы должны заставить его заговорить.
– Не заговорит.
– Я попробую…
– Попытайтесь. Если что-нибудь расскажет, немедленно поставьте меня в известность.
– Где вы будете?
– Там…
«Там» – это означало у Адели Белинберг.
Власов собирается жениться
После неудачного визита к рейхсфюреру СС Штрикфельд в начале августа принес милому другу айнвейзунг – путевку.
– Отдохните… Это в Рудольгинге, недалеко от Зальцбурга. Место прелестное. Санаторий уютный, для выздоравливающих солдат…
Услышав про солдат, Власов закапризничал:
– Не поеду! И не уговаривайте. Мне и здесь неплохо.
Штрикфельд показал свою путевку.
– И вы едете?
– Куда иголка, туда и нитка. – Штрикфельд любил иногда щегольнуть знанием русских пословиц. – Туда, возможно, заглянет и герр Крегер… Кстати, директриса там Адель Белинберг. Молода, красива, умна, обворожительна. Клянусь, вы от нее будете без ума. Дополнительно: она вдова. Супруг, группенфюрер СС, убит под Краснодаром. Детей нет…
– Группенфюрер – это в переводе на общевойсковой генерал-лейтенант?
– Совершенно верно. Вы с покойным Белинбергом в одном звании. – Штрикфельд улыбнулся: – Белинбергу, увы, звания не повысят, а вас ждет впереди многое. Для Адели вы… Ну, едем?
Штрикфельд знал, что в жизни Власова женщины всегда играли большую роль. В родном селе Ломакине девушки его недолюбливали. Был он некрасив – долговязый, кожа да кости, обильно маслил голову. Приезжая на каникулы из семинарии, Андрюшка без приглашения появлялся на посиделках и, если ему удавалось проводить кого-нибудь домой, быстро, не успев сказать двух слов, лез девушке за пазуху, сразу покрываясь при этом потом.
Парни неоднократно били срамника. Однажды устроили темную и основательно потревожили ему личность.
В последнее перед революцией лето Власову понравилась в соседней деревне Клаша Ванюкова. На третий день знакомства он затащил Клашу в овин. Она вырвалась, исцарапала ухажеру лицо и, как была, в разорванной кофте, прибежала домой. А дома долечивался после лазарета ее брат-солдат, потерявший на фронте ногу.
Вечером односельчане смотрели, как георгиевский кавалер скакал на одной ноге по горнице Власовых, бил костылем Андрюшку, приговаривая: «Я тебе холку собью, жеребячья порода!»
Отец и мать, обещавшие богу сделать сына духовным лицом, с тревогой, наблюдали, что будущего пастыря меньше всего интересует духовная пища, подавай ему побольше женской плоти, причем без особого разбору, – как-то мать чуть не за уши вытащила сына от вдовы трактирщика, грузной пятидесятилетней бабы, младший сын которой был старше ухажера лет на пять…
Поговорка «женится – образумится» не оправдалась. Женившись первый раз на соседке Полине Вороновой, Власов совсем осатанел. Выпив однажды лишнее, он поделился с приятелем: «Не могу с одной бабой жить. Пробовал – не могу». И волочился за любой юбкой.
Летом 1944 года у Власова были сразу три любовницы. Лизка, о которой никто из его штабистов ничего не знал – откуда взялась, сколько лет, на вид ей давали не больше двадцати. Маленькая, чернявенькая, вертлявая, она обожала шампанское и помидоры – могла зараз съесть два килограмма. Ильза Керстень – высокая, красивая, властная женщина, страдавшая непомерным тщеславием: она, не стесняясь, рассказывала всем и каждому, что скоро выйдет за Власова замуж. Иногда появлялась, правда на короткий срок, молчаливая особа лет тридцати, рыжая, белорозовая, веснушчатая, курносая. Молодцы из отделения контрразведки быстро дознались, что красотка когда-то состояла во вспомогательной труппе минского театра.
Это были, так сказать, постоянные привязанности. О случайных связях генерала знал лишь комендант Хитрово, и то затруднялся бы сказать, со сколькими женщинами тот встречался.
Всю дорогу до Рудольгинга Власов расспрашивал Штрикфельда о хозяйке санатория, ерзал на сиденье и ворчал:
– Посмотрим, куда вы меня тащите. Дыра дырой! На завтрак овсянка, на обед овсянка, на ужин овсянка… Ваша Адель, как ее?
– Белинберг, Андрей Андреевич.
– Ваша Адель Белинберг, наверное, корова коровой. Носит туфли сорок пятого размера. Корсет затягивает супонью.
– Чем, господин генерал? Супонью? Что это такое?
– Это, милейший, крепчайший ремень, узенький, а не разорвать. Хомут стягивают. Поняли?
– Понял. Хомут…
И вдруг:
– Капитан, познакомьте! Влюбился, словно мальчишка! Если хотите знать, о такой женщине, именно о такой, мечтал всю жизнь. Делайте, что хотите, но знакомьте! Считайте меня должником, требуйте все, что пожелает ваша душа, – знакомьте!
– Хорошо, хорошо. Завтра.
– Сегодня. Немедленно. Я не усну всю ночь, сойду с ума!
– Фрау Белинберг уехала к себе. Она живет не в санатории.
– Поехали! Придумайте повод. Визит вежливости. Обеспечение моей безопасности, наконец…
– Завтра, генерал.
– Сегодня!
– Да что вам так приспичило?
Власов умолчал о том, что выпытал у врача санатория, – фрау Белинберг никакая не красавица, но зато у нее есть брат оберштурмбанфюрер, состоит при самом рейхсфюрере СС Гиммлере! Врач так и сказал: «Фрау Белинберг – влиятельная. Пока она директриса санатория, мы спокойны. Стоит ей позвонить брату…» Штрикфельд младенец и трепло: наболтал об Адели – и молода и красива, – а самого главного не сказал.