Позади Куркина с наганом в руке шел бывший порученец Трухина унтер-офицер Нарейко. Даже ко всему равнодушный Трухин постарался избавиться в свое время от Нарейки, сказав как-то о нем:
– Это дурак, да еще жестокий.
Нарейко выскочил вперед, подбежал к машине Власова, остановился как вкопанный и, тараща карие, с красными белками глаза, отрапортовал:
– Обнаружен в кустах. Предполагаю, что дожидался подхода советских частей.
– Кто это его так отделал? Ты?
– Так точно, ваше превосходительство. Хотя он был раненый, но пытался уйти. Пришлось утихомирить.
Власов вылез из машины, подошел к Куркину, молча посмотрел на него. Потом медленно, с расстановкой спросил:
– Разрешите узнать, господин Куркин, что вы собираетесь делать дальше? Госпиталя у нас, знаете, нет. Медиков, как вам известно, тоже нет. Если мы вас тут бросим, вы обязательно помрете. Но не сразу. Мучиться будете! Правда ведь, будете мучиться?
Куркин с трудом разлепил синие, опухшие губы, тихо, еле слышно, произнес:
– Не тяните, сволочи…
Власов пошел к машине. Держась за ручку дверцы, громко приказал:
– Нарейко! Распорядись…
И уже из машины добавил:
– В живот ему, подлецу… Чтоб он не сразу, сучий сын, сдох, а подольше кровью похаркал… Поехали!
Ресслер оглянулся, увидел идущую следом машину:
– Кто это нас сопровождает, ваше превосходительство?
– Капитан Кучинский. А что?
– Кто с ним?
Власов равнодушно ответил:
– Право, не знаю… Кто-нибудь из своих, не все ли равно, Виктор Адольфович. – Власов посмотрел на часы. – Как вы думаете, успеем?
– Должны… Если не встретим советских танкистов.
– Проскочим. Я, пожалуй, лягу. Прикройте меня одеялом.
Орлову показалось, что Камзолов усмехнулся. «Кто он? «Мое дело баранку вертеть! Куда прикажут!» А может, он больше понимает, чем я о нем думаю?.. Поговорить бы с ним. Поздно. Без пятнадцати минут двенадцать…»
– Устраивайтесь!
Голос Власова из-под одеяла звучит глухо:
– Нам важно проскочить километров двадцать, а там…
«Что там? Там тоже будешь Родиной торговать? «Моя армия – самый надежный щит европейских народов от коммунизма». Это ты Черчиллю писал… Тебе все равно, кому поноску носить!..»
Мелькают столбики. Дороги в Чехословакии отличные. «Двадцать восемь, двадцать девять. Это откуда же двадцать девять. Наверное, от Пильзена…»
Деревня. На улице толпа. Красные флаги. Парень в розовом свитере яростно сбивает топором немецкие названия.
Камзолов отчаянно сигналит. Парень с топором побежал к машине. Поздно. Проскочили. Не отстала и машина Кучинского.
«Двенадцать часов. Полдень. Что же делать? Что?»
Дорога прямая-прямая, немного в гору. А вот и развилка.
«Почему Камзолов взял направо? Знает? Или наобум – лишь бы ехать?.. Почему не спросил? А кого спросить? Меня? И Кучинский за нами. Сам за рулем. Летит, словно сумасшедший».
Капитан Кучинский обогнал машину Власова. Довгас что-то крикнул Камзолову, – что именно, Орлов не разобрал.
Завизжали тормоза. Машина стала. Власов высунулся из-под одеяла:
– Что случилось?
Камзолов молча вышел, поднял капот. Слышно, как он матюкнулся.
Власов крикнул:
– Скорее!
Камзолов нехотя ответил:
– Сейчас…
Машина Кучинского стояла впереди поперек дороги у столбика с цифрой «33». В лесу было тихо, спокойно. Через минуту донесся шум – по шоссе шли машины.
«В чем дело? Наверное, здесь место встречи с американцами. Что мне делать?! Как только появятся американцы, Власов вылезет».
Из-за кустов выскочили люди. Их много.
«Это же наши! Танкисты!»
– Руки!
«Почему мне кричат? Да они же не знают, кто я. Я для них власовец».
Орлов поднял руки. Старший лейтенант сиял с Орлова ремень с кобурой, обшарил карманы – все молча, деловито. Приказал солдатам с автоматами: «Смотреть в оба!»
«Попробую сказать им что-нибудь».
– Товарищи!
– Молчать!
– Вы понимаете, товарищи…
– Молчать, гад!..
Власова вытащили из машины. Он без очков, матерится, пытается драться. Танкист сзади ухватил за горло.
Кучинский кричит Ресслеру:
– Давай руки, давай…
Ресслер, бледный, растерянный, покорно поднял руки…
В пяти метрах от машины Кучинского остановился Т-34. Из него вышел полковник.
«Сейчас я его окликну…»
– Товарищ полковник! Одну минуточку…
Полковник прошел мимо, лишь мельком взглянув на Орлова. Офицер, тот, что ехал в машине Кучинского, подошел к полковнику, ладонь у козырька. Рапорт звучит громко, отчетливо, даже торжественно:
– Товарищ полковник! Операция по захвату изменника Родины Власова проведена благополучно. С нашей стороны потерь нет. Непосредственное участие в операции принимали начальник отдела «Смерш» 162-й танковой бригады 25-го корпуса Виноградова, оперуполномоченный Игнашкин и военнослужащие вверенной вам бригады. Содействие в задержании изменника Родины оказали перешедшие на нашу сторону власовцы Кучинский, Камзолов, Довгас…
– Спасибо, товарищ Якушев! Спасибо, товарищи танкисты!
– Служим Советскому Союзу!
Полковник снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, улыбнулся бойцам: «Все, ребята, дело сделано!»
Никто на Власова не смотрит. Никто не смотрит, ни о чем не спрашивает. Только часовые не спускают глаз.
– Товарищ полковник, одну минуту…
– Запомните, вы не имеете права называть меня товарищем. Ваша фамилия?
– Орлов… Алексей Иванович…
– Я вас слушаю, Орлов.
– Я хотел разъяснить… Я подполковник советской армии…
– Я вижу офицера немецкой армии… – Полковник повернулся, сказал Якушеву: – Поехали, Михаил Иванович!..
Власов сел в машину. Тяжелая нижняя челюсть у него отвисла еще больше, губы посинели. Хрипло попросил:
– Очки!
Капитан Якушев приказал танкисту:
– Посмотрите…
Очки нашли. Они лежали на обочине. Одно стекло разбито.
Танкист надел очки на нос Власову, не удержался и засмеялся – Власов на самом деле был смешон с перекошенным от бессильной злобы лицом, в очках с одним стеклом.
Капитан строго одернул танкиста:
– Костин! Вы не в кино…
Костин засмеялся громче. И это было как сигнал к общему веселью. Смеялись все. Смеялись солдаты. Смеялись офицеры.
– Прекратить смешки! – крикнул капитан Якушев и сам улыбнулся.
И – это было непостижимо – засмеялся Ресслер. Сначала он растерянно, несмело улыбнулся – на него никто не обратил внимания. Переводчик, осмелев, тихонько захихикал, а уж потом, не сдерживаясь, засмеялся громко, в открытую.
Танкист с автоматом, смеясь, посмотрел на арестованного: что, дескать, с ним такое, что это ему так весело. Потом улыбка ушла с лица танкиста, и он зло крикнул:
– А вы что?
Ресслер начал судорожно икать.
Орлов сидел в машине рядом с Ресслером. Он совершенно успокоился. «Все! Власова взяли… Хоть и не мы, но взяли». Орлову захотелось спать. «А я все-таки здорово вымотался! Устал дьявольски… Хорошо бы сейчас вымыться, побриться и устроиться поудобнее. Сережка, бывало, говорил «приудобиться»… Кира, Кира… «Алеша, как ты мог! Как ты мол! Алеша?!»
– Куда нас везут? – шепнул Ресслер.
– Думаете, я знаю, – все еще продолжая играть свою роль, ответил Орлов. – Куда надо, туда и везут…
У подъезда дома стояли неизвестный Орлову генерал-майор танковых войск, генерал-полковник Болотин, офицеры и люди в штатском.
Полковник отрапортовал:
– Докладывает полковник Мищенко. Операция по захвату…
Все подошли к машине, в которой, нахохлившись, пригнув голову к торчащим выше борта коленям, сидел Власов. Молча посмотрели и отошли.
Орлов крикнул:
– Товарищ генерал-полковник!
Болотин обернулся, вгляделся в Орлова, торопливо подошел к нему:
– Алексей Иванович! – И приказал: – Освободить! Немедленно.
Удивленные танкисты мялись. Болотин позвал генерала:
– Евгений Иванович! Это же…
– Ясно!
Орлов вылез из машины. Генерал протянул ему руку:
– Фоминых.
– Орлов.
Ресслер с ужасом смотрел на Орлова. Власов не поднял головы.
– Слышал про Мартынова? – посуровев, сказал Болотин.
– Про Мартынова? – удивленно спросил Орлов.
– Он тебе так и не назвал настоящую фамилию? Никандров! Узнаю Андрея Михайловича… Ранение очень тяжелое. Мы было совсем отчаялись, но сегодня он заговорил. Первые его слова были о тебе.
Генерал Фоминых подошел проститься.
– Повезу сукина сына в Дрезден. Надо показать маршалу.
Рядом стоял Камзолов. Орлов шутливо спросил:
– Получил часы? Камзолов протянул руку. Часы показывали час дня. Час дня 12 мая 1945 года.
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
Удивительное дело – человеческая память. Не могу объяснить, почему я так отчетливо, до мельчайших подробностей, запомнил, как Михаил Васильевич Фрунзе много лет назад нечаянно сломал в лесу гриб. Мне тогда было десять, лет, а как будто произошло вчера.
Помню извиняющуюся улыбку Фрунзе в ответ на суровое замечание Анфима Ивановича Болотина: «Это тебе не огурец!» Помню, как Анфим Иванович пристроил коричневую шляпку боровика к толстому корешку – он пошарил по земле, нашел тоненькую сухую веточку, отломил небольшой кусочек и приколол шляпку к корешку; полюбовался грибом и довольным тоном произнес:
– Как новенький!
Отец тогда пошутил:
– Вот тебе, Анфим, оторвут в тюрьме голову, мы ее тоже палочкой прикрепим.
Анфим засмеялся и ответил:
– Только не перепутайте – не пришейте задом наперед. – И добавил: – Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
Фрунзе (я тогда не знал, что это большевик, думал, что с нами сидит наш фабричный парень) в тон Анфиму сказал:
– Я тоже согласен на одну, но чтоб она пришла, когда мне будет сто лет.
– Больно ты жадный, – заметил Болотин. – Уступи годочков двадцать. Очень неприятно будет видеть тебя дряхлым, с палочкой, согнутым в три погибели.
– Не уступлю, – серьезно ответил Фрунзе. – Очень хочу жить…
А смерть настигла его в сорок лет!..
…Когда я лежал во дворе пражского отеля «Крона», вспоминались то Фрунзе, то Алеша Мальгин; то казалось, что я в Москве, на карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти, г да я побывал перед самой войной со старшеклассниками – я привез их на экскурсию, – и я пересчитываю карандаши в большом ящике, и каждый раз не хватает двух или трех. Потом я отчетливо увидел, как тысячи пленных гитлеровцев бредут по Москве, по улице Горького…
Семнадцатого июля 1944 года, когда пятьдесят семь тысяч гитлеровских военнопленных были проконвоированы через Москву, я находился в Берлине, на Викторияштрассе, 10, и не мог видеть этого шествия. Я узнал об этом позднее из наших листовок, сброшенных на германскую столицу, но тогда, во дворе отеля «Крона», я видел все: и гитлеровских генералов, понуро шагавших впереди бесконечной серо-зеленой, молчаливой колонны солдат, старающихся не смотреть на москвичей, стоявших на тротуарах, глядевших из окон на побежденное, такое теперь покорное, безропотное воинство, и на наших солдат, с гордостью поглядывавших на народ: «Смотрите, смотрите, дорогие товарищи, какого зверя мы укротили!»
Помню, явственно увидел, как пожилой немецкий солдат остановился возле дома, где теперь магазин детских игрушек, и что-то сказал женщинам. Потом он заплакал и побрел дальше.
Я слышал, слышал совершенно ясно, отчетливо, как многие тысячи ног шаркали по асфальту, видел, как следовавшие за колонной поливочные автомашины старательно мыли дорогу…
А потом началось совершенно невероятное – впереди колонны появился мой Феликс, а рядом с ним шла Надя, но она не радовалась сыну, а горько плакала. У меня тоже подкатил к горлу комок, я с трудом сдерживал слезы, стал просить: «Пить… пить…»
– Чего тебе, сволочь проклятая? – услышал я злой голос и понял, что я не в Москве, а лежу во дворе отеля «Крона» между пустых железных бочек из-под горючего.
– Пить захотел, гад! А ну, вылезай! Давай, давай, пошевеливайся!..
– Он не может. Видишь, человек еле живой, – произнес другой, спокойный голос.
– Какой он человек? Это – власовец! Что я не вижу? Власовский офицер! Я его сейчас успокою!.. – И надо мной склонилось бородатое лицо: – Подыхаешь, что ль?
Спокойный голос – я слышал его будто издалека – произнес:
– Сибиряков, отойди. А то я капитану скажу, он тебе опять всыплет.
– Как бы тебе самому не попало, – уже миролюбиво ответил Сибиряков. – Смотри: на рукаве у него «РОА». Тебе мало этого?
– Все равно нельзя. Он раненый и пленный.
– Какой, к черту, пленный! Разве можно эту мразь в плен брать?
Мне казалось, что я говорю громко, кричу, но они меня не слышали.
– Подожди, – сказал спокойный голос. – Он чего-то говорит.
– Какое сегодня число? – спрашивал я. – Восьмое?
– Не понимаю, – сказал спокойный голос (позднее я узнал, что он принадлежал Афанасию Горбунову; сейчас Горбунов председатель колхоза в Кировской области, и, когда ему случается приезжать в Москву, мы обязательно встречаемся). – Не понимаю. Говори громче.
– Какое сегодня число? – повторил я.
– Вот теперь понял. Сегодня десятое мая. Ежели временем интересуешься, одиннадцать часов ноль-ноль минут. А что? Подняться можешь?
Я шевельнулся, в правом боку возникла такая жгучая боль, что я опять потерял сознание. Пришел в себя оттого, что на мое лицо полил дождь.
– Да брось ты его! – сказал Сибиряков. – Он скоро подохнет.
Я открыл глаза и, собрав все силы, внятно, так казалось мне, сказал:
– Позовите ко мне вашего командира… У меня важные сведения… Очень важные… Молодой приказал бородачу:
– Давай капитана.
Дождь припустился сильнее, он стучал по пустым бочкам, как по крыше.
Послышались голоса и торопливые шаги.
– Где он? – спросил властный сильный голос. – Кто такой?
Солдаты с грохотом откатили стоявшие около меня бочки. Стало светлее. Молодой, лет двадцати трех, офицер в плащ-палатке наклонился надо мной и повторил вопрос:
– Кто такой?
– Может уйти Власов…
– Какой Власов? Предатель? Никуда он не уйдет… Кто вы?
– Советский разведчик… Мартынов…
– Коли не врет, значит, правда, – произнес Сибиряков. – Разрешите, товарищ капитан, я его подниму. Если врет, разберутся…
Позднее я узнал, что от неминуемой гибели меня спасли бойцы 302-й стрелковой дивизии 4-го Украинского фронта, которая утром десятого мая ворвалась в Прагу.
Помню блаженные дни – я лежал в госпитале, размещенном в гостинице на Вацлавской площади. Когда стал немного приподниматься, то мог из окна видеть на здании, стоящем на другой стороне, огромный транспарант, написанный на двух языках – чешском и русском: «Да здравствует Красная Армия – освободительница чехословацкого народа!»
С площади долетали музыка, веселый говор огромной толпы, не расходившейся до ночи.
Вечером десятого мая пришел генерал-полковник Анфим Иванович Болотин. Он вошел, осторожно ступая на носки, сел в кресло, положил большую ладонь на мое колено, улыбнулся и сказал:
– Живой? Мне врачи сказали – вот, черти, выдумали! – ничего тебе не рассказывать, не волновать. А я сейчас такое тебе скажу, сразу легче станет: пока ты без сознания был, война кончилась!
И Анфим Иванович рассказал о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.
– Все! Теперь Гитлеру и его райху окончательный капут! Тебе бы, Андрей, сейчас в Москву, на Красную площадь. Там такое творится! Я по радио слышал.
Я спросил Анфима Ивановича про Алексея Орлова. Болотин помрачнел и кратко ответил:
– Дано указание разыскать…
Анфим Иванович зашел ко мне еще раз в тот день, когда меня должны были отправить в Москву.
– Со мной гость… Только ты, пожалуйста, не волнуйся. – И Болотин крикнул: – Давай входи!
И вошел Алексей Иванович Орлов. Он бросился ко мне, но Болотин предупредил:
– Ты, Алексей, полегче!
Алеша сидел около кровати, ласково смотрел на меня и молчал.
– Ну? – спросил я, вложив в это короткое слово все, что хотелось мне и спросить и рассказать.
– Вот все и копнилось… Скоро домой…
Очень прошу вас не верить тому, будто разведчики, чекисты не способны плакать: они, дескать, особенные, железные или железобетонные.
В глазах Алексея Ивановича стояли слезы, да и мне пришлось отвернуться – чертовски не хотелось показывать Алеше своих глаз…
А через два часа меня погрузили в самолет. Орлов летел со мной.
Болотин строго сказал летчику, словно он был извозчик:
– Осторожнее! Не тряси и не болтай!..
Когда на московском аэродроме меня выносили из самолета, первой я увидел Надю. Помню ее настороженный, строгий взгляд. Понятно было ее беспокойство: одно дело сообщение о моем здоровье по телефону, другое – увидеть меня неподвижно лежащим на, носилках. Но в ответ на мою улыбку Надя расцвела:
– Андрюша! Родной!..
– Папа!
Сначала я не разобрал, кто это крикнул. Рядом с носилками шел парень в красивом мундире неизвестного мне рода войск. Фуражка лихо сдвинута налево.
– Не узнаешь? – спросила Надя. – Да это Мишка.
Это был мой пятнадцатилетний Миша, воспитанник Калининского суворовского училища, отпущенный на три дня для встречи со мной.
– А Маша? – спросил я про дочь.
– Очень хотела приехать, но у нее сегодня последний экзамен.
Я подумал: «Сколько еще новостей ждет меня. Надо заново жить. А может, не заново? Просто вернуться к нормальному ходу моей жизни? А какой жизни – учителя? чекиста?»
Во время этой радостной встречи с женой и сыном я на какое-то время позабыл об Орлове. Увидел его около санитарной машины, к которой меня поднесли. Он держал за руку высокого, худенького мальчика. Рядом стояла пожилая женщина с заплаканными глазами. Алеша подвел сына ко мне:
– Вот и мой меня встретил… Варвара Ивановна, идите сюда. Познакомьтесь – это Андрей Михайлович.
Женщина подошла ближе – я увидел глаза Киры Орловой.
«Как ты мог, Алеша?!»
Меня с предосторожностями внесли в санитарную машину. Но она не трогалась. Надя положила мне под голову ладонь и сказала Мише, устроившемуся у меня в ногах:
– Почему не едем? Тут так душно.
– Кого-то ждут.
Как раз в этот момент в машину влез Алексей Мальгин.
– Извините, что я задержал. Мне сказали, самолет прибывает в семнадцать часов, он пришел на пятнадцать минут раньше. Здравствуй, Андрюша!..
Я шутливо ответил:
– Привет, привет… Рапорта, к сожалению, отдать не могу – встать не сумею.
– Лежи, лежи. Сейчас я тебе отрапортую. Поздравляю тебя с орденом Ленина, товарищ полковник!..
Мне предстоял капитальный ремонт, поэтому прямо с аэродрома меня отвезли в госпиталь. Я не могу сказать «молодость взяла свое» – я уже был далеко не молод, в марте 1945 года мне исполнилось сорок семь лет…
В общем, как видите, я выжил.
В госпитале я узнал от Мальгина, где и как поймали Трухина, Благовещенского, Закутного, Зверева и других изменников Родины, холопски служивших вместе с Власовым Гитлеру.
Трухина поймали 7 мая в городе Пшибрахе. Он заблудился в поисках американских войск и попал в расположение нашей части. Он был трезвый и сдался без всякого сопротивления.
Благовещенский и Закутный успели пробраться к американцам. В середине июня оба были переданы советским властям.
Зверева захватили 11 мая в селении Марковица. Он оказал сопротивление, отстреливался, а потом пытался покончить с собой, но пуля попала в ногу. На полу лежала его сожительница Татьяна Кочерьянц, бывшая аптекарша из города Локоть. Она приняла сильную дозу морфия. Когда Кочерьянц привели в чувство, она брезгливо бросила Звереву:
– Достукался! Эх ты!..
Зверев матюкнулся, заплакал. Его «мадам» это мало тронуло.
– Не реви… Чего сопли распустил? Умел блудить, умей и отвечать.
Только о Жиленкове и Малышкине мы долго ничего не знали. Но им, конечно, также не удалось избегнуть возмездия за свои преступления перед Родиной, народом.
Жиленков пробрался к американцам в районе Инсбрука. Малышкин явился в штаб 20-го корпуса американских войск, находившегося неподалеку от Фюссена, откуда его направили к командующему 7-й американской армией генералу Петчу.
В лагере для военнопленных в городе Асбург Жиленков и Малышкин встретились, и их вместе с еще тремя предателями перевели в лагерь американской разведки в город Оберузель, неподалеку от Франкфурта-на-Майне. Американцы приставили к ним офицеров – лейтенанта Стюарта и майора Сандерса, хорошо говоривших по-русски.
Одно время они жили на вилле «Флорида» и целыми днями писали «доклады» для американской разведки…
Жиленков очень понравился американцам, особенно Сандерсу. Он согласился оставить Жиленкова в Мюнхене для шпионской работы. Жиленков стал Максимовым. Он очень обрадовался своей удаче и все время издевался над своим бывшим шефом Власовым:
– Вляпался, идиот, как слепой котенок! Не мог, болван, вовремя удрать!..
Как ни прятали американцы Жиленкова и Малышкина, наши все-таки обнаружили их и потребовали выдачи.
Первого мая 1946 года Жиленкова и Малышкина доставили на обменный пункт. Очевидно, для того, чтобы избежать лишних хлопот, американцы сказали Жиленкову и Малышкину, что их везут представляться начальству, одели в новые костюмы, дали новые бумажники, вложив в каждый по сто долларов. Малышкин, узнав, куда его привезли, побледнел, а Жиленков, увидев советских офицеров, бросился бежать. Его нагнали и повели – он шел, еле передвигая ноги от страха, дрожал, кричал: «Не хочу! Не поеду!» Потом стих и попросил разрешения поговорить в последний раз с майором Сандерсом.
– Ну, что, выжали, как лимон, а теперь бросаете?
Американец пожал плечами и ответил:
– Се ля ви… Такова жизнь!
Сандерс попросил у Малышкина и Жиленкова бумажники. Они безропотно отдали. Американец вынул деньги, неторопливо переложил в свой карман, а пустые бумажники вернул, деловито заметив:
– Возможно, пригодятся вам, господа.
И, козырнув советским офицерам, направился к ожидавшей его машине.
Второго августа 1946 года рано утром мне позвонил Алексей Иванович Орлов.
– Добрый день, Андрей Михайлович. Сегодняшние «Известия» видел?
– Нет еще. А что там?
– Тогда слушай: «На днях Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело по обвинению Власова А. А., Жиленкова Г. Н., Трухина Ф. И., Зверева Г. А. и других в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против Советского Союза. Все обвиняемые признали себя виновными… Военная коллегия приговорила всех к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение». Ну, вот и все, Андрей Михайлович. Что скажешь?
Что я мог ему ответить? Я сказал:
– Помнишь наш разговор в Берлине: как веревочка ни вьется, а конец будет…
С незабываемых майских дней 1945 года прошло много лет. Наверное, поэтому все, что я увидел и пережил в тылу врага – в Берлине, Летцене, Добендорфе, в штабе Власова, – все теперь кажется таким далеким. Это, наверное, и есть та самая «дымка времени»…
Тени прошлого промелькнули передо мной еще раз.
В конце октября 1967 года мне позвонил Алексей Орлов.
– Старина, хочешь побывать в Монреале, на Всемирной выставке? Мы теперь вольные казаки. Включать тебя в туристскую компанию? Летим?
На Шереметьевском аэродроме перед посадкой кто-то пошутил:
– До чего же все переменилось. До войны за такой перелет каждому из нас присвоили бы звание Героя Советского Союза. А сегодня мы позавтракали в Москве, пообедаем в самолете, а ужинать будем в Монреале!
В Монреале мы жили на улице Сан-Катрин в небольшом доме, снятом администрацией советского павильона для наших туристов. Рядом находилась станция метро «Попине», и это было очень удобно – через десять минут поезд доставлял нас на ЭКСПО.
В том же доме и в доме по соседству кроме туристов жили сотрудники нашего павильона, корреспонденты, здесь же остановились актеры и музыканты, выступавшие в концертах. По вечерам в доме было шумно – ходили друг к другу в гости, всюду слышалась русская речь, русские песни, как будто мы находились не в Канаде, а в Москве, на Ленинградском проспекте. Не хватало только резкого стука домино во дворе и яростных криков проигрывающих пенсионеров.
Паспорт в синей обложке, выдаваемый туристам для посещения павильонов, весь был в штемпелях – за десять дней я успел побывать в тридцати двух павильонах.
В наш павильон я заходил утром – узнать новости, посмотреть свежие газеты. Через главный ход не проберешься: ЭКСПО закрывалась через несколько дней, а поток посетителей не уменьшался – огромная очередь выстраивалась задолго до открытия, и казалось, ей не будет конца.
Администрация советского павильона пропускала своих туристов через служебный вход. Но и через него пройти было не так просто – и здесь осаждали десятки людей, умоляли захватить с собой, протягивали паспорта, просили поставить советский штемпель.
Утро 28 октября было свежим. С реки Святого Лаврентия дул холодный, совсем уже осенний ветер. Обычно мы с Алексеем Орловым доезжали на метро до станции «ЭКСПО», находящейся неподалеку от павильона США, затем шли пешком по «космическому» переходу, соединявшему остров Сант-Элен с островом Нотр-Дам. До нашего павильона минут десять ходу. И на этот раз мы не изменили привычному маршруту. Миновали «космический» переход, повернули к павильону Туниса. Очаровательная девушка стукнула по моему паспорту печаткой и пожелала приятно провести время, знакомясь с ее страной… Вскоре я ушел, Орлов остался.
Если бы я знал, какая у меня впереди встреча, я, возможно, задержался бы. Впрочем, нет, я бы наверняка заторопился еще больше.
У служебного входа в наш павильон, как всегда, стояли десятки людей. Способ для беспрепятственного прохода через толпу существовал один – достать советский паспорт и идти, держа его на виду, – люди охотно расступались, умоляюще смотрели в глаза (советский турист мог захватить с собой одного гостя).