– Лучше без фотографии.
– Фотография необходима, – твердо сказал Хильгер. – Это согласовано.
– Сколько времени в моем распоряжении просмотреть и отредактировать обращение?
– Зачем вам лишние хлопоты, генерал? Над обращением трудились талантливые люди. Его одобрили в отделе пропаганды верховного командования, его утвердил герр Геббельс… Подписали? Ну и прекрасно… Теперь я могу вас обрадовать: выполняя замысел фюрера, части 6-й армии генерал-полковника Паулюса вышли к Волге в районе Сталинграда. Капитан, слышали последнюю сводку?
– Так точно, господин советник. Северная часть Сталинграда в наших руках. Наша авиация беспрерывно бомбардирует центр города, переправы через Волгу. Вечером, по всей вероятности, получим сообщение о падении Сталинграда. Серьезный успех под Новороссийском, наступление на Крымскую и Темрюк идет по плану.
– У нас отличный повод открыть бутылку шампанского, капитан!
Штрикфельд предчувствовал, что разговор обязательно закончится шампанским, – он знал этих господ из министерства иностранных дел: поговорят, пусть даже о пустяках, а потом обязательно пробки в потолок. Это у них вроде как наследственное, поскольку сам герр Иоахим фон Риббентроп имеет прямое отношение к виноторговле.
Хильгера словно подменили: мил, любезен.
– Как это у вас, у русских: «Делу время, потехе час»?
– Вы отлично говорите по-русски, господин советник.
– Ваше здоровье, господин Власов. Я долго жил в Москве, Андрей Андреевич. Был советником в нашем посольстве. Искренне жалею, что мы раньше не встретились. На приемах всегда бывало много ваших военных. Вы немецкий знаете?
– Крайне слабо. Точнее, не знаю совсем. Когда-то в семинарии проходил греческий, латынь…
– Прелестное шампанское, генерал. Ваше Абрау-Дюрсо нисколько не хуже французского. Я нахожу, что ваше, особенно полусладкое, просто шедевр. Капитан, а что, если мы еще бутылочку, как это по-вашему, Андрей Андреевич, по-русски: дербалызнем?
Если бы мертвые могли говорить!
Встал бы из гроба ломакинский мужик Андрей Власов со своей старухой.
Жаден был старик! Крепко деньгу любил. Всю жизнь копил. Всю жизнь землю прикупал, за грош обидеть мог кого угодно – жену, свата, кума.
В долг давать – давал, да брать боялись, разве что по крайней необходимости: не вернешь в срок – из горла вынет, со всеми процентами, да еще и ославит. Как-то на фоминой неделе жена подала нищему гривенник. Ей перепутать ничего не стоило, поскольку старик ей деньги в руки почти что не давал. Догнал Власов прохожего за околицей, отобрал серебряную монету, дал семишник. И это на фоминой, когда родителей положено поминать с чистой совестью!
В петров пост убило молнией у Власовых корову. Люди как в этом случае поступают? Увозят подальше и зарывают поглубже, чтобы волков не соблазнять. А Власов скорее за нож. И прирезал мертвую-то! «Ничего, съедим!» Кабы сам со своей семьей ел – твое дело, хоть ежей ешь! А он мясо в продажу пустил. И хоть по дешевке, все равно никто не польстился.
Жаден был старик, кого угодно мог обидеть за полушку, но если бы встал он из гроба и узнал бы, что сын его Андрей с врагами распивает и такие разговоры ведет, – проклял бы!
Воскликнула бы в ужасе мать:
«Вымолили у господа бога сыночка!»
Рождались все девочки – одна за другой. А муж злился, орал: «Кому я дом, имущество передам? Зятьям? Мне сын требуется!» И ходили – ходили на богомолье: к Сергию Радонежскому, падали на колени перед Иверской и Казанской иконами божией матери, во Владимире целовали на коленях мощи князя Андрея Боголюбского, поклялись, что назовут сына Андреем. Муж сказал: «Бог с ним, с хозяйством! Родишь сына – отдам в попы».
«Поди разберись, кто мой хозяин? Штрикфельд заверяет – верховное командование. Тогда почему Берлин прислал его – офицера гестапо? При чем тут отдел пропаганды? Как проверишь, если, кроме капитана, я никого не вижу? Хильгер не показывается. Прислал на память два экземпляра моего обращения к советским войскам, внести еще поправки, даже не показали предварительно! Много они про евреев мне подсунули, перебрали. И подарок прислали – «Майн кампф» и альбом с репродукциями Дрезденской галереи. Оказывается, Сикстинская мадонна у них. Я почему-то думал, что она у папы римского… Сегодня буду говорить с Штрикфельдом всерьез. Кто я, господин капитан? Если я заключенный, тогда вы мне так и скажите, я буду знать и вести себя соответственно. А кто же я на самом деле? Кто? Сволочи, не могли эту самую «Майн кампф» подарить на русском языке – почитал бы с удовольствием… Интересно, что на фронте? Сдадут наши Сталинград или не сдадут? Наши! Кто теперь для меня наши? Что про меня говорят?.. А ведь для меня, пожалуй, лучше, если Сталинград не сдадут. Если сдадут, тогда немцы совсем одуреют от победы и пошлют меня ко всем чертям. Могут просто пристукнуть. Сны нехорошие вижу. То ворон каркает на крыше – к покойнику в этом доме, петух головой трясет – к беде, передний угол трещит – несдобровать хозяину… Впрочем, какой я теперь хозяин и что снам удивляться: каково живется, таково и снится!.. Ах, Штрикфельд, Штрикфельд! Лиса! Все одно и то же: «Пока из Берлина ничего нет!» А почему из Берлина? Ставка здесь, в Виннице! При чем тут Берлин? Хитрят, сволочи. Не такого я ожидал!..»
Штрикфельд в новом мундире. Вошел, как всегда, не спросив разрешения. Власова это коробило: не привык к такому обращению, но разве что скажешь?
– Гутен морген, герр генерал!
– Доброе утро, господин капитан!
– Почему такой хмурый, господин генерал? Что случилось, Андрей Андреевич?
Штрикфельд всегда так: официально «господин генерал» и тут же сердечное – «Андрей Андреевич». Иезуит!
– Я хотел поговорить серьезно, господин капитан. Мое длительное бездействие…
– Кончилось, Андрей Андреевич, кончилось! Сегодня едем в Германию. В Берлин. Решено создать «Русский комитет». Ну, а раз комитет, следовательно, должны быть и глава, и члены. Побываем в лагерях для военнопленных. Будем приглашать желающих. О чем же вы хотели говорить со мной, господин генерал?
– Необходимость отпала. Когда отбываем?
– Через два часа.
– Конечно, самолетом?
– Самолетом – фью, и ничего не увидите. Поездом. Для вас будет удовольствие посмотреть Германию. Должен вам сказать, немецкая земля красива, благоустроенна.
Власов обиженно молчал. Почему Гитлер не торопится увидеть его лично, посоветоваться с ним? Ведь он не какой-нибудь рядовой, а как-никак генераллейтенант, и не в плен взят, а сам пришел…
Берлин
Раздражение не проходило и в поезде.
«Черт бы их взял, эти немецкие вагоны! В купе шесть человек, не полежишь – сиди, словно идиот! Выдумали – спать сидя! Не могли специальный вагон прицепить, чтобы по-людски. Как будто командующие армиями переходят к ним каждый день! Единственный случай, а они…»
Не понравились и спутники – чванливые. Даже со своими и то разговаривать не желают. Спросили Штрикфельда, видимо, о нем, потому что уставились бесцеремонно, а потом отвернулись, словно он и не советский генерал-лейтенант, а неопределенная личность или вещь.
И гестаповец примолк. Уткнулся носом в газету. Стыдится при соотечественниках расположение выказывать?
«А этот толстомордый все время то на меня, то на свой портфель из желтой кожи, распухший, как супоросная свинья. Боится, как бы я не спер, что ли? Вот тип!..»
Из соседнего купе слышны смех, громкие разговоры. Власов, проходя в туалет, заметил – пьют. Наверно, в отпуск господа офицеры.
Заскочил официант в белой курточке, пригласил обедать. Штрикфельд выбрал время – восемь вечера. «Не мог, дьявол, пораньше?» Толстомордый и еще один, с обожженным лицом, пошли в вагон-ресторан.
«Интересно, возьмет он портфель? Взял. Видно, и правда за жулика меня считает… Поспать бы… Некуда ноги девать».
Штрикфельд нажал кнопку – кресло слегка опустилось, задремал. Ноги так вытянул, что, кто бы ни выходил из купе, должен был запнуться. «Караулит, гад!»
Власов встал – хоть немножко постоять у окна в коридоре, размять окаменевшее тело.
– Куда, Андрей Андреевич?
– Постою, посмотрю.
– Пожалуйста, пожалуйста, господин генерал.
Есть хочется. Слава богу, восемь часов. В вагоне-ресторане ни души, все уже давно пообедали. Ну и обед! Подали гороховый суп и картофельные котлеты. «Воняют! Что они их, на машинном масле жарят?»
В Берлин приехали затемно.
И прямо из вагона в убежище. «Хауптштадт дес рейхес» – столицу рейха – бомбили.
Напротив Власова сидела на скамейке пожилая немка с хищным носом, очень нервная; ее ястребиные глаза беспокойно бегали – кого-то искала. Между колен зажат спортивный рюкзак, из кармана торчит бутылка содовой с фарфоровой пробкой. У самого входа, не решаясь пройти дальше, жались двое парней в вылинявших советских гимнастерках со знаком «ОСТ» на правой стороне груди. На деревянном полу стояла узкая длинная корзина с двумя ручками, покрытая чистой салфеткой, от корзины вкусно пахло копченостями.
Позднее других в убежище пришли спутники по купе – толстомордый с портфелем и его сосед со следами ожогов на лице. Оглядевшись, толстомордый строго заговорил с немцем в длинном синем халате, стоявшим возле корзины.
Немец в халате приподнял салфетку – показал на сосиски, быстро заговорил. Толстомордый замолчал, примирившись с тем, что рядом с ним двое русских.
Власов тихо спросил Штрикфельда:
– Русским нельзя заходить в бомбоубежище?
Капитан ответил уклончиво:
– Прямого указания в инструкции нет.
И добавил:
– Они с ценным грузом…
Парни в гимнастерках с молчаливым сочувствием посматривали на пленного генерала.
Вбежала девочка лет четырнадцати, в пижаме. К ней бросилась пожилая немка. Сначала обняла, потом с размаху ударила по лицу и потащила к своему месту.
Зенитки били совсем рядом, послышался взрыв, другой.
Громыхнуло над головой. Немка совала девочке в уши ватные тампоны. Внучка крутила головой, не давалась…
В убежище, и без того набитом до отказа, стало душно, а дверь все хлопала и хлопала, впуская людей, – очевидно, пришел еще поезд.
Все внезапно стихло, налет закончился. Все оживились. Часто слышалось слово «Паноптикум». Кто-то сообщил последнюю новость – разрушен «Паноптикум».
Штрикфельд опечалился:
– Это в «Пассаже» на Фридрихштрассе. Я вам покажу, мы поедем мимо. Очень жаль…
Наконец начали выпускать. Первой сорвалась с места со своим рюкзаком пожилая немка. Она яростно прорывалась вперед, таща за руку внучку. Бабушка вдруг остановилась, вытащила у внучки из ушей тампоны. Начался смех. Смеялись все, улыбался даже толстомордый. Штрикфельд, смеясь, перевел, что говорила немка: «Ты хитрая! Когда я тебя браню, ты никогда не вынимаешь свои затычки».
Рядом с вокзалом пылал большой дом. И хотя было совершенно ясно, что его не отстоять, пожарные били и били по огню могучими сверкающими водяными ножами.
Шел тихий летний дождь – такой старомодный, ненужный.
Штрикфельд побегал около машин, стоящих возле вокзала, подошел к Власову, сконфуженно объяснил:
– Машины нет, наверное, из-за бомбежки. И метро не действует. Идемте пешком.
– Далеко? – озабоченно спросил Власов.
– Минут двадцать. Номер для вас заказан в отеле «Центральный» на Фридрихштрассе.
Власов удивленно смотрел на окна – на них белели кресты.
– Зачем их столько?
– Это наша традиция. Переплет рамы образует крест. Он так и называется «фенстеркрей».
На Фридрихштрассе, неподалеку от перекрестка с Унтер ден Линден, горел «Пассаж». Толпа наблюдала, как пламя с треском вырывалось из окон, лизало кресты. Маленький человек с большим животом, с совершенно голым черепом, в белой разодранной рубахе, со спущенными подтяжками, в одних носках, держал в руках большую человеческую голову.
– Пошли. Пройдем по Вильгельмштрассе.
– Что это за человек с головой в руках?
– Это владелец «Паноптикума». В «Пассаже» было все, что хотите: магазины, кабаре, «камера страха». Я однажды в детстве попал, потом неделю не спал, мама бранила отца, что он меня туда повел. Был еще лабиринт из зеркал – было очень весело, почти не выбраться. И еще был кабинет восковых фигур «Паноптикум», в нем стояли Наполеон, Бисмарк – много великих. Была еще картина – грешники в аду. Страшно, но интересно. Самое любопытное – «Жизненный путь Штерникеля», знаменитого убийцы: Штерникель убивает свои жертвы – густая, почти черная кровь, ужасно. Потом палач рубит голову самому Штерникелю, и последняя – голова Штерникеля – в корзине. Говорят, бомба пробила насквозь, все растаяло – и Бисмарк, и Наполеон, и Штерникель. Уцелела только одна голова Штерникеля.
Не повезло и в отеле: номера не заказали. Штрикфельд куда-то звонил по телефону, потом усадил Власова в холле в кресло и убежал. Появился он уже на рассвете, торжествующе помахал голубой бумажкой.
Номер оказался маленьким, узким, с одним окном. Власов сердито раздернул занавески – окно выходило на серую бетонную стену. В довершение всего где-то возник гул, потом он, приближаясь, усилился, перешел в железный грохот и начал удаляться.
Власов недовольно спросил:
– Это будет часто повторяться?
Штрикфельд виновато пожал плечами:
– К сожалению… Это эсбан – наша надземка. Рядом станция эсбангоф Фридрихштрассе. Прекрасный вид транспорта, довезет, куда только хотите. Отдыхайте.
– Если смогу, – желчно ответил Власов.
Днем Штрикфельд примчался веселый, оживленный. Выложил на стол триста марок.
– Это вам на первые расходы, Андрей Андреевич. Сейчас пообедаем и направимся к портному – вас надо переодеть, в советском ходить по Берлину не совсем удобно и, не скрою, даже небезопасно. Какой-нибудь фанатик…
Обедали в номере. Власов, всегда любивший поесть как следует, разочарованно глянул на принесенные официантом две небольшие чашки с супом.
Штрикфельд улыбнулся и сказал официанту:
– Цвай корн! Шварцброт! Биер!..
Официант быстро заговорил. По тону Власов сообразил, что официант не может выполнить заказ. Штрикфельд показал розовую бумажку. Официант улыбнулся и ушел.
– Я заказал немного водки, пива и черного хлеба для вас. А у нас карточки… Кстати, после портного мы зайдем и получим их.
Выпили по маленькой рюмочке водки, сильно отдающей сивухой. Суп оказался вкусным, с салом.
Штрикфельд вводил Власова в курс столичной жизни.
– У нас все по карточкам, даже в ресторане. Без карточек можно заказать только овощной суп и пиво. А я вас сейчас таким блюдом угощу…
Он прищелкнул языком от удовольствия.
Официант принес свинину с гороховым пюре и капустой.
– Это мое самое любимое блюдо. У нас его называют «ледяная нога». Правда, вкусно? Советую больше горчицы, она в Берлине особенная…
Триста марок лежали на телефонном столике. Капитан взял несколько бумажек заплатить за обед. Власов ничего не сказал, но, когда Штрикфельд вышел из номера, торопливо спрятал марки в карман: «Черт их знает, когда они еще дадут».
Портной в военной мастерской долго не мог понять, что хочет Власов. Герр генерал хотел нечто среднее – не военную форму и не штатский костюм. Брюки в сапоги, без лампасов, не мундир, а вроде френча, без всяких знаков различия. Сукно выбрали обычное, из которого шили для господ офицеров сухопутных войск – грязно-серого цвета. Уговорились и о сроке – все должно было быть готово к утру. Портной сначала не соглашался, просил три дня, но Штрикфельд два раза упомянул рейхсфюрера СС, и все устроилось к общему удовольствию. Ошеломленный знакомством заказчика с герром Гиммлером, портной проводил гостей до тротуара.
Вернувшись от портного, Власов завалился спать, приняв предварительно две таблетки снотворного. Проносились с грохотом поезда эсбана, выли сирены воздушной тревоги, бывший генерал-лейтенант Власов спал, спал беспокойно, тяжело ворочаясь на узкой койке, широко раскрыв огромный рот, сильно, взахлеб храпел.
Прошло три дня. Никто из официальных лиц рейха Власова так и не принял, около вертелся один Штрикфельд, да и он на второй день повел себя странно: появился только к обеду, рассказал о болезни своей матушки, сообщил сводку погоды и исчез.
На третий день Штрикфельд вообще не появился. Рассерженный, обиженный Власов в своем новом полувоенном наряде вышел на улицу.
Вечер выдался теплый, тихий, без воздушного налета. Фридрихштрассе заполнили люди. Особенное оживление было на углу Фридрихштрассе и Георгенштрассе: в магазинах толпились покупатели, и даже в большом цветочном магазине было тесно.
Улицы выглядели нормально. На перекрестках спокойно стояли прохожие, дожидаясь зеленого глаза светофора, никто не торопился перебежать дорогу перед идущими машинами.
Власов дошел до Унтер ден Линден и повернул направо, к видневшимся вдали Бранденбургским воротам. Он шел по левой стороне широкой липовой аллеи. Возле большого красивого дома стояли на коленях, сидели на корточках люди со знаком «ОСТ» на груди. Они ремонтировали выложенный мелкими камнями тротуар – вынимали стертые камни, забивали деревянными молотками новые.
Молодой парень, забивая голубой камень, сказал соседу:
– Никогда не думал, что буду ползать на коленях около нашего посольства.
Сосед ответил:
– Тут теперь какая-то ихняя контора.
– Здесь находилось советское посольство? – спросил Власов, с любопытством оглядывая здание.
– Вы что, не знали? – зло спросил парень.
– Не знал. Я в Берлине впервые.
– Мы тоже, – сказал парень. – Вы из белых?
– Нет…
– Табачком не богаты? – спросил человек средних лет.
– К сожалению, нет…
– Кто же вы? – настойчиво добивался парень. – Тут только белые свободно гуляют. Если вы не беляк…
– Я генерал-лейтенант Власов.
Подошел человек с молотком в руках.
– Уходи! Уходи, пока цел!
Власов торопливо шагнул с тротуара на широкую аллею. Кто-то громко сказал:
– Чего ему тут, сволочуге, надо?
Власов зашагал быстрее. Сильный удар камнем в спину заставил его обернуться. Второй камень угодил в руку. И обрушился каменный град. Власов побежал, споткнулся о металлическую решетку и растянулся. С другой стороны улицы от министерства культуры торопились полицейские.
От бывшего здания советского посольства неслось яростное:
– Предатель!
– Гадина очкастая!..
Штрикфельд негодовал:
– Запомните раз и навсегда: как можно дальше от ваших дорогих соотечественников, особенно от тех, кто работает под охраной. Полюбуйтесь на себя, господин генерал! Завтра ехать в Хаммельбургский офицерский лагерь искать сотрудников, формировать комитет, а у вас, извините, на физиономии следы дружеской встречи. Скажите спасибо, что глаза не вышибли.
Выложив все, Штрикфельд сменил гнев на милость:
– Ладно, пошли ужинать.
Утром в день отъезда Штрикфельд привел в номер шатена среднего роста, худощавого, с небольшими усиками.
– Разрешите представить вам, Андрей Андреевич: господин Закутный, Дмитрий Ефимович.
– Очень приятно, – облизывая губы, сказал Закутный. – Давно желал вас видеть.
Закутный снял очки, посматривал на Власова хитрыми глазками.
– Про намерение образовать «Русский комитет» мне сообщили в винете.
– Извините, Дмитрий Ефимович, что это такое?
– Винета? Это отдел при восточном министерстве, вроде редакции: готовят листовки, плакаты, воззвания для населения освобожденных от Советов районов. Кое-что идет для русских, прибывших в Германию на работу. Есть особая редакция материалов для лагерей военнопленных.
– Вы там работаете?
– Мало-помалу, – уклонился от прямого ответа Закутный.
Власов подумал: «А ты, Дмитрий Ефимович, хорош гусь! Привык к здешним порядкам: «… освобожденных от Советов районов… Насобачился ловко!» Спросил:
– Мы с вами ранее, к сожалению, не встречались. Хотел бы знать вашу должность в Красной Армии.
– Вы имеете в виду последнюю? Командовал 21-м корпусом. Что еще вас интересует?
– Когда в плен попали?
Закутный удивленно поднял брови. Его узенький лобик превратился в щелочку между лохматыми бровями и начавшим седеть ежиком.
– Не понимаю вашего вопроса. Я не попал в плен, как вы изволили сказать, а добровольно перешел на сторону Великой Германии.
– Извините.
– Вот так-с… А теперь разрешите вернуться к нашей первоначальной теме – о намерении образовать «Русский комитет». Я всемерно одобряю. Я, как и вы, в России поторопился в Коммунистическую партию вступить, теперь, понятно, вышел. Так вот, если мое пребывание в партии помехой не будет, можете рассчитывать на мое участие в комитете. – Глазки Закутного блеснули злостью: – Не знаю, как вам, Андрей Андреевич, а мне лично эта партия всю жизнь испортила, и пришло время за все обиды отплатить.
– Я рад, Дмитрий Ефимович, что нашел в вашем лице единомышленника…
– Спасибо, Андрей Андреевич… Герр Штрикфельд любезно мне сказал, что вы едете в лагерь, в Хаммельбург. Там, я надеюсь, нужных людей тоже обнаружите.
– Кого можете рекомендовать?
– У меня все на заметку взяты. Командующий 12-й армией генерал-лейтенант Понеделин, командир 8-го корпуса генерал-майор Снегов, Малышкин Василий Федорович…
– Начальник штаба 19-й армии…
– Он самый… Есть еще Трухин Федор Иванович, Благовещенский Иван Алексеевич. Этих уговаривать не придется… Должен предупредить, господин Малышкин умом не блещет, болтлив чрезмерно. Еще есть Жиленков Георгий Николаевич, молодой, лет тридцати, генерал-лейтенант.
– Не слыхал. Закутный усмехнулся:
– И не могли. Он в райкоме работал. Звание перед самой войной получил – бригадного комиссара, а величает себя генерал-лейтенантом. Это, доложу я вам, прохвост, прохиндей, но хитер, и у немцев в чести…
Поди разберись кто я
Даже всезнающий Закутный не знал, что Георгий Жиленков в это время находился уже не в лагере, а вместе со штандартенфюрером Далькеном, редактором «Дас шварце копф», ездил по Украине, выступал с речами, писал листовки, а самое главное, отбирал в лагерях военнопленных – тех, у кого «серьезные счеты с Советской властью». Сам Закутный, ставший несколько месяцев назад секретным сотрудником шестого отдела главного управления имперской безопасности, не знал, что Жиленков был послан на Украину этим же шестым отделом.
Во Львове Жиленкову удалось завербовать для школы диверсантов одиннадцать националистов, в Орше он познакомился с изменившим Родине полковником Владимиром Боярским и вместе с ним в сопровождении Далькена прибыл в Осинторф. Тут, в остлегионе, Жиленкова ожидали неприятности. Первым на вербовку он наметил рядового Григория Солдатенкова, про которого предварительно узнал все, что полагалось знать в таких случаях: год и место рождения, социальное происхождение, где работал до войны, как ведет себя в легионе, с кем дружит, как относится к Германии Гитлера. Все сведения о Солдатенкове были самые наилучшие: родился в 1919 году в глухой деревеньке Вятской губернии, в годы нэпа отец был торговцем, затем его раскулачили, в комсомоле Солдатенков не состоял, до армии успел отсидеть год в тюрьме за хулиганство, в легионе ведет себя отменно, дисциплинирован, услужлив – сам напросился в вестовые к немцу-командиру, – короче, «кадр кондиционный», как любил говорить Жиленков.
Далькен, любивший вставать рано, приказал Жиленкову вызвать Солдатенкова первым, к шести утра. Жиленков и Боярский, чертыхнув трудолюбивого немца, просидели за пивом до двух ночи, а в четыре их разбудили выстрелы, свирепый лай огромных овчарок, крики. Легион взбунтовался, перебил командиров-немцев. Восставшие легионеры дрались упорно, уложили больше полусотни эсэсовцев. Разоружить легион удалось только к вечеру, да и то с помощью двух батальонов СС, срочно переброшенных из Орши. Командир роты Семен Горохов, прозванный легионерами, как выяснилось на следствии, Стрихнином и обнаруженный эсэсовцами в погребе, куда он успел спрятаться от восставших, на допросе показал, что руководителями восстания являлись рядовые Василий Гурьянов, Николай Бондарев и Григорий Солдатенков. Гурьянова и Бондарева нашли среди убитых, а Солдатенкова ни живым, ни мертвым обнаружить не удалось. Его вместе с тремя легионерами на второй день поймали в Богушевскё и привезли в Осинторф.
Далькен, злой как черт, с рукой на перевязи, потащил Жиленкова и Боярского на допрос главаря. По пути к бараку, где держали пойманных легионеров, Далькен весь запас желчи выплеснул на Жиленкова:
– А вы хотели этого бандита отобрать в школу диверсантов!
– Но мне сказали… – пытался оправдаться Жиленков.
– Мне тоже говорили, что вы умный человек…
В обросшем, бородатом, окровавленном Солдатенкове Жиленков узнал капитана Смирнова, с которым последний раз виделся в октябре 1941 года в лесу, неподалеку от районного центра Смоленской области Семлево.
В то время Жиленков, бригадный комиссар, занимал должность члена Военного совета 32-й армии. Положение этой армии в октябре 1941 года было тяжелое: вместе с другими армиями – 16-й, 19-й, 20-й и 24-й – она оказалась в окружении в районе Вязьмы.
Девятого октября Жиленков, политрук Веселовский, секретарь Военного совета политрук Минаев, работник штаба майор Коровин и капитан Смирнов с небольшой группой красноармейцев были отрезаны от остальных работников штаба и оттеснены в лес.
Посовещавшись, решили отходить в направлении районного центра Семлево.
Первыми пошли Коровин и Минаев, за ними потянулись красноармейцы.
Веселовский увидел, как отставший Жиленков рвал какие-то бумажки.
– Пошли, товарищ комиссар!
– Идите, я догоню, – ответил Жиленков. Он зло посмотрел на Веселовского и крикнул: – Ну, что вы стоите? Я вам сказал – идите!