Фрунзе молча кивнул женщине. Она хмуро посмотрела на Михаила Васильевича, едва ответив на приветствие.
– Кто это? – спросил Андрей.
– Как кто? Моя Спиридонова! – ответила Надя. – Сейчас она мне всыплет, почему позже ее пришла.
Через несколько шагов отец, усмехнувшись, спросил:
– Что это она, Миша, на тебя чертом смотрит?
– А она на всех. Бешеная, когда не по ее получается.
На Большой Лубянке они расстались. Андрей крепко пожал руку Фрунзе:
– До свидания, Михаил Васильевич.
– Приезжай к нам в Иваново-Вознесенск… Отец обнял Андрея:
– Он и к матери не может заглянуть. Приезжай, сынок. Мать истосковалась, да и Наташа с Петром ждут не дождутся.
1918-й, март
Когда-то верноподданный, благонамеренный, Его величество российский обыватель, теперь оглушенный, ошарашенный неожиданно нахлынувшим на него водопадом событий, растерялся.
Оставалось только беспредельно удивляться и возмущаться.
– Перво-наперво о жратве… Бывало, в Москве, в Охотном ряду, завсегда все было, все, что твоя душа захочет, – говядина, телятина, дичь разная, молоденькие поросеночки, розовенькие, миленькие такие, чистенькие! Куры, гуси, индейки, цыплята. «Вам которого-с? Вот энтова? Сей секунду! Печеночки телячьей не возьмете-с? Что вы, мадам, да у нас все свеженькое… Фазанчиков посмотрите! А вот, драгоценная, рябчики! Что-с? Требуете перепелочек? Ради бога, ваше сиятельство, – куропаточки! Утром еще по травке бегали… Желаете уточку? Пожалуйста…» А у Елисеева на Тверской! Господи ты боже мой, войдешь и поначалу даже обалдеешь, глаза разбегаются, забудешь, за чем пришел. Хотите, я вас сейчас убью? Одной, горчицы – семь сортов! Семь, в том числе – французская. И не какаянибудь подделка, а самая настоящая, во французской баночке, с французской этикеточкой… А сейчас?
– Перво-наперво о почтении. В воскресенье или в какой другой неприсутственный день я со всей семьей шел в церковь. И меня все знали; пока до собору дойдешь – картуз раз сорок сымешь…
– Перво-наперво про землю. Ежели она была моя, тогда и никаких по этому вопросу разговоров. Хочу – пустопорожней держу, хочу – под дело пускаю: пашу, удобряю, урожай снимаю. Хочу – продам, хочу – в Земельном банке заложу…
– Перво-наперво о большевиках. Если считать по старому, конечно, стилю, – пусть уж по новому, нечестивому, они живут (мыслимо ли дело, рождество Христово испокон веку двадцать пятого декабря праздновали – за неделю до Нового года, а теперь, пожалуйте – седьмого января, через неделю после Нового года!), – так вот, если считать по-нашему, то со дня большевистского переворота прошло полных пять месяцев, начинается шестой…
А что писали? Господин мистер Френсис, посол Соединенных Штатов Америки при бывшем Временном правительстве, печатно заявлял про большевиков: «Десять дней продержатся, не более!»
Между прочим, знающие люди рассказывали, что это по его, мистера Френсиса, просьбе американское правительство запретило отправлять в Россию пароходы с продовольствием до тех пор, пока у власти большевики. Как же это прикажете понимать? Выходит, помирайте с голодухи все русские люди? Ну, хорошо, допустим, большевики вам, господа, не по нутру, а при чем тут, скажем, младенцы?
Осторожнее всех вел себя, как всегда, англичанин. Помалкивал, и все. Втихую, говорят, черт те что вытворял, а публично ни-ни – «нас внутренние дела России не интересуют». Вроде бы!
Пять месяцев прошло, а они сидят!
– Перво-наперво про перенесение столицы из Петрограда в Москву. А вы знаете – мне это даже понравилось! Оно, конечно, хорошо, «окно в Европу», но если трезво посмотреть, окно-то оно окно, но все равно где-то на краю государства… А вы со мной не спорьте – на краю-с! А Москва – она, голубушка, матушка, и древнее и ближе к губерниям. Так что по этому вопросу у нас возражений нет. Меня другое пугает. Проходил я намедни по Кудринской. Гляжу, митингуют. Подошел, послушал, меня как кипятком обдали: «Кто не работает, тот не ест!» Как же это прикажете понимать? Выходит, если я временно не у дела, должен я, значит, зубы на полку? Вот этим мне большевики очень-с противные-с!
– Да где вы их видели, большевиков? Были, да все сплыли. Они свою партию распустили. Теперь другая появилась – Российская коммунистическая партия, и в скобках – буква «б».
– Вот в этих-то скобках все и дело. Это и есть большевики.
– Кто их разберет. Мне все равно, лишь бы немного потише стало поспокойнее. А то просто на улицу выйти невозможно, к соседу сходить боязно. Ты к соседу – поговорить о «текущем моменте», утешиться какой-нибудь потаенной сногсшибательной новостью, а к тебе в это время – разбойники.
– Черти бы побрали этих анархистов! И где они, дьяволы, такие револьверы добыли огромные, хлопают, словно пушки. У некоторых на мордах маски – поди узнай, кто он есть: анархист или Ильюшка Кучеров, который на Второй Мещанской всю семью Ивана Сергеевича Похлебкина вырезал – всех до одного, целых девять душ.
– Читали обращение «От Московской федерации анархистов»? Напечатано в газете «Анархия». «Доводим до всеобщего сведения, что никаких захватов с целью личной наживы не признаем и не оправдываем!» И тут же сообщение от штаба черной гвардии! В той же «Анархии» на первой странице крупным шрифтом оттиснуто: «Доводим до общего сведения, что все выступления боевых групп анархистов совершаются при непосредственном присутствии членов штаба и только по мандатам, подписанным не менее чем тремя членами штаба. Ни за какие выступления при несоблюдении вышеуказанных положений штаб черной гвардии не отвечает».
Поняли? Действуйте, значит, так. Вломятся к вам эти самые, у кого на мордах маски. А вы им никаких поступков не позволяйте, спросите: «Покажите, граждане, мандат, и чтобы с тремя подписями!» А затем справьтесь: «Кто из вас будет член штаба?» Конечно, если успеете, пока вам кишки не выпустили…
– Надо бы, хоть на время, подальше от этих беспокойств уехать.
– Попробуй! Билеты на поезда продают только по особым разрешениям, месяц, не менее, проходишь, пока наотрез не откажут!
– Перво-наперво куда ехать? Почти что некуда! В Курск, бывало, в гости ездили да на богомолье, поклониться чудотворной Курско-Коренной божьей матери, явленной шестьсот лет назад. Еще ездили на ярмарки – одна, весенняя, начиналась в Курске в девятую пятницу по пасхе, вторая, осенняя, – в покров пресвятой владычицы нашей богородицы и приснодевы Марии. А теперь едут в Курск – на фронт! Господи ты боже мой! До чего Россию довели?! Под Курском бои, в Белгороде бои, в Синельникове бои, на Дону бои. Там, говорят, сразу три «главковерха» – это по-нонешнему, а по-старому – верховные главнокомандующие – генерал Алексеев, великий князь Николай Николаевич да еще генерал Корнилов…
– И все вылезают и вылезают на поверхность разные генералы и адмиралы: Колчак, Дутов… На Китайско-Восточной железной дороге появился какой-то генераллейтенант Плешков, издает свои приказы и подписывается: «Главковерх». Это, выходит, четвертый «верх». Где-то там на Дальнем Востоке, или еще бог знает где, какой-то Семенов объявился, он, слава богу, пока есаул, но тоже метит в «верхи». В Пскове – нет, вы только подумайте! – в Пскове, где одни названья чего стоят – Завеличье, Полонище, Солодежня, Новое Застенье – все русское, древнее, в Пскове, где немцы последний раз были в тысяча двести сороковом году, и то по боярской глупости – не захотели псковичи с новгородцами совместно действовать, – так вот в Пскове – немцы! Губернатора назначили, бывшего председателя казенной палаты, действительного статского советника господина Брока. И разошелся этот самый Брок во всю свою прусскую душу – смертную казнь ввел, розги ввел, порют всех, окромя, понятно, высшего, благородного сословия… Это, выходит, и нас начнут, поскольку мы не дворяне, а мещане? Извините! Не хочу!
Где раздобыть денег?
Центральному комитету партии левых эсеров деньги были нужны позарез: на содержание членов ЦК, пропагандистов, лекторов, на издание брошюр и листовок. Большие надежды, возлагаемые на получение прибыли от газет «Дело народа» и «Знамя труда», не оправдались: тиражи газет, и без того небольшие, падали с каждым днем.
За несколько дней до IV съезда Советов левые эсеры приняли решение выйти из состава Советского правительства, если съезд ратифицирует Брестский договор. Закрыв заседание, происходившее в бывшем особняке графини Уваровой в Леонтьевском переулке, Спиридонова попросила членов ЦК Камкова, Карелина и заместителя председателя ВЧК Александровича остаться.
– Закрой форточку, Вячеслав! – резким, сухим голосом приказала Спиридонова Александровичу. – А вы посмотрите, нет ли посторонних.
Карелин и Камков, привыкшие к тому, что Спиридоновой всюду мерещатся большевики, обошли соседние комнаты.
– Дела наши неважны, – начала Спиридонова. – У нас почти нет денег. Не сегодня-завтра придется закрыть газету. А у нас впереди немалые расходы… Жду ваших предложений.
– Хорошо бы заем, – скучно предложил Камков. – Только у кого?
– Никто не даст, – отрезала Спиридонова.
– У анархистов денег много, – не то посоветовал, не то позавидовал Камков. – Ничем не брезгуют, все берут, что плохо лежит.
– Мы политическая партия, а не ворюги, – с суровым презрением сказала Спиридонова. – Да и некому у нас грабежами заниматься. Я вижу, от вас толкового предложения получить трудно. Давай, Вячеслав, ты.
Александрович вынул из жилетного кармана небольшую записочку, развернул ее.
– Прежде всего я должен сказать, что, принимая решение о выходе из состава Советского правительства, Центральный комитет не должен настаивать на том, чтобы вместе с народными комиссарами уходили со своих постов заместители и члены коллегий. Иначе надо будет уйти и мне, а вы сами понимаете, как важно для нас знать все, что происходит в ВЧК.
– Это ясно, – перебила Спиридонова. – Ближе к делу, Вячеслав.
– Кроме этого, мой уход из ВЧК лишит нас возможности пополнять наши финансы. По состоянию на первое марта мною передано…
– Обойдемся без цифр, – торопливо перебила Спиридонова. – Самое главное, что эти деньги изымаются не у трудового народа, а у спекулянтов, валютчиков, и мы имеем моральное право расходовать их на нужды нашей партии…
– Совершенно верно, – подтвердил Александрович. – Деньги действительно дармовые. Но я сегодня должен поставить вас в известность, что и мне добывать деньги с каждым днем становится все труднее.
– Дзержинский? – спросил Карелин.
– И он и другие. Особенно секретарь, ВЧК Ксенофонтов и Петерс…
– Догадались?
– Поди узнай, но я начал испытывать некоторые неудобства. На днях совершенно неожиданно для меня начальника отдела хранения, члена нашей партии, – заменили большевиком. Потому я опасаюсь, что поступления могут сократиться. Кроме этого, я должен усилить финансирование отряда особого назначения ВЧК.
– А при чем тут мы? – искренне удивился Карелин. – Финансируйте на здоровье.
– Официально в этом отряде должно быть не более пятисот человек, а там уже около тысячи.
– Можно без подробностей, – снова перебила Спиридонова. – Главное ясно: Вячеславу уходить из ВЧК никак нельзя, даже если все наркомы, их заместители и члены коллегий уйдут со своих постов.
– Я прошу, Мария Александровна, всех не отзывать. Кроме меня надо оставить еще кого-нибудь в ВЧК, иначе Дзержинский выкинет меня немедленно. Вчера кто-то доставил ему бумагу, которую командир отряда особого назначения Попов неосторожно направил в военный комиссариат Москвы с просьбой отпустить отряду двадцать санитарных носилок, столько же медицинских полевых сумок и еще что-то. Я зашел к Дзержинскому, а он меня спрашивает: «Не знаете, с кем Попов собирается воевать?» Понимаете мое положение?
– Ну и как ты выкрутился? – осведомился Карелин.
– Сказал, что Попова надо заменить. Говорю: «Он не в меру воинствен, еще подведет нас». В общем, за Поповым нужен присмотр, а то он действительно какойнибудь кунштюк выкинет.
Спиридонова первый раз за всю беседу улыбнулась:
– Это вы напрасно, Вячеслав. Попов человек храбрый и предан нашему делу до самозабвения.
Карелин и Камков переглянулись – они знали слабость Спиридоновой к храбрым людям.
Спиридонова нахмурилась, встала.
– Подумайте, где можно раздобыть денег…
Приняв от Мартынова дело спекулянта Артемьева, Филатов немедленно вызвал арестованного.
– Ну, жирный, будешь правду говорить? Давай выкладывай, где у тебя еще золотишко припрятано?
– Все тут. Больше ни одной монетки, ничего больше нет. Все отдал.
Филатов порылся в бумажках и рявкнул:
– А где маменькин браслет с камушками?
Разве мог Артемьев предполагать, что ни о каком браслете следователю не известно?
А Филатов, увидев, что арестованный растерялся, подошел к нему, поднес к его побледневшему лицу огромный кулак:
– А где оклады от киотов? Отвечай, сволочь!
Через час Артемьев признался, что в его квартире за большой иконой апостолов Петра и Павла вделан в стену несгораемый ящик.
– Поехали!
Когда Филатов, сняв икону, открыл тайник, Артемьев повалился на пол, повторяя одно и то же:
– Господи!.. Господи!..
Филатов деловито спросил:
– Чемоданчик найдется?
Артемьев на коленях добрался до шкафа, достал кожаный чемоданчик.
Филатов аккуратно уложил драгоценности, сел, закурил, спросил все еще стоявшего на коленях Артемьева:
– Слушай, купец, жить хочешь?
– Чего?
– Жить, говорю, хочешь? Все это мы в протокол заносить не будем. Понял?
– Не будем? Хорошо. А почему не будем?
– Я вижу, ты совсем очумел… Не будем в протокол заносить, вот и все. А ты сейчас вроде как убежишь.
– Никуда я не побегу! Еще пристрелите.
– Вот дура! Я же сказал – вроде… Понял? Документы тебе новые на Сухаревке справлю. Бороду снимешь, жить переедешь во Всехсвятское… Я вижу, ни черта ты не понимаешь, столб деревянный! Но имей в виду – я только свистну, и ты передо мной как лист перед травой!
Поняв наконец, что от него хочет следователь, Артемьев всхлипнул, перекрестился и забормотал торопливо:
– Все сделаю! Все! Благослови тебя господь, золотой ты человек. По гроб жизни…
– Смотри только, не сбрехни кому-нибудь. Со дна моря достану!
– Что ты, голубчик, родной мой! Что мне, жизнь надоела, или я уже совсем дурак, дура, как вы сказали, столб… Вот пол целую, клятву смертную даю…
– Вставай. Придешь завтра вечером, после десяти, на Воздвиженку, девять. Спросишь Филатова. А теперь лети что есть духу.
Покурив, Филатов выбежал во двор и несколько раз выстрелил в воздух.
Появился рабочий патруль.
– Кто стрелял? – строго спросил пожилой рабочий.
– Один гад у меня ускользнул.
Филатов предъявил мандат. Пожилой сочувственно спросил:
– Попадет тебе, товарищ Филатов?
– Всыплют… И куда он, сволота, делся? Как в яму провалился!
Филатов спросил фамилии, записал.
– На всякий случай, – пояснил он. – Вдруг потребуетесь. Надеюсь, не откажетесь подтвердить?
– Ну как не помочь!
Филатов подождал, пока патрульные завернут за угол, и пошел домой.
Дома его ожидало неприятное известие: кто-то из чекистов арестовал его отца.
Виновный будет наказан…
Андрей позвонил профессору Пухову, попросил приехать в ВЧК.
– Куда приехать?
– В ВЧК. Во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией, – объяснил Андрей. – Большая Лубянка, одиннадцать. Моя фамилия Мартынов.
– Понял. Но вы не перепутали, товарищ Мартынов? Возможно, вам какой-нибудь другой Пухов нужен, поскольку я ни контрреволюцией, ни саботажем, ни тем паче спекуляцией не занимаюсь. Ни я, ни жена.
– Именно вы, Александр Александрович.
– Странно… Вы говорите – приехать. На чем? Трамвай не ходит, извозчики мне не по карману, собственного выезда у меня, к сожалению, нет. Поэтому я задержусь, поскольку буду добираться на своих двоих. Вас это устраивает?
– Вполне, Александр Александрович. Пропуск вам заказан.
Профессор, видимо, ожидал увидеть совсем иного человека – это было заметно по его легкому замешательству.
– Вы товарищ Мартынов?
– Я, товарищ Пухов. Присаживайтесь, пожалуйста.
Пухов улыбнулся:
– Я, знаете ли, представлял, что увижу матроса с бородой, как у Дыбенки…
– Вы с ним знакомы?
– Не имею чести. На митинге слышал. Чем обязан?
– Скажите, профессор, не было ли у вас золотого портсигара с надписью: «Александру Александровичу…»
– Как же, был.
– А где он сейчас?
– Если, молодой человек, вы хотите его у меня отобрать, то вы, к сожалению, опоздали. Что было, то сплыло. Некоторое время тому назад я его выменял на пуд крупчатки.
– У вас тогда супруга заболела?
– Совершенно верно. А откуда вам это ведомо?
– Это не важно, Александр Александрович. Председатель ВЧК товарищ Дзержинский поручил мне вернуть вам портсигар. Получите его, пожалуйста…
Андрей выдвинул ящик, переворошил все бумаги – портсигара не было!
В дверь постучали.
– Можно?
Андрей, холодея, глухо ответил:
– Пожалуйста, входите.
В комнату, улыбаясь, вошел Феликс Эдмундович, еще издали протянул руку профессору Пухову:
– Дзержинский. Здравствуйте, Александр Александрович!..
Помощник дежурного стучал в двери:
– К Дзержинскому! Немедленно!
– Где Александрович? – спросил Дзержинский Ксенофонтова, когда все собрались.
– Болен. Испанка.
– Где Мальгин? Где Полукаров?
– На операции.
– Начнем без них. Товарищи! У нас произошло невероятное событие… – Дзержинский на мгновение умолк, подбирая слова. – В нашем доме появился вор. Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я поражен не меньше вас. Среди нас – вор! Вчера вечером сотрудник Андрей Мартынов положил в ящик письменного стола изъятый у спекулянта золотой портсигар с дарственной надписью, по которой можно судить, что эта очень дорогая вещь принадлежит крупному русскому ученому. Портсигар из стола Мартынова украден!
Кто-то глухо сказал:
– Может, Мартынов ошибся?
– Ошибки нет. После того как Мартынов положил портсигар в стол, в здание ЧК из посторонних приходили только два человека – они вне подозрений. Следовательно, украл кто-то из наших работников.
В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как тяжело дышал недавно перенесший испанку Ксенофонтов.
Дзержинский посмотрел на часы.
– Сейчас три часа дня. Я надеюсь, что в пять часов портсигар будет лежать на подоконнике в семнадцатой комнате. Она пустая. Константин Калугин, который работает в ней, сейчас в Нижнем Новгороде. – Дзержинский молча посмотрел на сотрудников, ни на ком особенно не задерживая взгляда, и закончил: – Никто наблюдать за тем, кто войдет в комнату семнадцать, не будет. Если портсигара в семнадцатой комнате к пяти часам вечера не окажется, сотрудник Мартынов за преступно халатное отношение к своим обязанностям будет наказан самым строжайшим образом. Вы свободны, товарищи. Яков Христофорович, позаботьтесь, чтобы сотрудник Мартынов до пяти часов не наделал глупостей…
Петерс отобрал у Андрея револьвер, привел в свой кабинет, дал свежий номер «Правды» и сказал:
– Если можешь, читай.
Андрей попробовал читать, но вместо строк видел только полоски.
Кто мог взять портсигар?
Какой позор! Хорошо, что Феликс Эдмундович помог выйти из положения. Услышав голос Дзержинского, Андрей успел нацарапать на бумажке: «Портсигар исчез!» – и передал ее. Прочтя, Дзержинский заговорил с профессором о котлостроении и минуты через две сказал:
– Что мы здесь сидим! Мы, наверное, мешаем нашим разговором товарищу Мартынову. Идемте ко мне.
И они ушли. Профессор увлекся беседой с Дзержинским и, видно, забыл о портсигаре. А может быть, он очень вежливый и решил не спрашивать?
Два часа – это очень много. Можно вспомнить всю свою жизнь. Это сто двадцать минут. А что такое минута?
В кабинете Петерса, прямо перед Андреем, висели круглые часы в деревянном коричневом футляре с надписью на циферблате: «Павел Буре». Большая минутная стрелка не двигалась, а прыгала. Постоит, постоит и прыгнет. Андрей смотрел на стрелку, а она все прыгала и прыгала.
Петерс вдруг спросил:
– Кто же, по-твоему, мог взять портсигар?
– Не знаю.
– Кто был в твоей комнате, кроме тебя?
– Только Мальгин. Но он, Яков Христофорович, не мог взять.
– Ты так думаешь?
– Уверен. Мальгин такой. Честнее его нет.
– Я тоже так думаю. Тогда кто же? Не мог портсигар растаять. Кто-то же его взял? Ты хорошо все осмотрел?
– Все. Сначала я торопливо смотрел. Я очень испугался, товарищ Петерс. А потом по-спокойному, все ящики вынимал и даже вытрясал.
– Пойдем еще раз посмотрим.
В комнате был Мальгин. Он только что вернулся с операции.
На своем столе Андрей увидел хлеб и конфету «Бон-бон». Это Мальгин получил для него в буфете. Там ему рассказали о случившемся.
– Посмотрим еще раз, – сказал Петерс, – хорошенько.
Когда ящики были проверены, Мальгин вздохнул и тихо произнес:
– Надо в другом месте искать…
Петерс спокойно сказал:
– А ты подскажи где.
– Пусть Мартынов выйдет, – угрюмо ответил Мальгин.
– Андрей, подожди меня в коридоре. Только далеко не уходи.
Минуты через две Петерс вышел необычно возбужденный и коротко бросил:
– Иди в мой кабинет. Я сейчас приду.
Стрелки снова запрыгали. Прошло минут десять, пока пришел Петерс. Он сел за стол, вынул из ящика папку и принялся читать. Иногда он посматривал на часы, каждый раз при этом говоря:
– Потерпи.
Потом Петерс сказал:
– Ну, пошли.
Каждый входивший в кабинет Дзержинского бросал взгляд на Мартынова и сразу отводил глаза. Все молчали.
Дзержинский взглянул на часы.
– Ровно пять. Товарищи Петерс и Ксенофонтов, посмотрите.
Они ушли. И снова в кабинете стояла такая тишина, что, когда зазвенел телефон, все вздрогнули.
Ксенофонтов не вошел, а влетел. В руках у него был портсигар. Следом вошел Петерс и как ни в чем не бывало спокойно сел – как будто иначе и не могло быть.
Кто-то засмеялся. Первым к Андрею подошел Филатов, подал руку:
– Поздравляю, товарищ Мартынов!
Андрей пожал руку, не зная, что сказать. Дзержинский постучал карандашом по столу.
– Спасибо, товарищи, – сказал он. – Благодарю за точность.
Андрей смотрел на Феликса Эдмундовича, как бы молча спрашивая: «Что же теперь?» Дзержинский вышел из-за стола и дотронулся до плеча Андрея. Мартынов совсем близко увидел глаза Феликса Эдмундовича – усталые, но с веселыми искорками. Но через мгновение Андрей увидел совсем другие глаза – холодные, неумолимые.
– Вы свободны, товарищи. Мартынов, Филатов, останьтесь.
Остались Феликс Эдмундович, Петерс, Ксенофонтов, Андрей и Филатов. Дзержинский прошел за свой стол, стоя открыл какую-то папку, гневно спросил:
– Скажите, Филатов, зачем вам понадобился портсигар?
– Я его не брал! – вскочил со стула Филатов. – Не брал! Впервые вижу!
– Вы говорите неправду, Филатов. Зачем вам потребовался портсигар? Ну!
– Я не соображал, что делал… Я хотел только напугать Мартынова…
– Чтобы он прекратил дело по обвинению вашего отца? – спросил Петерс. – Но ваш отец арестован на законном основании, он спекулянт.
– Я бесконечно виноват…
– Когда вы окончили гимназию, Филатов? – спросил Ксенофонтов. – И что вы после делали?
– В тысяча девятьсот пятнадцатом году. Потом служил в армии.
– На фронте были?
– Нет. Служил здесь, в Москве.
– Когда вы вступили в партию социалистов-революционеров?
– В прошлом году.
– Вы арестованы, Филатов! – резко кинул Дзержинский.
– Арестовать меня вы не можете! Я член партии социалистов-революционеров, работаю в ВЧК на основании соглашения между вашей партией и нашей!..
– Обо всем, что сделали вы, товарищи по вашей партии будут поставлены в известность. Никакая партия не может защищать воров. Товарищ Петерс, распорядитесь, чтобы бывший сотрудник ВЧК Филатов немедленно сдал мандат, оружие, все дела и был препровожден в Бутырскую тюрьму!
Мы нашли вас
Возвращаясь домой, профессор Пухов на площадке второго этажа встретил коменданта дома Денежкину. На ней были новый оренбургский пуховый платок, сильно пахнувший нафталином, короткое пальто, подпоясанное офицерским ремнем, новые чесанки с галошами.
– Добрый вечер, Анна Федоровна!
Денежкина молча кивнула и, дождавшись, когда Пухов поднялся на третий этаж, крикнула:
– Надумал?
– Как вам сказать, – неопределенно ответил профессор. – Говорят, один переезд равен двум пожарам. Хлопот много.
– Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело – валяй, лазай! Жену бы пожалел – в чем душа держится…
– Я посоветуюсь…
– Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру, тяжело дыша. Лидию Николаевну больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоило сердце мужа – основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет, за обедом.
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу опять раздался голос Денежкиной:
– Дежуришь сегодня!
– Где?
– Как это – где? На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра. Да ты не ленись, спустись и распишись!