– Хотите, подарю?
– Что подарите? – удивился офицер.
– А вот этот самострел. Куда он мне, бабе? А вы человек военный.
– Откуда он у вас?
– Нашла. Я ведь рано просыпаюсь, надо за домами смотреть. Иду, а он валяется.
– Хорошая находка. Совсем новый.
– Берите, берите.
Поручик ушел от Денежкиной с наганом. По оружию Сергей Пухов соскучился, теперь, ощупывая револьвер, он чувствовал себя полноценным человеком.
Дома он лег на диван, сладко потянулся, закинул руки за голову и замурлыкал песенку, которую в немецком плену, в бараке, часто напевал его приятель, прапорщик Костя Полунин, неожиданно для всех покончивший жизнь самоубийством:
С милой мы вчера расстались,
В жизни все дурман.
И с тобой вдвоем остались,
Черненький наган.
«А она еще ничего, – подумал Сергей про Денежкину. – Миловидная, и не больше тридцати…»
Это происшествие внесло хотя и маленькое, но все же разнообразие в скучную жизнь. А жизнь Сергея Пухова не баловала. После радостной встречи с родителями, после первой беседы, затянувшейся до утра, начались будни, встали неизбежные вопросы: что делать, как жить? Продолжать занятия в Высшем техническом училище? Но там ни от кого нельзя добиться толкового ответа. Идти в Красную Армию? Но в районном военкомате на учет взять взяли, а никакой должности не предложили, сказали: «Пока отдыхайте, надо будет, позовем».
Оказалось, что он, не закончивший курса студент, потерявший на войне и в плену здоровье, в общем, никому не нужен, кроме родителей. Но и с ними отношения налаживались трудно.
Дня через три после приезда Сергей за обедом начал рассказывать:
– В вагоне говорили: вызывают дьякона в совдеп. Сидит там комиссар, нестриженый, небритый, держит по случаю неграмотности газету вверх ногами и грозно спрашивает: «Скажите, отец дьякон, как вы к Советской власти относитесь? Только не врите!» – «Хорошо, скажу. Ей-богу, не вру: боюсь!»
Отец, словно не слышал, сказал матери:
– Я, Лида, опять сегодня доктора Коновалова встретил…
Друзей не было, поразлетелись кто куда. Была надежда на встречу с Варенькой Самариной, но мать, осторожно подбирая слова, сообщила, что Варенька вышла замуж и живет в Петрограде.
Как-то вечером профессор пришел домой очень усталый, молча поужинал и раскрыл «Правду». Сергей спросил:
– Ты, папа, в большевики записался?
Профессор поднял глаза на сына, ничего не ответил.
Сергея вдруг охватило раздражение:
– Вспомнил молодость! «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, ради вольности веселой…» Пока нас, русских людей, немецкие вши ели, вы с вашим Лениным на немецкие деньги сахар покупали. Откуда у нас в доме сахар, я хочу знать? Откуда?
В столовую вошла Лидия Николаевна. Она со страхом смотрела на мужа и сына.
Профессор спокойно сложил газету, снял очки.
– Ты поглупел, Сергей, в плену. Ничего, это пройдет. Я не большевик, но запомни: если ты хоть еще раз посмеешь так говорить со мной – живи как хочешь, ты взрослый.
Встал, подошел к двери:
– Спокойной ночи. Мне завтра надо встать раньше. Я уезжаю.
Сергей вышел подышать свежим воздухом и наткнулся возле подъезда на Денежкину.
– Высокому начальству – почтение! – козырнул поручик.
– Вы все шутите, Сергей Александрович! – улыбнулась грозная со всеми комендантша.
С того вечера поручик редкую ночь проводил дома.
Лидия Николаевна вскоре догадалась, где бывает сын. Все: молчание отца, брезгливый взгляд матери – окупалось удовольствиями, получаемыми у Денежкиной.
На столе всегда красовалась бутылка водки, настоящей «николаевской», с казенной печатью. На расспросы Сергея, где она берет такую немыслимую драгоценность, помолодевшая, похорошевшая Анна Федоровна только посмеивалась:
– А вы не любопытствуйте, а выпейте.
И подвигала закуску – копченую селедку, рыжики.
За столом Анна Федоровна называла гостя на «вы»: «Кушайте Сергей Александрович!», «Закусите, Сергей Александрович!», «Пожалуйста, сальца отведайте, Сергей Александрович!».
А как только Анна Федоровна гасила свет, Сергей Александрович превращался в милого, дорогого, желанного Сереженьку.
Случались и неприятности. В первый вечер Анна Федоровна вылила на себя, повидимому, целый флакон тройного одеколона, запаха которого Сергей не выносил. Сначала не почувствовал, благо выпил основательно, но утром заявил:
– Побереги одеколон для других нужд.
Одна ночь выдалась беспокойной.
Кто-то тихонько, но настойчиво застучал. Сергей взволновался: не отец ли? Не случилось ли что с матерью?
Анна Федоровна, не зажигая света, спросила:
– Это ты?
– Я! Открой…
Денежкина набросила пальто, вышла.
Всего разговора Сергей не слышал, хотя из предосторожности на ощупь нашел все свое, оделся и подошел к закрытой двери поближе.
– Когда его черти унесут? Выставь, и все. Я же замерз совсем.
– Не командуй, я не нанятая.
Хлопнула дверь. Анна Федоровна пошарила по перине, спросила испуганно:
– Сергей Александрович, где вы?
Обняла, зашептала:
– Ложись, миленький, ложись…
– Кто это приходил?
– По делу, Сереженька. Милиционер. Черт кривой! Почему, говорит, ваших караульных не видно?
– Врешь! Я слышал… Это твой бывший кобель!
Анна Федоровна завернулась в простыню, засветила лампу, села на смятую перину.
– Идите-ка домой, Сергей Александрович. Мужики у меня были, а кобелей не заводила. Вы – первый.
– Дура!
– Иди, миленький, иди! Маменька, поди, беспокоится, куда дите пропало.
До чего же не хотелось Сергею уходить! Анна Федоровна, поправляя волосы, подняла руки – простыня упала на колени…
– Ладно, не будем ссориться, – примирительно начал Сергей.
Анна Федоровна ловко накинула платье; защелкивая кнопки, ласково перебила:
– Я не ссорюсь, миленький. Мне, бабе-дворняге, с тобой, офицером, никак это невозможно – ссориться. Поздно, миленький. Я спать хочу. Уходи, дорогой. Какнибудь потом зайдешь.
– Ты что, совсем одурела? Второй час.
– А ты не бойся. Я тебя до двери провожу.
Слова Анна Федоровна произносила ласковые, а голос сухой, лицо непонятное – не злое, не обиженное, – гордое: «Не замай!», «Не подходи!».
Очутившись на темной, холодной лестнице, Сергей сообразил, какую глупость он сотворил, постучал в дверь сначала тихо, потом погромче.
Анна Федоровна спросила:
– Кто там?
– Открой. Я ремень забыл.
– Днем приходите, – все тем же ласковым тоном ответила Анна Федоровна.
Сергей выругался и поплелся на четвертый этаж.
Отпер дверь, но она оказалась на цепочке. К двери подошел отец, посмотрел в щель, молча снял цепочку и так же молча повернулся спиной.
После, днем, Сергей искренне жалел, что не смог сдержать бешеного, злого крика. Уж очень много накопилось: неудачный визит к Денежкиной, выгнавшей его, как мальчишку, недовольство собой, родителями, пьяные ночи.
– Что ты мне спину показываешь? Ты лицом ко мне повернись. Давай поговорим!
– Хорошо, Сережа, после поговорим. Я занят сейчас.
– Чем это ты занят? Доклады для большевиков сочиняешь?
– У меня гости, Сергей.
Из кабинета отца в переднюю шагнули двое. Один – лет сорока, высокий, худощавый, с высоким лбом, небольшой бородкой. Второй – среднего роста, с пышной шевелюрой, в кожаной тужурке – прошел мимо Сергея, не обратив на него никакого внимания, взял кепку, встал у двери.
Сергей шутовски раскланялся, шаркнул ногой:
– Очень приятно. Пухов. Так сказать, младший. С кем имею честь?
Худощавый подал руку:
– Дзержинский.
Сергей, пожимая руку, растерянно посмотрел на отца.
Профессор неожиданно засмеялся:
– Вспомнил, Феликс Эдмундович! Вот память! Недаром медики говорят – первый признак склероза. Зелинский Николай Дмитриевич! Вы с ним не знакомы?
– Нет.
– Я вас познакомлю. Интереснейшая личность. Когда в университете лекции читал – яблоку негде было упасть. Потом поссорился с этим министром…
– С Кассо, – подсказал человек от двери. – Только он, кажется, не поссорился, а ушел в знак протеста против поведения Кассо.
– Вот именно! Николай Дмитриевич сейчас проводит интереснейшие опыты, пытается получить из мазута первосортный бензин.
– Спасибо, Александр Александрович. Обязательно познакомьте. Извините, что так долго засиделись. Увидимся завтра. Впрочем, завтра уже наступило…
Профессор осторожно открыл дверь в спальню, разделся и тихо лег. Как ни старалась Лидия Николаевна плакать беззвучно, все же Пухов услышал.
– Не надо, Лидуша. Все образуется…
– Саша, милый. Что же это происходит? Он же совсем пропадет. Каждый день пьяный. Что делать? Поговори с ним, помоги ему.
Александр Александрович оделся.
– Хорошо. Поговорю.
Сергея дома не оказалось. Видно, только что ушел – дверная цепочка еще качалась. Но дверь была закрыта тихо, без обычного грохота.
Слово предоставляется Владимиру Ильичу
В понедельник двадцать девятого апреля приехал отец и Фрунзе.
– Эх вы, сони московские! – шутил отец, выкладывая на стол коричневые лепешки из жмыха. – Это все мать: возьми да возьми! Голодные они там, совсем, наверно, отощали! А они вкусные, пока горячие, а остынут – как камни.
– Хорошо в бабки играть вместо биты, – мрачно пошутил Фрунзе.
В этот раз он показался Андрею усталым, посеревшим. Когда Фрунзе, выпив стакан чаю, ушел, Андрей спросил отца:
– Что с ним?
– Весна – язва донимает. Мы пробовали через Софью Алексеевну, чтобы он лучше других питался, яиц раздобыли, с молочницей договорились. Послал он нас! С утра ему всегда хуже, днем разгуляется.
Андрей подал отцу вчерашний номер «Правды»:
– Читал? Тут статья Ленина «Очередные задачи Советской власти».
Отец схватил газету, так и впился в нее.
За пятнадцать лет пребывания в партии Михаил Иванович повидал всякое. Были радостные, счастливые дни лета 1905 года, когда на берегу Талки заседал первый в мире Совет рабочих депутатов и когда казалось, что победа революции совсем близка. Были и горькие дни, особенно в декабре, когда из рабочего отряда, ушедшего под командой Арсения в Москву, вернулось живыми меньше половины.
Были тюрьмы – шуйская, владимирская, десятка полтора пересыльных – с тяжелым спрессованным воздухом, парашами, клопами, баландой; были зимние этапы – прошел не одну сотню верст и на всю жизнь запомнил, как в тюремном дворе выкликали:
– Семенов?
– Есть!
– Творогов?
– Разрешите доложить, ваше благородие?
Творогов ночью преставился.
– Хорошо. Тачкин, вычеркни.
– Есть!
Была одна из самых главных тюрем Российской империи – Александровский централ.
Были месяцы без единого письма из дому – наказание за строптивый нрав, были голодовки, неудавшиеся побеги, отсидка в карцере, но никогда Михаил Иванович не падал духом.
Случались страшные дни, куда страшнее, чем этап или карцер, когда узнавал о гибели товарищей – повешенных, расстрелянных, умерших в тюрьмах от чахотки, не выдержавших и наложивших на себя руки.
Случались дни, когда кипел от гнева и презрения, узнавая об изменах бывших друзей: Константин Захаров стал городовым, Дмитрий Ухов сразу из тюрьмы пошел в монахи.
Был незабываемый путь домой из далекой Сибири в марте 1917 года. На паровозе алое полотнище: «Привет политическим заключенным!» На вагонах красные флаги. А какие люди в вагонах: худые, плохо одетые – смесь арестантского со штатским и солдатским, – но все веселые, будто хмельные, перебираются из вагона в вагон, разыскивают земляков. Объятия, поцелуи. Слезы на глазах – ничего не поделаешь, поистрепали в тюрьмах нервы.
Споры из тюремных камер перенеслись на митинги, собрания, длившиеся сутками.
Боже ты мой, что творилось даже в маленькой, по сравнению с другими промышленными городами, Шуе! Кто во что горазд! Прикатил на родину поэт Константин Бальмонт. Охрип от каждодневных речей на митингах, все больше за войну до победного конца. В конце недели замолчал – начисто лишился голоса, только шипел, держась руками за горло.
А что же дальше? Что?
Большевиков в Шуе немного, не все еще вернулись, но даже и среди немногих – разброд.
И вдруг в «Правде» от седьмого апреля на третьей колонке статья Ленина «О задачах пролетариата в данной революции». Какое это было счастье – проверить, правильно ли ты, Михаил Мартынов, думаешь: «Что же дальше?»
Какая радость понять, что ты по-прежнему единомышленник Ленина! Вспомнил, как в Александровском централе умиравший от чахотки питерский литейщик Иван Максимов за несколько дней до смерти тихо, спокойно ответил эсеру Черноухову:
– У каждого свое, Филипп! У вас Евно Азеф, у нас Ленин.
– Заведет вас ваш Ленин!
– Меня, к сожалению, скоро увезут в другое место, и я не смогу доказать. Ничего, Филипп, другие доживут и докажут, кто в конце концов будет прав.
Опять весна. Хлопот, забот до чертиков – это у Михаила Мартынова, члена Иваново-Вознесенского городского комитета большевиков, выборного директора фабрики: хлопок кончается, топливо на исходе, денежных знаков нет, кормить людей нечем. А у Владимира Ильича сколько забот?!
Статья Ильича захватила старшего Мартынова полностью – ни о чем другом он думать уже не мог. Когда Андрей и Надя уходили, Михаил Иванович только махнул рукой: мол, до свидания, не мешайте!
Читал он медленно, вдумываясь в каждое слово, и вслух повторял то, что, по его мнению, надо выучить наизусть:
«…Необходимо крайнее напряжение всех наших сил…»
«…Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали – у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять».
«Нужны, разумеется, не недели, а долгие месяцы и годы, чтобы новый общественный класс, и притом класс доселе угнетенный, задавленный нуждой и темнотой, мог освоиться с новым положением, осмотреться, наладить свою работу, выдвинуть своих организаторов».
А Семен Баканин на городской конференции что говорил? «Скоро, слава богу, полгода, как мы власть у буржуев отняли, а что сделали? К чему пришли?»
«Ни одно глубокое и могучее народное движение в истории не обходилось без грязной пены, – без присасывающихся к неопытным новаторам авантюристов и жуликов, хвастунов и горлопанов, без нелепой суматохи, бестолочи, зряшной суетливости, без попыток отдельных «вождей» браться за 20 дел и ни одного не доводить до конца».
Все, все про нас! Все это и у нас в Иваново-Вознесенске. И у нас есть хвастуны и горлопаны, есть и жулики. Успели, окаянные, примазаться! Губернский военный комиссар Павел Батурин рассказывал в городском комитете о бегстве командира Первой советской роты Кувалдина: «Скрылся, подлец, деньги украл и два нагана. А мы ему так доверяли!»
Особенно взволновало Мартынова заключение. В нем говорилось о горереволюционерах, которые, к сожалению, есть. Некоторые из них преданы революции, искренни в своих мыслях, но ошибаются в главном, не понимают «того особого и особо «неприятного» состояния, через которое неминуемо должна была пройти отсталая страна, истерзанная реакционной и несчастной войной, начавшая социалистическую революцию задолго раньше более передовых стран. «У таких людей» недостает выдержки в трудные минуты трудного перехода».
«Социальный источник таких типов, это – мелкий хозяйчик, который взбесился от ужасов войны, от внезапного разорения, от неслыханных мучений голода и разрухи, который истерически мечется, ища выхода и спасенья, колеблясь между доверием к пролетариату и поддержкой его, с одной стороны, приступами отчаяния – с другой… Руководить трудящимися… массами может только класс, без колебаний идущий по своему пути, не падающий духом и не впадающий в отчаяние на самых трудных, тяжелых и опасных переходах… Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата».
Михаил Иванович закончил читать статью, и первым чувством, которое охватило его, было сожаление, что он сейчас не в Иваново-Вознесенске, а один в этой маленькой комнатке, и даже сказать некому, как теперь многое вдруг прояснилось, что теперь-то он знает, с чего начнет, когда вернется домой.
В тот же день, вечером, Михаил Иванович был на открытом заседании ВЦИК. Большая аудитория Политехнического музея была заполнена до предела. Люди заняли все проходы, стояли на всех ступеньках, сидели на подлокотниках кресел. Перед первым рядом на полу уселись молодые красноармейцы и большая группа крестьян из разных уездов Московской губернии – днем они были на губернском сельскохозяйственном съезде. Мартынов-старший и Фрунзе сидели в пятом ряду: Михаил Иванович пришел пораньше и занял место для друга.
– Смотри, Иваныч, – сказал Фрунзе, – твой Андрей…
Андрей стоял около двери, из которой ближе всего можно было пройти к столу президиума.
Казалось, упадет потолок, рухнут стены, когда Яков Михайлович Свердлов сказал:
– Слово предоставляется Владимиру Ильичу Ленину!
Наконец Свердлов успокоил зал, и наступила такая тишина, что слышно было, как Яков Михайлович положил колокольчик на покрытый красным сукном стол. И в этой удивительной тишине раздались первые слова Ленина:
– Товарищи! Мне, по отношению к докладу, приходится сегодня поставить вопрос несколько необычно. Дело в том, что настоящим докладом является моя статья об очередных задачах Советской власти… и можно ограничиться лишь дополнениями и пояснениями…
Почти у каждого были ученические тетрадки, листочки – люди записывали речь Ильича.
Май
Стремительные события волновали Его величество российского обывателя, порождали все новые и новые умственные терзания.
– Не везет господам-товарищам. Только они свой престольный праздничек Первое мая отгуляли, с красными полотнищами походили, а немец Ростов-на-Дону взял да оттяпал от России. Теперь рыбцов не видать!
– Опять съезды! Всероссийский съезд комиссаров труда, съезд по топливу, Советов народного хозяйства. Даже чудно слышать – народного хозяйства! Какое же, извините, хозяйство, когда все босые ходим?
– И у меньшевиков тоже вроде съезда. На полный съезд не натянули, так устроили Всероссийское совещание. Все ораторы в одну дуду: надо свалить Советы! Либер выступал, внес резолюцию: «Вынести Советам смертный приговор!»
– Еще съезд – по библиотечному делу. Это как прикажете понимать? Читайте – может, пока книжку в руках держите, о пище телесной думать не будете?
– Консерваторию национализировали, Третьяковскую галерею национализировали. Объявили все народным достоянием. Интересно, что из этого получится?..
– Не везет броненосцу «Князь Потемкин». После того как матросы на нем взбунтовались и в Констанцу увели, румыны его России отдали. И его переименовали в «Святого Пантелеймона». Когда царя, извините, сшибли, броненосец опять в «Потемкина» перекрестили. А совсем недавно – в «Борца за свободу». Если власть переменится, как его опять окрестят?..
– Про новые деньги слышали? Говорят! Мне верный человек рассказывал. Если на билете черт с рогами – это значит банковский билет, крупная купюра; а если чертиха – казначейский, мелкого достоинства.
– Новое слово появилось – «продотряд».
– Слышали… У моей соседки сын, беспартийный, записался в этот самый продотряд. «Маманя, не горюйте, мы скорехонько у деревенских ямы пооткрываем…» Чисто грабиловка!
– Господи!
– Раньше надо было…
– А вы статью Ульянова-Ленина прочтите! «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности». Я серьезно вам советую – прочтите! В нем, в Ульянове-Ленине, все дело! Именно в нем…
– А чего патриарх смотрит? Взял бы да и проклял с амвона всех их.
– Попробуй… Они те проклянут!
– Кто кого заглазно бранит, тот того боится. Жидковат наш Тихон! Мелок.
– Англичане, немцы, французы, американцы, японцы… И все на одну Россию!
– О господи!..
Пошалили, и хватит!
Как-то исподволь, сам собой, среди сотрудников ВЧК установился негласный, обязательный для всех закон: не расспрашивать друг друга, кто чем занят сейчас, что собирается делать завтра, если, разумеется, не предполагалось операции, в которой участвовали многие. Но даже и в этом случае о предстоящем знали только те, кого это касалось.
Если кто-нибудь из новичков оказывался не в меру любопытным или словоохотливым, его просто не слушали, и он сконфуженно умолкал. А откровенные болтуны в ВЧК долго не задерживались.
Андрей понял этот закон в первые же дни.
Узнав от Петерса о побеге Филатова, Андрей не стал расспрашивать, как Филатову удалось бежать. Если бы даже и поинтересовался, все равно бы не узнал, что побег Филатову по распоряжению Александровича устроил помощник начальника тюрьмы левый эсер Сосин. Этого не узнал и Терентий Дерибас, которому поручили провести расследование.
Как удивился Мартынов, когда шестого мая утром, проводив Надю на работу, на Воздвиженке, у входа в Управление по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов, увидел Филатова. В матросской форме. Отрастил бороду.
Накануне вечером Надя сказала Андрею, что у них будет ребенок. Они не спали почти до утра – все обсуждали свою будущую жизнь втроем. Андрей рассуждал так, будто сын появится почти немедленно, не позже как через неделю, и надо торопиться достать коляску или кроватку, где-то раздобыть белье, и кто будет сидеть с Мишкой, когда Надя должна будет пойти на работу?..
Надя выслушала, засмеялась и долго разъясняла, что до появления дочери, Настеньки, еще долго.
После такой счастливой, радостной ночи и вдруг лицом к лицу – враг, да еще доставивший лично ему столько волнений.
Филатов ходил по тротуару, беспокойно оглядываясь. Андрей укрылся за афишной тумбой. Не прошло и двух минут, как к Филатову подошел Иван Севастьянович Артемьев. Они перекинулись несколькими словами и, не останавливаясь, вошли в подъезд, охраняемый матросами. Андрей заметил, что один из матросов лихо откозырял Филатову. Это была какая-то чертовщина! Убежавшие из тюрьмы преступники свободно разгуливают по Москве и беспрепятственно входят в здание советского учреждения, охраняемое днем и ночью!
Покинуть свой наблюдательный пост Андрей не мог: Филатов и Артемьев уйдут, а потом ищи-свищи! А если они пойдут в разные стороны?
Андрей остановил парня, – судя по ящичку со слесарным инструментом, водопроводчика, – показав ему мандат, попросил:
– Товарищ, выручи. Зайди побыстрее в этот дом, – он показал на здание наискосок, где работала Надя, – поднимись на второй этаж, комната пятнадцать, спроси Надежду Мартынову и скажи, чтобы немедленно шла сюда. Мол, очень спешное дело. Понял?
– Понял. Пригляди за струментом.
К Управлению по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов подъехала машина со знакомым Андрею по ночному происшествию в Ермолаевском переулке шофером. Из машины тяжело, с трудом выбрался толстый военный моряк, с широкой, как блин, курносой физиономией, с большим лягушачьим ртом.
Часовые замерли, как только увидели автомобиль, а когда моряк ленивой походкой довольного собой человека подошел к подъезду, откозыряли и торопливо распахнули тяжелую дверь.
Андрей рискнул выйти из укрытия. Взяв ящичек, подошел к шоферу:
– Здорово, друг. Кого это ты привез?
– А! Привет, дорогой товарищ! Как это кого? Начальство мое, чтоб ему ни дна ни покрышки! Германова. А ты чего тут?
– Жену поджидаю, – ответил Андрей и поспешил к Наде – она с водопроводчиком бежала по другой стороне.
– Спасибо, друг, – поблагодарил Андрей парня.
Надя все поняла с полуслова:
– Позвоню Мальгину…
– Пусть немедленно доложит Петерсу.
Яков Христофорович впервые увидел Германова на заседании Московского Совнаркома. Петерса пригласили посоветоваться, как освободить особняк Морозова, который заняли тогда неразгромленные уголовники, именовавшие себя анархистами.
Увидев грузного матроса, Петерс спросил, кто это такой. Секретарь Михаила Ивановича Покровского, тогдашнего председателя Московского Совнаркома, объяснил, что это начальник Управления по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов Германов и что он иногда помогает, дает грузовики и его поэтому постоянно приглашают на заседания.
Во время заседания зазвонил телефон. Покровский снял трубку и сказал:
– Вас, товарищ Германов… Германов слушал, произнося коротко:
– Понял! Начинайте. Адрес… Приеду. Скоро.
Петерсу удалось заглянуть, как Германов записал: «Спиридоновка, дом Тарасовых».
Побыв еще немного, Германов извинился перед Покровским и ушел.
Утром Петерс узнал, что ночью на Спиридоновке, в доме бывших богачей Тарасовых, ограблен склад, где хранились реквизированные вещи – ковры, дорогая мебель, картины.
Сопоставив два эти факта – телефонный звонок и ограбление, Петерс проникся недоверием к «Лягушке», как прозвал он расплывшегося Германова, и сам запросил Петроград: что это за управление? Кому оно подчинено? В Москве никто на этот вопрос ответить не мог, только пожимали плечами и неопределенно говорили: «А кто его знает?»
Поэтому, когда Мальгин доложил Петерсу о звонке Нади, на Воздвиженку немедленно послали отряд.
Андрей из своего укрытия тревожно наблюдал, как Филатов и Артемьев уже уселись на заднее сиденье автомашины и нетерпеливо поглядывали на подъезд, видимо кого-то ожидая, может быть, самого Германова. А где же подмога? Неужели опоздает?
Из особняка действительно вышел Германов, грузно плюхнулся рядом с шофером, барски приказал:
– В Сокольники!
Автомобиль тронулся.
Андрей выскочил навстречу, крикнул шоферу: