Где бы ни проходил Савинков – гостиничным коридором, по улице, по канцелярии войска Донского – спиной, каждым нервом чувствовал колючие взгляды, затылком ощущал взведенный курок нацеленного пистолета. Он понимал, что монархистам – а на Дону собрались большей частью именно монархисты – он, социалист-революционер, руководитель боевиков, нужен до поры до времени, а потом его, как тягостную помеху, уберут, причем втихомолку – пристрелят где-нибудь в номере, в ресторане – ну, это еще куда ни шло – Жореса убили в кафе, – могут пристукнуть булыжником в темном переулке…
Савинков выехал из гостиницы на частную квартиру, но и тут не оставили в покое. Ночью забарабанили в дверь, Борис Викторович в исподнем выскочил в переднюю. Перепуганная хозяйка спросила: «Кого надо?»
– Савинков тут живет? Срочный пакет!
Хозяйка чиркнула спичкой, зажгла свечу. Борис Викторович жестом показал: «Откройте!»
Ввалился вдребезину пьяный молоденький офицер-артиллерист. Даже не ввалился – кто-то, невидимый в темноте, впихнул его в дверь. Офицерик что-то кричал о христопродавцах, о красной сволочи. Потом истерически плакал, проклинал какогото полковника Дувакина, наконец стих и уснул на полу, возле дивана, служившего Савинкову постелью.
Утром офицер, глядя в сторону, мрачно сказал:
– Уезжайте! Меня послали убить вас, а я не мог… Я еще никого не убивал, тем более так близко…
А тут облегчающие душу вести из Москвы – у большевиков дела идут неважно, наступает голодуха, иностранные державы что-то затевают.
С дипломатами разговаривать приятнее, нежели с грубияном Митрофаном Богаевским, дипломаты – народ деликатный и, самое главное, в русских делах весьма заинтересованы, и больше всего в том, чтобы русские солдаты отвлекли бошей от Западного фронта. Да и деньги у иностранцев есть, – хоть и поистратились на войне, а все же великие державы, и кое-кто не только не поистратился, а совсем наоборот, получил солидный доход.
Так в Москве появился Виктор Иванович Степанов.
Петр Михайлович Шрейдер возвратился в «Малый Париж», как обещал, ровно в три. Принимая ключ, внимательно посмотрел на доску: висит ли ключ от номера девять?
Шрейдер прожил в гостинице долго, больше месяца, подобрел – щедро раздавал чаевые. Ежедневно с четырех до шести находился в номере. К нему в это время иногда приходили разные люди, все больше в штатском: только раз пришел военный да однажды минут на пять заскочил монах.
Виктор Иванович прожил в номере только два дня, потом распрощался.
– Мало у нас погостили, – с сожалением сказал портье.
– Слава богу, отыскал знакомых. Буду у них.
Знакомых у Савинкова оказалось много – французский консул Гренар, военный атташе генерал Лаверн, генерал-лейтенант Рычков, полковник Перхуров…
Вальс Штрауса
В Молочном переулке в квартире семь дома номер два отмечали именины хозяйки Василисы Николаевны. Стол, по времени, бедному гастрономией и разносолами, был накрыт прилично: заливной судачок, ветчина, соленые огурцы, холодная телятина, несколько графинов водки. На краю, напротив удобного, единственного во всей комнате кресла, на небольшой продолговатой тарелочке соблазнительно поблескивала паюсная икра, поставленная, очевидно, поближе к самому почетному гостю.
Гости собрались к девяти вечера в гостиной. Приходили по одному, с интервалами в пять – семь минут. Звонили три раза – два длинных, один короткий.
Первым пришел бывший сотрудник «Русских ведомостей» Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь. Чмокнул именинницу в пухленькую ручку, вздохнул, молча сел. Потом пожаловал совсем молодой, лет двадцати пяти, Борис Евгеньевич Покровский, служащий московской продовольственной милиции, – тоже чмокнул, тоже молча сел, рядом с Деренталем. Хозяйка гостей не познакомила – выбежала на очередной звонок.
Вошел полковник Перхуров, конечно в штатском, коротко бросил три слова:
– Добрый день, господа!
Пришли юрисконсульт английского представительства Виленкин и генерал Рычков, тоже, понятно, в штатском.
Появился Савинков. Оглядел всех изучающе, испытующе.
Именинница незамедлительно выпорхнула с удивительно при ее солидной фигуре поспешной легкостью. Через минуту из соседней комнаты приглушенно донеслись звуки рояля – Василиса Николаевна исполняла вальс Штрауса.
Разгуливавший по тротуару Петр Михайлович Шрейдер посмотрел на открытую форточку, прислушался, потом подошел к стоявшему на углу человеку в поддевке, негромко сказал:
– Началось…
Совещались в небольшой комнатке для прислуги. Докладывал Перхуров:
– Нас пока немного, цифры, по некоторым соображениям, называть воздержусь. Думаю, вы поймете меня и не будете настаивать на точности.
– Я назову точное число, – перебил Савинков. – Здесь все свои. Нас не так уж мало – сто девяносто два. И это за первую неделю. Продолжайте, полковник.
– Нас не так много, – поморщившись, словно от зубной боли, продолжал Перхуров. – Но даже при этом сравнительно небольшом количестве мы огромная сила. Огромная потому, что нас объединяет любовь к нашей истерзанной России, ненависть к большевикам, вера в освобождение родины от сумасшедших кремлевских народных комиссаров, позабывших стыд и честь…
Василиса Николаевна все играла и играла перешла к Шопену. Капитан второго ранга Казарновский, он же Петр Михайлович Шрейдер, устал от прогулки и от расспросов одетого в поддевку штабс-капитана Литвиненко: «Скоро они там? Замерз, как пес!»
После Перхурова долго, горячо говорил Савинков:
– Это только начало, друзья! Мы вырастаем в грозную для большевиков силу. Я предлагаю назвать нашу организацию, наше общество «Союз спасения родины и свободы». Возможно, есть иные предложения? Я готов выслушать.
Немного поспорили для приличия. Решили слово «спасение» заменить «защитой». Проголосовали и утвердили: «Союз защиты родины и свободы».
Обсудили программу, написанную и зачитанную Савинковым. Сначала первую часть – задачи ближайшего момента. Первые пункты – о необходимости свержения большевистского правительства, об установлении твердой власти, стоящей на страже национальных интересов России, и воссоздании национальной армии на основах настоящей воинской дисциплины, без комиссаров и комитетов, с восстановлением всех прав командного состава и должностных лиц – приняли быстро и единогласно.
Споры вызвал последний пункт: продолжение войны с Германией, опираясь на помощь союзников.
Особенно пылко возражал генерал Рычков:
– Извините, Борис Викторович. Простите за оговорку, Виктор Иванович, но я против такой постановки вопроса. Что значит – «опираясь на помощь союзников»? Назовите мне этих самых союзников!
– Это же ясно, генерал… Франция, Англия, Италия…
– Вы, Виктор Иванович, человек штатский, а я военный и на своей шкуре испытал, что это за союзники. Они до тех пор союзники, пока им или плохо или выгодно. Бросят в самый разгар, если им покажется, что котлетами не пахнет. Сколько раз мы их в эту войну выручали…
– Что вы предлагаете, генерал?
– Объединиться с тевтонами и с ними до конца. Немцы – люди слова, ежели дадут – сдержат.
Генерал спорил долго, доходил до обидных слов, но не помогло: пункт о войне приняли в редакции Савинкова.
Вторая часть программы – о задачах последующего момента: «Установить в России образ правления, который обеспечит гражданские свободы и будет наиболее соответствовать потребностям русского народа» – обсуждений не вызвала. Все было туманно, неясно, предположительно.
Только Рычков, видимо устав от спора, скептически заметил:
– Это еще дожить надо до последующего-то момента! Бог его знает…
Сообщение о «Положении «Союза защиты родины и свободы» тоже сделал сам Борис Викторович. Не говорил, а рубил слова – твердо, резко, подчеркивая смысл. Даже генерал. Рычков посматривал на докладчика с удивлением: откуда у этого штатского такая четкость?
– Задачи, к выполнению которых мы готовимся, являются делом защиты не отдельного класса или партии, а делом общественным, всего народа…
Последние параграфы вызвали аплодисменты.
– Начатую борьбу не кончать! Какие бы ни были трудности, неудачи – не кончать! От тех, кто захочет отказаться от участия в нашем деле, потребовать сохранения полной тайны. За разглашение – смерть! Отказы принимать только до двадцать пятого мая. После этого числа за отказ – лишение жизни. За выдачу центрального штаба, равно как и программы «Союза», – расстрел!
Начальником штаба утвердили полковника Перхурова. Постановили создать при штабе три отдела: вербовки новых членов, оперативный, разведки и контрразведки – и самостоятельный террористический отряд.
Когда с делами было покончено, Савинков открыл чемодан. Только Виленкин, доставивший накануне чемодан от консула Гренара, спокойно наблюдал за Савинковым. Остальные, даже сдержанный, невозмутимый Перхуров, вытянули шеи: что там, в этом чемодане? И заулыбались, довольно переглянулись, увидев солидные пачки денег.
– Каждому из вас, друзья, – торжественно сказал Савинков, – предстоят расходы, понятно – разные: у одних больше, у других меньше. Потом сочтемся. А сейчас – получите аванс. – И раздал каждому по пачке.
Все, кроме Рычкова, вели себя деликатно – не спросили о сумме, не пересчитывали, неловко, стеснительно спрятали деньги. Генерал разорвал узенькую полоску, крест-накрест склеивавшую пачку, пересчитал, произнес довольным тоном: «Прилично! Совершенно верно! Как в банке!» – разделил на три части, неторопливо разложил по разным карманам.
Дикгоф-Деренталь презрительно оттопырил нижнюю губу – не генерал, а торгаш!
Когда поспешно перебирались в столовую, Рычков успел шепнуть Деренталю:
– А вы нос не крутите. Денежки счет любят. Он сам сказал: «Потом сочтемся!»
Сначала выпили за «Союз защиты родины и свободы». Деренталь встал, преданно, влюбленно смотря на Савинкова, взволнованно, до дрожания голоса, до увлажнения глаз произнес высокопарный тост за неукротимую, могучую энергию, ясный ум, чистую душу Виктора Ивановича и, чуть не рыдая от восторга, воскликнул:
– Это бог послал нам Виктора Ивановича! Да будет славно это имя и ныне, и присно, и во веки веков!
– Аминь! – невпопад брякнул генерал Рычков, торопливо доедая паюсную икру.
Пошли по кругу, произнося тосты за каждого. Савинков начал с Перхурова. Тот, выслушав стоя, слегка наклонил голову:
– Спасибо, Виктор Иванович, за доверие!
Иззябший, как щенок, Казарновский, проводив до угла Остоженки последнего гостя, прихватил Литвиненко и постучался в квартиру Василисы Николаевны. Открыла сама именинница – вся в слезах, с распухшим лицом.
– Васенька, что случилось? – поразился ее виду Казарновский.
– Ладно, проходите, – утираясь передником, ответила хозяйка.
Капитан второго ранга и штабс-капитан заторопились в столовую. Среди грязной посуды выделялась деревянная чаша с сиротливым, одиноким надкусанным соленым огурцом.
– Поработали! – не то с сожалением, не то с завистью произнес Казарновский.
Литвиненко посолил корочку, пожевал. Василиса Николаевна села в кресло, сжала голову пухлыми ладонями:
– Господи, какие свиньи! Все сожрали, все выпили, и никто спасибо не сказал. Называется день рождения!
Казарновский попытался оправдаться:
– Я же думал, вы просто так, для конспирации!
– А если бы Чека налетела? Что бы вы, идиоты, сказали? Как меня зовут? Они умнее, чем вы думаете, – в святцы бы заглянули, и всем вам кутузка. Я сегодня по-настоящему именинница.
– Мы же не знали, дорогая. Все могло быть иначе.
– Уходите, кретины! И никогда больше этих хряков ко мне не приводите! Я думала – благородные люди, а они свиньи самые распоследние…
Люди бывают разные…
На третий день после разгрома анархистов Андрея Мартынова принимали в партию на открытом партийном собрании Брестских железнодорожных мастерских. Заявление о приеме он подал незадолго до перехода в ВЧК.
Андрей не был в мастерских всего около месяца, но как за это время изменились его товарищи! Если бы он видел их, как прежде, ежедневно, он, наверное, разницы бы не заметил, а сейчас ему стало не по себе – лица у ребят были худющие, глаза ввалились.
Андрей никак не ожидал увидеть на собрании Петерса. Перехватив его удивленный взгляд, Петерс, сидевший далеко от него, ободряюще улыбнулся.
Собрание началось. Андрея спросили, признает ли он Программу и Устав партии, кто родители, кто жена.
А затем, когда дотошно ознакомились с биографией, секретарь ячейки Белоглазов сказал:
– Предоставляю слово товарищу Петерсу из Чрезвычайной комиссии, куда мы послали Мартынова работать.
– Что сказать, товарищи? – начал Петерс. – Вы рекомендовали, мы взяли. Хвалить у нас в Чека не принято, да пока еще товарищ Мартынов ничего особенного и не сделал. Но я думаю, что ни вы, ни мы не ошиблись.
Народу на собрании было много – человек двести, а когда секретарь сказал: «Кто за то, чтобы принять товарища Мартынова в партию?» – рук поднялось мало – не больше двенадцати. Андрей сначала даже испугался, а потом, когда услышал: «Принято единогласно», – вспомнил, что комячейка в мастерских маленькая, а остальные на собрании – беспартийные.
Перешли к текущему моменту.
Секретарь объявил:
– Слово имеет член Центрального Исполнительного Комитета Петр Гермогенович Смидович.
Из задних рядов кто-то насмешливо выкрикнул:
– Ты бы лучше Бухарину дал слово!
Смидович серьезно ответил:
– А я как раз и собираюсь рассказать вам о позиции Бухарина и других «левых коммунистов», как они себя называют. Но начнем, как говорится, по порядку. Газеты вы читаете, и общеизвестное рассказывать вам не стану. Начну с Западного фронта. Командование германской армии, собрав крупные силы, начало наступление на англичан и французов. Сначала дело у немцев пошло неплохо, но потом они выдохлись и, потеряв в боях около ста пятидесяти тысяч, приостановили наступление…
– В огороде бузина, а в Киеве дядька! – выкрикнули из заднего ряда.
– Это только вы, товарищ, думаете, что к нашим делам события на Западном фронте не имеют отношения. Чем больше потерь будет у германской армии, чем меньше успехов, тем надежнее мы можем рассчитывать на мирную передышку, которую получили по Брестскому миру…
– Черта с два!
– Сошлюсь на факты. Сегодня с вашего вокзала отправились в Берлин сотрудники первого советского посольства. В ближайшие дни в Москву приедет немецкий посол. Немцы долго не решали вопрос об обмене послами, а тут сдались. Сопоставьте эти факты – потери немцев на Западе и уступчивость в разговорах с нами, – тут есть над чем поразмыслить, и прежде всего над тем, что Советское правительство правильно поступило, подписав Брестский мир. Что вы скажете, товарищ?
– Я потом выскажусь…
– И еще есть факты, которые ободряют нас, внушают большие надежды. В Берлине, Вене, в Брюсселе и во многих других городах Западной Европы проходят демонстрации, митинги в защиту мира, в защиту нашей молодой Советской республики. Рабочий класс за нас, дорогие товарищи!..
Хлопали бурно, долго. Кто-то крикнул:
– Алфеев! Вылазь! Высказывайся!
Смидович жестом успокоил собрание, сделал небольшую паузу, и в наступившей тишине особенно ясно прозвучали его слова:
– Но наше положение, товарищи, очень тяжелое. Еще не разгромлена внутренняя контрреволюция, нас уже сейчас душит голод, а до нового урожая далеко, впереди самые тяжелые месяцы. Хлеб в стране есть, но его прячут, гноят те, кому не по нраву Советская власть, кому диктатура пролетариата – нож в сердце… Седьмой съезд партии избрал в Центральный Комитет Бухарина, Урицкого, Ломова, а они в такое очень тяжелое для Советской власти время отказываются работать, заявляя, что не хотят разделять ответственность за последствия Брестского мира…
– Вроде как наш Лиходеев: как работа потруднее, так у него или теща в испанке, или жена животом мается! – крикнул кто-то.
После Смидовича выступали многие, но Алфеев отказался.
– Я вас не понимаю, а вы меня не поймете, – со злобой сказал он и ушел.
Последние слова резолюции, самые главные, самые нужные, были просты: «Общее собрание поддерживает и одобряет правильную политику Советского правительства».
Внесли дополнение:
«Призвать «левых коммунистов» к порядку, чтобы не мешали».
Резолюцию приняли единогласно. В заключение спели «Интернационал».
После собрания секретарь ячейки крепко пожал Андрею руку:
– Поздравляю! Только не забывай про наши мастерские.
– И я поздравляю, – сказал Петерс. – А забыть – не забудет.
До Триумфальной площади шли вместе. Петерс спросил:
– Ты Алфеева знаешь?
– Который все выкрикивал? Нет, не знаю. Контра!
– Не изучив человека, никогда не торопись с выводами, Андрей, иначе из тебя не получится настоящего коммуниста, а следовательно, и настоящего чекиста. Я узнал, что у Алфеева трое малолетних детей, голодных и раздетых, и жена в больнице. И сам – заметил? – в чем только душа держится. Трудно Алфееву сознательным быстро стать. Помочь ему надо в этом.
– Нас тоже трое было, когда отца на каторгу отправили.
– Люди бывают разные и среди рабочих. Повторяю – это одна и важнейших заповедей чекиста: никогда не торопись с выводами. И даже когда убедишься, что такой-то действительно, как ты говоришь, контра, обязательно выясни: а почему он докатился до этого? Может; быть, настоящий-то враг за его спиной? А этот в чемто не разобрался, поправить его можно, на ноги поставить? Всегда помни, Андрей: мы трудимся ради человека, боремся за человека…
Отто фон Роне
Днем двадцать третьего апреля Петерс вызвал нескольких чекистов, в том числе Мальгина и Мартынова.
– Получено сообщение из Орши, – сказал он, – что сегодня в Москву проследовал поезд германского поела графа фон Мирбаха. Завтра он прибудет в Москву. Встречать посла – дело дипломатов, наша обязанность – предотвратить нежелательные эксцессы. А они вполне возможны. Вы входите в группу, которая и должна все предусмотреть. Старшим назначен я. Выслушайте, что надо сделать уже сегодня.
На перрон вышли Председатель ВЦИК Яков Михайлович Свердлов и секретарь и член Президиума ВЦИК Варлаам Александрович Аванесов.
День выдался, настоящий весенний – теплый, ясный. Свердлов в неизменной кожаной тужурке, из-под нее виднелась белая рубашка с галстуком. Посольский состав – шесть пассажирских вагонов, шесть товарных и два ледника – подходил медленно, осторожно.
Поезд еще не остановился, а с площадки коричневого пассажирского вагона ловко спрыгнул молодой, красивый, хорошего роста немецкий офицер и медленно пошел рядом, держась рукой за начищенный до блеска бронзовый поручень.
Свердлов и Аванесов остановились шагах в пяти от коричневого вагона. Вперед прошли Карахан, знакомый с Мирбахом по Петрограду, где граф во время Брест-Литовских переговоров возглавлял особую миссию, и переводчик.
Офицер что-то тихо сказал по-немецки, и на площадке показался посол.
Графу Вильгельму фон Мирбаху шел сорок восьмой год, но он выглядел гораздо старше. Синие круги под глазами, набухшие веки, щеки в склеротических жилках – видно, граф в жизненных удовольствиях себе не отказывал. И походка не по возрасту – медленная, шаркающая.
Пока переводчик излагал послу краткое приветствие Свердлова, Алексей Мальгин показал Андрею глазами на вагоны-ледники и шепнул:
– Знает граф, что в Москве есть нечего, с собой провиант захватил. Наверно, с Украины салом да маслом набили.
Вскоре посол, сотрудники посольства, среди которых, к удивлению русских, шестеро были в турецких фесках, и советские руководители покинули перрон. Из немцев осталось несколько человек, среди них офицер, первым ступивший на московскую землю, и еще один офицер, помоложе.
Офицер постарше, видимо, догадался, что молодые парни в штатском оказались около посольского состава не ради простого любопытства. Он подошел к Мальгину и Мартынову, козырнул и что-то сказал по-немецки. Андрей отрицательно мотнул головой: мол, не понимаем. По красивому, гладкому лицу офицера пробежала легкая, едва заметная усмешка, но умные серые глаза сразу выразили полное доброжелательство, и офицер сказал по-русски:
– Разрешите представиться: обер-лейтенант Отто фон Роне. Оставлен здесь для сохранения в порядке нашего имущества.
Алексей Мальгин ответил за себя и за Андрея:
– Очень приятно! Мальгин.
Алеша Мальгин подтянулся, как будто даже стал выше. Но больше всего Андрея удивил голос Мальгина – в нем не было и тени обычной шутливости, он звучал ровно, спокойно, с достоинством.
– Если вам, обер-лейтенант, потребуется наша помощь, мы к вашим услугам.
Фон Роне на секунду задержал взгляд на Андрее и представил второго офицера:
– Лейтенант Балк. Направляется в город Ярославль председателем комиссии по делам военнопленных.
Балк молча поклонился, потом бросил что-то по-немецки.
Вскоре посольский состав был отведен на запасный путь и сдан под охрану пришедшей смене.
Андрей и Мальгин медленно, отдыхая после беспокойного дня, брели по Тверской.
– Буду учить немецкий язык, – неожиданно сказал Андрей. – И вообще, языки буду учить. А то словно немые. Видел, как он чуть не заржал над нами?
– Видел. Учи. Пригодится. Я немецкий слабо, но знаю. Я питерский, а у нас их там до войны тысячи жили. Знаешь, что ему Балк сказал про нас? «Осторожнее, обер-лейтенант, это молодчики из ВЧК». Нюх у него собачий.
Примечание автора
В предисловии к книге я уже писал, что мы с Андреем Михайловичем Мартыновым подружились. Я приходил к нему, читал набросанные главы, просил как можно подробнее рассказать о своих переживаниях, но Андрей Михайлович – такой уж у него характер! – уклонялся и ограничивался скупыми замечаниями чисто фактического характера.
– Да, это было действительно так.
Или:
– Яков Христофорович Петерс прочел мне тогда целую лекцию, каким должен быть чекист. Не раз ссылался на Феликса Эдмундовича как на образец кристально чистого человека, настоящего коммуниста. И мне приятно, что и современные чекисты, с которыми я не теряю связь, стремятся во всем походить на Феликса Эдмундовича, нашего первого чекиста, выдвинутого на этот ответственный пост Владимиром Ильичем.
Когда я прочитал главу о приезде в Москву графа фон Мирбаха, Андрей Михайлович сказал:
– Обер-лейтенанта Отто фон Роне много лет спустя я еще раз встретил. В 1944 году. В Берлине. В штабе изменника Родины Власова.
Вам просили кланяться…
Пекарь Григорий Денежкин, вовлеченный в 1905 году старшим Мартыновым в боевую дружину и выдавший Михаила Ивановича полиции, уже несколько лет жил в Москве. В опубликованные списки провокаторов Денежкин не попал: то ли пропустили при переписке, то ли его документы были сожжены, когда толпа, среди которой были и переодетые жандармы, громила в феврале 1917 года жандармское управление.
Денежкин не знал, что случилось с его донесениями, расписками в получении денег, – целы они или нет. Поэтому разжился чужим паспортом. Больше всего он боялся встречи с земляками. После бегства из Шуи Денежкин вел себя, как ему казалось, более умно, и те, кого он предавал в других городах, продолжали считать его другом, А в Шуе помнили, да и сам он помнил, обещание Анфима Болотина вывернуть его наизнанку. Об этом ему сообщила сестра Анна, переехавшая в Москву и устроившаяся домовым комендантом. То, что фамилия сестры была девичья, беспокоило Денежкина: вдруг дознаются через нее? И сестре он строгонастрого наказал:
– Если кто любопытничать начнет, где я, что делаю и прочее, отвечай: «Приказал долго жить!» Так и говори: «Погиб за веру, отечество и свободу!» Только не брякни, дура, по-старому: «За царя!» В данный исторический период это ни к чему хорошему не приведет.
От частого общения с шуйским исправником Лавровым, а позднее с жандармскими чинами в Москве Гришка иногда выражался, по его же словам, по-ученому.
Анна Федоровна Денежкина не знала, где служит брат, чем он занимается, Она была довольна тем, что он навещает ее редко и не забывает каждый раз принести подарок.
С половины марта 1918 года беспокойства от брата стало больше. Сам он появлялся все так же редко, но от него и днем и ночью начали приходить неизвестные, произносили одни и те же слова: «Вам просил кланяться Леонид Николаевич!» Анна Федоровна отвечала, как ее научил брат: «Спасибо, очень рада». Приходившие оставляли оружие – то наганы, то браунинги, то смитт-и-вессоны, пачки патронов и исчезали.
Григорий приказал ей все оружие прятать получше, в разные места – в диван, под перину, в подтопок, которым не пользовались, и ждать, когда придет человек с чемоданом и скажет: «Нет ли у вас случайно сердечных капель?» Ему надо ответить: «Есть, но не знаю, помогут ли». А он скажет: «Давайте, все равно приму». И только после этого выдать ему револьверы и патроны.
Все шло хорошо, человек с чемоданом приходил дважды. В конце марта к Денежкиной зашел поговорить по поводу продовольственных карточек сын профессора Пухова, офицер-поручик. Как на грех, от Анны Федоровны только ушел очередной посыльный, принесший три нагана. Два она успела спрятать, а третий – новенький, отливавший синевой, лежал на диване. Поручик, разговаривая, часто поглядывал на наган. Анна Федоровна все объяснила Пухову: какие нужны справки, как их заполнять, а он все не уходил – смотрел на револьвер.
Денежкина похолодела, вспомнив, что профессор дружит с самим Дзержинским, и с перепугу вдруг предложила: