– Капитан, тысячу извинений! К чему приравнен оберштурмбанфюрер? Никак не могу запомнить.
– Слово «приравнен» в данном случае не подходит, Андрей Андреевич. Правильнее говорить «соответствует». Он соответствует подполковнику. Почему это вас интересует?
– Надо же когда-нибудь запомнить. Поехали?
– Завтра…
– Скажите, капитан…
– Не капитан, а гауптштурмфюрер, если уж решили запомнить.
– Скажите, гауптштурмфюрер, вы мужчина или…
– Хорошо, едемте.
Все получилось преотлично. Фрау Белинберг знала немного по-русски – покойный супруг приказал: «Учи! Возьмем Москву, получим имение в Крыму». Помог Штрикфельд. Сводник из него – первый класс.
Через восемь дней объяснились. Выяснилось: Адели понравился Власов, Власову – Адель. К сожалению, на близком расстоянии у Адели заметны были морщины, кожа дряблая, многовато угрей. «Ничего! С лица не воду пить!» И насчет ума перехватил Штрикфельд – ничего особенного, самая обыкновенная натуральная фрау, готова умереть за фюрера, и если для пользы фатерланда надо стать супругой герра Власова – почему же не согласиться? Странно было бы не согласиться!
– Всему приходит конец, – сказала фрау Белинберг, подписывая путевку с заключением: «Больной покидает санаторий с заметным улучшением состояния здоровья. Окреп. Более оптимистично смотрит на жизнь». Лишь в графе: «Прибавил вес – не прибавил» фрау начальница, слегка вздохнув, проставила: «Не прибавил». По-бабьи хихикнула, погрозила пальчиком: – Любовь любовью, а здоровье надо беречь, милый.
Возникли некоторые препятствия – свадьбу можно справить не ранее декабря. Адель дала клятву не выходить замуж два года после гибели супруга, а два года будет 24 декабря. «Можете представить, его убили под самое рождество!» И еще: арийке запрещено выходить замуж за славянина. Урегулировать взялся оберштурмбанфюрер Фердинанд, брат Адели, будущий родственник. Обещал получить разрешение на бракосочетание у рейхсфюрера СС.
Перед отъездом невеста попросила жениха уделить ей несколько минут «для серьезного разговора, имеющего непосредственное отношение к нашей будущей семейной жизни».
Уединились. Штрикфельд попытался было остаться, послушать, о чем поведут речь помолвленные, но фрау Белинберг так посмотрела на него, что он немедленно испарился: с сестричкой оберштурмбанфюрера, доверенного лица рейхсфюрера СС, шутки плохи!
Адель нежно поцеловала будущего супруга в лоб.
– Мой любимый! Я понимаю, разговор тебе удовольствия не доставит, но я обязана…
Власов терялся в догадках: «Что ей от меня, чертовке, надо?»
– Да, я обязана сделать это заявление. Меня совершенно не интересует твое прошлое. У всех мужчин увлечения. Меня интересует будущее. Надо, чтобы все прилично… Эту Лизку, я правильно говорю – Лизку? Ее уберут от тебя. Фердинанд обещал. Она глупа. Всем рассказывает, как ты с ней шалишь. Не огорчайся, она тебе неверна.
«Слава богу, про Ильзу она не знает», – подумал Власов.
– Дорогая… Я все понял.
Адель посмотрела на жениха – в глазах ни улыбки, ни злости, словно речь идет о погоде.
– Я надеюсь, что и у Ильзы Керстень не будет больше поводов появляться в твоем доме. Самое правильное, если она вообще покинет Берлин.
«Вот чертова баба! Все узнала!..»
– Дорогая… Я все понял.
– Я бы не хотела, чтобы твои подчиненные в разговоре упоминали рыженькую артистку… Ее, кажется, зовут Нонна, если я не ошибаюсь?
– Дорогая, я все, все понял!
– Данке. – И добавила: – Через десять дней я прибуду в Берлин. Надеюсь, ты управишься?
Лизка исчезла. Последний раз ее видели в ресторане «Медведь» – ужинала с личным поваром Власова красавцем осетином унтер-офицером Атаровым. В мельхиоровом ведерке охлаждались две бутылки шампанского, фрейлейн чавкала крупные, с апельсин, помидоры, обходилась без ножа. После ужина вышли вместе. Гардеробщик Лисин, бывший бухгалтер Краснодарского торга, после рассказывал:
– Господин Атаров, когда вышли из зала, напомнил Лизавете, чтобы она знак «ОСТ» на плащик приколола: «Не дай бог патруль». А она весело так ответила: «Плевать я хотела на этот «ОСТ»!» Атаров вскорости запил, во хмелю был буен, кричал: «Казните меня! Погубил невинную душу!» Плакал, навзрыд.
Рыжеволосую Нонну сбила на Лейпцигерштрассе машина – сама виновата, не перебегай улицу где не положено.
Избавиться от Ильзы Керстень оказалось сложнее – немка! Дня за три до приезда фрау Белинберг Андрей Андреевич пригласил Ильзу к себе домой.
Какой между ними вышел разговор, знал лишь комендант Хитрово.
Ильза била посуду, кричала: «Дурак!» Это слышал внизу охранник Полуянов: «Вот это баба!»
Пока подавали машину, выносили вещи, термосы – один с бульоном, второй с кофе, Ильза в передней рвалась к телефону. Хитрово крепко держал ее в объятиях. А от него вырваться невозможно не только даме – медведю. Провожать Ильзу поручили переводчику Виктору Адольфовичу Ресслеру, мужчине благородной наружности, с длинной шеей, барскими манерами, предельно вежливому.
Место для «ссылки» выбрали симпатичное – на берегу Баденского озера. Врачпсихиатр согласился держать Ильзу под наблюдением, пока это будет возможно.
Через двое суток Ресслер вернулся, доложил Хитрово:
– Отвез.
– Благодарю. Что это с вами? Кто вас так отделал?
Предельно вежливый переводчик, дворянин, джентльмен, сорвался:
– Вы бы попробовали поговорить с этой стервой!..
Фрау Белинберг, осмотрев квартиру жениха, решительно заявила:
– Все очень плохо, недостойно вашего положения. Будем менять.
И все же первый визит можно было бы считать для обеих сторон приятным, если бы не ворвалась Ильза Керстень. Черт дернул ее появиться, когда Хитрого куда-то вышел. Охранники не смогли задержать Ильзу, а возможно, и не хотели – они считали ее доброй бабой. Ильза вцепилась одной рукой Адели в волосы, другой часто-часто заколотила ее по щекам.
Власов с трудом оторвал любовницу от невесты. Ильза визжала, плевалась:
– Кацер! Старый кацер!..
Когда охранники выволакивали Керстень, она орала так, что слышно было на улице:
– Шлюха! Я тебе покажу, потаскуха!..
Около Адели хлопотал врач – она лежала, стиснув зубы, бледная до синевы. И надо же, именно в это время прикатил оберштурмбанфюрер Фердинанд. Увидев сестру в растерзанном виде – шиньон набоку, платье разорвано, – холодно сказал Власову:
– Мне очень неприятно, генерал, что вы не смогли избавить Адель от оскорблений.
Фрау Белинберг закрыла глаза, вздохнула и попросила брата:
– Увези меня отсюда.
Власов отдавал себе отчет, чем пахнет происшествие с Адель. Братец доложит кому следует! Друзей у Адели много, сама говорила, какие персоны в дом запросто заглядывали. Это, конечно, не столько к ней, сколько к мужу. Покойник, понятно, есть покойник, многие помнят лишь до кремации, и вдова не группенфюрер, а вдова, но все же нежелательный шум может возникнуть. Взяла злость на Ильзу Керстень: «Приперлась, стерва…» Хотя, если откровенно, фрау Белинберг не тот товар… Ильза – это товар! Не могла, дура, повременить… Сам бы приехал… А теперь жди неприятностей…
…Унтерштурмфюрер Макс Вейдеманн считал, что ему здорово повезло – сядь он рядом с шофером на свое обычное место, и панихиду служили бы не по группенфюреру Белинбергу, а по нему, переводчику Максу Вейдеманну. Но рядом с водителем сел группенфюрер, не предполагая, что машина наскочит на заложенную партизанами противотанковую шину. Как бы там ни было – герр Белинберг лежит в земле, а Макс ходит по земле, правда, с протезом вместо левой, оторванной ступни.
Сначала Вейдеманна освободили от дальнейшего пребывания во фронтовых частях, а затем уволили из СС совсем.
На первых порах это было прискорбно, огорчительно. Но Вейдеманн был баварец, а не пруссак, и, хотя к военной службе относился с уважением, он вскоре совершенно здраво рассудил, что совсем неплохо на память о группенфюрере СС Белинберге получить его имение, его неплохую картинную галерею. Мечты Макса сначала подогревались ласковыми взглядами Адели, а позднее и более ощутимыми знаками внимания.
И вдруг, черт его побери, появился жених – сбежавший от русских долговязый, очкастый генерал Власов!
Макс долго рассматривал портрет Власова в «Ангрифе» и жаловался своей маме: «Не понимаю, что она нашла в этом уроде!»
Еще не видя Власова, Макс заочно возненавидел его. Он еще надеялся, что помолвка, может быть, расстроится: не дадут разрешения, Адель одумается, наконец, ухлопают Власова…
Во многом, если не во всем, Макс винил Фердинанда: «Это ему, наверное, нужно!»
Боже мой, как обрадовался Макс, когда Фердинанд привез в имение грустную, покорную Адель с синяком под левым глазом. Боже ты мой, какой это был замечательный, чудесный вечер! Фердинанд уехал, а Макс и Адель остались вдвоем, не считая прислуги и многочисленных работниц со знаком «ОСТ» на груди.
Адель лежала на широкой супружеской кровати, привезенной Белинбергом из Франции, и молчала, только изредка просила Макса окунуть в примочку компрессную салфетку. А Макс говорил, говорил.
Макс ушел от Адели утром, больше чем когда-либо уверенный, что из управляющего имением он превратится в хозяина. В этот день он почти не хромал, ходил без палки.
Две недели счастья закончились катастрофой. Вечером Адель была мила, ласкова, а утром, снимая ночную рубашку, нанесла удар.
– Дорогой Макс, распорядитесь. Ко мне сегодня приедет генерал Власов.
Вейдеманн сначала подумал, что ослышался. Побледнев, спросил:
– Кто приедет?
– Я сказала – генерал Власов. – Глаза строгие, тон ледяной.
– Но вы же…
– Я надеюсь, Макс, что все будет приготовлено хорошо.
– Безусловно, фрау Белинберг, все будет достойно вас…
– Я не сомневалась, герр Вейдеманн.
Как досталось в этот день не только остгорничным, осткастелянше, остовощной бригаде, но и своим – поварихе Гертруде и кондитеру Розе!
В картинной галерее работали Козихина – личный номер 101427 и Рябинина – номер 113716. Обе в синих халатах, в белых нитяных чулках – фрау Белинберг запретила восточным работницам входить в дом в своей одежде.
Сначала натерли паркет, и, хотя дьявольски устали, надо было еще обмести пыль.
– Очень уж ты стараешься, – с насмешкой сказала Козихина. – Протрешь до дыр…
Маленькая, худенькая, с коротко остриженными волосами, она выглядела совсем подростком, хотя ей исполнилось двадцать три года.
– Во-первых, фрау Белинберг проверит, нет ли пыли, а во-вторых, я эту картину очень люблю.
– Картина как картина. Обыкновенная мазня.
Рябинина засмеялась:
– Сама ты мазня. Это Савицкий. Из Смоленского музея.
– Откуда тебе это известно?
– Посмотри на инвентарный номер. О, и его даже снять не потрудились.
Козихина посмотрела на жестяной номерок, прибитый на внутренней стороне рамы, вслух прочла:
– «Смоленский областной музей».
– Убедилась?
– Вот сволочи!..
– Громче кричи. Хочешь на Макса нарваться?
– А ну его, хромого дьявола!..
Рябинина принялась за следующую картину.
– Это тоже наша. Из Ростовского музея изобразительных искусств. А на металлической табличке выгравировано по-немецки: «Дар группенфюреру СС Белинбергу от командующего первой танковой армией Макензена».
– Краденое легко дарить!
Переставляя стремянку, сказала:
– А ты, Варя, врешь, что была продавщицей. Я понимаю, от немцев-гадов надо скрываться. А зачем тебе от меня прятаться? Что я – капо? Вместе горе мыкаем.
– С чего ты взяла? Я ничего не скрываю.
– Ты с образованием. Я вижу. Немецкий знаешь, и вообще.
– Я среднюю школу с отличием кончила. Мечтала стать врачом. Провалилась на экзамене по химии – схватила тройку. Пошла с горя в торговую школу. Потом обленилась, да и понравилось – хорошо зарабатывала, особенно на дефиците. И муж прилично получал.
– Где он?
– Не знаю. Мы перед самой войной разошлись…
– А мой, если жив, воюет. И все-таки ты не продавщица. Ты или артистка, или художница. В картинах разбираешься, и вообще. Все девки, как тебя привезли, сказали: «Артистка!» Я вот не скрываю: работала инструктором по физкультуре, занимала на соревнованиях по лыжам первое место. А теперь белая негритянка, рабыня…
– У всех нас положение одинаковое. Все мы рабыни…
– Чего это ты сегодня ночью ревела?
– Зубы разболелись.
– Опять врешь…
Рябинина сошла со стремянки. Выше Козихиной почти на голову, с большими серо-зелеными глазами, с волнистыми каштановыми волосами, она и теперь выглядела красавицей.
– Удивляюсь, – сказала Козихина, – как тебя фрау Белинберт приняла. Она всех мало-мальски симпатичных девчат немедленно обратно отсылает, держит только уродов, вроде меня.
– Ты урод? Побольше бы таких уродов!
– Ни кожи, ни рожи! – решительно подвела итог Козихина. – Как она тебя не тронула?
– Меня привезли, когда ее дома не было.
– Макс привез? Это он для себя старался.
– Пусть только попробует!
– Ты не первая.
Козихина прислушалась:
– Скрипит… Сейчас появится, хромой черт!
Вошел Вейдеманн, сказал по-русски:
– Козихина, удались! Марш, марш!
Плотно закрыл за ней дверь, уселся в кресло.
– Добрый день, Рябинина. Вы очень хорошо поработали. Все блестит. Я желаю тебя немного благодарить… – И вынул из кармана конфету. – Бери! Ну, что же ты? Подойди и возьми мой подарок.
– Спасибо. Я не люблю конфет.
Вейдеманн засмеялся:
– Первый раз слышу, чтобы фрейлейн не любила сладкого. Ты просто не хочешь моей конфеты. Ну подойди. Возьми. Я принесу тебе пирожное, даже два.
– Я не люблю ничего сладкого.
– Я принесу горького. Иди ко мне.
Подошел к Рябининой, схватил ее за руку:
– Слушай внимательно. Сегодня ночью приходи в оранжерею.
Рябинина заученно ответила:
– Восточные рабочие не имеют права отлучаться из места, отведенного им для ночлега. Виновные в нарушении порядка на первый раз подвергаются телесному наказанию, на второй раз арендатор обязан возвратить злостного нарушителя в рабочий лагерь, где с ним будет поступлено по закону военного времени.
Вейдеманн слушал, не перебивая. Рябинина замолчала, попыталась освободить руку, но ничего не вышло – Вейдеманн держал цепко.
– У тебя хорошая память, но ты пропустила важные слова: «Восточные рабочие не имеют права без разрешения арендатора отлучаться с места ночлега».
– Фрау Белинберг мне не разрешила.
– Ты забыла, что я доверенное лицо арендатора и разрешаю тебе покинуть место ночлега. Мы с тобой немного посидим в оранжерее… Я принесу тебе два пирожных.
– Немецкий офицер может находиться с восточной рабочей исключительно во время допроса. Все остальное является безнравственным, а виновные подлежат наказанию.
Вейдеманн начал злиться, но виду не подал.
– Рябинина! Явитесь после полуночи на допрос, в оранжерею. За меня не беспокойтесь, нас никто не увидит. Сегодня к фрау Белинберг приедет ее будущий супруг. Она будет занята.
Вбежала Козихина. Вейдеманн отпустил руку Рябининой, строго сказал:
– Опять без предупреждения?! Марш, марш!
– Меня послала за вами фрау Белинберг! К нам приехали…
– Скажи, что я сейчас приду.
Козихина озорно подмигнула Рябининой и убежала.
Вейдеманн пригрозил:
– Попробуй не прийти…
В небольшой гостиной, которую все в доме называли «голубой», находились фрау Белинберг и молодой офицер.
– Мой управляющий, герр Вейдеманн.
– Очень приятно. Поручик Астафьев. Благодарю вас, фрау Белинберг.
– Я думаю, вам лучше поговорить без меня, – сказала Белинберг и вышла.
– Слушаю, поручик, чем могу быть полезен?
Астафьев глянул на часы.
– Сегодня, через пять часов и сорок пять минут сюда прибудет генераллейтенант Власов.
– Мы рады встретить генерала…
– Я полномочен проверить, соответствует ли здешняя обстановка безопасности генерал-лейтенанта Власова.
– Возможно, вы не знаете, что этот дом принадлежит вдове группенфюрера СС и что ее брат…
– Мне все известно. И тем не менее я обязан…
Астафьев строго посмотрел на Вейдеманна:
– Прошу полный список лиц, имеющих доступ в комнаты, план всего дома, потом осмотрим территорию.
В помещении для восточных рабочих поручик заговорил с Козихиной, спросил, откуда она.
После осмотра дома козырнул Вейдеманну и напомнил:
– Передайте фрау Белинберг – генерал-лейтенант прибудет в восемнадцать ноль-ноль…
Фрау Белинберг встретила Вейдеманна милой улыбкой:
– Проводили?
– Это непостижимо! В дом группенфюрера СС приезжают русские и подвергают меня допросу!
– Не надо волноваться, Макс. Это вредно.
– Я уже не могу волноваться, дорогая Адель. Я волновался, когда там, в России, потерял вашего мужа, который так любил и ценил меня. Я волновался, когда мне отделили ступню, – и я не знал, как буду жить дальше. Я потерял веру во все – в людей, в любовь, в дружбу, когда узнал, что вы собираетесь замуж. Группенфюрер перевернется в гробу. Его жена выходит за русского…
– Ты не точен в определениях. Не жена, а вдова. Это совсем иное – вдова.
– Променять вашего мужа на эту сутулую русскую гориллу!
– Ты снова не точен в определениях, дорогой Макс. Променять можно чтонибудь существующее, а мой муж, к сожалению, увы, как это ни печально, не существует. Если хочешь знать, я жертва. Да, да, жертва… Мы, германские женщины, умеем вместе с вами, мужчинами, нести ответственность за судьбы рейха! Мое замужество необходимо Германии! Это не просто брак, это политический союз.
– Надо было этой горилле подложить другую жертву.
– Почему другую?
Вейдеманн опустился на колени, поцеловал Адели руки.
– Зачем вы так говорите, Адель? Одумайтесь, пока не поздно. Честолюбие никого до добра не доводило, У вас хорошее имение, пенсия за мужа. Я люблю вас. Я сойду с ума, Адель!
– Не надо. Тогда и тебя отправят в Аушвиц, и ты не сможешь поехать со мной в Россию… Дай твой глупый, упрямый лоб… Я пошла отдыхать.
Фрау Белинберг панически, до животного крика боялась воздушных налетов. Если поблизости появлялся самолет, она, не пытаясь узнать, свой это или чужой, мчалась в убежище со своим маленьким чемоданчиком из зеленой кожи, в котором лежали драгоценности.
Страх перед бомбежками заставил ее принять должность директрисы санатория в тихом, уютном Рудольгинге. Но надо было выбирать между Власовым и спокойным Рудольгингом, и фрау Белинберг, превозмогая страх, вернулась в имение.
Первые дни налетов не было, и Адель успокоилась:. «Может быть, эти проклятые англичане и американцы оставят нас в покое…»
И вот опять – как назло, когда в гостях жених со своими офицерами, Фердинанд, фрау Культцер, пианистка фрейлейн Вайс. Так мило поужинали в летней столовой, шел такой интересный разговор о влиянии немцев на развитие русской культуры, генерал Власов только начал доказывать свою мысль, что еще при Великом Петре…
И тут появились самолеты. Они шли высоко, но от мощного рокота в столовой задребезжали стекла. Сухо, отчетливо застучали в Цоссене зенитки.
После, когда все закончилось, фрау Белинберг было очень стыдно, неловко за свое поведение. Германская женщина не имеет права так вести себя, но что поделаешь, если нервы опять подвели.
Фрау Белинберг вскочила из-за стола, дурным голосом закричала:
– Закройте, дьяволы, окна! Свет, свет! Погасите свет!
Она всегда кричала так: «Дьяволы!» – имея в виду остгорничных. А на этот раз остгорничных в доме не оказалось, и крик поневоле был адресован жениху фрау Культцер, милой, приятной фрейлейн Вайс…
Затем фрау Белинберг выбежала из столовой, зацепив с грохотом упавший стул, сбив с высокого столика превосходную фарфоровую мейсенскую вазу – подарок покойному мужу от группенфюрера Эшке, влетела в спальню, вынула из сейфа зеленый чемоданчик с драгоценностями и умчалась в бомбоубежище.
Самолеты, отбомбившись, давно ушли, перестали стучать в Цоссене зенитки, погасло зарево над Берлином, а фрау Белинберг не выходила из убежища – с ней, как всегда, после налета началась истерика.
Гости делали вид, что ничего особенного не произошло, продолжали тихий разговор о зверстве англичан и американцев, безжалостно бомбящих старинные города, соборы, памятники искусства. Фрейлейн Вайс, желая польстить герру Власову, заявила:
– Русские в этом смысле оказались благороднее…
Оберштурмбанфюрер Фердинанд удивленно посмотрел на фрейлейн.
Поручик Астафьев вышел на открытую террасу покурить. Мимо тли две восточные работницы – одну, похожую на мальчишку, он запомнил еще днем.
– Мадемуазель, – окликнул Астафьев. – Подойдите.
– Кому подойти? – спросила Козихина.
– Вам.
– Слушаю, герр офицер.
Рябинина зашла за угол дома.
– Как ваша фамилия?
– Козихина, герр офицер. А вы русский?
– Русский. А что?
– Так просто. Интересно. Русский – и в Германии.
– Вы тоже в Германии.
– Я другое дело.
На террасу вышел генерал Благовещенский.
– Иди, – сказал Астафьев Козихиной.
– Развлекаетесь, поручик? Заводите знакомство?
– Беседовал с вашей соотечественницей. Я обязан, ваше превосходительство, знать всех, кто находится здесь.
– А я было подумал, что вы соскучились по женскому обществу. Кстати, какое у вас впечатление от управляющего имением? Молод – не больше тридцати.
– Двадцать семь, генерал, и, если мне интуиция не изменяет, у него с хозяйкой дома роман, он бешено ревнует ее к Андрею Андреевичу.
Благовещенский засмеялся:
– Заметили? Я тоже. Ревнивцы – народ опасный. Смотрите в оба.
– Я спокоен. На днях Андрей Андреевич посетил знаменитую гадалку, кажется фрау Нагель, живет на Александерплац. Она предсказала ему успех во всех делах, в любви и обещала, что он проживет до восьмидесяти лет. Про любовь предсказание, как видите, уже сбылось.
– Легкий у вас характер, поручик.
– Не замечал, Иван Алексеевич. Просто я стараюсь не задумываться над будущим – пусть все идет, как идет.
– А я задумываюсь, поручик. Если победят немцы, тогда у меня, да и у вас, путь определенный. А если…
– Тоже определенный. Пополните русскую эмиграцию, если, пардон, уцелеете. И в такси… Важно только – кем? Пассажиром, понятно, лучше, чем шофером.
– Шутите!
– Характер легкий…
По двору прошли Рябинина и Козихина с корзинами для посуды. Астафьев проводил их взглядом, пока не скрылись, закурил.
– Когда я вижу этих русских женщин, я думаю: «Какое мне до них дело? Они советские, их отцы выгнали мою семью из России, я из-за них лишен родины». И все равно мне жаль их. Мне не так жаль итальянок, голландок, а русских жаль. Я готов бить за них морды немцам.
– Странно слышать такие речи в немецком доме.
– Наверное, странно. И тем не менее… Вы не обидитесь на мой вопрос?
– Смотря какой.
– Вы, в недавнем прошлом советский генерал, состояли в партии коммунистов. Скажите, как вам удалось избавиться от коммунистических идей, от всего, чем вы жили почти четверть века?
– Это долгий разговор, поручик. Скажу только одно: я никогда не считал себя советским. Я всегда оставался русским, только русским.
– Националистом?
– Если хотите, да.
– Как же вам удавалось прятать свои убеждения? Вы извините меня, но меня беспокоят некоторые вопросы.
– Лучше выпьем, поручик. Фрау Адель понимает толк в жизни, Берлин живет по карточкам, а у нее все, что угодно. Замечательное вино.
– Ну что ж, генерал, давайте выпьем, хотя это и не ответ на мои вопросы. На террасу вышел Власов, посмотрел на небо:
– Можем ехать, господа.
– Как себя чувствует фрау Белинберг? – спросил Благовещенский.
– Нервы, – неопределенно ответил Власов. – Сейчас придет проводить нас. Надеюсь, больше не прилетят?
– Кто их знает, – меланхолично сказал Астафьев, – Иногда они по три захода делают. Прикажете готовить машины?
– Да, да. Одну минуту, поручик! Кто эта женщина?
По двору опять шли Рябинина и Козихина, несли в корзине посуду.
– Которая, ваше превосходительство?
– Та, что повыше.
– Восточная рабочая. Их у фрау Белинберг много.
– Позовите ее сюда.
– Слушаюсь.
Астафьев застучал каблуками по каменным ступенькам. Благовещенский иронически посмотрел на Власова: «Вот кобель! И тут не может!..»
Власов тихо сказал Благовещенскому:
– Я хочу поговорить с ней.
Благовещенский кивнул не головой – всем корпусом и молча ушел. Астафьева просить было не надо – он отлично изучил шефа.
Власов приблизился к Рябининой, подал руку:
– Здравствуйте, Кира.
– Вы ошиблись, герр генерал. Меня зовут Варвара… Варвара Рябинина.
Власов засмеялся:
– Ошибся? Что вы! Вам, Кира, не надо меня бояться. Узнали меня? Я Власов, Андрей Андреевич. Помните Ялту, санаторий «Аэрофлот»? Я был один, а вы с мужем.
– Никогда там не была.
– Не упрямьтесь, Кира. Вам ничто не угрожает.
– А я ничего не боюсь. Вы принимаете меня за другую.
– Вы знаете, где ваш муж?
– Мой, по всей вероятности, на фронте, а где муж вашей знакомой Киры – я не знаю…
– Допустим, вы не Кира, как вы попали сюда?
– Что вас удивляет? По сообщению герра Геббельса, миллионы восточных рабочих изъявили желание добровольно поехать на работу в Германию. Я одна из них.
– Я спрашиваю, как вы попали в имение фрау Белинберг.
– Очень просто: управляющий выбрал меня на бирже острабочих. Я могу идти? У меня много работы, герр генерал, а ваша невеста очень требовательна и строга.
Власов сухо разрешил:
– Идите.
Рябинина спустилась во двор. У раскрытых дверей кладовой ее ждала Козихина.