– Останови, товарищ!
Шофер резко затормозил.
Филатов, увидев Мартынова, что-то сказал Артемьеву, оба выскочили из машины. Артемьев кинулся в подъезд, Филатов побежал вниз, к Моховой. Андрей, выкрикивая: «Стой! Стрелять буду!» – помчался за Филатовым.
Навстречу Филатову бежали подоспевшие чекисты. Поняв, что на Моховую не прорваться, Филатов повернул в сторону Арбата, но и здесь, растянувшись цепочкой во всю ширину Воздвиженки, шли чекисты.
– Живьем брать! – крикнул Андрей. Филатов обернулся, выстрелил.
Андрей уже не видел, как Мальгин вышиб у Филатова револьвер, не дал ему застрелиться.
Видно, у Германова был большой запас нахальства. Когда чекисты, окружив автомобиль, попросили его показать документы, он улыбнулся широченным ртом.
– Меня проверять?! К этой гадине, – он кивнул на стоявшего под охраной Филатова, – никакого отношения не имею. Попросил подвезти. Вижу, наш, флотский…
Мандат у Германова оказался в порядке – фиолетовый угловой штамп, печать, в конце стояло «Тов. Германову разрешается проезд на любых поездах, пассажирских, товарных, на дрезине, на паровозах. Все лица и учреждения, к коим тов. Германов обратится за содействием, обязаны оказать таковое содействие незамедлительно».
Но Филатову не захотелось одному попадать в «Бутырки» на явную погибель, и он крикнул…
– Дураки! Чего церемонитесь! Это же Митька Коркин!
И тут же громыхнула граната, брошенная в него Германовым – Коркиным.
Дом девять на Воздвиженке заняли только к полудню. Пришлось пустить в ход пулеметы.
В чулане нашли насмерть перепуганного Артемьева – кто-то запихнул Ивана Севастьяновича за старую, пыльную мебель и закрыл чулан на задвижку.
Никаких служебных бумаг в Управлении по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов не обнаружили. Зато на втором этаже и на чердаке оказалось много разного добра, в том числе ковры и картины из дома Тарасовых на Спиридоновке.
Захватили семнадцать человек – все в матросской форме, кроме известной среди клиентов «Интимного уголка» и «Подполья» Симки Коробициной, она же Симона Коро, и красивой темноволосой девицы, отказавшейся назвать, фамилию. Их нашли в чем мать родила, они крепко спали в задних комнатах второго этажа. Симка спокойно оделась и деловито справилась:
– Опять в «Бутырку»?
Темноволосая оказалась злой, как пантера, кусалась, плевалась, пришлось завернуть ее в желтое атласное покрывало.
Были еще и трофеи: семь грузовиков, одна легковая машина, пять пулеметов, несколько винтовок, мешок револьверов, два мешка патронов.
Самое главное, выяснилось, что под вывеской Управления по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов действовала крупная банда, занявшая дом девять еще до переезда правительства в Москву. Один из арестованных на допросе показал, что в последние дни банда готовилась к эвакуации. Так приказал ее главарь – дезертир из второго флотского экипажа Митька Коркин, он же Архип Савельич Германов.
Накануне своим дружкам он заявил:
– Будя! Пошалили в Москве, и хватит! Что-то ЧК любопытничать начала. Петерс, дьявол, улыбается, а глазами так и сверлит…
Чекисты никогда еще не видали своего председателя таким разгневанным, каким он был в этот день на совещании оперативных работников.
– Это черт знает что такое! Под самым носом у нас, в центре Москвы, в трех шагах от Кремля, действует наглая банда, а мы узнаем о ней случайно, в последний момент. Плохо мы работаем, товарищи, плохо! – Он резко повернулся к Александровичу: – Почему не доложили мне о побеге Филатова?
– Не хотел занимать ваше внимание мелочами, Феликс Эдмундович…
Петерс внимательно посмотрел на Александровича и ничего не сказал.
«Кафе поэтов»
Кияткин возвращался из Петрограда в отличном настроении – поездка вышла удачной. Помог господин случай, а в этого господина Кияткин верил больше, чем в бога.
Не познакомься он в поезде с угрюмой усатой дамой мисс Уоррен, боже мой, страшно подумать, как бы сложилась тогда его жизнь!.. Если бы в поезде мисс Уоррен не схватил приступ мигрени… Если бы, наконец, мисс Уоррен, собираясь в путь, не забыла положить мигреневый карандаш в свою огромную, похожую на пасть крокодила сумку и Кияткину не нужно было бы бежать за карандашом?!
Господин случай сделал все!
Два дня назад в Петрограде господин случай еще раз доказал свое могущество и преданность ему, Митрофану Кияткину.
Молодой, талантливый авиационный конструктор оказался куда более сговорчивым, нежели профессор Пухов.
Понятно, рыбку удалось подцепить не без труда, и живец употреблен серьезный, и еще серьезнее обещания, выданные Митрофаном на свой страх и риск, но все должно окупиться – конструктор не просто талантлив, а на грани гениальности…
Однако и Пуховым пренебрегать нельзя – товар жизненно необходимый.
Дверь Кияткину открыл молодой взлохмаченный человек, со злостью спросил:
– Вам кого?
– Профессора Пухова.
– Нет дома.
– А Лидию Николаевну можно видеть?
Мистер Кияткин отметил, что на второй вопрос молодой человек ответил мягче:
– К сожалению, она нездорова.
– Может быть, нужна помощь?
– А вы случайно не из ВЧК?
Кияткин сдержанно улыбнулся:
– Никак нет. С кем имею честь?..
– Пухов.
– Сергей Александрович? – искренне обрадовался Кияткин. – Живы? Здравствуйте! Представляю, как счастлива ваша матушка…
– Сережа! – донеслось из спальни. – Кто там?
– Это я, Лидия Николаевна, Кияткин!.. Поздравляю вас с воскресшим из мертвых!
Поговорили, как посчастливилось Сергею Александровичу раньше других вырваться из германского плена, как невероятно тяжело сейчас ездить по железным дорогам. Угостив хозяина наикрепчайшими сигаретами, Кияткин невзначай равнодушно спросил:
– Куда, вы сказали, уехал Александр Александрович?
– На станцию Шатура.
– Один?
– Право, не знаю. Слышал, что поехал не поездом, а на дрезине. Наверное, что-нибудь связанное с торфом. Сейчас у отца новое увлечение – электростанция на торфе. – Сергей засмеялся и продолжал: – Пощипали большевичков! Угля нет, нефти нет.
Кияткин равнодушно спросил:
– На Шатуре, кажется, торфяное болото?
– Хорошо болото! Я не специалист, и точно не знаю, но слышал, что там сотни миллионов пудов торфа. Хватит до страшного суда и еще останется чертям разогревать для грешников смолу.
– Вы сказали – «не специалист». А какая же у вас, извините за нескромность, профессия?
– К сожалению, недоучка… Взят в военное училище с четвертого курса.
– Ваш отец говорит, что вы авиатор?
– В далеком прошлом. Больше никогда не влезу ни в один аэроплан – хоть озолотите. Сыт по горло!
– А что собираетесь делать дальше?
– Посмотрю.
– Надеюсь, вы не большевик и не из сочувствующих?
– Помилуй бог!
– Если так, скажу откровенно. Всей этой петрушке скоро крышка!
– К сожалению, вы выдаете желаемое за достигнутое, а это очень опасно – заблуждаться.
– Выходит, по-вашему, всякая надежда – заблуждение? А я надеюсь видеть Россию сильной, великой и чтобы во главе стояли не авантюристы и немецкие шпионы, а умные, образованные, интеллигентные люди. И чтобы хамье знало свое стойло. Сейчас в России надо уметь вести себя осторожно. У нас в Штатах все ясно, я прихожу в контору и сразу вижу – это младший клерк, это старший, а это хозяин. Я твердо знаю, как с каждым из них себя вести. А здесь все спутано. Я прихожу в какой-нибудь ихний комитет, смотрю и гадаю: «Видимо, этот приличный господин самый большой начальник!» А самым большим оказывается солдат, или матрос, или еще хуже – женщина! Кстати, если заговорили о женщинах. Хотите кутнуть?..
Сергей замялся. Вечер предстоял пустой: Анна Федоровна к примирению шла туго, разговаривать – разговаривала, но дальше порога не пускала, и в кармане только махорка, да и то на одну закрутку.
– Что вас смущает? Возможно, вы стеснены в финансах? Это легко поправить. Я могу предложить небольшой заем, без векселя и процентов.
Сергей жестко усмехнулся:
– Разумеется, я должен бы отказаться. Но я возьму с одним обязательным условием…
– Выкладывайте.
– Я понимаю, что вы не Рокфеллер и просто так, за здорово живешь, деньги бросать не станете. Следовательно, я вам для чего-то нужен. Верно?
– Вы деловой человек!
– Ладно! Комплименты после. Давайте.
Встретились ровно в десять на углу Тверской и Настасьинского переулка. Кияткин открыл дверцу автомобиля и пригласил:
– Располагайтесь, как дома. Знакомьтесь.
В машине оказалось две девицы: одна черная, с челкой, с густо подведенными глазами – под трагические, другая – совсем юная крохотуля, с маленькими лапками.
Кияткин распорядился:
– Рыжик, занавески!
Крохотуля задернула занавески. Кияткин включил карманный фонарик, и машина превратилась в маленькую уютную комнатку.
– Господи, благослови, – тихонько пропел Митрофан, разливая в дорожные серебряные чарки французский коньяк. – За здоровье наших дам!
Крохотуля пискнула, словно мышонок, но коньяк опрокинула, как городовой, – в один глоток. Не отстала и ее молчаливая подружка.
Прикончив бутылку, пошли в «Кафе поэтов», где Кияткин заказал столик. Брюнетка повисла на руке у Сергея – очевидно, роли дам были распределены заранее.
Сергей с любопытством оглядывал кафе, он попал в него впервые: усыпанный опилками пол, шумно, дымно. За соседним столиком лохматый толстяк в черной широкой блузе громко диктовал что-то остроносому молодому человеку, отдаленно напоминающему Гоголя. Видно, молодой человек знал о сходстве, и прическа у него была под Гоголя. Толстяк, диктуя, после каждой фразы ударял кулаком по столику.
– Господин Ленин заявил, что швыряться звонкими фразами – это свойство деклассированной мелкобуржуазной интеллигенции. А мы не швыряемся, мы готовы действовать…
Кияткин усмехнулся:
– Анархисты… Готовят очередной номер своей газеты. Их отовсюду повышибали, теперь они тут… Все! Финита ля комедиа!
К столику анархистов подбежал администратор в красном пиджаке с синим бантом.
– Господа! Вы же обещали не шуметь! Дали слово, что не будете у нас заниматься политикой. Толстяк деловито выругался:
– Да идите вы к черту! Что нам, на улице прикажете работать?
Администратор умоляюще сложил руки:
– Тогда хоть потише.
В кафе появился еще один посетитель: чернобровый, высокий красавец. Постоял у двери, оглядел публику и направился к буфету.
Кияткин радостно окликнул его:
– Алексей Илларионович!
Красавец подошел, с небрежной милостивостью протянул руку.
– Познакомьтесь, господа. Это поручик Пухов.
– Сидоров, – представился красавец и с усмешкой добавил: – Если интересуетесь моим чином и званием, то к вашим услугам сотрудник московской продовольственной милиции…
Виктор Иванович меняет курс
Ни одного дня не проходило без восстания и мятежа. Их поднимали в городах и селах, на железнодорожных станциях, в почтово-телеграфных конторах. Захватывали эшелоны, пароходы, грабили банки. Много было кандидатов в спасители отечества. В тихом уездном Гороховце, в тишайшем Алатыре, в глухой Чухломе какой-нибудь до этих пор не известный никому, кроме своей семьи и соседей, Пенкин или Белкин собирал отряд и начинал крестовый поход на большевиков. Кому как везло – были отряды из пяти человек, были и посолиднее – до полусотни. Многое этому благоприятствовало – неопытность Советской власти на местах, малочисленность большевистских организаций, особенно там, где не было рабочих. Многим средним и мелким авантюристам казалось – лиха беда начало! Мы начнем в Юрьевце, в Елабуге или еще где-нибудь, а там покатимся до самой Москвы. Немало находилось предводителей с ограниченным, так сказать, кругом действий – схватить, что плохо лежит, и побыстрее исчезнуть.
Чернобровый красавец, с которым Кияткин познакомил Сергея Пухова в «Кафе поэтов», был одним из таких средних авантюристов. Свой священный поход на Москву – без слова «священный» тогда никто из авантюристов не обходился – он начал в Елатьме в феврале 1918 года, но сколоченную им «героическую, преисполненную священной ненависти к большевикам армию» из двадцати семи человек в пух и прах разбили рабочие кожевенного завода. Сам «главнокомандующий» вооруженных сил Елатьмы царский офицер Георгий Петрович Аваев бежал в Москву, захватив деньги уездного банка. Ограбление банка было его главной и единственной задачей в Елатьме.
В Москве, на Сухаревке, Аваев разжился документами и стал Алексеем Илларионовичем Сидоровым, безработным интеллигентом, согласным на любую службу.
Ворованные деньги растаяли быстро. Кто-то из собутыльников пристроил Аваева – Сидорова обедать в бывшей столовой «Курляндия» на Большой Полянке.
Кормили средне, без кредита, за наличный расчет, но по божеским ценам. Кормили не всех, а только избранных, по рекомендациям.
На третий день к Аваеву подсел человек лет под тридцать. Разговорились. Новый знакомый произносил слова с легким акцентом. О себе он ничего не рассказал, больше спрашивал: кто? откуда? надолго ли в Москву? не служил ли в армии? в каком чине?
– Зачем же вам работать? На кого? На большевиков? Вы можете служить России…
– А вы или очень смелый, или провокатор, – спокойно ответил Аваев. – А если я сейчас милиционера кликну?
– Пожалуйста, – вежливо ответил незнакомец, – кричите, но запомните – это будут ваши последние слова.
– Ничего вы со мной не сделаете.
– Только одно – убью! – вежливо сообщил незнакомец. – Хватит валять дурака. Вы бывший офицер, документы у вас фальшивые, денег кот наплакал. Я вас устрою вполне прилично. Давайте знакомиться по-настоящему, без вранья. Где учились?
– В гимназии. Шесть классов.
– Меня гражданское не интересует. Военное?
– Окончил Виленское военное училище.
– Звание?
– Штабс-капитан.
– Откуда родом?
– Из Елатьмы. Дворянин.
– Вот теперь другое дело.
Подал руку, небольшую, крепкую:
– Пинка, Арнольд. Можете называть и Альфредом.
На другой день после встречи в «Кафе поэтов» в той же «Курляндии» сидели втроем – Аваев, Пинка и Пухов-младший. А еще через день в седьмом номере гостиницы «Малый Париж» на Остоженке Георгий Аваев представлял помощнику Савинкова – капитану второго ранга Казарновскому кандидата на должность командира роты Сергея Пухова.
Как полагалось по уставу «Союза защиты родины и свободы», Аваев сообщил самые необходимые сведения: год рождения, происхождение, военное образование, последнюю должность. И только в заключение добавил патетически:
– Предан нашему делу беспредельно! Всей душой ненавидит кремлевских владык. Готов на все!
Казарновский крепко пожал Пухову руку и осведомился:
– С «Положением» ознакомлены? У вас еще есть несколько дней на размышления, если вас, понятно, будут одолевать сомнения.
– Для меня все ясно.
– Очень приятно.
Когда уходили, Казарновский приказал Аваеву:
– Приготовьтесь! Смотр через три дня.
В конце пятого часа пополудни, перед концом занятий в советских учреждениях, на Пречистенском бульваре, неподалеку от памятника Гоголю, к скамейке, стоявшей по правую сторону, если смотреть от Арбатской площади, осторожно передвигаясь, доплелся старец с суковатой клюшкой. На старце висело изрядно потрепанное, все в масляных пятнах пальто. Порыжевшие, заплатанные кожаные галоши вели свое летосчисление со второй половины девятнадцатого века. К тому же времени относилась широкополая шляпа, считавшаяся непременным элементом наряда художников – современников Крамского и Перова.
Несмотря на теплый вечер, воротник пальто у старика был поднят, торчала седая борода.
Старик с трудом опустился на скамью, оперся ладонями на клюшку, громко вздохнул и замер, полузакрыв глаза.
Почти одновременно на скамейку, стоявшую напротив, сел полковник Перхуров. Он снял подержанную офицерскую фуражку, на которой виднелось невыгоревшее место, где когда-то красовалась кокарда, и положил ее слева от себя. Достал белый носовой платок, вытер лоб и так и остался сидеть с платком в руке.
Публики на бульваре было немного – бабушки с внуками, несколько парочек, увлеченных разговором и ни на кого не обращавших внимания.
От Арбатской площади мимо задумавшегося Николая Васильевича Гоголя по одному проходили люди, преимущественно среднего и молодого возраста. Вступив на бульвар, они, словно по команде, снимали фуражки, кепки, шляпы – брали их в левую руку.
Никто из них не остановился, не задержал взгляда на Перхурове – никто не присел отдохнуть – проходили неторопливо, но скоро, и только некоторые, особенно помоложе, искоса посматривали на старца.
Одним из последних прошел Сергей Пухов. Пальто нараспашку, в левой руке студенческая фуражка, новые, вчера купленные на Сухаревке ботинки на толстой американской подошве.
Ровно в семь часов Перхуров поднялся и медленно, будто прогуливаясь, пошел вниз, к Пречистенским воротам. Старец за ним. Перхуров вошел в небольшой домик, стоявший позади церкви Покрова на Грязях. Старец поспешил за ним.
Капитану второго ранга Казарновскому было бы гораздо легче, если бы Перхуров накричал на него, даже наорал – Петр Михайлович знал буйный нрав полковника, иногда он становился бешеным. Но все вышло спокойно, зато было столько презрения и унизительной деликатности, хоть провались.
– Разрешите спросить, многоуважаемый Петр Михайлович, где вы раздобыли этот замечательный маскарадный наряд? В костюмерной какого театра вам его одолжили? И еще позвольте спросить: где вы приобрели эту милую шляпу? Получили в наследство от прадеда? И еще позволю себе спросить: кто приготовил вам эту бороду? Чтобы я вас никогда больше в этом идиотском наряде не видел! Ясно?
– Я же не мог в естественном виде.
– А почему я мог?
– Надо же как-то конспирироваться…
– Это собачий бред, а не конспирация, – сорвался Перхуров. – Находка для чекистов! Сидит болван с приклеенной растительностью… Сколько вы насчитали?
– Сто семнадцать…
– Я – сто девятнадцать…
– Возможно, я кого-то пропустил. Должно было прийти сто двадцать. Поручик Козловский болен…
А закончилось все мило. Перхуров, подводя итог, соизволил даже пошутить:
– За вычетом бороды, я смотром в общем доволен. Бравые ребята!
Бравых ребят в «Союзе защиты родины и свободы» с каждым днем становилось все больше. К подпольной контрреволюционной организации тянулись большей частью бывшие офицеры. К весне 1918 года в столице собралось несколько тысяч бывших офицеров: бежавшие с фронта, осевшие после лазаретов, приехавшие из других городов по самым разным причинам – одни не хотели регистрироваться, а у себя на родине их знали, другие – в поисках работы. Немало съехалось в прошлом богатых, разоренных революцией людей, в «Союзе защиты родины и свободы» они были самыми яростными.
Были и интеллигенты: учителя, студенты, которых начали призывать в армию в 1915 году и наспех готовить из них прапорщиков. Были люди, искренне считавшие, что большевики приведут Россию к гибели, и решившие драться за спасение родины от варварства.
Путей-дорог перед офицерами лежало много.
Один путь вел на Сретенку, к третьему подъезду дома шесть, где разместились отделы Всероссийской коллегий по организации Красной Армии, в недавно созданные районные военные комиссариаты. Добровольно записываться в Красную Армию призывали объявления, расклеенные на всех углах, воззвания, публикуемые в большевистских газетах.
Многие так и поступали – приходили, записывались и вскоре ехали на фронт под хутор Михайловский или под Оршу. Только за один день пятнадцатого апреля в комиссариат Даниловского района явилось более двухсот добровольцев, тридцать семь из них были офицеры.
Пришел полковник генштаба Иван Николаевич Струков, которого районный военный комиссар большевик Рыбин немедленно, что называется, не сходя с места, назначил начальником мобилизационно-оперативной части.
В феврале 1915 года полковник Струков, младший унтер-офицер Рыбин и несколько солдат больше двух недель бродили по Августовским лесам, выходя из окружения. В деревне Серский Лес Рыбин пять дней выхаживал в заброшенном овине раненого Струкова, по ночам лазил в пустующие дома – добывал съестное.
Пять дней – достаточный срок, чтобы поговорить по душам, и Рыбин узнал, как остро и больно переживает полковник все беды, свалившиеся на русский народ. Тогда, в феврале 1915 года, Рыбин, по понятным причинам, не мог сказать полковнику, которого спас от смерти, что восемнадцати лет в 1905 году в Иваново-Вознесенске вступил в большевистскую партию.
Полковник и унтер-офицер пусть не до конца, но поняли друг друга. Потом война раскидала их в разные стороны – и вот неожиданная встреча.
Пришел гвардии поручик Михаил Федорович Лукин – широкоплечий, подтянутый, при разговоре руки держал по швам, глядел на комиссара прямо, смело. Голос спокойный, тон вежливый.
– Желаю служить в Красной Армии…
– С условиями знакомы?
– Так точно.
– Они вам понятны? Вы с ними согласны?
– Иначе бы не пришел…
– В гвардии, значит, состояли?
– Не состоял, а воевал… В гвардейский полк переведен на фронте.
– За что же такая честь вам оказана?
– В документах обозначено… Комиссар полистал послужной список.
– Так бы и говорили, что вы из крестьян-бедняков… А то – гвардия!
– Из песни слова не выкинешь… Что было, то было… Рыбин написал на заявлении Лукина: «Зачислить командиром», подумал и приписал: «Можно дать батальон».
…Путей-дорог перед бывшими офицерами лежало много. Далеко не каждый выбирал ту дорогу, которая казалась ему честнее.
«Союз защиты родины и свободы» входил в силу. Савинков при каждой встрече не забывал напомнить членам центрального штаба:
– Ищите наших людей, работающих у большевиков. Удастся зацепить кого-нибудь из кремлевских – расцелую!
К Перхурову привели шатена с лицом Шерлока Холмса. Представили:
– Из Кремля. Человек надежный.
Перхуров вежливо побеседовал, расспросил, сам ничего не сказал, заданий не дал. Проверили, оказался некто Смолевич, гастролер из Одессы. В Москве проездом из мест весьма отдаленных – отсидел за вооруженный грабеж и попал в трудное финансовое положение. От кого узнал, что «Союз» ищет «кремлевских», установить не удалось.
Ночью рабочий патруль, проходя Парфеновским переулком, услышал револьверные выстрелы, крик. Подбежали. Около фабрики «Эйнем» на булыжной мостовой лежал труп. Никаких документов при нем не нашли, только за подкладкой пиджака обнаружили письмо на имя Смолевича с одесским штемпелем.
Приказы полковника Перхурова выполнялись точно.
Зато повезло с начальником московской продовольственной милиции Веденниковым: этот действительно оказался надежным – снабжал документами, раздобывал револьверы, патроны, устроил на работу в милицию нескольких нужных людей, в том числе Пинку.
Он же раздобыл разведчикам Перхурова удостоверения на проезд в Рыбинск, Ярославль, Муром.
Разведчики съездили, доложили: в Рыбинске на артиллерийских складах – миллионы винтовочных патронов, тысячи снарядов и более двухсот новеньких орудий; в Ярославле – бесхозные броневики, о которых местное большевистское начальство даже не подозревает; в Муроме разместилась советская Ставка – Высший военный совет, а охрана малочисленная.
Иностранные друзья Савинкова, получив столь обнадеживающие сообщения, стали щедрее. При первых встречах расспрашивали, слушали, похваливали, но отделывались обещаниями, затем начали изредка выдавать грошовые пожертвования – когда пятьдесят, когда сто тысяч.
Что на них сделаешь?
Борис Викторович, беседуя с консулом Гренаром, выразил неудовольствие.
И вот, слава тебе господи, союзники открыли большой кошелек. Конечно, не самый главный – куда уж там! – но все же солидный – отвалили сразу два миллиона!
На эти деньги уже можно кое-что совершить. Понятно, Советскую власть не свалишь, но шуму наделать можно.
В Москве насобирали больше пяти тысяч участников подпольной организации. Ждут сигнала, горят нетерпением, желают действий, волнуются: «Почему медлим?» И вдруг сюрприз – и не от кого-нибудь, не от ВЧК, спаси Христос! Не от других недругов, а от самого Бориса Викторовича.
Собрал срочно заседание штаба, хмуро объявил:
– Начинать восстание в Москве полная бессмыслица. Опасность огромная. Можем захватить Кремль, на это сил у нас достаточно, можем убить Ульянова-Ленина, расстрелять народных комиссаров…
Савинков сделал паузу, посмотрел на насторожившихся членов центрального штаба.
– А самое главное – удержать власть сможем? Как это ни огорчительно произносить, удержать власть в таком огромном городе не сможем… Да, да, господа, не сможем! Извините, господа, но я не авантюрист, я все взвесил, все подсчитал. Рабочие Москвы нас не поддержат. Я не могу постигнуть, как большевики – прошу понять меня правильно, я далек от того, чтобы восхищаться моими идейными противниками, – я удивляюсь, как большевики ухитряются кормить население столицы при таком варварском состоянии транспорта. Мы кормить население Москвы не сможем. Да, господа, не сможем. А нет ничего страшнее и решительнее матерей голодных детей. Вспомните, господа, кто, начал Февральскую революцию в Петрограде!
– Что же вы предлагаете? – не выдержал генерал Рычков. – Может, нам всем, скопом, так сказать, вступить в Ры-кы-пы-бы?
Савинков раздраженно ответил:
– Большевики, генерал, к сожалению, скопом, как вы изволили выразиться, в свою партию не принимают… Но вы упредили меня. Я как раз хотел сказать несколько слов о них. Нас пять тысяч, большевиков в Москве вдвое больше, и, генерал, можете упрекать меня в чем угодно, каждый из приверженцев Ленина будет драться за троих. Как вам это ни тяжело слушать, милостивые государи, но они фанатики, если надо, пойдут и на костер. Вернемся к делу, друзья. Посмотрите на карту. Мы обязаны сменить курс. Начать мы должны в Ярославле, Рыбинске, Костроме, Казани и Муроме. Захватив Ярославль и Кострому, мы отрежем у большевиков север. В Рыбинске мощные артиллерийские склады – они нам необходимы. Муром – это ясно, там большевистская Ставка. Казань – это наш козырной резерв на случай подхода чехословаков. Кострома, Ипатьевский монастырь! Вспомните историю, господа. Дело не в Романовых. Там родина русской государственности. И много боеприпасов. И последнее, самое важное, о чем я хочу сообщить вам и о чем вы должны молчать, если вас подвергнут самым мучительным пыткам…