Подала общую тетрадь с привязанным к ней суровой ниткой карандашом.
– Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
– Карандаш у вас жесткий.
– И не жесткий он, а химический. Помусолить надо! Господи, ни черта-то вы, интеллигенция, не знаете! И не опаздывай. Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках – профессор выменял их на толкучем рынке за парадные брюки, – в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах – стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
– У нас гость, Саша. В кабинете…
С дивана поднялся человек в шубе и шапке.
– Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
– Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал железную печку, стоявшую посредине кабинета, – буржуйку, как все иронически называли такие печки-времянки.
– Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
– Я забыла, Саша, справа или слева?.. Профессор подошел к огромному, занимавшему всю стену книжному шкафу, вооружился очками.
– Что у нас справа? «Густав Эйфель и его башня». Оставить, пригодится. А это что? «Труды первого русского электротехнического съезда». Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. «История русского искусства». Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?
Кияткин услужливо подал зажигалку.
– Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил. Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.
Кияткин усмехнулся:
– Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.
Пухов иронически посмотрел на гостя:
– Даже не знак, хуже это или лучше. Лучше, если бы и бензин был американский.
– Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности? Как это говорят: «Моя хата с краю»?
– Возможно. Еще говорят: «Соловья баснями не кормят». Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?
– Не приходилось.
– А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином!
Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печке, от которой сразу пахнуло теплом, и ласково сказал:
– Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Хотел бы знать ваше окончательное решение.
Пухов поправил маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.
– Я хочу знать ваше окончательное решение, – продолжал Кияткин. – Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что в Штатах вас ждет вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…
– Пейте чай, иначе остынет, – прервал профессор. Кияткин отпил глоток и поставил стакан.
– А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла… Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены, Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу. Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете – куда?
– Не имею представления.
– И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Кунаеву, на ситцепечатную фабрику.
– Для начала не так плохо.
– Возможно. Только первая фигура у Кунаева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того: главный банщик – подавай пар, и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики – триста шагов, а лошадей подают. А механику в год – тысяча двести и – пешком…
– И вы обиделись?
– Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?
– Слушаю, слушаю.
– А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого морковного напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК.
Профессор, закрывая плотнее дверцу буржуйки, лукаво улыбнулся:
– В Чека я уже был. Только что оттуда. Со мной сначала беседовал очень милый и стеснительный молодой человек. Потом – Дзержинский. Видимо, и в вашей Америке знают фамилию председателя ВЧК?
– Вы все шутите!
– Шутить – это признак здоровья, господин Кияткин. К сожалению, я не знал, что застану вас у себя, и не попросил Феликса Эдмундовича письменно засвидетельствовать, что был у него и что мы очень сердечно поговорили.
– Но о чем можно говорить с этим чудовищным человеком? И если вы действительно там были, то как сумели выбраться оттуда?
– Говорили о многом. Между прочим, ничего чудовищного в товарище Дзержинском я не обнаружил. Напротив, очень приятный, интеллигентный, умный человек, понимающий все с полуслова. Кстати, любит Чехова. А выбрался я из Чека очень просто: на автомобиле Феликса Эдмундовича. Завтра мы опять встретимся.
– И вы пойдете?
– Он сам приедет ко мне.
– К вам? Дзержинский?
– Не понимаю, чему вы удивляетесь?
– Я не понимаю вас, профессор. Мы ведем с вами деловые разговоры… Простите за резкость, я трачу на вас время, а вы…
– Но, господин Кияткин, наши, как выразились вы, деловые разговоры слишком односторонни: разговариваете, точнее, уговариваете, вы. Я только слушаю и отвечаю, как вы изволили верно заметить, шуткой.
– Так нельзя, профессор, – сменил тон Кияткин. – Какая разница, где вы разрабатываете новый, более усовершенствованный способ перегонки нефти – в России, в Австралии? Не все ли равно? Рано или поздно все становится достоянием мировой техники. Но в Штатах вы это сделаете скорее, чем в разоренной стране. Мной руководят чисто деловые, технические соображения. Политика – это не моя область. Политикой пусть занимаются Вильсон, Клемансо, Ленин…
– У меня был сын, господин Кияткин. Единственный сын – Сережа. Он погиб в тысяча девятьсот шестнадцатом году… Он был студентом того же самого Императорского высшего технического училища, где учились и вы. Подавал большие надежды, из него, возможно, получился бы хороший инженер. Но он пошел добровольно в армию, стал летчиком. Его сбила немецкая пушка, так мне писали его друзья. И знаете, почему она его сбила? Она была лучше, чем наша, она была хорошо приспособлена для стрельбы по движущейся цели…
– Это очень грустно, Александр Александрович. Я выражаю вам самое глубокое соболезнование, но война есть война…
– Скажите, господин Кияткин, только вполне откровенно, вам кого-нибудь уже удалось уговорить уехать за океан? Или это коммерческая тайна?
– Почему же? Я охотно назову вам несколько фамилий после того, как вы дадите согласие. А пока, извините, не могу. И должен вас, если хотите, порадовать: многих из тех, кто очень хотел бы уехать, мы не приглашаем. Заверяю – вы окажетесь в солидном обществе.
Зазвенел телефон. Пухов снял трубку:
– Да, это я… Беседую с одним господином… Конечно, не помешаете, буду рад.
Пухов положил трубку и, увидев вопросительный взгляд Кияткина, улыбнулся:
– Через несколько минут Феликс Эдмундович лично подтвердит вам, что я был в ВЧК.
– Александр Александрович! – умоляюще произнес Кияткин и взволнованно заходил по комнате. – Иногда я теряюсь, не зная, когда вы говорите всерьез и когда шутите!
– Сочувствую вам. Юмор, к сожалению, не до каждого доходит. Считайте, что я говорю вам всерьез.
– Непостижимо! И вы не будете возражать, если я хоть взгляну на него?
– Ну как я могу отказать вам, господин Кияткин, – ответил Пухов, беря с книжной полки книгу потолще для ненасытной буржуйки.
– Извините, Александр Александрович, за столь позднее вторжение. Выяснилось, что завтра буду очень занят. Не сердитесь, если нарушил и ваши планы.
Кияткин встал, поклонился. Дзержинский внимательно посмотрел на него, подал руку:
– Дзержинский.
– Кияткин, американский инженер.
– Понимаете, Александр Александрович, только вы ушли, ко мне приходит этот молодой человек, – Дзержинский кивнул в сторону Андрея, – и взволнованно говорит, что не успел возвратить вам очень дорогую вещь, судя по дарственной надписи, вашу.
Андрей смущенно подал профессору злополучный портсигар.
– Большое спасибо. Память о сослуживцах. Теперь портсигар вдвойне дороже – благодаря ему познакомился с вами… Лидуша!
Пухов представил жену. Сняв с буржуйки чайник, она весело сказала:
– Я могу устроить чай. Воду пустили. Ненадолго, но пустили.
Кияткин насмешливо произнес:
– Боже мой! Как мало человеку надо! Пустили воду – и Лидия Николаевна, супруга крупного ученого, хорошо известного даже за границей, в Америке, уже рада. Вам это не кажется, господин Дзержинский, унижением личности?
Дзержинский усмехнулся:
– А вы знаете, господин Кияткин, я с вами полностью согласен. Отсутствие воды действительно унижает. Нельзя вымыть руки после того, как прикоснешься к чему-нибудь грязному. Но мы, большевики, всегда и во всем ищем первопричину. В данном случае, почему нет воды? Почему в России голод? Почему столько бездомных детей?
– Есть очень хорошая пословица: «Каков поп, таков и приход». Так, кажется?
– Совершенно верно. Но дело в том, что в нашем приходе, как вы изволили выразиться, поп-то новый, всего пять месяцев, и принять ему пришлось совсем развалившийся приход. Для того народ его и поставил, чтобы все выправить.
– Это по пословице: «Хоть гол, да прав»?
– Отвечу и вам отличной русской пословицей: «Всяк правду ищет, да не всяк ее творит!» И извините, у нас с Александром Александровичем деловой разговор.
– Да, да, господин Кияткин, неотложный разговор, – поддержал Пухов. – И надеюсь, теперь вам не надо пояснять, что все это не в шутку, а всерьез? Прощайте.
– Я вас слушаю, Феликс Эдмундович.
– Прошу извинить, что так резок был с вашим гостем.
– Не вы первый начали, не вам и извиняться, Феликс Эдмундович. Да и не обидчив этот… Не знаю, как и назвать его: и не русский уже, и еще не американец.
– Все равно, извините… Какая у вас прекрасная библиотека!
Открыл дверцу полыхавшей буржуйки, огорченно воскликнул:
– Так и думал! Эх, в какое тяжелое время мы живем!
Дзержинский посмотрел на Андрея и, увидев, что тот сделал пометку в записной книжке, продолжал:
– Скорее бы весна. Кстати, я и пришел поговорить с вами о топливе. Владимир Ильич еще в Смольном в конце прошлого года очень интересовался: можно ли построить большую электростанцию, работающую полностью на торфе? По-моему, он даже совещался со специалистами?
– Такая станция есть. Вам не приходилось бывать в Богородском?
– Нет.
– Там есть электростанция «Электропередача». Строил ее Роберт. Яковлевич Классон. Очень толковый инженер. Станция небольшая, но действовала прекрасно.
– Действовала? А сейчас?
– Право, не знаю. Возможно, торфа нет. Весь сожгли.
– Сожгли весь? А как будет дальше? Пухов улыбнулся:
– Вы, Феликс Эдмундович, представляете, как добывают торф?
– Приблизительно. Я к вам и пришел за советом.
– Попытаюсь. Но вы все-таки поговорите с Классоном. В Петрограде живет известный теплотехник Тихон Федорович Макарьев. Он давно занят проблемой торфа. Он ищет наиболее эффективный способ сжигать торф: меньше тратить торфа, больше получать тепла.
– Этого можно добиться?
– Трудно, но, наверное, можно. Самое главное – нужно, особенно сейчас. Угольные шахты – на Украине. Дров не напастись. А торф рядом. В Московской губернии, во Владимирской, в Ярославской. Торф сейчас для России – спасение. Но работы впереди тьма…
– По-моему, мы кое-чего уже добились. Мы нашли вас…
Дзержинский попросил у Пухова разрешения позвонить. Андрей слышал, как Феликс Эдмундович говорит Ксенофонтову:
– Сегодня, Иван Ксенофонтович, наверное, уже не буду… Могу отпустить…
Положил трубку и сказал Андрею:
– Иди срочно в Мамоновский переулок. Там есть какой-то» «Интимный уголок». Тебя ждет товарищ Мальгин.
Ночь как ночь…
В театрик «Интимный уголок» публика собиралась поздно – приходить раньше девяти вечера считалось неприличным. На первом отделении – «Крылышки эрота», несмотря на соблазнительное название, публики было мало. Второе отделение – «Эхо дня» – пользовалось большим успехом, там был такой текст – что ни слово, то понимай как хочешь. Но гвоздем программы был дивертисмент артистов «Пролетарского театра», помещавшегося в Доме анархии на Малой Дмитровке, 6. Они отделывали такие штуки, что публика – приказчики из Охотного ряда, бывшие гимназисты, коротко стриженные девицы, не расстававшиеся с папиросами даже в зрительном зале, спекулянты со случайными дамами, подцепленными тут же, около подъезда театра, – давясь от смеха, хваталась за животы, визжала, стонала, бешено аплодировала и вызывала лихих остряков десятки раз.
Чаще других в «Интимном» выступали Фок и Кус, гордо называвшие себя артистами по убеждению, а не за плату.
Постоянные клиенты трактира Романова на Первой Мещанской, любители бильярда, хорошо помнили маркера Сашку Забалуева и жалели, что он куда-то запропастился. В «Интимном» они не бывали, а поэтому не могли знать, что Сашка стал Фоком, а его приятель, половой трактира Емельян Мальцев, – Кусом.
Репертуар у «Фокуса» был забористый. Фок иногда появлялся в женском платье с огромным ватным бюстом, и тогда даже перезрелые стриженые девицы выбегали из зала.
В этот вечер Кус вышел с гармонью. На лоб надвинута серая арестантская бескозырка. Растянув гармонь, он громко запел, показав золотые зубы:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья…
На сцену вылез Фок с ведром и маховой кистью маляра. Он сочувственно посмотрел на Куса и спросил:
– Призывают?
– Так точно! Завтра являться.
– Куда? В пехоту?
– Хуже.
– В кавалерию?
– Еще хуже.
– В обоз?
– Ну, что ты… Я бы радовался, Хуже!
– Куда же?
– В Чрезвычайную комиссию. На отсидку.
Охотнорядцы заржали. Бурно хлопали девицы. Высокий субъект в пенсне, бородка клинышком, встал, сложил руки рупором, закричал: «Браво!»
На подмостках появился странно одетый человек – в солдатской шинели и широкополой черной шляпе. Он поднял руку. Фок и Кус вдруг исчезли, их словно ветром сдуло. Человек в шляпе обвел зал деловым приценивающимся взглядом и строго приказал:
– Прекратить глупый смех! Я не потерплю, чтобы в моем личном присутствии насмехались над Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. – Он с усмешкой посмотрел на зрителей: – А смеялись все! Я видел. И все сейчас будете платить контрибуцию…
Несколько зрителей попытались выйти из зала, но в дверях уже стояли верзилы с револьверами, в шинелях и шляпах.
Человек на подмостках опять поднял руку:
– Не торопитесь, граждане! Сначала выслушайте порядок. Верхнее платье – шубы, пальто, ротонды – реквизировано нами заранее и упаковано…
Один из верзил поставил возле двери стол.
– А вы сейчас будете проходить мимо этого столика и выкладывать все, что мы сочтем нужным. Деньги, часы, браслеты. Учтите, заведение оцеплено отрядом Чека, так что вырваться никому не удастся. Советую всем успокоить нервную систему…
И вдруг погас свет. И сразу – стрельба, крик, топот ног, женский истеричный визг…
Фок и Кус наперебой рассказывали Мальгину, как их осенило выключить свет:
– Мы сразу поняли, что это анархисты!
– Сразу догадались! И скорее звонить в Чека.
Хорошо одетый полный господин кричал:
– Вы их самих спросите: почему после их куплета о Чека эти разбойники появились, как черти из преисподней?!
– Разберемся, граждане, разберемся, а пока получайте ваши вещи, а заодно предъявляйте документы.
– Какие могут быть документы!
– Выдумали! В театр – с мандатом!
Андрей пришел, когда Мальгин разговаривал с наимоднейшей девицей: на лбу челка, глаза обведены двумя красками – лиловой и темно-синей, на щеке мушка. От девицы несло водкой, табаком.
– Слушай, дрюг, у меня докюментов нет… Мне ложить некюда.
Мальгин не успел слова сказать, как мадемуазель распахнула платье из мешковины с синей фирменной маркой на животе: «Сахарный завод Авдотьина. Первый сорт», – и предстала в чем мать родила.
– Карманов у меня нет, Понял, дрюг?
Мальгин вежливо посоветовал:
– Миледи, запахните мантию. И останьтесь до выяснения вашей личности.
Последней предъявила документы молодая красивая блондинка с огромными зелеными, как у кошки, глазами, назвавшаяся артисткой Барковской из Ярославля. Ее спутник подал удостоверение на имя Барковского И. И., представителя Ярославского губсовнархоза.
– Супруги? – спросил Андрей.
– Брат, – ответила актриса и добавила: – Родной…
Андрей внимательно посмотрел на брата. Щеки, лоб были у него гораздо темнее, чем подбородок и верхняя губа, – видно, недавно снял бороду и усы.
– Сами бреетесь?
– Не понимаю?!
– Когда бороду сбрили? Сегодня? Вчера?
– Ничего не понимаю. Странные вопросы…
Барковская захохотала:
– Я тебе говорила. У тебя же карточка на удостоверении с бородой…
Андрей показал ей удостоверение:
– Вы ошиблись. Без бороды. Извините, но вас тоже придется задержать до выяснения.
Барковский спокойно спросил:
– Надолго? Дело в том, что я прибыл в Москву с поручением окружного военного комиссара товарища Нахимсона к члену коллегии Народного комиссариата по военным делам товарищу Мехоношину. Я был у него сегодня. Я завтра обязан к нему явиться.
– Успеете, – перебил Мальгин. – Товарищ Мехоношин две недели назад уехал в Пензу. Сегодня в «Известиях» есть его письмо оттуда. Газеты надо читать, уважаемый…
Проводив Дзержинского, профессор Пухов спросил жену:
– Как, Лидуша, тебе понравился Феликс Эдмундович?
– Знаешь, Саша, в нем что-то есть, он определенно не из простых. Обещал справку о Сереже навести… Я его попросила, когда ты Кияткина провожал. Говорят, есть какое-то бюро, кажется в Лефортове, справки дают – об убитых, раненых, пропавших без вести.
Пухов промолчал, – он давно решил, что никогда больше не увидит сына.
В дверь забарабанили. Профессор успокоил жену:
– Не волнуйся, это комендант.
Из прихожей до Лидии Николаевны донесся хриплый голос Денежкиной:
– Что же это вы, гражданин Пухов, на дежурство опаздываете? Давай одевайся потеплее, шаль женину накинь, ночь звездная, видно, морозная выйдет.
Пока Пухов в прихожей одевался, Денежкина заглянула в кухню, в ванную, зашла в кабинет, постучала ключами по буржуйке. Возвратясь, сказала:
– Эту горелку свою выкинь, пока я ее не разломала. Хочешь государственное имущество – дом наш – спалить? Чтобы к завтрему – долой. И давай меняться, пока я не раздумала.
– Извините, Анна Федоровна, но менять квартиру на вашу я решительно отказываюсь.
– Какой ты решительный! Посмотрим…
– Мне обещана помощь…
– Тебе? Помощь? – ухмыльнулась Денежкина. – Уж не этот ли, что на моторе подкатывает, иностранец? Что-то он зачастил. И сегодня опять.
– Сегодня, Анна Федоровна, подкатывал товарищ Дзержинский. Слышали такую фамилию?
– Из Чека?!
– Совершенно верно. Председатель ВЧК. Минут двадцать как уехал.
– Ну что бы вам меня упредить, Александр Александрыч! Я бы на него хоть одним глазком глянула! И ведь слышала, как машина прогремела, а невдомек было выскочить. Лидия Николаевна, голубушка! – громко позвала она.
В прихожую вошла Пухова, удивленно посмотрела на Денежкину: что это с ней случилось?
– Лидия Николаевна, я давеча говорила, чтобы справки на продовольственные карточки пришли получить. Не надо, не приходите, тяжело вам подниматься, сама принесу. – Она подтянула ремень, приказала: – Дежурство отменяю! Чего это вы в такой мороз всю ночь будете топтаться?.. Пусть Сотников из девятнадцатой дежурит. Рожа у него как блин – масленая. Кобель здоровый!
– Извините, Анна Федоровна, но я уже собрался и пренебрегать государственными обязанностями не могу – моя очередь, стало быть, моя. Я расписывался…
– Так это что! Это пустяки! Это нам – раз, и готово.
– Нет уж, позвольте.
Анна Федоровна подозрительно спросила:
– А чего же про Дзержинского сказал? Или наврал?..
Ночь выдалась ясная, лунная. Такие ночи – холодные, какие-то бодрые – в марте очень хороши. Морозно, но уже неуловимо, намеком чувствуется близкая и желанная весна. Прозрачен воздух, с легким хрустом лопается под ногами ледок.
Дежурили вдвоем – Пухов и Иван Петрович Федоров, слесарь из депо Москва-Казанская, недавно переехавший в этот дом из соседнего, в подвале которого прожил всю жизнь. Получили у коменданта японские винтовки системы «Арисака». Патроны – пять штук – Денежкина дала только слесарю.
– Вам, Александр Александрович, ни к чему. Стрелять вы все равно не умеете, еще себе, не дай бог, в ногу закатите…
– Зачем же тогда винтовка? – засмеялся Пухов.
– Для страха… Кто вас проверять будет? А кого надо попугать – попугаете.
Ходили взад-вперед около дома. Иногда, увлекшись беседой, отдалялись до перекрестка.
– Вы, Александр Александрович, все знаете?
– Все, Иван Петрович, знает только один бог, да и то приблизительно. А что вас интересует?
– У нас в депо неразбериха, как у волостного писаря: пьян – все правые, а если трезвый – все виноватые. Надо нам аршинов сто водопровод протянуть. Все склады обшарили – нашли два обрезка, аршина по два… Летом бы я пожарные рукава приспособил, поверху пустил, а сейчас замерзнет все.
– А вы их в землю закопайте.
– Стынут!
– Деревянный короб сколотите. Тес-то у нас найдется?
– Найдем. А вы говорите – бог!..
Они отошли к перекрестку. С другой стороны к их подъезду подошел высокий солдат с бородой. За плечами болтался тощий вещевой мешок. Солдат скрылся в подъезде. Тяжелая дверь хлопнула. Пухов встревожился:
– Видимо, надо было спросить – кто такой? Слесарь равнодушно ответил:
– Это к нашей Анне Федоровне земляки приезжают: то из Рязани, то из Казани, то из Костромы. Развела родню на всю Россию!
Вдалеке послышались выстрелы.
Слесарь деловито спросил:
– И с винтовкой вы знакомы, Александр Александрович?
– В русско-японскую в Порт-Артуре пришлось воевать.
– Что же вы Анне Федоровне не сказали?
– Она меня всерьез не принимает. Буржуй я для нее, и все. Как же можно представителю буржуазии патроны выдавать?
Снова послышались выстрелы, на этот раз где-то рядом.
Из-за угла выскочил человек в шинели и шляпе. В руке большой узел. Увидев Пухова и Федорова, повернул. Выбежал еще один, тоже в шинели и шляпе, заорал:
– Яшка! Тикай…
Федоров вскинул винтовку:
– Стой! Стрелять буду!
Бандит с узлом, угрожая наганом и матерясь, пошел на Федорова. Слесарь выстрелил, и тот упал, обронив наган. Второй попытался перелезть через забор. Пухов подбежал к нему, ткнул его в спину винтовкой:
– Слезайте, и руки вверх!
В переулок вбежало несколько вооруженных людей. Схватили того, что стоял у забора под охраной Пухова. Подняли раненого. Видимо, старший группы взял его наган, крутанул барабан, заглянул в него и подошел к Федорову и Пухову.
– Спасибо, товарищи! Ваше счастье, что у него патроны кончились.
– Чекисты, – уважительно сказал слесарь, когда вооруженные люди повели бандитов. Из подъезда выскочила Денежкина.
– Кто стрелял?
– Мы, – ответил слесарь. – А вас, уважаемая Анна Федоровна, нашлепать бы по одному месту: подвергли товарища Пухова смертельной опасности – не дали ему патронов.
– Ладно уж! Идите отдыхайте, Александр Александрыч, домой, домой.
В подъезде профессор спросил Федорова:
– Какое сечение?
– Чего?
– Труб, которые вам нужны?
– А! Восемь с половиной дюймов.
Прощаясь на лестничной площадке второго этажа, Федоров засмеялся:
– Как вспомню – как бандит вашей винтовки испугался и лапки кверху! А она незаряженная! Неважный нынче грабитель пошел. Одно слово – анархист.
Пухов осторожно, стараясь не потревожить жену, тихо открыл дверь. Снял, шапку, потянулся положить на привычное место – на широкую полку над старинной вешалкой с бронзовыми передвижными крючками. На крючке висела грязная солдатская шинель. Фуражка со сломанным козырьком валялась на полу, рядом с вещевым мешком.
Не вошла – вбежала Лидия Николаевна.
– Сашенька! Только ты не волнуйся. Сережа…
– Лида, что с тобой?
– Ничего, Сашенька. Он бреется…
Дежурные группы чекистов вернулись на Большую Лубянку, 11, только под самое утро.
Петерс, тоже дежуривший этой ночью, собрал всех и подвел итог:
– Ночь как ночь. Пять налетов анархистов; девятнадцать вооруженных ограблений, в том числе три с убийствами; диверсия на фабрике Гюбнера – кто-то бросил горящую паклю в бочку с бензином; в Цветной лечебнице на углу Трубной и Цветного бульвара угорело тридцать семь больных – трое скончались; в два часа налетчики пытались пробраться в главную контору «Известий» на Мясницкой, но помешал рабочий патруль… Идите, товарищи, немного поспите. Ровно в девять к Феликсу Эдмундовичу. И еще одно происшествие. Для тебя, товарищ Мартынов, особенно важное: этой ночью из тюрьмы убежал Филатов.