Вайнеры Б. Эра Милосердия

Рамзина из дежурной части гладила его по сутулой спине и говорила:
- Гриша, женись на мне, я тебя никому в обиду не дам... А уж Льву
Сегаловичу тем более...
Ребята из ОБХСС играли на перевернутом чемоданчике в домино, а
Тараскин искоса взглянул на них и, наверное, из зависти, что ему не нашлось
места, высокомерно сказал:
- Самая умная игра после перетягивания каната!
Пасюк забрался в угол и сразу же крепко заснул. Варя посмотрела на
него и с жалостью сказала:
- Обида какая! Человек треть своей жизни проводит во сне!
Представляете, как досадно проспать двадцать пять лет! Ужасно! Двадцать
пять лет валяешься на боку и ничего с тобой интересного не происходит!
Хорошо хоть, что сны снятся. Владимир, вам часто сны снятся?
- Редко, - признался я, и тон у меня был такой, будто это моя вина или
есть во мне какой-то ущерб, по причине которого редко сны снятся. И я
добавил, оправдываясь: - Устаем мы очень сильно...
- А мне сны часто снятся! - радостно сказала Варя, сияя своими серыми
глазами, и мне невыносимо захотелось проникнуть в ее сон, узнать, что видит
она в голубых и зеленых долинах волшебных превращений яви в туманную дрему
неожиданно пришедшей мечты.
- Сегодня тоже снился? - спросил я серьезно.
- Да! Но я его не весь запомнила - он снился мне как раз перед тем,
как проснулась. Не помню, как получилось, но снилось мне, что я хожу по
огромному дому, стучу во все двери и раздаю людям васильки и ромашки -
почему-то были там только ромашки и васильки. И столько я цветов раздала, а
букет у меня в руках меньше не становится. И никак не могу вспомнить,
знакомые это мне люди или чужие...
Я взял ее за руку, и она не отняла свою тоненькую ладошку, и мне
ужасно захотелось рассказать ей про удивительный сон, который я видел
прошлой зимой в полузаваленном блиндаже на окраине польского города Радом:
снился мне перед рассветом синий луг с ослепительно желтыми цветами,
которые спокойно жевала наша батальонная грустная лошадь Пачка, и я хотел
закричать во сне, что надо отогнать ее - там мины, - но немота и бессилие
сковали меня, и через синий луг побежал к Пачке белобрысый конопатый солдат
Любочкин, и во сне кричал я и бился, стараясь остановить его, и проснулся
от воя и протяжного грохота, располосованного криком: "Любочкина миной
разорвало!"
Но ничего я не сказал про свой запомнившийся с войны сон, а только,
наклонившись к ней ближе, негромко пробормотал:
- Варя, сказать вам, о чем я мечтаю?
- Скажите! Мне всегда интересно, кто о чем мечтает!
- Я мечтаю, что когда-нибудь у меня в доме постучат в дверь, я открою
и увижу вас...
- А ромашки и васильки? - засмеялась Варя. - Сейчас уже октябрь...
- Это неважно. Лишь бы вы пришли...
Она улыбнулась и мягко, осторожно вытащила свою руку из моей. А Жеглов
взял у кого-то гитару и быстрым, ловким своим баритончиком запел песню,
отбивая на струнах концы фраз.
Мне и песня нравилась, еще больше нравилось, как поет ее Жеглов, но
совсем не нравилось, как смотрит на него Варя. Будто и не кричал Жеглов на
нее когда-то во дворе дома по Уланскому переулку - лучше бы она была
позлопамятнее! Жеглов спел еще несколько песен, отдал гитару и стал что-то
негромко говорить Варе на ухо; все время посмеивался он при этом, хищно
поблескивали коричневые его глаза, и полные губы немного оттопыривались,
будто держал он в них горячую картошку. А Варя слушала его с удовольствием,
и мне это было непереносимо: я ведь видел, как ей интересны жегловские
байки. Потом она махнула на него рукой и сказала:
- Да бросьте! Сроду ни в одном кинофильме не было хорошего человека в
пенсне! Ни в книге, ни в кино - никогда положительный герой не носил
пенсне. Вот если бы мне нужны были очки, я бы назло всем пенсне купила!
- Варя, да какая же ты положительная? - серьезно спросил Жеглов. - Ты
остро отрицательная - вон, взгляни, как смотрит на меня Шарапов! Зарэжет! И
все из-за тебя!
Я смутился от неожиданности, пробормотал что-то, и Жеглов уже
изготовился разобраться со мной как следует, но Тараскин сказал:
- Станция Софрино. Следующая - Ащукинская, нам сходить...
До огородов было километра полтора, и шли мы всей гурьбой вдоль
железнодорожной насыпи, через перелесок, по берегу уснувшей речки. В
заводях пузырчато чешуилась зеленая ряска, а на протоке виднелось полосатое
песчаное дно со спутанными космами водорослей. Неостановимо несло ветерком
переливающуюся паутину, клейкие ее ниточки садились еле ощутимо на лицо.
Стояли уже прибитые первым заморозком травы. Багровел жесткими листочками
черничник, замер по сторонам бронзовый багульник, а в лесочке еще видна
была среди листвы и трав фиолетовая, словно заиндевевшая, голубика.
Варя шла впереди с Жегловым, а я нарочно отстал - я понимал, как
нелепо выгляжу в своих валенках, каменно молчащий и неуклюжий, рядом с
Жегловым. Настроение испортилось, не хотелось смотреть вперед, туда, где
рядом с Жегловым вышагивала по плотно убитой дороге своими длинными
стройными ногами Варя, а Жеглов одновременно что-то рассказывал, махал
руками, свистел, изображал в лицах - целый МХАТ в сияющих хромовых
сапогах...
Пасюк похлопал меня по плечу, широко ухмыльнулся:
- Гей, хлопче, нэ журывсь!
- А мне-то что? - пожал я плечами. - Какое мое дело...
- Тож то я и бачу, шо тоби нема дила, як до цыганив, шо твого коня
уводилы!
Не ответил я, только рукой махнул, а Пасюк заметил:
- Гарна дивчина. Надоест ей Жеглов, дуже он швыдкий. Ее на той
фейерверк не пидманишь... - Посмотрел мне хитро в глаза: - Або и замазка
оконная ей не подойдет, ты свой характер покажи...
Пока я раздумывал, как это мне показать Варе свой характер, да так,
чтобы он ей понравился больше жегловского, дошли мы до огородов. Стояла там
на меже фанерная хибарка, где жил сторож дед Максим. Встретил старик нас
радостно, поинтересовался, не привезли ли чего "старые кости согревающего",
роздал нам лопаты, мотыги-тяпки, мешки, указал всем делянки, уселся на
перевернутую корзину, задымил короткой толстенькой трубкой и скомандовал:
- Ну, молодежь, нагулялись, надышались, "шу-шу-шу" - наговорились, а
теперя зачинайте...
Варя подошла ко мне и, заглядывая в лицо, спросила:
- Володя, можно я с вами рядом буду копать?
- Пожалуйста! - обрадовался я. - Я думал, что вы с Жегловым...
Варя хитро улыбнулась, покачала головой:
- Нет. Я с вами хочу...
А Жеглов уже расставлял ребят из своей бригады в цепь поперек
картофельных гряд:
- Я первый, вторым Пасюк, третьим Тараскин, Гриша, ты следующий,
замыкает Шарапов...
- За мной Варя, - твердо сказал я.
Жеглов покачал головой:
- Этак нас бригада Мамыкина обставит - вон они Рамзину взяли, а на ней
бревна можно возить...
- Меня это не касается, - сказал я, и Жеглов, мельком взглянув на
меня, пожал плечами:
- Я ведь против Варвары и не возражаю. Я только хотел облегчить ее
участь...
Я с ним больше спорить не стал, сбросил гимнастерку, поплевал на руки
и ухватисто взялся за лопату.
- Начали? - спросил-скомандовал я, и все дружно воткнули блестящие
лезвия лопат в податливую красноватую землю на полный штык.
Зашуршала, хрустнула, вязко огрузла на железе земля, лопнули с чмоком
корешки, нажал я на пружинящий черенок лопаты, дожимая его к самой меже, а
левой рукой перехватил поближе к штыку, и раздалась подсохшая корка
землицы, выворотил я весь куст целиком, бросил сбоку, и отсыпавшийся грунт
открыл большие желто-розовые клубни...
И сколько было нас в цепи - вынули первые картофелины и заорали дружно
что-то восторженное и бессмысленное, как тысячи лет уже орут люди, вместе,
сообща взявшие трудную добычу. Выворотил я второй куст, оглянулся на Варю,
которая была рядом - только руку протянуть, - и оттого, что была она рядом,
кричащая и смеющаяся вместе со мной, я почувствовал в себе такую силу,
будто внутри меня заработал трактор, и в этот момент мог я вполне свободно
и сам, один, перекопать все поле.
Крутанул следующий куст, взглянул на Жеглова - он уже продвинулся на
шаг вперед, - и стало мне смешно: мог ли он в своих распрекрасных сапожках
здесь со мной мериться силой? И вогнал я лопату в землю, перевернул,
отвалил грунт и клубни, и снова вогнал, и снова, снова...
Ах с каким счастливым, радостным остервенением копал я влажную
красноватую землю! Господи, кому же мог я тогда объяснить, какое это
счастье, удовольствие, отдых - копать солнечным тихим утром картошку на
станции Ащукинская, когда совсем рядом идет, посмеиваясь и светя своими
удивительными глазами, Варя? А не рыть, заливаясь горьким, едучим потом, в
июльский полдень под Прохоровкой танколовушку, не останавливаясь ни на миг,
не распрямляясь, умирая от жажды и зная, что прикрывает тебя только батарея
сорокапятимиллиметровок и побитый взвод петеэров, в уверенности, что если
мы не поспеем, то через час или через полчаса, а может, через минуту
выползут из-за взлобка "тигры" и сомнут нас, размолотят батарею и
гусеницами превратят нас в кровавое месиво... А над плечом моим тонко и
просительно гудит пожилой капитан-артиллерист:
"Три ловушечки, ребяточки, дорогие мои, поспейте, ради бога, только бы
лощинку прикрыть, а здесь мы их не пропустим, только вы нам фланг
прикройте, родимые..." А я хриплю ему обессиленно: "Валежник, кусты тащите
скорее..." И когда перед вечером "тигр", весь багрово-черный от косых лучей
падающего солнца, в сизом мареве дизельного выхлопа, накатил на край
громадной, нами откопанной ямы, прикрытой жердями и травой, закачался и с
ужасным треском провалился, оставив снаружи только пятнистую бронированную
задницу, мы вот так заорали все вместе - счастливо и бездумно; и тогда, а
может, много спустя, уже в госпитале, но кажется, именно тогда я вспомнил
рисунок из школьного учебника: охотники бьют свалившегося в огромную яму
мамонта...
И я кидал картошку с удовольствием, весело, легко и быстро, только
дойдя до края гряды, обернулся назад и закричал пыхтящему вдалеке Жеглову:
- Смотри, без огрехов копай! До последней картошечки!..
Жеглов выпрямился, помял поясницу и ответил:
- Ты к нам в ОББ по ошибке попал! Не ту работу себе выбрал... - И
снова стал с остервенением швырять землю.
Вдруг кто-то положил мне на плечи легонько руки; я даже не подумал
сразу, что это Варя, пока не услышал за спиной ее тоненький девчачий голос:
- Володя, ты не рвись так - устанешь...
Обернулся я, взглянул на нее и только тут рассмотрел, что глаза у Вари
разные - один ярко-серый, а другой зеленоватый, - и от этого лицо ее было
доверчивым и беззащитным, а на носу еле заметные веснушки; и смешливые
припухлые губы, и бисеринки пота на переносице. И в этот момент, оттого что
она мне сказала первый раз "ты", я неожиданно для самого себя решил
жениться на ней. Я подумал, что на всей громадной земле не найти мне лучше
Вари. Может быть, есть девушки и красивее, и умнее, но только навряд ли, да
и не нужны они мне были, мне нужна была эта. И Жеглову уступать ее я был не
намерен.
А Варе, которая и думать-то не думала, что я уже выбрал ее в жены, и
наверняка до упаду стала бы хохотать, скажи я ей об этом, - ей я ответил:
- Да я и не рвусь. Мне не трудно...
- А командовать другими не хочется? - улыбнулась она, и я снова
подумал о том, как нравятся женщинам мужчины-командиры, начальники,
говоруны и распоряжалы; и еще я подумал о том, как трудно объяснять
женщинам, что если ты в девятнадцать лет становишься командиром ста
двадцати трех человек, которые вместе называются ротой, и от твоей команды
зависит, скольким из них вернуться из боя, то спустя некоторое время не
больно охота чувствовать себя командиром и много приятнее отвечать только
за себя. Из всех командиров, которых мне довелось увидеть на фронте,
настоящими были только те, кто ощущал свою власть как бремя
ответственности, а не как право распоряжаться...
- Не хочется! - сказал я совершенно честно. Ей-богу, совсем не хотел я
тогда никем командовать.
- Забавный ты человечек, - сказала Варя.
Я пожал плечами:
- Вот окончите свой институт, пойдете в школу - накомандуетесь.
- Я хочу в детский дом идти после института - там интересней. И школа,
и семья сразу...
Жеглов крикнул нам:
- Разговорчики в строю! Команды "вольно" не было! Шашки к бою, лопаты
в грунт!
- Ты лучше насчет обеда иди узнай, - сказал я ему.
Перерыв на обед сделали около часу дня. Задымили костры. Располагались
группами, доставали из сумок провизию и немудрящую посуду. Жеглов ходил
считать мешки Мамыкина и вернулся довольный. В котелках булькала картошка,
особенно красивые, ровные клубни засунули в жар. Разложили на газетах
харчи. Жеглов достал бутылку водки, лихо - о каблук - вышиб пробку, сказал:
- Сейчас мы ее отведаем, злодейку, которая и в тени сорок градусов...
Тогда Коля Тараскин вытащил откуда-то еще одну бутылку с чуть
желтоватой жидкостью, протянул Жеглову:
- Ну-ка, махнем и этого зелья - оно, как говорится, прошло огонь, воду
и медные трубы!
Пасюк радостно потер огромные свои ладони-лопаты:
- Ох, братцы, люблю я домашнюю горилку...
Жеглов протягивал Варе алюминиевую кружку, в которой плескалась
горькая прозрачная жидкость, а она смешно качала головой и говорила:
- Не-а! Не-е...
- Ты немножко выпей - только на пользу. И монахи приемлют! - говорил
Жеглов, а она смотрела на него прищурясь, улыбалась:
- Вы, товарищ капитан, сейчас похожи на настоящего пиратского
капитана...
Жеглов вздернул бровь и подбоченился.
- ...когда он угощает туземцев "огненной водой", - закончила Варя
серьезно, и мне показалось, что Жеглов рассердился, а Варя подошла ко мне,
присела рядом, взяла из моих рук кружку и пригубила слегка:
- За твое здоровье!..
К вечеру, когда солнце уже повисло на острых верхушках черно-зеленого
ельника, показался на дороге "фердинанд", раскачивавшийся неуклюже на
ухабах, словно Копырин заправлял его не бензином, и самогоном. За ним
держались в кильватере два хозотдельских грузовика.
- Отбой! - скомандовал нам Жеглов, а Мамыкин со своей делянки кричал,
что копать надо до темноты: они все-таки на несколько мешков отстали.
- Хоть до утра! - предложил Жеглов. - Правда, нам уже копать нечего -
разве что вам подсобить!
И тут я впервые за весь день почувствовал, что притомился немного - с
отвычки ломило спину и горели ладони.
Считали мешки. Мамыкин с Жегловым препирались: Мамыкин говорил, что у
нас они меньше, чем у них, Жеглов предлагал рассыпать мешок и пересчитать
картофелины. Потом быстро и весело загрузили мешки в машины, собрали свои
вещички, а Копырин все еще недовольно ходил вокруг автобуса, пинал ногами
колеса и бубнил, что так никаких амортизаторов не напасешься. Потом машины
заурчали и поползли к дороге, а мы всей толпой отправились на станцию.
Поезд был переполнен, и Варю со всех сторон прижимали ко мне, и
никогда еще толчея вагона не была мне так сладостна, потому что не видно
было моих нелепых валенок, а только Варины глаза, зеленый и серый, светили
прямо перед моим лицом, и что-то говорила она мне, а я ничего не понимал и
отвечал невпопад, потому что этот старый, набитый людьми, завывающий вагон
бросил мне ее в объятия бездумно и щедро, как только может это сделать
судьба, и, оглохнув от счастья, я прижимал ее к себе, и каждой своей
мышцей, каждым кусочком кожи я чувствовал ее теплое и упругое тело, и
бешено кружилась голова от близости ее полных мягких губ и влажно мерцающих
крупных зубов...
На Ярославском вокзале кипящая толпа вышвырнула нас из вагона, и я
крикнул жегловской голове, крутящейся неподалеку в водовороте:
- Держи, Глеб! - И кинул ему ключ от квартиры.
- А ты? - Голова Глеба вынырнула на аршин из половодья баулов, корзин,
лопат, мотыг и даже одной сетки с живым петухом.
- Я позже буду...
На Комсомольской площади мы сели с Варей в трамвай "Б", и она показала
мне в окно:
- Смотри, Володя, впервые после войны...
Над крышей вспыхнула и неровным голубым светом забилась неоновая
огромная надпись: "Ленинградский вокзал", и мне почему-то показалось это
добрым знаком.
Кружил нас по всему городу трамвай, громыхая по железным вензелям
рельсов, и, когда мы сошли на Палихе, последняя теплая осенняя ночь уже
наступила, и мне не хотелось думать ни о каких делах, и никакие страсти
больше меня не терзали, но одна мыслишка все время не давала покоя, и я
спросил Варю хитро:
- Правда, Жеглов удивительный мужик?
Ничего она не ответила и, только когда вошли в ее парадное, сказала,
будто все это время раздумывала над моим вопросом:
- Умный парень. Молодец... - Интонация странная у нее была, но не
успел я опомниться, как она открыла дверь: - Запомни мой телефон... Будет
время - позвони...
В небе носились ошалевшие звезды, крупные и холодные, как неупавший
град. Ветер поднимал с тротуаров обрывки газет и палые листья, и я гонялся
с ними наперегонки, пел и разговаривал сам с собой и до самого дома шел
пешком, забыв, что еще ходят трамваи. И все еще прикидывал и раздумывал,
нравится ей Жеглов или нет, а когда вошел в комнату, он спал, накрывшись
одеялом с головой и забыв погасить свет...

Сторожа убили в подсобке. Система охраны большого магазина была
такова, что сторожа оставляли на ночь в помещении и он находился там до
утра, когда магазин открывался. "Магазин длинный, его пока снаружи
обойдешь, в десяти местах могут влезть, со двора в первую очередь", -
объяснила заведующая, невысокая щуплая женщина в синем драповом пальто с
черно-бурой лисой-воротником. Жила она по соседству и прибежала на шум,
поднятый бригадиром сторожевой охраны, который как раз проверял объекты на
Трифоновской и заподозрил неладное, когда сторож на неоднократные звонки в
дверь не отозвался. А сейчас ее била крупная дрожь и она старательно
отворачивала взгляд от щуплого тела сторожа, лежавшего на полу, около ряда
молочных бидонов, и все старалась объяснить, почему сторож находился внутри
магазина, как будто в том, что его убили именно внутри магазина, а не на
улице, была ее вина. Пока судмедэксперт, следователь и криминалист
колдовали около тела, Жеглов, я и заведующая поднялись в торговый зал.
Прилавки, полки за ними, проходы были завалены товарами, денежный ящик в
кассе взломан, а на беленой стене обувного отдела толстым черным
карандашом, а может быть, и углем была нарисована черная кошка. Очень
симпатичную кошку нарисовали бандюги - уши торчком, глаза зажмурены, и она
облизывалась узким длинным языком. А на шее у нее, как на картинках в
детских книжках, был пышный бант. Жеглов покачал головой, поцокал языком, и
было непонятно, чем он больше недоволен - разбоем или этим наглым рисунком,
которым бандиты будто хотели показать милиции, что нисколечко они нас не
боятся, плевать на нас хотели и гордятся своей работой.
- Слушай, Глеб, а для чего же все-таки они это делают? - Я показал на
рисунок. - Я так соображаю, что их найти по этой кошке полегче будет, они
ведь от остальных грабителей отличаются?
- Оно вроде и так, - пожал плечами Жеглов. - Но здесь можно по-разному
прикидывать. Может, они выпендриваются от глупой дерзости своей, не учены
еще в МУРе и думают, что сроду их не словят. Может, и другое, похуже: все
соображают, но идут на риск, чтобы на людей ужас навести, понимаешь, силы к
сопротивлению их лишить - раз, мол, "Черная кошка", значит, руки вверх и не
чирикай!..
- Но это если бы они среди частных, так сказать, граждан шуровали, -
возразил я. - А они все больше по магазинам...
- Во-первых, не имеет значения, среди граждан или в магазине. Завтра
пятьдесят продавцов да подсобных из этого магазина по всей Москве разнесут,
что "Черная кошка" человека убила и на миллион ценностей здесь взяла.
Реклама! А во-вторых, раньше "Черная кошка", до тебя еще, как раз больше по
квартирам шарила; это теперь они начинают чего-то по базам да магазинам
распространяться. Вообще-то оно выгодней...
Я еще раз посмотрел на нарисованную кошку, и мне вдруг показалось, что
она ехидно подмигнула. Непонятно, по какой линии это навело меня на новую
мысль, и я поспешил поделиться с Жегловым:
- Слушай, Глеб, а ведь может быть и еще похуже - для нас, во всяком
случае...
- Да?
- Если среди блатных найдутся не такие дерзкие и нахальные, как эти,
а, наоборот, похитрее, они ведь под бирку "Кошки" могут начать работать.
Мы, как помнишь, с Векшиным-то, кое на какие следишки начинали выходить, а
хитрые - в другой стороне. И концы в воду!
- Не боись! - Жеглов потрепал меня по плечу. - От нас все равно никуда
не денутся. С такими-то орлами, как ты! Что ты! Конечно, если мы будем
работать, а не теории здесь разводить...
Подсобка была непростая, целый, как выразился Жеглов, Шанхай: в ней
требовалось разместить товары большого смешторга - сиречь магазина,
торгующего товарами смешанного, промышленного и продуктового, ассортимента.
Чего только не было навалено в нескольких больших цементированных боксах с
гладкими оштукатуренными стенами! Масло, мука, сахар и другие не пахнущие
вещи были строго отделены от предметов пахучих - колбас, специй, рыбы,
бочек с селедкой. Отдельно размещались промтовары - рулоны мануфактуры,
большущий стеллаж с обувью, стопы готовой одежды. И все это сейчас являло
картину хаоса и разорения - преступники искали самое ценное и в спешке
вовсе не церемонились с остальным. Главным помещением и местом происшествия
была приемка - продолговатая комната, соединенная с двором пологим дощатым
тоннельчиком, по которому на подшипниковых тележках свозили в подвал товар.
Тоннельчик выходил в приемку двойными широченными дверями, почти воротами,
которые запирали изнутри накидным кованым крюком. Наверху, во дворе,
тоннельчик заканчивался такими же воротами, а снаружи был здоровенный
амбарный замок, навешенный на толстую железную полосу. Воры легко
выворотили замок из подгнившего дерева вместе с петлями. А ворота в приемку
взломали: рядом с ними валялся заточенный с одного конца карась - массивный
полуметровый воровской ломик, - которым поддели одну доску двери, расщепили
ее, а потом просто скинули крюк. Сейчас трудно было сказать, как попал в
приемку сторож - проходил ли ее очередным дозором или, привлеченный
каким-то шумом, явился посмотреть, в чем дело, - но только встретили его
здесь в полутьме - сейчас для осмотра и фотографирования вместо тусклой
складской лампешки Гриша специально ввернул сильную, стосвечовую. Сторожа
ударили сзади топором по голове и, видно, сразу же убили: по брызгам крови
на стене, по расположению тела эксперт уверенно определил, что беднягу как
свалили с ног, так больше с места и не трогали. Можно было даже представить
себе, с какого места это сделали: в боковой стене приемки был этакий
аппендикс - закуток вроде кладовки, метра полтора на полтора, с толстой,
обитой жестью дверью, открывавшейся наружу; из этой кладовки, скорей всего,
и нанесли удар. Я еще заметил, что на клине и обухе топора есть следы
побелки, и внимательно осмотрел стены и потолок кладовки. На потолке я
нашел свежую, довольно глубокую борозду, - видно, убийца чиркнул топором по
потолку, доставая жертву.
В приемку ворвался Абрек, за ним следом - его проводник Алимов.
Наверное, они заканчивали круговой осмотр магазина. Абрек обежал комнату,
наткнулся на какую-то тряпицу, взвыл и дернул Алимова на выход, в
тоннельчик, дернул с такой силой, что проводник еле удержался на ногах.
- Свежий след взял! - крикнул он Жеглову. - Давай кого-нибудь со
мной!..
Мне еще не приходилось видеть, как собака работает по следу, и я,
глянув на Жеглова, ткнул себя пальцем в грудь. Глеб кивнул, и я помчался
следом за проводником, выскочил на улицу и увидел, что тот уже пересек
пустырь, пробежал мимо детской песочницы и устремляется к дровяным сараям в
конце двора. Сделал я гвардейский рывок, как учил когда-то старшина
Форманюк, и догнал Алимова у крайних сараев. Между ними был широкий проход
в следующий двор, расположенный чуть ли не на два метра ниже первого,
поэтому мы выскочили на крышу нового сарайчика с убогой голубятней на краю,
и Абрек, бежавший на всю пятиметровую длину "вожжи", сделал гигантский
прыжок, распластавшись в воздухе, как на картине. Алимов и я сиганули за
ним, причем я чуть не свалился, зацепившись ногой за проволочную сетку
голубятни. Так же резво пробежав двор, Абрек выскочил в тихий переулок,
покрытый неровным булыжником, с земляными обочинами, заросшими грязной
пожухлой травой. Оглядевшись, я сообразил, что это не переулок - это тупик,
выходящий к товарному двору Ржевского вокзала. А собака, перебежав улочку,
рванула снова во двор, застроенный все теми же сараями, выросшими, как
грибы, во время войны: кругом были кирпичные дома с паровым отеплением, и
дрова потребовались только в войну, когда пришлось людям греться
индивидуально - нескладными железными печурками, жравшими уйму дров,
нещадно дымившими и уродовавшими комнаты суставчатыми рукавами труб,
упертых в форточки...
Снова песочница, откос, выходящий на крышу, снова голубятни - и все
это в таком немыслимом темпе, что я на ходу расстегнул воротничок
гимнастерки и с уважением посмотрел на Алимова, мчавшегося вперед так же
неутомимо, как его стремительный мускулистый Абрек. И снова покрытый жухлой
осенней травой тупичок, и в конце его приземистая краснокирпичная
трансформаторная будка с устрашающим черепом на двери и надписью:
"Смертельно!" Около будки Абрек затормозил так же стремительно, как бежал;