Вайнеры Б. Эра Милосердия

неблагополучные места, где имеет обыкновение собираться преступный элемент,
"безопределенщики" и девицы сомнительного поведения.
Жеглов похохатывал своим звонким баритончиком и мотал головой, будто
его кто-то щекотал.
- Ничего смешного не бачу, - сказал Пасюк. - Опэрация як опэрация.
Нормальная прочистка...
- Это-то точно, но вот другое смешно, - веселился Жеглов. - Поп из
церкви у Покровки, епископ Филимон, вчера двух девок домой пригласил, уж не
знаю, каким макаром он их там исповедовал, только издергались они сливянки.
Поп, естественно, так жрать наливку не может, как эти девицы, и заснул. А
они махнули у него наперсный крест золотой и подорвали оттуда когти...
- Что же это, выходит, из-за попа какого-то блудного весь сыр-бор
загорелся? - возмущенно вздыбился за столом Тараскин, которому уже до
смерти надоела писанина.
Жеглов резко оборвал смех, будто швейной машинкой губы сострочил.
Посмотрел на Тараскина сверху вниз, потом, избочась, словно разглядеть
хотел, откуда этот фрукт тропический здесь взялся, сказал не спеша и каждое
словечко, как семечко, через губу сплевывал:
- А по-вашему, товарищ Тараскин, выходит, что если он не токарь, а
культовый служитель, то ему в нашей стране и правозащита не гарантирована?
- Пусть с бабами срамными не валандается, - мрачно сказал Коля.
- Твоя забота, Тараскин, преступление раскрывать, а не за моральным
обликом епископов следить. А уж синод ихний пусть разбирается по части
блуда... Мы же с тобой должны разыскать вещь, имеющую огромную
художественную ценность, понял? Они завтра этот византийский крест сплавят
барыгам, а те его в лом перемнут, им наши культурные ценности до лампочки.
Мне было не очень понятно, чего это так Глеб сердцем ударяется об
украденный епископский крест, но я уже научился улавливать оттенки
жегловских интонаций, особенно когда тот "воспитывал" опергруппу, и мне
показалось, что весь этот разговор - просто так. Еще утром я видел в
дежурной части попа - дряблого тряпочного мужичишку с постным благостным
лицом, без признаков возраста или особых примет. И мне показалось
неправдоподобным, чтобы такой невзрачный человек еще интересовался
женщинами.
А сейчас, слушая Жеглова, я понял, что уж конечно не из-за неудачных
похождений попа руководство назначило общегородскую операцию. Видимо, по
чьей-то разработке ищут какого-то преступника, связанного с женщинами, а
информировать аппарат шире считают нецелесообразным. А уж заодно велено
приглядеться к девкам, которые могли украсть крест.
И окончательно убедился я в своем предположении, когда Жеглов сообщил
приметы - приметы трех женщин. Взглянул я на Пасюка и по его спокойному и
невыразительному лицу понял, что тот думает так же, как я. Тараскин еще
бурчал что-то себе под нос, но его уже поволок за собой увлеченный азартом
предстоящей облавы Шесть-на-девять...
В коммерческом ресторане "Нарва" было намечено закончить наши
бесполезные вечерние странствия - попадалась все больше мелочь, шушера. Мы
подошли к дверям, и швейцар с красным костистым лицом закричал сердито,
так, что жилы веревками надулись на висках:
- Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!
Жеглов засмеялся:
- Вот как раз у тебя и займем маленько! Открывай, мы из МУРа...
Опали жилы на висках, и засветился масляной улыбкой, душой
возрадовался, желто оскалился швейцар, будто папа родной забежал на огонек,
стопку дернуть, о дорогом поговорить:
- Заходите, товарищи, заходите, для вас местечко мигом сорганизуем...
Тараскин гордо сказал:
- Наше место давно без вас сорганизовано!
Жеглов покосился на него, хмыкнул, сказал негромко и веско:
- Дверь на замок, никого не выпускать - проверка документов. Ты,
Шарапов, стой у дверей...
Плотной литой группой ввалились они в зал. Жеглов махнул рукой
оркестру, наяривавшему модную "Роза-мунду", и музыканты послушались его
сразу, как хорошего дирижера. Еще мгновение глухо бубнил и бился о потолок
ресторанный волглый шум и в углу сильно хмельной мордач орал блажным
голосом: "О-о, Роза-мунда!.."
- Граждане, прошу прощения, - сказал Жеглов. - Простая формальность -
приготовьте свои документы и сидите спокойненько на своих местах...
Он быстро обходил столики небольшого ресторана и, внимательно прочитав
документы, тщательно осматривал владельцев паспортов и удостоверений; и
взгляд его был так плотен и тяжел, что даже мне со стороны казалось, будто
Жеглов ощупывает лица людей. И чувствовали они себя под его взглядом,
наверное, неуютно, потому что, получив назад документ, многие облегченно
вздыхали и говорили "спасибо".
Тем, у кого документов не было, Жеглов вежливо и бесповоротно твердо
предлагал отходить в сторону, где их ждал безмолвный и несокрушимый Пасюк.
Все они возмущались и доказывали Пасюку, что задерживать их не имеют права.
Пасюк кивал головой согласно:
- Совершенно верно. Абсолютно справедливо. Але документы трэба носить
с собой.
Я так увлекся этим зрелищем, что подошел к дверям в зал и не сразу
услышал, как позади скрипнула входная дверь. Мгновенно я обернулся и
увидел, что костистый швейцар тихонько задвигает вновь щеколду, а дверь в
дамский туалет еще приоткрыта. Я крикнул громко:
- Тараскин, на мое место! - оттолкнул швейцара и выскочил на Самотеку.
Впереди меня через Садовое кольцо бежала женщина. Я рванул за ней, но у
скоса тротуара зацепился левым ботинком за камень, и проклятая подошва,
которая все эти дни дышала на ладан, с треском отлетела. Бежать с
оторванной подметкой было очень неловко, но я ведь все равно бежал гораздо
быстрее женщины - смешно и говорить, непонятно, на что она рассчитывает!
- Гражданка, остановитесь! - крикнул я сердито, но она побежала еще
быстрее, и судя по скорости, это была совсем молодая и очень здоровая
женщина.
Из музыкальной детской школы на углу высыпала целая толпа детворы с
родителями. Я почему-то подумал о том, что дети занимаются в три смены - до
позднего вечера, - и эта совершенно неуместная сейчас мысль меня разозлила.
Девица, которая и так была плохо видна в темноте, врезалась в толпу людей
со скрипичными футлярами и папками. Но мои глаза уже привыкли к сумраку, и
я разглядел ее светлую косынку и еще увидел, что она схватила за руку
какого-то пацана, взяла у него нотную папку и чинно зашагала рядом.
Проволакивая за собой совсем отлетающую подошву, я догнал их и схватил ее
за плечо:
- Эй, мадам, вас касается! Я вам кричу!
- Мне? - подняла она белесые, подкрашенные карандашом брови. - А чего
надо?
Мальчишка с футляром, обалдевший от происходящего, онемело смотрел на
нас.
- Отдайте ребенку папку и следуйте за мной! - строго сказал я.
Девица посмотрела на меня с прищуром, видимо соображая, что
открутиться не удастся и номер ее не выгорел, хрипло засмеялась и сказала:
- Вот же суки, консерваторию кончить не дадут!.. - сунула папку в руки
мальчику и пошла вместе со мной.
Я ввел ее в вестибюль ресторана, держа за руку, и грозно придвинулся к
швейцару, пятившемуся к своей тумбочке у входа в туалет:
- Вы почему выпустили отсюда эту женщину?
- Так я... значит... думал... я не понял... решил, что с вами... -
млел и блеял старик, и лысая хрящеватая голова его, как китайский фонарик,
меняла постепенно цвета от блекло-серого до воспаленно-багрового. В это
время вышел из зала Жеглов и, как ни в чем не бывало, сказал:
- Молодец, Шарапов, хорошо бегаешь. Маленько внимательности еще - цены
тебе не будет. Ба! Да это же знакомые мне лица! - воскликнул он, широко
разводя руки, словно хотел обняться с задержанной девицей, но обниматься и
не подумал, а сказал жестко: - Я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не
действуют, ты все такая же попрыгунья-стрекоза. Считай, что лето красное ты
уже отпела, пора тебя за сто первый километр выселять...
Я только сейчас как следует рассмотрел Маню: хорошенькое круглое
личико с круглыми же кукольными глазами, губы накрашены сердечком, и
завитые желтые локоны уложены в модную сеточку с мушками. Под круглым
зеленым глазом светился наливной глянцевитый фингал, переливающийся, словно
елочная игрушка.
Жеглов обернулся в зал и скомандовал:
- Пасюк, Тараскин, усаживайте беспаспортных в автобус! - Потом
повернулся ко мне: - Вот, Володя, довелось тебе поручкаться с Манькой
Облигацией - дамой, приятной во всех отношениях. Только работать не хочет,
а наоборот, ведет антиобщественный образ жизни...
- А ты меня за ноги держал, мент проклятый, чтобы про мой образ жизни
на людях рассуждать?! - бешено крикнула Манька Облигация и выругалась матом
так, что я, глядя на эти губы сердечком, выбросившие в один миг залп
выражений, не всякому артиллерийскому ездовому посильных, просто ахнул от
неожиданности.

Манька сморгнула начерненными длинными ресницами, а глаза остались
неподвижными, пустыми, без выражения:
- И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал,
погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: "Береги, доченька,
единственная память по маме нашей дорогой". И сам тоже погиб, и осталась я
сироткой - одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого
нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольнее
обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную...
Жеглов поморщился:
- Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу - не знаю,
а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не
воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота.
- Выдумываете вы на нашу семью, - сказала горько Маня. - Грех это,
дуролом ты хлебаный... - И снова круто заматерилась.
- Ну ладно, - сказал Жеглов. - Надоело мне с тобой препираться.
Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахару и очень ловко
бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и
так, похожая на резинового хомячка в витрине "Детского мира" на Кировской,
сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них
прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок
голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с
двумя влюбленными и надписью: "Люблю свою любку, как голубь голубку". И
совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане:
- Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась...
И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала:
- Это почему еще? - И бросила в рот новый кусок сахару и при этом
отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому.
- Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную... третьего дня с убитой
женщины сняли.
Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим
видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил
Маньке, что сейчас дождик на дворе - штука пустяковая и всем известная, - и
никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере
ее слова.
А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать
бечевкой отрывающуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась; я показал
Жеглову ботинок и сказал:
- Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день...
- А ты съезди на склад - тебе по арматурному списку полагается две
пары кожаных подметок в год.
- Где склад-то находится?
- На Шелепихе, - сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. -
Заодно получишь зимнее обмундирование.
Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и
сказал Маньке:
- Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя
передадим в прокуратуру...
- Это зачем еще? - спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.
- Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что
мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные
дела - об убийствах - расследует прокуратура.
- По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне
подрасстрельную статью? - сообразила Маня.
- А что же тебе за него - талоны на усиленное питание? Угрохали вы
человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется.
- Не бери на понт, мусор, - неуверенно сказала Маня, и я понял, что
Жеглов уже сломал ее.
- Маня, что за ужасные у тебя выражения? - пожал плечами Жеглов. - Я
ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты все это в прокуратуре
говори, нам - до фонаря...
- Как до фонаря?! - возмутилась Маня. - Ты меня что, первый день
знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела...
- Знаю, - кивнул Жеглов. - Было. Но время идет - все меняется. А кроме
того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на
самом деле убила ты женщину, а браслетик ее - на руку. Как говорят среди
вашего брата, я за тебя мазу держать не стану.
- Да это мне Валька Копченый вчера подарил! - закричала Манька. - Что
мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где
он браслет взял?..
- Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя
заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник
Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай,
пустая болтовня...
- А что же мне делать? - спросила Манька, тараща круглые бестолковые
глаза.
- Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария
Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает
что, и сесть вот за этот стол и внятно написать, как, когда, при каких
обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет...
- Да-а, написать... - протянула она. - Он меня потом за это письмо
будет бить до потери пульса!
- Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему
в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно.
- Ему-то затруднительно, а дружки его? Они как узнают, что я его
завалила, так сразу меня на ножи поставят...
- Поставят на ножи - это как пить дать, - согласился Жеглов. - Правда,
они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том
случае, если ты по прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по
вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо - смотреть на тебя срамотно:
молодая здоровая девка ведет себя черт те как! Паскудство сплошное...
- Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего
понимаю...
- Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь
писать заявление, как я тебе сказал?
Манька подумала и твердо кивнула:
- Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а
я тут за него пыхти!..
Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в
лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно
ловила кусок сахару, который должен был прыгнуть со строки.
Жеглов подошел ко мне и сказал тихонько:
- Дуй в дежурную часть, приведи двух понятых - будем оформлять изъятие
браслета... И найди Пасюка и Тараскина - пусть они едут на квартиру брать
Копченого...

x x x

Рим, 30, ТАСС

По сообщениям печати со склада в города
Комо похищены находившиеся там на
хранении 27 ящиков содержавших архив
Муссолини, в частности его обширную
переписку с Гитлером, Чиано, Черчиллем.


Валентина Бисяева, по кличке Копченый, доставить ночью в МУР не
удалось - у себя дома он не был две недели, и Пасюк с Тараскиным, объехав
несколько дам, у которых он мог, по их предположению, ночевать, вернулись
ни с чем.
Его розыски могли бы затянуться, кабы не Манька Облигация, уже
начавшая томиться от одиночества - ее пугало, что все никак не привозят
Копченого, дабы он подтвердил и опознал свой подарок, освободив ее тем
самым от обвинения в убийстве и грабеже; вот Манька и сказала утром
Жеглову:
- А вы бы съездили в Парк культуры, он там часто сшивается, в бильярд
катает...
Жеглов, взявший уже старые розыскные дела на Копченого, чтобы наметить
план поиска, поднял на нее взгляд и сказал задумчиво:
- Вот это дельная мысль, Маня. Я вижу, что в тебе просыпается
гражданское сознание!
- Чихала я на твое сознание! Он там закопался промеж картежников, как
клоп в ковре, а я за него отдувайся! Мне тоже нет резона за чужие дела
здеся париться!
Жеглов выписал из дел несколько адресов и имен, дал листочек Пасюку и
велел им с Тараскиным объехать кандидатов.
- Вызывайте Копырина и жарьте на "фердинанде". А мы с Шараповым и
Гришей на место прокатимся. Часа через два вернемся, ты с дороги позвони -
какие там вести...
Пока мы катили в вагоне, шли через Крымский мост и по набережной,
срезая наискосок выставку трофейной фашистской техники, Шесть-на-девять
рассказывал о том, как он замечательно играл раньше на бильярде - "ну, если
по честному, просто жил с этого заработка"... Рассказ был очень длинный,
запутанный, и краем уха я слышал, что оторвала его от этой игры любимая
женщина-лилипутка, которая жила на Новослободской и имела постоянную
прописку.
- А на кой тебе была лилипутка? - лениво, с ухмылкой спрашивал Жеглов.
- Так она, собственно, была не лилипутка, а такая ма-а-а-ленькая
женщина и сложена была как богиня...
Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление,
что эти уродливые неповоротливые обгоревшие груды металла в аляповатой
пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли
меня убить.
И не стало для меня больше ничего - ни этого серого, мягкого осеннего
дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего
полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал
белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке "МОЛОКОВ". А
был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под
эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались
"пантера" и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим
смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они
прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное
укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не
развернувшейся противотанковой батарее и "пантера" передавит за минуту все
орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро
поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку - он ведь,
проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с
дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из
крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял
голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил
Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный
человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок, через улицу, прямо
к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я
сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится - он знал это и
бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного
удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой нервной рысцой, и была
в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая,
что я уже не сомневался: "пантера" не налетит сзади на батарейцев, не
примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.
С бронетранспортера заметили Парахина, и пулемет развернулся к нему
злым острым рыльцем, плюнул огнем, и пули, казалось, подкинули в воздух
солдата, и в последнем этом мучительном парении он бросил связку в упор в
ведущее колесо гусеницы...
- ...Шарапов, пошли! Чего ты тут застрял - танка, что ли, не видел? -
услышал я крик Гриши. В самом деле, танка, что ли, я не видел? И побежал
догонять.
В бильярдной, несмотря на ранний час, народу было немало. От порога
Жеглов внимательно осмотрел играющих и сказал мне:
- Вон там, в углу, за четвертым столом - Копченый...
Матерчатые квадратные абажуры нависали над зелеными столами, и лица
были скрыты в дымном полумраке. Наклонился, примеривая кий для удара,
парень, нырнул в колодец света, ударил и, выпрямившись, опять растворился в
багрово-серой темноте. Я рассмотрел чистое смуглое лицо, "политический
зачес", худые руки и значок ГТО на лацкане. В светлый квадрат вплыл узбек в
тюбетейке, ударил. Прилив темноты смыл и его со стола. Парень со значком
ГТО фальцетом выкрикивал перед ударами:
- От двух бортов в угол!.. Чужого режу в угол направо, своего в
середину!.. Клопштосс!
Узбек проиграл, заплатил и стал снова расставлять шары, но Жеглов
заявил непререкаемо:
- Одну минуточку! Проигравший выбывает. Теперь моя очередь...
Парень со значком взглянул на Жеглова, усмехнулся:
- Мое почтение, гражданин начальник. Что это вы, катать начали?
- А что же делать? Если гора не идет к Магомету...
- Никак, я вам понадобился?
- Понадобился - партнера хорошего ищу...
- Так вы бы мне свистнули - я бы сам к вам пришел.
- Тебе, пожалуй, досвистишься. - Жеглов смотрел с прищуром. - С тобой
как в детской считалочке: Валька - дурак, курит табак, спички ворует, дома
не ночует...
- Спички я сроду не воровал, - серьезно сказал Копченый.
- Это я знаю, - кивнул Жеглов. - Ты ведь наверняка правила бильярдной
нарушаешь: игра на деньги? А-а?
- Так это только дети на шелобаны играют, а настоящие игроки - на
интерес, - засмеялся Копченый. - По полкосой скатаем?
Жеглов брезгливо оттопырил нижнюю губу:
- Это ты с Жегловым хочешь по полсотенке играть? Сморкач!
- А по скольку? - заинтересовался Копченый.
- По тысяче.
- По куску? Идет, - охотно согласился вор.
Наверное, его в принципе согревала перспектива ободрать на бильярде
знаменитого Жеглова - эта легенда годами передавалась бы блатными как
образец уголовной доблести.
- Ты прежде, чем на тысячу примазывать, покажи мне - есть она у тебя
или ты со мной в долг играть собираешься?
Копченый обиделся:
- Что же я, порядка не знаю? - И выволок из кармана пачку денег.
- Тогда ладно. Разбивай.
- Пирамиду или американку?
- Пирамиду.
Жеглов взял кусок мела, аккуратно натер набойку кия, плавными
круговыми движениями намелил его и вытянул перед собой, примерил на глазок
прямизну, потом повернулся к Грише и сказал:
- Иди к директору бильярдной, там есть телефон, позвони к нам в
контору и скажи, чтобы Пасюк с Тараскиным ехали сюда, как только объявятся.
Встретишь их у входа...
- Вы бы, гражданин Жеглов, скинули пиджачок, а то вам не с руки
играть-то будет. Или вы за пушку свою опасаетесь? - вежливо спросил
Копченый.
- Не учи ученого, - дипломатично отозвался Жеглов. - И о пушке моей не
заботься. Давай начинай...
Копченый не ударил шаром в пирамиду, а толкнул его о борт, шар плавно
откатился и еле-еле растолкал укладку. Жеглов присел, глазом прикинул линию
к средней лузе и бархатным неощутимым толчком направил туда шестерку.
- С почином вас, Глеб Георгиевич, - сказал Копченый. - Мне надо было у
вас фору попросить...
- А мне безразлично, просил бы ты али нет, - я по пятницам не подаю. -
Жеглов снова ударил, но на этот раз довольно сильно, и бил он поперек стола
с левой руки и, вкатив крученый шар, довольно засмеялся: - Очень глубоко
смири свою душу, ибо будущее человека тлен...
Я завороженно смотрел, как свой шар, крестовик, оттянулся обратно к
Жеглову, на свободную сторону стола, так, чтобы ему бить было удобнее. Но
третий удар не вышел - желтый колобок шара прокатился по ослепительной
зелени сукна, ткчулся в жерло лузы и вылетел обратно.
Копченый нырнул в освещенный квадрат над бильярдом и почти лег на
стол, стараясь достать дальний шар - такой соблазнительно прямой перед
узким устьицем лузы.
- Ноги с бильярда! - скомандовал Жеглов. - Ты в валенках сюда ходи, не
видно будет, что у тебя копыта над полом висят!
Копченый сполз со стола и заново стал умащиваться удобнее и уже совсем
было пристроился ударить, когда Жеглов негромко сказал у него над ухом:
- Ты где взял браслетик?
Вздрогнул Копченый, рука сорвалась, кий скользнул по шару - тот мимо
лузы прокатился, тюкнулся о борт и замер.
- Какой браслетик?
- Что ж ты киксуешь? Я тебе покиксую! Туза в угол направо! - заказал
Жеглов, очень мягко вкатил шар и пояснил: - Золотой браслетик в виде
ящерицы червленой с одним изумрудным глазом.
- Понятия не имею, о чем вы говорите, начальник! - ответил Копченый,
светя своими голубыми доверчивыми глазами; и, встреть я его здесь случайно,
голову дал бы наотрез, что это не вор "жуковатый", а студент-заочник,
отличник, скромный производственник и спортсмен-общественник.
- Понятия, значит, не имеешь?.. - протянул Жеглов. - Ну, тогда поедем
мы сейчас к нам, и я с тобой вот так поговорю! - И он вдруг чудовищной силы
ударом с треском загнал шар в середину. - Вот какой у меня с тобой сейчас
разговор произойдет! - приговаривал Жеглов, скользя мягко в своих сияющих
сапогах вокруг стола и нанося новый ужасный удар, от которого зазвенела и
затряслась луза. - Десятку в угол! Поговорю я с тобой вот так, сердечно,
вразумительно, чтобы до тебя дошел мой вопрос - до ума, до сердца, до
печенок, до почек и всего остального твоего гнилого ливера! Поиграешь со
мной - сразу сообразишь, что это тебе не Маньку Облигацию до потери пульса
лупить... Абриколь семеркой налево!
Семерка сильно ткнулась в борт, отлетев, ударилась о другой шар и
юркнула в лузу. Копченый побледнел, сильнее заострилось его тонкое лицо,
вспотевшей ладонью он гладил свою роскошную шевелюру.
- Гражданин Жеглов, я чего-то не пойму, про что вы толкуете...