Вайнеры Б. Эра Милосердия

- Была у начальства одна мысль толковая - разделить службы, чтобы
карманниками один отдел занимался, домушниками - другой, аферистами там,
валютчиками - третий, бандитами, вот как наш, - четвертый... Ан нет, всякую
мелочь на тебя валят, нет времени про главное подумать...
- Так у нас и есть ОББ - отдел борьбы с бандитизмом? - удивился я. -
Так или нет?
- Так, да не так. Сам видишь, чем занимаешься.
- Вижу, - сказал я. - Но ведь дежурство сегодня. И потом, бандиты
небось не в парниках выводятся. Они, я полагаю, с другими всякими жуликами
связаны, помельче...
Жеглов изогнул соболиную бровь:
- Ну-ка, ну-ка...
- Я к чему веду? - немного смущенно сказал я. - Ведь вот на фронте,
скажем, артиллеристы, пехота, разведка, ну, и так далее - они в полном
контакте действуют: артиллерия огоньку подбросит, пехота живой силой
поддержит, разведка сведения доставит... А враг и там разнообразный - и
мелочь всякая бывает, ну, вроде, скажем, карманников, и крупный зверь
водится - например, помню, отборная егерская часть против нас стояла,
действительно головорезы, их в одиночку, как говорится, голыми руками, не
возьмешь.
Жеглов поставил ногу на стул, подтянул щегольский сапог, чтоб не
морщил, одобрительно оглядел его, сказал:
- Ты вот представь, что тебя, вместо того чтобы за егерем-головорезом
послать, в тыл за сапогами направили, а?..
- А что? И такое бывало, подобное, - невозмутимо сказал я. - Солдат
без сапог не солдат - личный состав должен быть одет, обут, накормлен и так
далее... Не все же на переднем крае геройствовать... Карманник, я так
понимаю, он тоже людям здорово настроение портит.
- Ох и каша у тебя в голове! - ухмыльнулся Жеглов. - И главное, на
всякий случай теория. На фронтовом, так сказать, опыте...
Я хотел возразить, но снова зазвонил телефон, и Жеглов, выслушав,
объяснил собеседнику, не особенно стесняясь в выражениях, что тот звонит в
МУР, который не то что игнорирует кражи голубей из отдельно взятых
голубятен, а имеет некоторые свои, ~специфические~ задачи по искоренению
особо тяжких преступлений, тогда как отделения милиции на то и существуют,
чтобы оперативно разбираться с фактами местного масштаба.
- ...А то вы скоро совсем мышей перестанете ловить.
Жеглов искоса глянул на меня, и я понял, что лекция предназначалась
главным образом мне. Рассудив, что еще успею вернуться к спорному вопросу,
я спросил:
- Так что с "эмкой" Ляховского?
- А, с "эмкой"... Заехал он, значит, домой переодеться...
Дверь отворилась, заглянул дежурный:
- Жеглов, на выезд! Квартирная кража в Печатниковом переулке...
Закончили дела около трех часов ночи. Однако в коридорах управления
людей не только не стало меньше, чем днем, но, пожалуй, суета еще
усилилась. Во всех кабинетах горел свет, сновали туда и обратно сотрудники
в форме и в штатском, конвойные милиционеры без конца водили задержанных
воров, спекулянтов, изо всех дверей доносился булькающий гул голосов, а из
крайнего кабинета раздавался истошный завывающий вопль грабителя Васьки
Колодяги, симулирующего эпилептический припадок. Я был еще в дежурной
части, когда привезли Колодягу и он начал заваривать волынку.
Я пошел в туалет, открыл водопроводный кран и долго с фырканьем и
сопением умывался, и мне казалось, что ледяные струйки, стекающие за
воротник, хоть немного смывают с меня невыносимый груз усталости
сегодняшнего долгого дня. Потом расчесал на пробор волосы - в зеркале они
казались совсем светлыми, почти белыми, и дюралевая толстая расческа с
трудом продиралась сквозь мои вихры, - утерся носовым платком и подошел к
Жеглову.
Видать, даже его за последние двое суток притомило. Он сидел за своим
столом, сосредоточенно глядя в какую-то бумагу, но со стороны казалось,
будто написана она на иностранном языке - так напряженно всматривался он в
текст, пытаясь проникнуть в непонятный смысл слов. Я подошел к столу, он
поднял на меня ошалелые глаза, сказал:
- Все, Володя, конец, отправляйся спать. Завтра с утра ты мне
понадобишься - молодым и свежим!
- А ты что?
- Вон на диване сейчас залягу. Мне в общежитие на Башиловку ехать нет
смысла. А ты-то где живешь?
- На Сретенке.
- Молоток! Хорошо устроился.
- Пошли ко мне спать. Тут тебе и вздремнуть не дадут - вон гам какой
стоит!
- Ну, на гам, допустим, мне наплевать с высокой колокольни. Кабы дали,
я бы под этот гам часов тридцать и глаз не открыл. Но дома спать лучше. А у
тебя душ есть?
- Есть. Да что толку - воду в колонке надо согревать.
- Это мне начхать, и холодной помоюсь. В общежитии неделю никакой воды
нет. А на твоей жилплощади кто еще проживает?
- Я один, место есть. Выделю тебе шикарный диван.
Жеглов отворил сейф, достал оттуда и протянул мне три книжки:
- Возьми их и читай каждую свободную минуту - это сейчас твой
университет. Вложи в них чистый лист бумаги и все, что тебе непонятно,
записывай, потом спросишь. А коли дома читать будешь, хотя на это надежды
мало, в тетрадочку конспектируй...
На дне сейфа он отыскал еще две плоские банки консервов, засунул в
карманы пиджака и стал одеваться, а я листал книжечки. "Уголовный кодекс
РСФСР", "Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР", "Криминалистика". Кодексы
были небольшого формата, толстенькие, с бесчисленным количеством статей, и
в каждой много пунктов и параграфов, я прямо ужаснулся при мысли, что все
их надо выучить наизусть. В "Криминалистике" хоть, по крайней мере, было
много картинок, но все они тоже были невеселые: фотографии повешенных,
зарезанных, слепков следов, обрезков веревок и проводов, наверное
висельных, изображения разных марок пистолетов, всевозможных ножей,
кастетов, какие-то схемы и таблицы.
- Пошли? - спросил Жеглов.
Я рассовал книжки по карманам и, направляясь к двери, сказал:
- Слушай-ка, Жеглов, неужели ты все это запомнил?
- Ну, более-менее запомнил - нам без этого никак нельзя. Закон
точность любит: на волосок сойдешь с него - кому-то серпом по шее резанешь.
- А ты где учился? Что закончил?
Жеглов засмеялся:
- Девять классов и три коридора. Когда не курсы в институте
заканчиваешь, а живые уголовные дела, то она - учеба - побыстрее движется.
А вот разгребем с тобой эту шваль, накипь человеческую, тогда уж в институт
пойдем, дипломированными юристами будем. Знаешь, как называется наша
специальность?
- Нет.
- Правоведение! Вот так-то!
- Ну, пока еще из меня правовед...
- Запомни, Шарапов: главное в нашем деле - революционное
правосознание! Ты еще права не знаешь и знать не можешь, но сознательность
у тебя должна быть революционная, комсомольская! Вот эта сознательность и
должна тебя вести, как компас, в защите справедливости и законов нашего
общества!..
На лестнице было пусто и сумрачно, и от этого слова Жеглова звучали
очень громко; гулко перекатывались они в высоких пролетах, и со стороны
могло показаться, что Жеглов говорит с трибуны перед полным залом, и я
невольно оглянулся посмотреть, не идет ли следом за нами толпа молодых
сотрудников, которым усталый, возвращающийся с дежурства Жеглов решил дать
пару напутственных советов.
Мы зашли в дежурку, где сейчас стало потише и Соловьев пил чай из
алюминиевой кружки. Закусывал он куском черного хлеба, присыпанного желтым
азиатским сахарным песком.
Жеглов написал что-то в дежурном журнале своим четким прямым почерком,
в котором каждая буковка стояла отдельно от других, будто прорисовывал он
ее тщательно тоненьким своим перышком "рондо", хотя на самом деле писал он
очень быстро, без единой помарки, и исписанные им страницы не хотелось
перепечатывать на машинке. И расписался - подписью слитной, наклонной, с
массой кружков, крючков, изгибов и замкнутою плавным круглым росчерком, и
мне показалась она похожей на свившуюся перед окопами "спираль Бруно".
- Ну, Петюня, прохлаждаешься? - протянул он, глядя на Соловьева, и я
подумал, что Глебу Жеглову, наверное, досадно видеть, как старший лейтенант
Соловьев вот так праздно сидит за столом, гоняя чаи с вкусным хлебом, и
нельзя дать ему какое-нибудь поручение, заставить сделать что-нибудь
толковое, сгонять его куда-нибудь за полезным делом - совсем бессмысленно
прожигает сейчас жизнь Соловьев.
Рот у дежурного был набит до отказа, и он промычал в ответ что-то
невразумительное. Жеглов блеснул глазами, и я понял, что он придумал, как
оправдать бестолковое ночное существование Соловьева.
- А откуда у тебя, Петюня, такой распрекрасный сахар? Нам такой на
карточки не отоваривали! Давай, давай, колись: где взял сахар? - При этом
Жеглов смеялся, и я не мог сообразить, шутит он или спрашивает всерьез.
Соловьев наконец проглотил кусок, и от усердия у него слезы на глазах
выступили:
- Чего ты привязался - откуда, откуда? От верблюда! Жене сестра из
Коканда прислала посылку! Человек ты въедливый, Жеглов, как каустик!
Жеглов уже открывал один из ящиков его стола, приговаривая:
- Петюня, не въедливый я, а справедливый! Не всем так везет - и
главный выигрыш получить, и золовку иметь в Коканде! Вот у нас с Шараповым
родни - кум, сват и с Зацепы хват; и выигрываю я только в городки, поэтому
мы с трудов праведных и чаю попить не можем. Так что ты уж будь человеком,
не жадись и нам маленько сахарку отсыпь...
Соловьев, чертыхаясь, отсыпал нам в кулек, свернутый из газеты,
крупного желтого песка, и, пока он был поглощен этим делом, понукаемый
быстрым жегловским баритончиком: "Сыпь, сыпь, не тряси руками, больше
просыплешь на пол", Жеглов вынул из кармана складной нож с кнопкой, лезвие
из ручки цевкой брызнуло, быстро отрезал от соловьевской краюхи половину и
засунул в карман.
Соловьев сердито сказал:
- Знаешь, Жеглов, это уже хамство! Мы насчет хлеба не
договаривались...
- Мы насчет сахара тоже не договаривались, - засмеялся Жеглов. -
Скаредный ты человек, Петюня, индивидуалист, нет в тебе коллективистской
жилки. Нет, чтобы от счастья своего, дуриком привалившего, купить отделу
штук сто батонов коммерческих! Комсомольская организация с тобой
недоработала, надо будет им на это указать!
- Ты на себя лучше посмотри! - недовольно пробормотал Соловьев. -
Вместо того чтобы спасибо сказать, оскорбил еще...
- Вот видишь, Петюня, и с чувством юмора у тебя временные трудности.
Нет, чтобы добровольно поделиться с проголодавшимися после тяжелой работы
товарищами...
- А я тут что, на отдыхе, что ли? - спросил Петюня и улыбнулся, и я
видел, что вся его сердитость уже прошла и что удальство и нахрапистость
Жеглова ему даже чем-то нравятся - наверное, глубинным сознанием
невозможности самому вести себя таким макаром, чтобы чужой хлеб
располовинить и тобой же довольны остались.
- У тебя, Петюня, работа умственная, на месте, а у нас работа
физическая, целый день на ногах, так что нам паек должны были бы давать
побольше. А засим мы тебя обнимаем и пишем письма - пока! Да, чуть не
забыл: утром придет Иван Пасюк, скажи ему, чтобы никуда не отлучался, он
мне понадобится...
В дверях я оглянулся и увидел, что на круглом веснушчатом лице
Соловьева плавает благодушная улыбка и покачивает он при этом слегка
головой с боку на бок, словно хочет сказать: ну и прохвост, ну и молодец!..
На улице сразу прохватило мокрым, очень резким ветром, и мы шли к
бульвару, наклоняясь вперед, чтобы ветром не сорвало кепки. На полдороге к
Трубной площади нас догнал какой-то шальной ночной трамвай, пустой, гулкий,
освещенный внутри неприятными дифтеритно-синими лампами. На ходу вскочили
на подножку, и до самой Сретенки Жеглов лениво любезничал с молоденькой
девчонкой-вагоновожатой.
Вошли ко мне, я щелкнул выключателем, и Жеглов быстро окинул комнату
глазом - от двери до окна, от комода до кровати, словно рулеткой промерил,
потом, не снимая плаща, устало сел на стул и сказал довольно:
- Хоромы барские. Как есть хоромы. В десяти минутах ходу от работы. Ты
не возражаешь, я у тебя поживу немного? А то мне таскаться на эту Башиловку
проклятущую, в общежитие - душа из него вон, - просто мука смертная!
Времени и так никогда нет, а тут, как дурак, полтора часа в день коту под
хвост. Значитца, договорились?
- Договорились, - охотно согласился я. Жить вместе с Жегловым будет
гораздо веселее, да и вообще Жеглов казался мне человеком, рядом с которым
можно многому научиться.
- Ты как насчет того, чтобы подзаправиться перед сном? - спросил
Жеглов. - У меня кишка кишке фиги показывает.
Я отправился в кухню ставить чайник, а Жеглов выложил на стол кулек с
сахаром, краюху хлеба, банки с американским "ланчен мит". На днищах ярких
жестяных коробочек были припаяны маленькие ключики. Жеглов крутил ключик,
сматывая на него ленту жести быстро и в то же время осторожно, и, оттого
что держал он банку перед глазами, мне казалось, что он заводит мудреные
часы и следит внимательно, чтобы, не дай бог, не перекрутить пружину, иначе
часы сломаются навсегда. Но Жеглов справился с пружиной хорошо - звякнула
крышка, и он выдавил на тарелку кусок неестественно красного
консервированного мяса, которое видом и запахом не похоже было ни на какие
наши консервы.
- Говорят, их американцы из китового мяса делают специально для нас. -
Я зачарованно глядел на мясо и чувствовал, как слюна терпкой волной
заполняет рот.
- Уж наверное, не из парной говядины, - мотнул головой Жеглов. - Они
говядинку сами жрать здоровы. Ух и разжиреет на нашей беде мировой
империализм! Нам кровь и страдания в войне, а им барыши в карман!
- Это как водится, - кивнул я, с наслаждением глотая очень вкусные
консервы. - Мы им в июле в городке Обермергау передавали "студебеккеры",
что по ленд-лизу за нами числились. Так они их требовали в полном порядке и
комплекте, без гайки одной не примут. А потом они их на наших глазах
прессом давили. Свинство!
- Во-во! А у нас в деревнях бабы на себе да на коровах пашут, мать мне
недавно отписала, как они там вкалывают, хозяйство поднимают. Да ничего,
погоди маленько, понастроим своих машин, получше их "студеров". Будет еще
такая пора, это я тебе, Шарапов, точно говорю: каждый трудящийся сможет
зайти в универмаг и купить себе лимузин. Ты-то сам в автомобилях смекаешь?
Любишь это дело?
- Очень! Для меня машина - как существо живое, - сказал я.
- Ну, тогда будет тебе со временем машина, - пообещал твердо Жеглов и
распорядился: - Давай волоки сюда чайник... Очень вкусная китятина, ничего
не скажешь...
Выпили сладкого чая, который от желтого песка чуть-чуть припахивал
керосином, съели толстые ломти бутербродов. Жеглов встал, хрустко
потянулся, сказал:
- Я на диване спать буду, не возражаешь?
Быстро разделись, улеглись, и я обратил внимание, что Жеглов
совершенно автоматическим жестом вынул из кобуры пистолет - черный длинный
парабеллум - и сунул его под подушку.
Уже в темноте, умащиваясь под одеялом, я сказал:
- А хорошо ты сегодня отработал Шкандыбина...
- Это которого? Того болвана, что из ружья пальнул?
- Ну да! Как-то все у тебя там получилось складно, находчиво, быстро.
Понравилось мне! Вот бы так научиться!
- Научишься. Это все не дела - это семечки. Тебе надо главное освоить:
со свидетелями работать. Поскольку в нашем ремесле самое ответственное и
трудное - работа со свидетелями.
- Почему? - Я приподнялся на локте.
- Потому что, если преступника поймали за руку, тебе и делать там
нечего. Но так редко получается. А главный человек в розыске - свидетель,
потому что в самом тайном делишке всегда отыщется человечек, который или
что-то видел, или слышал, или знает, или помнит, или догадывается. А твоя
задача - эти сведения из него вытрясти...
- А почему же ты умеешь добывать эти сведения, а Коля Тараскин не
умеет?
- Потому что, во-первых, он еще молодой, а во-вторых, не знает шесть
правил Глеба Жеглова. Тебе уж, так и быть, скажу.
- Сделай милость. - Я заранее заулыбался, полагая, что он шутит.
- Запоминай навсегда, потому что повторять не стану. Первое правило -
это как "отче наш": когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее
это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который свидетелю влезть
в душу не умеет, зря рабочую карточку получает. Запомнил?
- Запомнил. Вот только щербатый я слегка - это ничего?
- Ничего, даже лучше, от этого возникает ощущение простоватости.
Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека и
старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует разговорить
человека о нем самом, знаешь?
- Трудно сказать, - неуверенно пробормотал я.
- Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре
тему, которая ему близка и интересна.
- Ничего себе задачка - найти интересную тему для незнакомого
человека!
- А для этого и существует четвертое правило: с первого мига проявляй
к человеку искренний интерес - понимаешь, не показывай ему интерес, а
старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет, что
собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но, коли
сможешь, он тебе все расскажет...
Голос Жеглова, мятый, сонный, постепенно затухал, пока не стих совсем.
Он заснул, так и не успев рассказать мне остальных правил. Спал он
совершенно неслышно - не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни единая
пружинка в стареньком диване под ним не скрипела, - и, погружаясь в дрему,
я успел подумать, что так, наверное, спят - беззвучно и наверняка чутко -
большие сильные звери...

x x x

РОЗНИЧНЫЕ СКЛАДЫ
МОСГОРТОПСНАБА ПОЛНЫ ДРОВ

Москвичи могут получить топливо без
спешки, без опасения, что его не хватит.
Однако вполне естественно, что каждый
покупатель дров не хочет откладывать это
дело: наступают холода. Поэтому на
складах сейчас царит оживление...

"Вечерняя Москва"


Первые дни работы в МУРе ошеломили меня количеством событий, людей,
тем потоком человеческих горестей и бед, которые суждено мне отныне
разбирать, устанавливать, решать и возмещать. Мои туманные представления о
работе уголовного розыска были в один день уничтожены - романтики в охране
справедливости и людской безопасности было совсем мало, а были
изнурительный труд, бессилие незнания, неловкость от ощущения своей
бесполезности, обузности для бригады. И еще опасение, что мне никогда не
обрести бронебойной хитрости и цепкости Жеглова, неспешной, но всегда
неожиданной сметливости Пасюка, настырной энергичности Тараскина...
Но прошел еще один день, за ним - следующий, потом закончилась неделя
без выходного, и эти мысли как-то сами по себе ушли: для них просто не
оставалось времени - целый день на работе не было ни минуты свободной, а
когда за полночь мы возвращались с Жегловым домой на Сретенку, то не
оставалось сил даже чаю выпить - камнем падал я в глухой, вязкий, как
нефть, сон без сновидений, чтобы вынырнуть из него полуоглушенным от
глубокого забытья под душераздирающий треск старого будильника, подаренного
мне Михал Михалычем.
Жеглов уже подружился со всеми обитателями квартиры. Шурка Баранова
смотрела на него с восхищением, потому что он был не только "исключительно
представительной внешности", но и сумел угомонить ее мужа - пьяницу и
скандалиста Семена. В первый же раз, как только Семен напился и начал
безобразничать, Жеглов вышел на шум в коридор, каким-то
перехватывающе-мягким движением вывернул ему руку, плавно усадил в очень
неудобной позе на пол и сказал негромко, но внятно - Семен-то его наверняка
понял:
- Еще раз хвост поднимешь - услышу я, или Шурка пожалуется, что ты ее
лупил, - в тот же миг я тебя посажу. Ты, черт гугнивый, уже года полтора на
свободе лишнего ходишь.
То ли тихий и злой голос Жеглова подействовал, то ли унизительность
положения, в которое он так мгновенно и легко был приведен, - во всяком
случае, Семен, даже напившись, воздерживался буянить.
Другим соседям Жеглов нравился за аккуратность и чистоплотность - по
утрам он влезал в ванну и поливался из душа ледяной водой, оглушительно
ухая, крякая и даже подвизгивая от удовольствия и холода. Потом он выходил
на кухню и, пока заваривался кофе или вскипал чайник, ставил длинную
стройную ногу на табурет и наводил окончательное солнечное сияние на свои
хромовые сапоги. Он еще даже и рубашки на голубую майку не натягивал, а
пистолет был уже в кобуре на поясе его галифе. И соседи косились на кобуру
опасливо и уважительно. И вообще он им был сильно симпатичен: хоть и был он
явно большой начальник, но все-таки простой и к ним, людям маленьким,
вполне снисходительный и даже доступный - мог пошутить или из своей
необыкновенной жизни рассказать что-нибудь поучительное и интересное.
Один лишь Михал Михалыч держался с Жегловым как-то отчужденно,
сталкиваясь с ним на кухне или в коридоре, бормотал:
- ...Люди, которые повстречали меня на своем пути...
Или что-нибудь совсем малопонятное:
- ...К звездам идут через тернии, но не мимо них...
Наверное, придумывал свои малоформатные шутки. Всем же остальным
соседям Жеглов был по душе. Не было в нем зазнайства или какого-то особого
воображения о себе - так и объясняли мне соседи о моем приятеле, и мне
нравилось, что все так вышло.
А двадцать первого числа, собираясь утром на работу, Жеглов сказал:
- Ну, Володя, сегодня дела надо кончить пораньше...
- Почему? - удивился я, хотя и не возражал кончить дела пораньше.
- Сегодня "день чекиста" - получка. А для тебя она в МУРе первая, вот
мы и обмоем тебя по всем правилам...
Но закончить в этот день дела пораньше нам не удалось, и обмыть мою
первую зарплату мы тоже не смогли, потому что, собственно говоря, и не
получили ее. Тогда я даже не представлял, какое значение для всей моей
жизни будет иметь этот пасмурный сентябрьский день, и уж тем паче не
подозревал, какое он окажет влияние на наши взаимоотношения с Жегловым.
И произошло все потому, что убили в тот день Ларису Груздеву. Вернее,
убили ее накануне, а нам только сообщили в этот день, и эксперт так и
сказал:
- Смерть наступила часов восемнадцать-двадцать назад, то есть еще
вчера вечером.
Когда мы вошли в комнату, то через плечо Жеглова я увидел лежащее на
полу женское тело, и лежало оно неестественно прямо, вытянувшись, ногами к
двери, а головы мне было не видать, голова, как в детских прятках, была под
стулом, и одной рукой убитая держалась за ножку стула.
Глухо охнула у меня над ухом, зашлась криком девушка - сестра убитой.
"Надя", - сказала она, протягивая Жеглову ладошку пять минут назад, когда
мы поднялись уже по лестнице, чтобы вскрыть дверь, из-за которой со
вчерашнего дня никто не откликался. Надя оттолкнула меня, рванулась в
комнату, но Жеглов уже схватил ее за руку:
- Нечего, нечего вам там делать сейчас! - И, даже не обернувшись,
крикнул: - Гриша, побудь с женщиной на кухне!..
А та враз обессилела, обмякла и без сопротивления дала фотографу
отвести себя на кухню. Ослабевшие ноги не держали ее, и она слепо, не
глядя, осела на стул, и крик ее стих, и только булькающие судорожные
рыдания раздавались сейчас в пустой и безмолвной квартире.
Из ее объяснений на лестнице я понял, что Надя живет с матерью, а
здесь квартира ее сестры Ларисы и они договорились созвониться. Она звонила
ей вчера весь вечер, никто не снимал трубку, и сегодня никто не отвечал, и
она стала сильно беспокоиться, поэтому приехала сюда и с улицы увидела, что
на кухне горит свет - а с чего ему днем гореть?..
Дверь вскрыли, вошли в прихожую, тесную, невразворот, и с порога я
увидел голые молочно-белые ноги, вытянувшиеся поперек комнаты к дверям.
Задрался шелковый голубой халатик. И мне было невыносимо стыдно смотреть на
эти закоченевшие стройные ноги, словно убийца заставил меня невольно
принять участие в каком-то недостойном действе, в противоестественном
бессовестном разглядывании чужой, бессильной и беззащитной женской наготы
посторонними мужиками, которым бы этого вовек не видеть, кабы убийца своим
злодейством уже не совершил того ужасного, перед чем становятся
бессмысленными и ненужными все существующие человеческие запреты, делающие
людей в совокупности обществом, а не стадом диких животных.
Жеглов вошел в комнату, он на мгновение остановился около
распростертого на полу тела, будто задумался о чем-то, затем гибко, легко
опустился на колени, заглянул под стул, и со стороны казалось, что он
согласился поиграть в эти ужасные прятки и скажет сейчас: "Вылезай, мы тебя
увидели", - но Жеглов повернулся к нам и сказал эксперту:
- Пулевое ранение в голову. Приступайте, а мы пока оглядимся...
Тараскин, понятых, быстро. А потом по всем соседям подряд - кто чего
знает...
Мне казалось невозможным что-то делать в этой комнате - ходить здесь,
осматривать обстановку, записывать и фотографировать, - пока убитая лежит
обнаженной. Я наклонился, чтобы одернуть на ней халат, но Жеглов, стоявший,
казалось, ко мне спиной, вдруг резко бросил, ни к кому в отдельности не
обращаясь, но я сразу понял, что он кричит это именно мне:
- Ничего руками не трогать! Не прикасаться ни к чему руками...
Я выпрямился, пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, уставился на
стол, накрытый к чаепитию. На чашке с чаем, чуть начатой, остался еле
видный след губной помады, и вдруг резкой полнотой ощутил я неодолимый
приступ тошноты. Я быстро вышел на кухню и стал пить холодную воду,