Вайнеры Б. Эра Милосердия

неделю, парюсь, и следователь из меня кишки мотает, хотя от допроса к
допросу все тишает он помаленьку, пока не объявляет мне позавчера:
экспертиза установила, что водитель легковой машины ЗИС-101 был в сильном
опьянении. Будто оно не в тот же вечер установилось, а через неделю только.
Правда, мне Евгений Петрович еще третьего дня сказал: дело твое чистое, на
волю скоро выскочишь, нет у них против тебя ничего, иначе одними очняками
уже замордовали бы...
- Добрый у тебя был советчик, - кивнул горбун и быстро спросил: - А
что же это тебе Фокс так поверил?
- Наверное, понравился я ему. А скорее всего, другого выхода у него не
было. Да и показался он мне за эти дни мужиком рисковым. Я, говорит, игрок
по своей натуре, мне, говорит, жизнь без риска - как еда без соли...
- Дорисковался, гаденыш! Предупреждал я его, что бабы и кабаки доведут
до цугундера, - сквозь зубы пробормотал горбун...
- Зря вы так про него... - попробовала вступиться Аня, но горбун
только глазом зыркнул в ее сторону:
- Цыц! Давай, Володя, дальше...
Ага, значит, я у него уже Володя! Ах, закрепиться бы на этом пятачке,
чуточку окопаться бы на этом малюсеньком плацдарме...
- Ты, Володя, скажи нам, за что же власти наши бессовестные тебе
зону-сотку определили и судили тебя ранее за что?
- В сорок третьем за Днепром комиссовали меня после двух ранений. - Я
для убедительности расстегнул ремень и задрал гимнастерку, показывая свои
красно-синие шрамы на спине и на груди. - Вторая группа инвалидности.
Оклемался я маленько и здесь, в Москве, устроился шоферить на грузовик. На
автобазу речного пароходства. Тут меня как-то у Белорусского вокзала
останавливает какой-то лейтенант: мол, подкалымить хочешь? Кто ж не хочет!
На два часа делов - пятьсот рублей в зубы. Поехали мы с ним на пивзавод
Бадаева, он мне велит на проходной путевой лист показать - все, мол,
договорено. Выкатывают грузчики две бочки пива - и ко мне в кузов. Отвез я
их на Краснопресненскую сортировку и помог сгрузить. А через неделю ночью
являются за мной архангелы - хоп за рога и в стойло! В ОБХСС на Петровке
спрашивают: вы куда дели с сообщником пиво? С каким, спрашиваю, сообщником?
А который по липовой накладной две бочки пива вывез, говорят мне. Я
туда-сюда, клянусь, божусь, говорю им про лейтенанта, описываю его -
высокий такой, с усиками и ожогами на лице. В трибунал меня - четыре года с
конфискацией...
- Совсем ты, выходит, невинный? - спросил горбун.
- Выходит! Я когда Фоксу в камере рассказал, он полдня хохотал, за
живот держался. Оказывается, знает он того лейтенанта - кличка ему Жженый,
и не лейтенант он, а мошенник...
Горбун быстро глянул на убийцу Тягунова, тот еле заметно кивнул
головой, и я почувствовал, как меня поднимает волна успеха: аферист
Коровин, по кличке Жженый, сидел в потьминских лагерях и опровергнуть
разработанную Жегловым легенду не мог. И случай Жеглов подобрал
фактический, они могли знать о нем.
Горбун налил мне в стакан водки, а себе какого-то мутного настоя из
маленького графинчика. Милостиво кивнул другим - и вся банда рванулась к
стаканам. Налили, подняли и чокнулись без тоста. И тут я увидел, что ко мне
со стаканом тянется бандит, который сидел в торце стола - сначала спиной ко
мне, а потом все время он как-то так избочивался, что голова его оставалась
в тени. А тут он наклонился над столом, протянул ко мне свой стакан и
сказал медленно:
- Ну что, за счастье выпьем?..
Его лицо было в одном метре от меня, и ничего больше я не замечал
вокруг, только сердце оторвалось и упало тяжелым мокрым камнем куда-то в
низ живота, и билось оно там глухими, редкими, больными ударами, и каждый
удар вышибал из меня душу, каждый удар тупо отдавался в заклинившем,
насмерть перепуганном мозгу, и в горле застрял крик ужаса, и только одно я
знал наверняка: все пропало, безвозвратно, непоправимо пропало, и даже
смерть моя в этом вонючем притоне никому ничего не даст - все пропало. И
мне пришел конец...
Чокнулся я с ним, и сил не хватило отвести в сторону глаза; я так и
смотрел на него, потому что ничего нет страшнее этого - увидеть лицом к
лицу человека, от которого ты должен сейчас принять смерть.
Поднял стакан - рукой свинцовой, негнущейся - и выпил его до дна.
Напротив меня сидел Левченко. Штрафник Левченко. Из моей роты...
...Штрафник Левченко, из моей роты. С него должны были снять судимость
посмертно, потому что он погиб в санитарном поезде, когда их разбомбили под
Брестом. До этого его тяжело ранило в рейде через Вислу, мы плавали туда
вместе - Сашка Колобков, я и Левченко. Ему тогда в спину попал осколок
мины, и он выпал из лодки у самого берега... Значит, не погиб. И вернулся к
старым делам. И уже час слушает, как я тут выламываюсь...
- Что ж ты замолчал? Рассказывай дальше... - сказал горбун. Я снова
подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел установить
среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без его
разрешения никто рта не открыл.
- Папаша, можно я поем маленько? - вяло спросил я. - После казенных
харчей на твой достаток смотреть больно...
- Поешь, поешь, - согласился он. - Ночь у нас большая...
Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями
пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд
Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под
мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за
бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если
вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой и
ручкой пистолета, были тоже неплохие люди - для своих товарищей, для своих
семей. А для нас они были враги, и, конечно, мы им врезали от души, не
задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже через
бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с ним оба
русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда, чтобы, как и
тогда, год назад, взять его самого и дружков его "языками", я пришел взять
их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом, и он хорошо знал
фронтовой закон - уйти за линию фронта назад он мне не даст. Смешно, но,
увидев именно Левченко, я ощутил впервые по-настоящему, что между мной,
Жегловым, Пасюком, Колей, всеми нашими ребятами, и ими, всей этой смрадной
бандой, их дружками, подельщиками, соучастниками, укрывателями, всеми, кого
мы называем преступным элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее
ужасными, неумолимыми законами - с убитыми, ранеными и пленными.
Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они -
те, кто доживет до победы, - станут какими-то образцовыми гражданами. Но
все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив жизнь
вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и стыдухе. Ну
что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты Шарапов, бандит
Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов - старший лейтенант милиции...
Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко
после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба - падет
на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера "студера"
Есина.
Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть
напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня, сидел
он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и не
касалось мое присутствие здесь и молчал он все время. Он молчал! Он молчал!
Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый же миг - мы
ведь всего-то год не виделись!
Он ведь не может так все время молчать - он-то понимает, что мой
приход сюда - конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает,
что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в
сентябре сорок четвертого принял командование их штрафной ротой под
Ковелем!
Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И тогда он встанет и
обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит?
А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять нет
смысла. Что же делать?
- Машину-то хорошо водишь? - спросил меня горбун.
- Ничего, не жаловались...
- На фронте ты где служил? Шоферил?
- Два года просидел за баранкой, - сказал я с усилием, чувствуя, как
язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и не
захмелел нисколько - обстановочка сильно бодрила. Что же делать? Что
делать?
Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на фронте
в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу - я бы ведь
не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег? Или пошел бы на
прорыв?
Пропади ты пропадом, Левченко! Нет мне пути назад!
- В автобате 144-й бригады тяжелой артиллерии служил. Две медали имел
- при судимости отобрали, - сказал я твердо.
Полыхая весь от ярости, думал я про себя: пускай он, гадина, скажет
им, что не служил я в автобате шофером, а вместе с ним плавал через Вислу
за "языками", пусть он им, паскуда, скажет, что я сорок два раза ходил за
линию фронта и не две у меня отобранные медали, а семь - за Москву, за
Сталинград, "За отвагу", "За боевые заслуги", за Варшаву, за Берлин, за
Победу! Скажи им, уголовная рожа, про две мои Звездочки, про "Отечественную
войну", про мое "Красное Знамя", поведай им, сука, про пять моих ран и
расскажи заодно про надпись мою на рейхстаге! И про моих товарищей, которые
не дошли до рейхстага, и про живых моих друзей, которых ты не видел, но
которые и после меня придут сюда и с корнем вырвут, испепелят ваше крысиное
гнездовье...
А Левченко не смотрел на меня. И молчал.
- А не говорил Фокс про дружка своего? - спросил горбун.
- Убили менты дружка его, - сказал я. - Застрелили, значит...
- Где ж случилось это?
- Не знаю, я там не был, а Фокс не говорил. Сказал только, что по
глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. Без
мучений кончился, сразу же помер. Он еще сказал, что так, может, и лучше,
раненый человек слабый, его на уговор легче взять...
Обвел я их взглядом - интересно мне было, как они прореагируют на
весть о смерти Есина, все-таки им он был свой человек. А они никак не
отреагировали - то ли горбун дисциплину такую здесь навел, то ли им
наплевать было на Есина. Застрелили - застрелили, и черт с ним.
Все жрал, никак остановиться не мог Лошак. Убийца Тягунов, не обращая
на нас внимания, сам с собой карточные фокусы разыгрывал. Чугунная Рожа
приладился за столом оружие чистить: пушка у него была хорошая - револьвер
"лефоше", я такой уже видел, хитрая это штука, в ней помимо ствола есть
нож, а ручкой как кастетом можно работать. Аня сидела, сгорбившись,
постарев сразу, и тоненько дрожали у нее ноздри, и пальцы тряслись, и я
подумал, что она, наверное, кокаином балуется. Бабка-вурдалачка недвижимо
подпирала стену и неотрывно на меня глазела, а Промокашка брал из вазочки
куски сахару, клал их на ладонь и ловким щелчком забрасывал в рот, и, когда
он ловил белые куски вытянутыми губами, походил он сильно на дрессированную
дворнягу. А горбун гладил своего кролика, поглядывал на меня красными
глазками. И только Левченко как будто здесь отсутствовал.
- А что же нам велел передать Фокс? - вступил в игру горбун.
- Вам он ничего не велел мне передавать. Он мне посулил денег, если я
разыщу его бабу и скажу ей, что надо делать. А уж это ее усмотрение - меня
сюда заволакивать...
- И что же надо делать? Что тебе Фокс сказал?
- Спасать его он велел.
- Как же это я его СПАСУ? Петровку на приступ брать пойду?
- Этого я не знаю. Я только могу сказать, что он задумал.
- Ну-ну, говори...
- Вчера вечером он следователю сказал, что хочет сознаться в
ограблении магазина, где сторожа стукнули...
- Зачем?
- По закону его должны - так Фокс говорит - вывезти на место
преступления, чтобы он там показал, как все происходило. Поскольку он ни на
что больше не колется, они сразу же ухватились за его признание - им там
все, мол, надо задокументировать, снять его на фотографии, чтобы он потом
не вздумал отказаться... При нем же по телефону договорились на завтра.
- Ну, это я понял - дальше-то что?
- А дальше он такое суждение имел: пока он на Петровке, повезет его не
тюремный конвой, а опер-группа со следователем. И на месте их там должно
быть три-четыре человека, ну, пять от силы, не больше. Магазин для такого
дела обязательно закроют. Это для вас сигнал будет - как среди дня запрут
магазин, значит, должны и его привезти туда вскоре. Он мне сказал, что
продумал все до тонкости, каждую детальку обмозговал...
- Он, гад, лучше бы раньше мозговал, как псам в руки не даваться, -
буркнул сердито горбун.
- Это я не знаю, я говорю то, чего он мне велел передать. Значит, план
у него такой: введут его магазин и дверь изнутри прикроют, а вы в это время
тем же макаром, что в прошлый раз, войдете через подвал в подсобку. Машина
должна на пустыре за магазин отчалиться. Когда он с операми спустится в
подсобку, вы их там всех переколете и спокойно черным ходом наружу выйдете.
Вот и вся его задумка. Сил, он сказал, наверняка хватит, потому что главное
в этом деле - неожиданность...
Тишина наступила гробовая, и я даже забыл на минуту про Левченко, а
ведь я его вместе со всеми приглашал в засаду - на смерть. И он-то с моим
планом вряд ли согласится. Но это от меня уже не зависело, я сделал все,
что мог.
Все молчали и смотрели на горбуна, и мгновения эти были бесконечны.
- Толково придумано, - сказал наконец убийца Тягунов. Ему, наверное,
казалось несложным заколоть трех-четырех оперативников.
- "Толково! Толково"! - заорал, передразнивая его, горбун, и белые
десны его обнажились в жутком оскале. - У них тоже пушки имеются! Половину
наших укокать там могут...
- Риск - благородное дело, - спокойно сказал Тягунов. - Нас ведь
где-то обязательно укокают...
- Типун тебе на язык, холера одноглазая! - крикнул горбун. -
Перекокают от глупости вашей! Кабы слушали меня, дуроломы безмозглые, жили
бы как у Христа за пазухой!
Потом он повернулся ко мне и спросил раздраженно:
- А больше тебе Фокс ничего не говорил?
- Больше ничего. Только Ане велел передать, чтобы она сказала: он за
всю компанию хомут на себя надевать не желает, ему вышака брать на одного
скучно. Если не захотят его отбить, он с себя чалму сымет - всех отдаст...
- Н-да, н-да, хорошие делишки пошли, - забарабанил горбун сухими
костистыми пальцами по столу, и дробь его звучала тревогой. Потом
повернулся к банде: - Ну что, какие есть мнения, господа хорошие?
Аня сразу сказала:
- Вы просто обязаны спасти его...
- Ты-то помолчи! Ты под пули-то ментов, чай, не полезешь.
- Это не женское дело! А свое дело я лучше вас делала, все денежки
через меня к вам прибежали! - она кричала в голос, на истерике, судорожно
рвались крылья носа, посинело лицо. - И такой же голос, как все, имею!..
- А у нас тут не избирательный участок! - стукнул по столу горбун. - И
не собрание. Я вопросы решаю не голосованием, я хочу всех послушать -
может, мыслишку кто-нибудь подходящую подбросит...
Чугунная Рожа показал на меня рукой:
- Его убрать отсюда надо - не верю я ему...
Горбун быстро глянул на меня, помотал головой:
- Пускай сидит - безразлично это. Мне хоть жаль его, но не в свое дело
он встрял. Один у него только шанс...
Я ему зло сказал:
- Пожалела глупая чушка, когда поросенка своего сожрала.
- Цыц! - прикрикнул он на меня. - Ты сиди, помалкивай...
Убийца Тягунов взял с дивана гитару, перебрал струны, пропел
вполголоса:

Воровка никогда не станет прачкой,
А жулик не подставит финке грудь.
Эх, грязной тачкой рук не пачкай -
Это дело перекурим как-нибудь...

Все ждали, что он скажет, а он налил полстакана водки, выпил,
сморщился, закусывать не стал, бормотнул быстро:
- Мне один хрен! Хотите - пойдем резать мусоров, хотите - завтра же
разбежимся, на дно ляжем...
- Тебе-то один хрен, нишкнул - и нет тебя! А я? Куда нажитое дену?
И старуха-вурдалачка согласно ему закивала, и по морде ее противной я
видел: если бы взяли ее, то и она бы с охотой пошла нас резать.
Лошак оторвался от жратвы, поднял грязную кудлатую голову:
- Пропадет Фокс, жалко. От него мы еще пользу могли бы поиметь. Да и
коли он расколется, мы тута заскучаем...
- Ты потому смелый, что думаешь в кабине отсидеться, нас дожидаясь,
пока мы там с мусорами душиться будем, - сказал горбун. - Не рассчитывай: с
нами в подвал пойдешь, коли решимся...
- Без водилы не боишься остаться? - спросил Лошак. - Есина-то больше
нету, чпокнули его менты...
- Не боюсь, - ядовито ухмыльнулся горбун. - В крайнем случае, я вон
его за баранку посажу... - И показал длинной корявой рукой на меня.
- Ага, - сказал Чугунная Рожа. - Он тебя привезет на Петровку...
- Кончайте базар! - вдруг сказал Левченко, и сердце у меня бешено
замолотило - началось! Левченко помолчал и сказал:
- Надо идти Фокса вынимать с кичи. Если не вызволим его, тогда и нам
всем кранты пришли!..
И снова отодвинулся в тень.
Не мог я понять, что он себе думает, да и горбун не дал мне времени,
потому что сказал:
- Я вот что решаю - мы тебя с собой возьмем...
- Зачем? - привстал я на стуле.
- Затем. Допустим, ты мусор - мы тебя если сейчас прирежем, ничего не
получим. А возьмем с собой - получим. Коли приведешь нас в засаду, мы тебя
первого начнем в куски рвать. У вас ведь какой был план, если ты, конечно,
мусор? Ты нам тут песни свои споешь, и мы тебя отпустим, чтобы ты
начальству доложился, как нас обхитрил...
- Да что мне с вами хитрить? В гробу я ваши дела видел...
- Знаем, знаем, ты нам лазаря не пой. Только обхитрить меня кишка еще
тонка. Я тебя с собой возьму в магазин, и, как первого опера увидим, сразу
начнем тебя резать, ломтями настругаем, падаль...
Это был для меня действительно непредвиденный поворот. И заканчивался
он тупиком - оттуда мне уже наверняка выхода не было.
- Тогда режь меня в клочья сейчас! - сказал я ему. - Никуда я с вами
не пойду! Нечего мне там делать...
- А-а! - протянул горбун. - Вот это уже теплее...
- Теплее, горячее - мне наплевать! Только ты подумай, с какой мне
стати туда соваться? Ну, у вас там дело - дружка выручаете, вместе картишки
раскинули, теперь пора колоду сымать. А я-то с какой стати туда сунусь? Вы
себе лихим делом карманы набили, завтра рисканете - и, коли выгорит, вы и
на свободе, и при деньжищах. А я за что на пули милицейские полезу? За пять
тысяч ваших паршивых?
- А что же ты соглашался, если они такие паршивые?
- Так я на что соглашался? Передать записку и обсказать, как там и что
у Фокса. А под пули либо под смертную казнь я не согласный. Уж лучше вы
меня убивайте, - может, матери какую-то пенсию за меня положат, чем вот
так, за бесплатно, против власти...
- А если не за бесплатно? - с усмешкой глянул на меня горбун.
Я долго бубнил себе под нос, потом выдавил:
- Несерьезный это разговор. Если всерьез говоришь, ты скажи мне цену,
условия скажи - что делать придется; я же ведь не козел - ходить за тобой
на веревке...
- У тебя сейчас одно дело - живым уйти отсюда. И за это дело ты будешь
стараться на совесть...
- Не буду, - сказал я тихо и дернул с силой гимнастерку на груди. -
На, режь - сроду никому не был бобиком и перед тобой плясать не стану. Что
вы меня мытарите? Что душу из меня рвете? "Зарежем, задушим, убьем"... Вы
мне не верите - ваше право! Но вы меня на враках не словили, а я-то вижу
уже: нет у вас людской совести, и слова железного блатного нету! Мне что
Фокс говорил? Так вы хоть за друга своего мазу держите!
- Когда тебя на враках мы словим, поздно уже будет, - горестно кивнул
горбатый, и мне показалось, что начал он колебаться.
- Ну подумайте головой своей сами, вы же не только лихостью
проживаетесь, но и хитростью, наверное...
- Об чем же нам думать? - сказал Чугунная Рожа, глядя на меня с
ненавистью.
- Ну был бы я сука, у ментов на откупе, и велели бы они мне бабке
звонить, Аню искать, так разве дали бы они мне к вам сюда свалиться? Там бы
на Банковском похватали бы и ее, и этих двух обормотов, а уж на
Петровке-то, по слабому ее женскому нутру, выкачали бы они из Ани вашей
распрекрасной и имена, и портреты ваши, хазы и адреса. На кой же ляд им
было вас мною манить? Понаехало бы их сюда два взвода, из автоматов
раскрошили бы вас в мелкий винегрет - и всем делам вашим конец...
- Складно звонишь, гад, да об одном забываешь: не стала бы Аня на
Петровке колоться? Что бы тогда уголовка делала?..
- А им четверых, думаешь, мало? Вместе с Фоксом-то? А с шофером
укоканным - пять? Почитай, половины этим вечером вы бы недосчитались. Это,
значит, первое. А второе - не стала бы Аня колоться, говоришь? Может, и не
стала бы. Только со мной сидели и не такие бобры - и тех в МУРе кололи...
- Свинья ты противная, - сказала мне душевно Аня, и ноздри ее
синеватые прыгали от страха, злости и марафета. Я уже видел краешком глаза,
как она к носу белую понюшку подносила - и глаза сразу маслились, темнели,
слеза слепая подступала, и отключалась она в эти минуты от нас. А потом
снова выныривала, вот как сейчас: "Свинья ты противная".
Ладно, пускай. Неизвестно, доживу ли, увижу ли своими глазами, но
одно-то я наверняка знаю: Жеглов тебе марафету не даст. Ты у него без
"дури" попрыгаешь...
- Вопрос у меня к тебе имеется, - наклонился ко мне и кролика с колен
спихнул горбун. - Зачем тебе деньги, что Фокс посулил?
- Как это зачем? Кому же деньги не нужны?
- Ну что сделать с ними хотел? Пропить, с бабами прогулять, в карты
проиграть, может, костюм справить?
- Это у вас деньги легкие, быстрые - вы их и можете с бабами
прогуливать да в карты проигрывать. Мне для дела надобны деньги...
- Для какого?
- Рассуди сам - живем мы у себя там, в Буграх, в чужой избе. Я все
амнистии дожидал, чтобы прописку в Москве вернули, а мне кукиш под нос.
Значит, надо на новом месте обживаться. Мужиков в деревне мало, а я к тому
же и на машине, и на тракторе умею, руки у меня спорые, дадут мне, значит,
какую-то избу. Но ведь покрыть ее надо? Венцы новые подводить, стеклить,
печь перекладывать, сараюшко ставить - это ж все материял, за все платить
надо! Женился бы, корову купил, кабанчиков пару на откорм пустил. Да мало
ли что сделать можно, когда в кармане копейка живая шевелится!..
- Любишь деньги, значит? - прищурился горбун.
- Люблю, - сказал я с вызовом. - Ты мне такого покажи, что деньги не
любит. Их все любят...
- Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и, если выяснится, что ты
не мусор, а честный фраер, дам я тебе денег, - твердо сказал горбун.
- Нашел дурака! - сказал я. - Моей жизни и сейчас-то цена две копейки,
а завтра, коли все хорошо получится, она у тебя в руках и гроша стоить не
будет...
- Это почему же?
- А потому, что уже сейчас, чтобы деньги мои отнять, заработанные,
пять кусков кровных, ты меня ментом выставляешь и под этим соусом вы глотку
мне готовы спокойно перерезать. Вот и выходит, если выгорит у вас завтра
дело, вы меня из-за этих денег тем более прикончите, а если менты ловчее
вас окажутся, то они меня вместе с вами в подвале угрохают...
- Ты говори, да не заговаривайся! - насупился горбун. - Если блатной
украл у друга, его за это судит "прав<и>ло" воровское. А о деньгах потому
разговор, что ты не блатной и мы тебе пока не верим...
- Папаша, дорогой, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? Самому,
что ли, зарезаться? Или из милиции справку принести, что я у них не
служу?..
Заерзали, зашуршали недовольно, зашумели мазурики проклятые, и вдруг
неожиданно громко засмеялся Левченко, и от смеха его я вздрогнул - я уже
маленько привык сидеть на этой гранате с сорванной чекой, а она вдруг
зашевелилась.
- Смешной парень! - сказал Левченко и повернулся к горбуну: - Ты,
Карп, все правильно мерекуешь - нам сгодится этот фраерок, он парень
шустрый и жох. И дух в нем есть живой. А дураков наших не слушай - ты
правильно решил...
- Поучи жену щи варить! Не решил я еще ничего, - зло кинул ему горбун
и повернулся ко мне: - А тебе, мужичок, я больше повторять не буду -
пойдешь с нами и сиди, засохни...
- Сколько же ты мне денег дашь, - спросил я с вызовом, - коли Фокс
завтра с тобой за этим столом сидеть будет?
Горбун подумал, пошевелил тонкими змеистыми губами:
- Десять кусков...
Я встал из-за стола, подошел к нему, низко, до земли, поклонился:
- Спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость. Значит, если я
сука, зарежете вы меня, а если всю вашу компанию спас я сегодня от гибели
неминуемой, насыплешь ты мне целых десять кусков. Двадцать бутылок водки
смогу купить. Спасибо тебе, папаша, за доброту твою небывалую...
Не успел я еще разогнуться, так и стоял, поклонившись, и только
мелькнул удивительно быстро его валяный сапог в воздухе - и брызнули у меня
искры из глаз, и боком завалился я на пол, размазывая по лицу хлынувшую из
носа кровь. Привстал я на четвереньки, потом, качаясь, поднялся, и носило
меня всего по воздусям от волнения, выпитой водки и боли в лице...
- И еще раз тебе, папаша, спасибо за справедливость. И за ласку, что
мне Фокс обещал...
А горбун беззвучно хохотал, разевая молча свою ужасную белую пасть с
отвратительными пористыми зубами, и я видел, что силы в нем пока еще
предостаточно. И остальные довольно ухмылялись, и Левченко смотрел на меня
мрачно и грустно.
- Дал бы ты ему еще пару раз для ума, - посоветовала Аня, и глаза ее
черные были сплошь залиты безумным страшным зрачком.
Кролик перебежал через комнату и, как кошка, попросился к горбуну на
колени, умостился там и, шевеля длинными ушами, смотрел на меня с