Вайнеры Б. Эра Милосердия

любопытством; и от этого белоснежного кролика, ластящегося к рукам мучителя
и убийцы, от молчаливой глыбы непонятно откуда взявшегося здесь Левченко,
от трясущихся тонких ноздрей Ани и слепых ее огромных зрачков, от серой
рожи Чугунного, от вурдалачьего пристального взгляда старухи Клаши и
безмолвного жуткого смеха горбуна - от всего этого и от кровавой мути в
моей голове показалось мне на миг, что ничего этого не происходит, что все
это - продолжение какого-то кошмарного сна, ужасной привидевшейся дури, что
все они небыль, выдумка: надо просто потрясти сильнее башкой, встряхнуться,
вырваться из цепких объятий страшного сновидения - и все они, все это
гнусное гнездовье исчезнет бесследно, навсегда...
Но не стал я трясти башкой - они мне не привиделись, и кровь по моему
лицу текла самая настоящая. Мама, ты слышишь меня, мама?! МАМА! МА-МА!
Мамочка, я очень устал...
Не назначат тебе за меня пенсии, мама... Она ведь тебе и не нужна
совсем... Тебя ведь уже четыре года нет... И я даже не знаю, где твоя
могила...
МАМА! ЗАСТУПИСЬ ЗА МЕНЯ - НЕТ У МЕНЯ БОЛЬШЕ СИЛ!..
Мамочка! Неужели у них тоже были матери?..
- Расписочку получил? - мирно спросил горбун.
- Получил, спасибо большое...
- Теперь веришь мне на слово?
- Нет, не верю...
Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня
сложенными вместе кулаками по шее - от такого леща снова я брякнулся на пол
и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал:
- Папаша, дорогой, не верю - рви меня на на куски...
Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал:
- Люблю я кроличков, божья тварюшка - добрая, благодарная, ласковая. И
к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите, денег
достигаете...
- Засуетишься, пожалуй. - И старался я скорее встать на ноги, чтобы
они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и
билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое сиплое дыхание: умереть
мне надо, как жил, стоя!
- И зря, и зря! Ты бы о душе подумал, - сказал горбун, зажал в ладони
белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем,
взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную дрожащую
пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная капля крови -
и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно дернулся, вздрогнул,
пискнул еле слышно. И умер.
Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся зверек
в его руке.
- Хорош, - сказал горбун. - Фунтов десять...
Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо:
- Затуши с грибами. - Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом
воспаленным: - Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной?
- Понял, - кивнул я. - Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих
архаровцев в сберкассу - положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И будут у
нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на совесть...
- Ну и упрямый же ты осел! - засмеялся белыми деснами горбун. - А на
что тебе сберкнижка?
- В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль
ненужную. Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли
Фокса высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст бог, мне
чего-нито подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя...
- Черт с тобой, кулацкая морда! - сказал с каким-то облегчением
горбун. - Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую
отвратно.
- Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с мясом
люблю...
- Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу,
положишь на его имя двадцать пять кусков - пусть подавится ими, жмот...
Сберкнижку принесешь мне...
- Мне, - подал я голос. - Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет,
когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны будут -
знаю, за что рискую...
- Заткнись, - устало сказал горбун. - Время позднее, всем дрыхнуть до
утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту
харю будет?
Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос
Левченко:
- Я. - Помолчав немного, добавил: - Он со мной в светелке наверху
пусть дрыхнет. Я его не просплю... - Встал из-за стола, подошел ко мне и
легонько толкнул в спину: - Давай шевели копытами. Иди наверх...
По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как
ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего
позади Левченко. Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я
рассмотрел сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто
я вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины
под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу доносились
сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго, занудно, на одной
гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь только слышалось тяжелое
ровное дыхание Левченко, и молчание его было плотным, как каменная плита, и
давил он меня этой плитой невыносимо.
И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно - не шепотом,
а просто очень тихо:
- Ну, здорово, ротный...
- Здорово, Левченко...
Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал:
- Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда...
И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким страшным
его молчание, пока я не ответил шепотом:
- Нет, Левченко. Я не пойду...
Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была
грустная уверенность:
- Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел...
- А тебе-то чего?
- Ничего. Не хочу, и все...
- Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда...
- Понятно, - сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась,
напряглось наше молчание. - Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим
дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не
согласишься...
- Заложи меня, Левченко, заложи... Кровь моя на тебя падет, и земля
тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни...
- А что же мне делать, Шарапов?
- Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в подвал,
если уйдешь сегодня...
- И что будет?
- Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму...
- Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь...
- Да, наверное. Но это уже будет тогда неважно...
- Разве это бывает неважно?
- Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам
обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе. А
я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься. Нам
обоим будет легче...
И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный
пар. Шуршали, скрипели внизу голоса, заплакала громко, на крик, Аня, зудел,
пилой подвизгивал старушечий голос, - наверное, вурдалачки Клаши. Текли,
капали минуты, и Левченко наконец подал голос:
- Давай спать ложиться - завтра вставать рано...
- А что решил-то?
- Пойду с вами всеми...
- Убьют тебя там. Наши убьют, коли окажете сопротивление. А сдашься -
тюрьма тебя ждет. Надолго...
Левченко покашлял, вытянулся, кряхтя, на матрасе, и крикнули под ним
испуганно пружины.
- Убьют - суждено, значит. Семи смертям не бывать, а одной не
миновать. А в тюрягу - не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не
сяду...
Глаза немного привыкли к темноте, и громадное тело Левченко глыбой
темнело на матрасе у стены. Он дышал громко и ровно - вдох-выдох,
вдох-выдох, - и я ощущал его как бомбу с часовым механизмом - тик-так,
вдох-выдох, - и нельзя было угадать ни за что, на каком тик-таке рванет она
и разнесет вокруг все вдребезги.
Внизу убийца Тягунов напился, видимо, и пел песни, здесь отчетливо
слышался его высокий злой голос пьяный и бесшабашный. Он голосил:

Денежки лежат в чужом кармане,
Вытащить их пара пустяков.
Были ваши - стали наши, эх!
На долю вора хватит дураков...

Цыкнул на него с ожесточением горбун, и громче, истеричнее заплакала
Аня. Тик-так, вдох-выдох, тик-так, вдох-выдох, тишина, темнота и тоска.
- Завидую я тебе, Шарапов, - сказал Левченко.
- Завтра некому будет завидовать. А так все хорошо, - усмехнулся я.
- Вот этому я и завидую, - сказал Левченко. - В твоей жизни был
смысл...
И я невольно обратил внимание, что он говорит обо мне как о покойнике.
- Знаешь, Левченко, мне, наверное, завтра лихо достанется. Но я ведь
не жалею. Я на это иду за очень большое дело. А ты? Из-за этого горбатого
упыря? Помнишь, мы с тобой в разбитом блиндаже под Ковелем сидели и
мечтали, как заживем после войны?..
- Беда только, что с нами вместе не мечтал тот пес поганый, из-за
которого моя жизнь снова под уклон побежала...
- Это кто такой?
- Когда разбомбили немцы под Брестом санитарный поезд, документы все
сгорели. Оклемался я, раньше срока из госпиталя рванул - хотел вас догнать.
Размечтался о небесных кренделях и в запасном полку все про себя обсказал:
так, мол, и так, ранее трижды судимый, был в штрафной роте, представлен к
снятию судимости, как искупивший кровью свою вину, и направлена на меня
наградная - ты же мне в медсанбате еще сказал. А там сидит такая сука
нерезаная, крыса тыловая, рожу раскормил красную - хоть прикуривай. И
говорит мне: нет на этот счет в вашем деле никаких сведений, рядовой
Левченко, и, пока мы выясним, направляйтесь-ка вы снова в штрафную роту.
Обидно мне стало - что же это, совсем правды на земле нет, что ли? Сказал я
ему пару ласковых, он в крик, то-се, до рук дошло, ну, мне трибунал
армейский новый срок. И привет! В июне сбежал и вот с этими гнидами
кантуюсь. Куда же мне деваться теперь? Один путь...
- Слушай, Левченко, я тебе больше не командир, приказывать не могу, но
прошу тебя как человека - уходи сегодня. Если только вывернется так, что
уцелею завтра, по всем инстанциям с тобой пройду, расскажу, как ты
воевал...
- А про подвиги мои после войны тоже расскажешь? - тоскливо спросил
Левченко. - Нет, Шарапов, со мной дело кончено. А тебя я не расколол
потому, что под одной шинелью нам спать доводилось и офицерский свой
доппаек ты под койкой втихаря не жрал, за спины наши не прятался под
пулями. А с Вислы на себе меня, с осколком в спине, до санитаров дотащил.
Поэтому мы с тобой вместе завтра пойдем, и как уж там бог даст, так и
будет.
- Левченко... - окликнул я его.
- Ладно, Шарапов, хватит! Давай спать, не о чем толковать...
И громко, часто задышал вдох-выдох, вдох-выдох, тик-так, тик-так...
Вытянулся я на своем топчане, закрыл глаза и только сейчас ощутил, что
всего меня еще до сих пор трясет дрожь уходящего напряжения и страха.
Уходить с Левченко нельзя: если меня хватятся, логово тут же опустеет.
Конечно, не так нам все это мнилось - Жеглов этого в виду не имел, да и я
не собирался из себя живца устраивать. Мы ведь думали их только к магазину
этому подманить, а делать из меня заложника не собирались. Да вот так уж
выкрутилось - для дела лучше, для меня хуже. И, прикидывая сейчас шансы
выйти живым из этой заварухи, я с грустью убеждался, что их не существует.
Реальных. Даже если руководство МУРа отменит операцию и заманивать банду в
ловушку не станут, а нападут прямо у магазина, всегда у бандитов останется
миг, чтобы выстрелить в меня или воткнуть нож. И не помогут даже уроки
инструктора по самбо Филимонова - слишком их много вокруг меня будет и
рассердятся они наверняка очень сильно. Так что, Шарапов, финиш? Или еще
покувыркаемся? Ведь там, на воле, остался Жеглов - он же не сидит сложа
руки, они ведь там наверняка все думают, как меня вызволить. Но нет связи -
даже если придумают, мне этого сюда не передать. Но придумают наверняка!
Должны придумать! Они не могут меня здесь бросить...
Эта мысль снова вдохнула в меня какую-то надежду, и я начал
лихорадочно думать о том, что могут сделать наши ребята. Только суетиться
не надо, нужно медленно, не спеша думать, обстоятельно, как думают там
сейчас они. Они наверняка думают, может быть, даже придумали уже. Но не
имеют возможности сообщить мне. Хорошо, давай так прикинем: если бы я был с
Жегловым на воле, а на моем месте здесь парился Пасюк. И мы бы придумали
план его спасения, а сообщить не можем, и из-за этого план может не
сработать - он ведь расписан на две роли или на несколько и если он не
будет знать, что делать, то спектакль не состоится. Что бы мы с Жегловым
тогда решили? Использовать какой-то план, или обстоятельства, или условия,
которые нам были известны и до нашей операции и о них ничего не надо
сообщать дополнительно...
От этих быстрых судорожных мыслей гудела голова и сна не было ни в
одном глазу - мне очень хотелось отыскать лазейку, я так не хотел умирать!
Что же нам обоим с Жегловым было известно заранее?
Состав банды? Нет!
Их характеры? Нет!
Изменение плана? Нет!
Место операции? Да!

x x x

В госпитале, где начальником тов. Лившиц,
состоялась встреча раненых с чемпионом
Москвы В. Смысловым. Гроссмейстер
рассказал воинам о шахматном матче
СССР-США, а затем провел сеанс
одновременной игры.

"Московский большевик"


...Место операции!! Да! Да! Да!
Изменить место действия они не могли! Фокса привезут туда, где мы
рассудили удобным их взять.
И мне и Жеглову хорошо известно место - подвал магазина. Длинный
тоннельчик, приемка, кладовые.. Так, а там была еще кладовая, из дверей
которой горбун огрел сторожа топором по голове. Маленькая комнатка, полтора
на полтора, с толстенной обитой дверью. Мы там долго крутились с Жегловым -
у порога этой кладовки лежал убитый сторож. Дверь в нее открывается
вовнутрь...
Там было очень светло - Гриша для осмотра и фотографирования ввернул
специально стосвечевку. На двери кладовки был тяжелый засов. А если там
будет темно?.. Совсем темно - в тоннельчике и в приемнике... Если Жеглов
догадается отпереть и приоткрыть дверь в кладовку... Туда в темноте можно
нырнуть... Дверь, конечно, бандиты могут взломать... Но для этого нужно
время - хоть пара минут... За пару минут много чего может произойти...
Кладовка квадратная, с прилавком вдоль стен... Сбоку от двери приступочек и
маленькая ниша в кирпичной стене... Ниша совсем крохотная... Но боком в ней
можно поместиться, если бандиты будут стрелять через дверь. Можно выгадать
одну-две минуты - и в них вся моя жизнь... Ах, если только догадается
Жеглов!.. Он должен, он просто обязан догадаться. Ведь это мой единственный
шанс... Глеб, я еще очень жить хочу! Глеб, меня ждет Варя! Мы должны были
сегодня вечером встретиться, но дело не сорвалось... Мы договорились
встретиться, если дело сорвется... Но дело не сорвалось, и я сделал все,
что мог...
Варя, любимая моя, я знаю, что ты сейчас тоже не спишь - у тебя ночное
дежурство, от ноля до восьми утра... Варя, родная, я и сам не знал, что так
все выйдет. Я не хотел тебя обманывать - я всегда знал, тебя нельзя
обманывать... Варя, жена моя, счастье мое, короткое и светлое, мы ведь с
тобой так и не попали в загс... Варя, а как же наши пять неродившихся
сыновей?!! Варя, ведь у нас с тобой есть сын - найденыш, который должен был
принести мне счастье! Варя, свет моей жизни, любовь моя. Варя, я знал, что
полюбил тебя на всю жизнь в тот момент, когда ты, тоненькая, высокая,
легкая, вошла с нашим сыном-найденышем на руках в двери роддома имени
Грауэрмана, старого дома около Собачьей площадки, где когда-то незапамятно
давно я и сам родился... Варя, не моя вина, что такая короткая была у нас
любовь - только одну ночь, сиреневую, мгновенную, как электрическая искра,
были мы вместе... Варя, ты же сама говорила, что через двадцать лет пройдут
по нашим улицам люди, не знающие страха. И я заплачу за это всем своим
ужасным страхом, всей тоской своей, всей болью... Варя, родная моя, а вдруг
под сердцем своим ты понесла крохотную искорку - продолжение меня самого?
Варя, насколько мне легче было бы завтра умереть, если бы я знал, что не
исчезну совсем, что останется в Городе Без Страха часть меня, мой сын, твое
дитя, моя любимая... Не забывай меня. Варя, - ты еще совсем молодая и очень
красивая, тебя еще будут любить, и я очень хочу, чтобы ты была счастлива,
Варя, но только не забывай меня совсем, хоть чуточку памяти сбереги обо
мне. Варя...
Варя, как хорошо, что ты пришла ко мне сейчас... Но ведь ты до утра
должна была дежурить? И где ты набрала столько цветов? Сейчас же осень...
Эти цветы мне? Не плачь. Варя, ты такая красивая, когда ты смеешься...
Спасибо тебе за цветы, Варя, я никогда не видел ромашек в ноябре... Ты все
можешь, Варя... Разыщи нашего найденыша, Варя... Как не помнишь? Ты сдала
его в роддом имени Грауэрмана, около Арбатской площади. Там есть на него
документы. Жеглов тебе поможет. Варя... Не бойся, моя родная, он не заберет
цветы - они ведь для меня... Он спасет меня в подвале, и мы отдадим ему
ромашки... Он спасет... Варя, он спасет... Куда же ты, Варя? Не уходи,
Варя... Не уходи... Мне одному очень страшно... Варя!.. Варя!.. А-а-а!..
Я открыл глаза, и увидел над собой черное лицо Левченко, и снова
смежил веки в надежде, что все еще длится сон, надо подождать миг, открыть
опять глаза - и наваждение исчезнет.
- Вставай, Шарапов, пора, - глуховато сказал Левченко своим вязким
голосом.
Комната была залита серым рассветным сумраком, и в этом утре было
предчувствие какой-то еще не ведомой мне перемены. Я встал, подошел к окну
и увидел, что за ночь все укрылось снегом. На грязную, истерзанную осенними
дождями землю пал снег - толстый, тяжелый, как мороженое.
- Что, Шарапов, окропим его сегодня красненьким? - спросил у меня за
спиной Левченко.
- Посмотрим, как доведется...
В уборную меня уже конвоировал Чугунная Рожа, и с этого момента он не
отходил от меня ни на шаг. В большой комнате внизу сидел на своем месте
горбун, его мучнистое лицо за ночь стало отечным, серым. Но он пошучивал,
бодрился, покрикивал на бандитов, меня спросил, заливаясь своим белым
страшным смехом:
- Ну как, не передумал за ночь? А то мы тебе по утряночке живо
сообразим козью морду...
- Допрежь, чем обещаться, я думаю. Коли будет мне сберкнижка, пойду,
все, что скажешь, сделаю...
На завтрак ели вареное мясо, яичницу на две дюжины яиц со смальцем,
пили чай. Глупая мысль промелькнула: хоть наемся по-людски напоследок...
Ани не было - то ли спала еще, то ли ночью уехала. Да она интересовала меня
совсем мало - куда она денется? А кроме Промокашки, все были в сборе.
Опохмелиться горбун разрешил всем одним стаканом.
- Бог даст, вернемся с добром - тогда возрадуемся, - сказал он. - А на
деле ум должен быть светел и рука точна...
Полдевятого явился Промокашка и протянул горбуну серую книжечку,
хрустко-новую, с гербом на обложке.
- На обычный или на срочный вклад положил? - спросил я.
- На обычный, - сказал горбун, листая сберкнижку.
- Это жаль, на срочном за год еще один процент вырастает...
- Ты проживи сначала этот год, - сказал горбун и бросил мне книжку
через стол так, что она проскользила по столешнице и упала на пол, и видел
я, что сделал он это нарочно - заставить меня нагнуться еще раз, снова
поклониться себе. Ничего! Поклонимся. Поднял с пола, перелистнул - все чин
чинарем: Сидоренко Владимир Иванович... двадцать пять тысяч...
- Спасибочки вам, папаша. - Спрятал книжечку в карман и сел допивать
чай. И во всем этом чаептии и бестолковой утренней суете, в ожидании и в
неизвестности уже витал потихоньку сладковатый тошнотворный запах смерти...
В начале десятого горбун слез со своего высокого стульчика и
скомандовал собираться. Лошак подавал ему тулупчик, он неспешно заматывал
шею длинным шерстяным шарфом, рыжий лисий малахай натягивал, продевал
длинные обезьяньи руки в романовский теплый тулупчик, а Лошак терпеливо
стоял за его спиной, как лакей. Холуи! Противные холуи!
Нацепил малокопеечку и пальтишко Промокашка, влез в реглан убийца
Тягунов, накинул на плечи ватник Чугунная Рожа, подпоясал ремнем шинель
Левченко. У стены неподвижно стояла бабка Клаша и буравила меня глазом. Но
молчала.
- Ну, молодцы, родимые, с богом? - сказал-спросил горбун. - Присядем
на дорожку, за удачей двинулись мы... И снег нам сподручен - коли там
мусора были, то на пустыре они наследили обязательно...
Все присели, а горбун сказал:
- Верю я, будет нам удача - по святому делу пошли, друга из беды
вызволять.
Я подумал, что он гораздо охотнее отработал бы друга своего, как
кролика вчера, кабы не боялся, что он их завтра всех сдаст до единого...
Горбун встал, подошел к Клаше, бабке-вурдалачке, обнял ее, и
троекратно расцеловались они.
- Жди, мать, вернемся с удачей...
Ах вы, тараканы! Упыри проклятые! Кровью чужой усосались, гнездовье на
чужом горе выстроили, на слезах людских...
Да ты, бабка Клаша, не на меня смотри, а на своего распрекрасного
горбуна! Последний раз вы, сволочи, видитесь! Навсегда, навсегда, навсегда!
Конец вашей паучьей семейке наступил! Не вернется паук, не вернется...
- Стерегись его, Карпуша, - сказала бабка-вурдалачка и показала на
меня в упор пальцем. А я ей поклонился и сказал:
- Готовь, бабка Клаша, выпивку-закуску, пировать к тебе приеду...
- Пропади ты пропадом! - громко, с ненавистью шепнула она и
отвернулась.
Горбун толкнул меня легонько в спину:
- Хватит языком трясти. Пошли...
На улице был сладкий снежный запах, белизна и тишина. Во дворе за
двухметровым заплотом стоял уже прогретый хлебный фургон, горбун уселся с
Лошаком в кабину, а мы попрыгали в железный ящик кузова. Заурчал мотор,
затряслась под ногами выхлопная труба, грузовик медленно тронулся,
перевалил через бугор у ворот и выкатил на улицу. И поехали мы...
Тягунов, Левченко и я уселись на пустых ящиках, а Чугунная Рожа и
Промокашка сняли с борта длинную доску, и под ней открылись продольные щели
- как амбразуры. В фургоне стало светлее, и через щели мне были видны
мелькающие дома, трамвай, влетела и сразу же исчезла пожарная каланча. Мы
ехали из района Черкизова в сторону Стромынки...
Ужасно хотелось курить. В кармане я нащупал кисет, который мне дал
вчера Копырин: "Защемит коли - потяни, легче на душе станет..." Сильно
трясло на ухабах заледеневшей мостовой или руки у меня так сильно тряслись,
но свернуть цигарку никак не удавалось - все время табак просыпался.
Левченко долго смотрел на меня, потом взял у меня из рук кисет и очень
ловко, быстро свернул самокрутку, оставил краешек бумажки - самому
зализать, - и протянул мне. Чиркнул, прикурил, затянулся горьким дымом,
ударило мягко, дурманяще в голову, оперся я спиной о холодный борт и закрыл
глаза.
Вот и подъезжаю я к концу своего пути. Прощай, Варя... Вся надежда на
нашу встречу, если Жеглов догадается насчет двери в кладовку... Интересно,
о чем думал Вася Векшин, когда к нему на скамейку подсел бандит Есин... За
тебя, Вася, отомстили... И за меня с ними со всеми рассчитаются... Только
самому еще очень хотелось пожить... Дожить до обещанной Михал Михалычем Эры
Милосердия... Прощайте, Михал Михалыч... Вы как-то сказали, что люди узнают
о вашей смерти только из заметки в газете о вашей смерти... А получается
все наоборот. Обо мне...
Заскрипели тормоза, фургон стал притормаживать.
Да ничего! Я ведь разведчик! Я ведь муровец! Убить меня можете, а
напугать - нате, выкусите! Я и безоружный одного из вас успею сделать...
Вот тебя, наверное, Чугунная Рожа, ты все от меня не отходишь, - значит,
судьба тебе такая!..
Машина совсем остановилась, стало тихо, и я приподнялся с ящика, чтобы
выглянуть в щель.
- Садись на место, падло! - зашипел на меня Чугунная Рожа. Да, не зря
ты так на меня крысишься - я ведь твоя судьба. И обойдусь с тобой круто.
- Что ты пылишь, дурак? - сказал Чугунной Роже Левченко. - Он сейчас с
нами вниз пойдет, а ты ему осмотреться не даешь. Сядь на место и не
вякай...
Я посмотрел в щель и от этой ослепительной белизны кругом зажмурился.
Фургон стоял в переулке неподалеку от магазина - отсюда был виден вход в
магазин и угол пустыря, который примыкал к черному входу и к подсобкам.
Снег вокруг был девственно чист, лишь одинокая цепочка следов вела от
подсобки к воротам. Из кабины вышел горбун и сказал нам через щель:
- Промокашка пусть сходит к магазину, позекает, как там и что...
Своей развинченной походкой Промокашка добрел до магазина, и по щуплой
его спине было видно, что он сильно боится. Он потоптался недолго у входа и
вернулся, сказав, что магазин заперт, а внутри видел двух женщин в белых
халатах, - похоже, продавщицы. И сердце у меня бешено заколотилось - все,
значит, операция началась. Женщины в халатах в магазине не продавщицы, это,
должно быть, девушки из комендантского взвода...
- Все время смотрите, не отвлекайтесь, - сказал горбун и влез в
кабину.
Минуты замерзли, заледенели секунды, все пропало. Неизвестно, сколько
это длилось, и я тщательно старался вспомнить, сколько приблизительно шагов
от двери до тоннельчика, потом припоминал длину тоннельчика и сколько еще
от него до поворота, сразу за которым дверь в кладовку. Ах, глупость какая
- поганая дверка, она моя единственная дверь в жизнь...
- Вот они! Вот они! - сдавленно крикнул Промокашка.
Мы одновременно взметнулись к щели и увидели, что у дверей магазина
притормозил наш "фердинанд", в лобовом стекле мне виден был Копырин. Он
выехал на левый тротуар, потом стал сдавать задом и остановился так, что
выход из него оказался прямо перед входом в магазин. Отворилась дверца
кабины, и я увидел, как из нее прыжком вымахнул Жеглов. Он постучал в
стекло и показал что-то находящимся внутри магазина. Отперли входную дверь,