Страница:
Обувная фабрика N3 шьет 400 пар обуви, а
валяльная фабрика - 300 пар валенок для
школьников - детей фронтовиков. 200 шапок
изготовила меховая фабрика...
"Вечерняя Москва"
Тараскин встретил меня в коридоре и строго предупредил:
- Сегодня в пять часов комсомольское собрание. Отчетно-перевыборное.
Ты уже встал на учет?
- Нет. Из райкома еще не переслали мою учетную карточку.
Тараскин был важен и исключительно озабочен:
- Ты позвони в райком, поторопи. Надо активнее включаться в
общественную жизнь. - Он придирчиво осмотрел на меня и внушительно добавил:
- Это я тебе как член бюро говорю. И на собрание обязательно приходи...
- Хорошо, - сказал я. - А ты у Жеглова отпросился?
- Что значит "отпросился"?! - возмутился Коля - Поставил в известность
- и точка! Собрание - важное политическое мероприятие, и Жеглов сам обязан
присутствовать...
- А Жеглов комсомолец? - удивился я.
- Конечно! Правда, ему уже двадцать шестой год... Скоро будем его
рекомендовать кандидатом партии.
Я как-то и не задумывался над тем, что Жеглову всего на три года
больше, чем мне, - почему-то он во всем казался намного опытнее, умнее,
старше...
Собрание проходило в актовом зале; и залом-то он считался только по
названию - такой он был маленький. Набилось туда народу, как селедок в
бочку. Я хотел устроиться у входа на подоконнике, но увидел, что из
середины зала мне машет рукой Варя, и стал пробираться к ней ближе; и полз
я по чьим-то ногам, спинам, на меня ругались, чертыхали меня по-всякому,
толкали и пинали. Наконец я добрался до Вари и устроился рядом с ней - две
ее подружки подвинулись, косясь на меня и усмехаясь.
Председатель позвонил в колокольчик и сказал:
- Товарищи! Прошлое наше отчетно-выборное собрание состоялось еще во
время Великой Отечественной войны - 20 сентября 1944 года. Многое пережила
страна - и мы вместе с нею - за этот год. Об этом подробно доложит
докладчик. А сейчас память погибших с прошлого собрания я предлагаю почтить
вставанием...
Зал единым махом поднялся, стало тихо, только тяжело дышал кто-то у
меня за спиной и гремел звонкий мальчишеский голос председателя:
- Аникин, Багаутдинов, Векшин, Гринберг, Седова, Топорков, Увалов,
Яковлев... Вечная память комсомольцам, павшим с оружием в руках за счастье
нашей Родины!
Слово для отчетного доклада получил наш секретарь Степа Захаров -
белобрысый курчавый опер из ОБХСС. И шум понемногу улегся в зале. Я сидел
рядом с Варей, ощущая ее теплое мягкое плечо и поглядывая на нее все время
сбоку. Она толкнула меня тихонько локтем - слушай, мол, а не вертись!
Степа хорошо говорил - не по бумажке, а на память, только изредка
заглядывая в блокнот, когда ему надо было привести какие-то цифры. Голос у
него был громкий, раскатистый, и говорил он с выражением, а не бубнил, и
когда ему казалось, что он голосом чего-то не дожал, не разъяснил и не
убедил, то он еще рукой махал резко и решительно, будто саблей отсекал этот
вопрос.
- ...Больше пятнадцати тысяч килограммов крови дали доноры столичной
милиции для воинов Красной Армии, - гремел Степа с трибуны. И сам хлопал в
ладоши, и по лицу его было видно, что он так доволен, будто его самого
спасли кровью доноров-милиционеров. - И особый низкий поклон нашим дорогим
девушкам - комсомолкам-донорам, среди которых я хотел бы назвать Середину,
Акимову, Леонтьеву, Рамзину, Попрядухину, Кикоть и многих других, которые
сдавали свою кровь по двадцать - тридцать раз!
Зал гремел аплодисментами, я наклонился к Варе и спросил тихонько:
- А ты, Варя, тоже сдавала кровь?
- Семь раз, - смущенно улыбнулась Варя, будто стеснялась того, что
вроде Кати Рамзиной не сдала кровь тридцать раз.
Я пожал слегка ее пальцы и шепнул:
- Варюша, а может быть, во мне и твоя кровь течет?..
- ...Исключительно важное значение имело проведение огородной кампании
для улучшения продуктового снабжения работников милиции, - взмахивал сразу
двумя руками Степа Захаров. - И, безусловно, надо признать, что лучше всех
с этим ответственным мероприятием справились сотрудники 78-го отделения
милиции, которые на своем огороде в Измайлове накопали по
шестнадцать-семнадцать мешков картошки с каждого участка. А работники ОБХСС
Калининского района провалили это дело, поскольку у них собрано не более
двух-трех мешков...
Степа покритиковал еще немного транспортников, не обеспечивающих
своевременный ремонт автомашин, потом сделал остановку, помолчал и сказал
негромко:
- К сожалению, не обошлось без ЧП... - И зал, как по команде, затих, а
Степа продолжал: - Один из наших... оказался трусом. - Тишина в зале
напрягалась до предела. - Выполняя боевое задание, лейтенант Соловьев
струсил, предал товарищей...
Зал взорвался возмущенными криками:
- Позор! Подлец!
Девчушка в сержантских погонах, сидевшая перед нами, наклонилась к
подруге, громко шепнула ей:
- В засаде они сидели, и он убийцу выпустил, испуга-ался...
А зал гремел:
- Вон из комсомола!
Захаров постучал карандашом по графину, объявил:
- Тихо, товарищи. Персональное дело комсомольца Соловьева будет
рассматриваться особо. А сейчас - к повестке...
Он еще говорил о наших задачах, о повышении профессиональной
подготовки, укреплении дисциплины, и когда он кончил, то председатель
совершенно неожиданно для меня сказал:
- В прениях первое слово предоставляется председателю шефской комиссии
бюро комсомола сержанту Синичкиной...
Варя встала, одернула юбку и сказала:
- Товарищи, у меня голос громкий, я буду с места говорить, а то на
трибуну не пробраться. - И говорила она действительно очень звонко,
отчетливо, и мне пришло в голову, что это только я один такой куль - двух
слов на людях связно сказать не могу.
- Пусть на сцену идет! - услышал я выкрик Жеглова и стал его искать
глазами, пока не разглядел, что он сидит в президиуме - вторым слева от
председателя.
- Пусть с места говорит! - кричали из зала. - А то все время уйдет на
хождение туда и обратно!
И я, конечно, закричал:
- С места! Тут лучше!
Жеглов увидел меня, усмехнулся и развел руками:
- Воля масс - закон для президиума!..
- Товарищи! Шефская комиссия проделала за истекший отчетный период
немалую работу, хотя нерешенных вопросов еще остается тьма. Основное
внимание мы уделяли детям и семьям наших погибших товарищей - тех, кто пал
на фронте или здесь при исполнении служебных обязанностей. В клубе
Управления мы провели большой праздничный утренник, на который к детям
приехали замечательные наши артисты Качалов, Москвин и Хмелев, Всем детям
мы приготовили праздничные гостинцы - хлеб с повидлом, орехи и очень
вкусные соевые конфеты. К предстоящему празднику 28-й годовщины Великой
Октябрьской революции мы тоже постарались сделать подарки для детей наших
погибших товарищей. Мы распределили сто пятьдесят кусков мыла, сорок три
ордера на промтовары, - в основном, на обувь и пальто, - и в каждую такую
семью уже завезли по сто пятьдесят килограммов картофеля, пятьдесят кило
капусты и по два кубометра дров...
Лицо у Вари раскраснелось, блестели огромные серо-зеленые глаза, она
говорила быстро и весело, и, когда я смотрел на нее, лицо мое невольно
расплывалось в блаженную, счастливую улыбку.
- ...Замечательно проявил себя комсомолец старшина Иванов, имеющий
гражданскую профессию сапожника. Он очень хорошо и быстро починил к
наступающей зиме обувь всем нуждающимся детям сотрудников Управления и
многим нашим товарищам, у которых не кончился еще срок носки форменной
обуви, а она уже пришла в негодность...
Это был, наверное, тот самый Иванов из комендантского взвода, к
которому меня обещал отвести Тараскин; так мы до сих пор к нему и не
собрались.
- ...Коновалов, который отвечает за организацию подарков раненым в
московских госпиталях, халатно относится к своим обязанностям. Если бы не
инициацива девушек из отдела РУД - ГАИ, вопрос этот стал бы под угрозу
срыва, а это неслыханный позор! Надо отстранить Коновалова от такого
важного дела...
Варя села на место, и я сказал ей:
- Ты замечательно выступала...
Потом вышел на сцену из-за стола президиума Жеглов, и на трибуну он не
пошел, а говорил, расхаживая по крошечной свободной полоске перед столом:
- Когда год назад партия и правительство оказали огромную честь,
наградив нас орденом Красного Знамени, комсомол поставил перед нами задачу:
"Каждому работнику милиции - семилетнее образование!" Оправдываем ли мы
доверие? Выполняем ли мы лозунг о семилетнем образовании? Со всей прямотой
надо признать: пока еще с этим вопросом у нас плохо! Начальник бригады
Мамыкин никак не закончит семилетку, оперуполномоченного Флегонтова
исключили из школы, оперуполномоченный Пасюк третий год числится в шестом
классе...
- Ты еще про деда моего вспомни! - крикнули из зала. - Пасюку уже за
тридцать!
- Ну и что, если Пасюк уже немолодой человек? Что же, ему из-за этого
так и пребывать во тьме невежества? Задача более подготовленных сотрудников
- подтянуть на свой уровень менее грамотных товарищей. Милиционер -
представитель Советской власти, а власть можно дискредитировать не только
непотребным поведением, но и своей серостью...
- Ты у нас больно ясный! - кричал все тот же голос из угла зала. -
Пасюк в твоей бригаде работает, ты бы его и подтягивал к себе!
- И подтяну! А ты хочешь говорить - выходи на трибуну и говори, а
оратора не смей перебивать...
- О-ра-тор! - засмеялись несколько человек.
Но Жеглова с толку не собьешь.
- Вот ты, Сапегин, смеешься, а сам на политзанятиях заявил, что
помнишь Антарктиду потому, что в этом государстве нет столицы! В твоей зоне
планетарий находится, люди поглядеть его за пять тысяч километров
приезжают. Ты же семь раз на дню мимо таскаешься, а ведь в нем наверняка ни
разу и не был, а?
Все дружно захохотали. Сапегин, растерянно качая головой, говорил:
- Ну не был, схожу еще. Я вокруг планетария не под ручку
прогуливаюсь...
- ...Нам надо всем развивать культуру в себе, и самые верные пути для
этого - учеба, чтение книг, участие в художественной самодеятельности. В
сентябре был общегарнизонный смотр, а начальники десятого и сорок второго
отделений милиции не отпустили своих сотрудников на него. Как это нам
понимать?
Особенно оживленно загомонили девушки. Жеглов успокаивающе поднял руку
и закончил:
- Владимир Ильич Ленин сказал, что машина советской администрации
должна работать аккуратно, честно, быстро. И если к нашей честности
приложить необходимое образование, то мы все обязательно будем успешно
работать - аккуратно и быстро!..
И под единодушные аплодисменты закончил свою речь.
Потом поднялся Мамыкин:
- Товарищи, многие или, может, некоторые посчитают неважным, что я
скажу, но я думаю, это очень важное дело. - Он остановился на минуту, попил
воды из стакана. - Находится у нас немало молодых товарищей, и комсомольцев
в их числе, готовых истратить десятки рублей на мороженое, папиросы и
конфеты. Эти транжиры забывают, что оклад в 478 рублей не бесконечен, и
потом они бегают занимать у сослуживцев на обед. Не к лицу это работнику
милиции! - закончил он под общий смех и аплодисменты.
После Мамыкина говорили еще часа полтора, в маленьком зале уже дышать
стало нечем - стекла запотели, и по ним сочились тоненькие струйки.
Потом полковник Карасев вручил сержанту Маше Колесниковой ценный
подарок начальника Управления милиции - отрез бостона - за то, что она одна
задержала двух вооруженных грабителей.
И началось голосование. Орали до хрипоты, добиваясь одних и отводя
кандидатуры других, жалобными голосами отбивались самоотводчики, список все
рос, и только я не участвовал в этой сумятице - они все друг друга хорошо
знали, а я их видел всех вместе впервые.
Перед подсчетом голосов объявили перерыв. Я сказал Варе:
- Варь, я тебя провожу?
Она кивнула, но в этот момент подошел Жеглов и, улыбаясь, заявил:
- Варвара, придется мне вас разлучить...
- Это почему еще? - набычился я.
Жеглов подмигнул:
- По делишку нам с тобой сейчас надо сбегать...
Я повернулся к Варе:
- Я позвоню?
- Да. Будь здоров. - И ушла в зал.
А мы пошли с Жегловым к себе в кабинет, и он все посматривал на часы,
будто боялся опоздать куда-то. Набрал номер телефона и говорил как-то
странно:
- Это ты?.. Ага, привет... Хорошо... Как договорились... Все, буду...
Он взглянул на меня, засмеялся:
- Ну что, орел, сопишь? Недоволен мною?
Я пожал плечами.
- Слушай, Шарапов, а как же ты с Варей разговариваешь? Из тебя же
слова за деньги тянуть приходиться.
- Ничего, как-нибудь без твоего краснобайства обойдусь...
- Да ты не сердись! Оторвал я тебя, конечно, от Варвары, но сам
знаешь: "первым делом, первым делом самолеты..."
10 октября 1945 года в Октябрьском зале
Дома Союзов состоится 34-й тираж
Государственного займа 2-й пятилетки,
выпуска четвертого года.
Объявление
Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми
тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным
переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах
отставшие листы толя и жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С
Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через
забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных
проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр,
не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить
кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это
здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в
котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда
просто мучительно - долбили храм прямой наводкой.
Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом - повсюду были
навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов,
надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на
перевернутый ящик, и я спросил его:
- А кого мы тут ждем?
- Знающих людей... - коротко сказал Жеглов, и мне в темноте
показалось, будто он усмехается.
- Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди.
- Я их сам угляжу, - хмыкнул Жеглов.
- Но ведь... - собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил
мне руку на плечо и шепнул:
- Давай помолчим. Так лучше будет...
И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох -
сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова
в бок - идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов
вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение -
со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт
человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: "фью-фью!" И тот ему
ответил так же. Жеглов мне сказал:
- Подожди меня тут...
Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было
на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле
другие планы.
Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей,
с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я
видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из
черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе "Урана" инвалид всем
желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все
время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне
казалось, что они играют в китайский бокс - потычут пальцами,
побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку.
Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и
помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал
знающий человек, спрашивать все-таки не стал - Жеглов ведь не хотел, чтобы
я слышал их разговор, будто я посторонний и мог кому-то растрепаться.
Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время
неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни
происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность
это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на
Цветной.
Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского
переулка. Жеглов покосился на меня и спросил:
- Ты чего надулся, как мышь на крупу?
- Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось...
- Ха, показалось! А то я не вижу.
- А если видишь, то чего спрашиваешь?
- Ох, Шарапов, беда мне с тобой - сколько же еще тебя надо будет
учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия
собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более
лишний, чем в любви!
- Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было
ходить?
Жеглов весело засмеялся:
- Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножиком потрогать?
Они ведь люди ужасно грубые и нервные...
И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он
оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав:
- Одну минутку... - И постучал в окно бельэтажа - "тук-тук". И еще три
раза подряд - "тук-тук-тук". В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за
стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне:
- Ты тут на лавочке посиди пока...
Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых
пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха
рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время:
- Понятно, понятно... Бабаня, не определяйте голосом... Тише... Да не
гудите вы так!..
Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев
переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам вышли на
Ананьевский. Я не выдержал и спросил:
- Ну что?
- А ничего! - беззаботно сказал Жеглов. - Не знают они ни хрена...
И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я
тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и
тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным
дворам, тупикам, по баракам, старым покосившимся домишкам, и только по
своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы
постепенно смещаемся к Каланчовке, к трем вокзалам.
Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов
спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у
Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого
парнишку и говорил ему:
- Ты, Рублик, не шелапутничай больше - иди и скажи, что от меня, там
примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядочке. Усек?
- Усек, - хрипло сказал парнишка. - Не наврете, гражданин Жеглов?
- Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал?
Беги, пока не передумал. Брысь!
И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по
спине и сказал:
- Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом
театре...
Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая
восхищения:
- Ну ты и даешь! А откуда узнал?
- От верблюда! - находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной
остановке.
К СВЕДЕНИЮ ГРАЖДАН ГОРОДА МОСКВЫ
С 16 октября 1945 года будут выдаваться
талоны на приобретение керосина. Керосин
выдается всему населению города по 2
литра на человека. Выдача талонов будет
производиться по месту получения основных
продовольственных карточек через
уполномоченных карточных бюро учреждений.
Продажа керосина в нефтелавках
начинается 17 октября с.г. Срок действия
талонов - до 1 ноября 1945 года.
Зав. Мосгорторготделом Филиппов
Извещение Московского
городского отдела торговли
Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина
первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По
списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и
допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно,
хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. "Что вы можете
сказать о нем как о человеке?", "Какой он работник?", "Известно ли вам
что-либо об их взаимоотношениях?" - глупости какие-то. Груздев ведь при
всех условиях не был этим самым... Синей Бородой... Как там ни
расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с
сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и
говорить нечего...
Вчера пришла справка на наш запрос о судимомостях Груздева - "нет, не
судим, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел".
Сослуживцы и вовсе в один голос твердят, что мужчина он порядочный,
выдержанный, работник замечательный - награды у него и все такое прочее.
Что от жены ушел, не таил, сказал только, что она нашла себе другого
человека... Так с кем, знаете ли, не бывает, дело житейское. А угроз каких
в ее адрес или чего-нибудь подобного - боже упаси! И Ларисины сослуживцы
показывают, что никаких жалоб на Груздева от нее сроду не слышали,
наоборот, даже когда он от нее съехал, говорила она как-то, что таких
порядочных мужчин нынче поискать...
Заведующий труппой сказал, что Ларису уже несколько раз на срочные
роли вводили. Второстепенные, конечно, но подумывали о зачислении в
творческий штат. Вот тут, правда, неувязка одна получается. Кадровичка, та,
что от меня сейчас ушла, показала мне приказ об увольнении Ларисы по
собственному желанию. И рассказала, что она ни с того ни с сего явилась в
кадры с заявлением в субботу, восемнадцатого, а попросила ее рассчитать с
двадцатого. И на вопрос, что случилось, отвечать не стала, сказала только,
что по личным причинам. Странно это: она ведь мечтала стать актрисой, и
вроде к тому шло дело - и вдруг уволилась. Надя, сестра ее, ничего об этом
не знает, и, сколько мы с ней тут голову ни ломали, ничего путного не
сообразили...
К часу я вызвал почтальоншу - тут еще одна штука любопытная. Я начал с
бумажками Ларисиными разбираться, до писем руки не дошли, а телеграмма одна
попалась интересная, время прибытия указано: двадцатого октября в
восемнадцать часов ноль пять минут. Насчет текста: "МУСЕНЬКИН ВЫЕЗД
ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ДЕКАБРЯ, ЦЕЛУЮ, ТЕТЯ ЛИЗА" - мне Наденька дала объяснение -
это должна была приехать по делам их родственница из Семипалатинска, да
что-то помешало. А вот с временем доставки я хотел разобраться абсолютно
точно: по нашим-то сведениям, если почтальонша телеграмму принесла вовремя,
она могла застать в квартире Груздева...
Разговор у нас состоялся короткий, но вещи выяснились удивительные.
- Квартиру эту я хорошо знаю, - сказала пожилая почтальонша, водрузив
на остренький носик большие, должно быть, мужские очки и раскрывая
разносную книгу. - Слава богу, не первый год корреспонденцию доставляю на
этот участок. Вот поглядите - телеграмма Груздевой Ларисе, из
Семипалатинска. Время доставки - девятнадцать двадцать, число - 20 октября,
и подпись ее, Ларисы, собственноручная.
До меня даже не сразу дошло - что же это получается-то? Ведь этого
никак не может быть: сосед Липатников видел выходящего из дома Груздева
после матча, то есть в девятнадцать часов плюс-минус несколько минут. Этот
момент и есть предполагаемое время убийства. А еще через двадцать минут
Лариса лично принимает телеграмму и расписывается в книге. Не вяжется,
никак этого не может быть!
- Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время?
Почтальонша даже обиделась:
- Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что
доставляю все без задержки!
- А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса?
- Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут
никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень
женщина, вежливая, обходительная...
Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил:
- Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может,
возбуждена, расстроена?..
- Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то,
затащила меня на кухню - у них коридорчик очень маленький... Там, на кухне,
она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не
предложила - я потому и заметила, что она обычно-то предлагает.
- А в квартире никого не было?
Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб, - припоминала, видимо,
расположение квартиры, - потом уверенно сказала:
- Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого...
Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников
не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом
находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых,
то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания
соседа? Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта
история озадачит - он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а
валяльная фабрика - 300 пар валенок для
школьников - детей фронтовиков. 200 шапок
изготовила меховая фабрика...
"Вечерняя Москва"
Тараскин встретил меня в коридоре и строго предупредил:
- Сегодня в пять часов комсомольское собрание. Отчетно-перевыборное.
Ты уже встал на учет?
- Нет. Из райкома еще не переслали мою учетную карточку.
Тараскин был важен и исключительно озабочен:
- Ты позвони в райком, поторопи. Надо активнее включаться в
общественную жизнь. - Он придирчиво осмотрел на меня и внушительно добавил:
- Это я тебе как член бюро говорю. И на собрание обязательно приходи...
- Хорошо, - сказал я. - А ты у Жеглова отпросился?
- Что значит "отпросился"?! - возмутился Коля - Поставил в известность
- и точка! Собрание - важное политическое мероприятие, и Жеглов сам обязан
присутствовать...
- А Жеглов комсомолец? - удивился я.
- Конечно! Правда, ему уже двадцать шестой год... Скоро будем его
рекомендовать кандидатом партии.
Я как-то и не задумывался над тем, что Жеглову всего на три года
больше, чем мне, - почему-то он во всем казался намного опытнее, умнее,
старше...
Собрание проходило в актовом зале; и залом-то он считался только по
названию - такой он был маленький. Набилось туда народу, как селедок в
бочку. Я хотел устроиться у входа на подоконнике, но увидел, что из
середины зала мне машет рукой Варя, и стал пробираться к ней ближе; и полз
я по чьим-то ногам, спинам, на меня ругались, чертыхали меня по-всякому,
толкали и пинали. Наконец я добрался до Вари и устроился рядом с ней - две
ее подружки подвинулись, косясь на меня и усмехаясь.
Председатель позвонил в колокольчик и сказал:
- Товарищи! Прошлое наше отчетно-выборное собрание состоялось еще во
время Великой Отечественной войны - 20 сентября 1944 года. Многое пережила
страна - и мы вместе с нею - за этот год. Об этом подробно доложит
докладчик. А сейчас память погибших с прошлого собрания я предлагаю почтить
вставанием...
Зал единым махом поднялся, стало тихо, только тяжело дышал кто-то у
меня за спиной и гремел звонкий мальчишеский голос председателя:
- Аникин, Багаутдинов, Векшин, Гринберг, Седова, Топорков, Увалов,
Яковлев... Вечная память комсомольцам, павшим с оружием в руках за счастье
нашей Родины!
Слово для отчетного доклада получил наш секретарь Степа Захаров -
белобрысый курчавый опер из ОБХСС. И шум понемногу улегся в зале. Я сидел
рядом с Варей, ощущая ее теплое мягкое плечо и поглядывая на нее все время
сбоку. Она толкнула меня тихонько локтем - слушай, мол, а не вертись!
Степа хорошо говорил - не по бумажке, а на память, только изредка
заглядывая в блокнот, когда ему надо было привести какие-то цифры. Голос у
него был громкий, раскатистый, и говорил он с выражением, а не бубнил, и
когда ему казалось, что он голосом чего-то не дожал, не разъяснил и не
убедил, то он еще рукой махал резко и решительно, будто саблей отсекал этот
вопрос.
- ...Больше пятнадцати тысяч килограммов крови дали доноры столичной
милиции для воинов Красной Армии, - гремел Степа с трибуны. И сам хлопал в
ладоши, и по лицу его было видно, что он так доволен, будто его самого
спасли кровью доноров-милиционеров. - И особый низкий поклон нашим дорогим
девушкам - комсомолкам-донорам, среди которых я хотел бы назвать Середину,
Акимову, Леонтьеву, Рамзину, Попрядухину, Кикоть и многих других, которые
сдавали свою кровь по двадцать - тридцать раз!
Зал гремел аплодисментами, я наклонился к Варе и спросил тихонько:
- А ты, Варя, тоже сдавала кровь?
- Семь раз, - смущенно улыбнулась Варя, будто стеснялась того, что
вроде Кати Рамзиной не сдала кровь тридцать раз.
Я пожал слегка ее пальцы и шепнул:
- Варюша, а может быть, во мне и твоя кровь течет?..
- ...Исключительно важное значение имело проведение огородной кампании
для улучшения продуктового снабжения работников милиции, - взмахивал сразу
двумя руками Степа Захаров. - И, безусловно, надо признать, что лучше всех
с этим ответственным мероприятием справились сотрудники 78-го отделения
милиции, которые на своем огороде в Измайлове накопали по
шестнадцать-семнадцать мешков картошки с каждого участка. А работники ОБХСС
Калининского района провалили это дело, поскольку у них собрано не более
двух-трех мешков...
Степа покритиковал еще немного транспортников, не обеспечивающих
своевременный ремонт автомашин, потом сделал остановку, помолчал и сказал
негромко:
- К сожалению, не обошлось без ЧП... - И зал, как по команде, затих, а
Степа продолжал: - Один из наших... оказался трусом. - Тишина в зале
напрягалась до предела. - Выполняя боевое задание, лейтенант Соловьев
струсил, предал товарищей...
Зал взорвался возмущенными криками:
- Позор! Подлец!
Девчушка в сержантских погонах, сидевшая перед нами, наклонилась к
подруге, громко шепнула ей:
- В засаде они сидели, и он убийцу выпустил, испуга-ался...
А зал гремел:
- Вон из комсомола!
Захаров постучал карандашом по графину, объявил:
- Тихо, товарищи. Персональное дело комсомольца Соловьева будет
рассматриваться особо. А сейчас - к повестке...
Он еще говорил о наших задачах, о повышении профессиональной
подготовки, укреплении дисциплины, и когда он кончил, то председатель
совершенно неожиданно для меня сказал:
- В прениях первое слово предоставляется председателю шефской комиссии
бюро комсомола сержанту Синичкиной...
Варя встала, одернула юбку и сказала:
- Товарищи, у меня голос громкий, я буду с места говорить, а то на
трибуну не пробраться. - И говорила она действительно очень звонко,
отчетливо, и мне пришло в голову, что это только я один такой куль - двух
слов на людях связно сказать не могу.
- Пусть на сцену идет! - услышал я выкрик Жеглова и стал его искать
глазами, пока не разглядел, что он сидит в президиуме - вторым слева от
председателя.
- Пусть с места говорит! - кричали из зала. - А то все время уйдет на
хождение туда и обратно!
И я, конечно, закричал:
- С места! Тут лучше!
Жеглов увидел меня, усмехнулся и развел руками:
- Воля масс - закон для президиума!..
- Товарищи! Шефская комиссия проделала за истекший отчетный период
немалую работу, хотя нерешенных вопросов еще остается тьма. Основное
внимание мы уделяли детям и семьям наших погибших товарищей - тех, кто пал
на фронте или здесь при исполнении служебных обязанностей. В клубе
Управления мы провели большой праздничный утренник, на который к детям
приехали замечательные наши артисты Качалов, Москвин и Хмелев, Всем детям
мы приготовили праздничные гостинцы - хлеб с повидлом, орехи и очень
вкусные соевые конфеты. К предстоящему празднику 28-й годовщины Великой
Октябрьской революции мы тоже постарались сделать подарки для детей наших
погибших товарищей. Мы распределили сто пятьдесят кусков мыла, сорок три
ордера на промтовары, - в основном, на обувь и пальто, - и в каждую такую
семью уже завезли по сто пятьдесят килограммов картофеля, пятьдесят кило
капусты и по два кубометра дров...
Лицо у Вари раскраснелось, блестели огромные серо-зеленые глаза, она
говорила быстро и весело, и, когда я смотрел на нее, лицо мое невольно
расплывалось в блаженную, счастливую улыбку.
- ...Замечательно проявил себя комсомолец старшина Иванов, имеющий
гражданскую профессию сапожника. Он очень хорошо и быстро починил к
наступающей зиме обувь всем нуждающимся детям сотрудников Управления и
многим нашим товарищам, у которых не кончился еще срок носки форменной
обуви, а она уже пришла в негодность...
Это был, наверное, тот самый Иванов из комендантского взвода, к
которому меня обещал отвести Тараскин; так мы до сих пор к нему и не
собрались.
- ...Коновалов, который отвечает за организацию подарков раненым в
московских госпиталях, халатно относится к своим обязанностям. Если бы не
инициацива девушек из отдела РУД - ГАИ, вопрос этот стал бы под угрозу
срыва, а это неслыханный позор! Надо отстранить Коновалова от такого
важного дела...
Варя села на место, и я сказал ей:
- Ты замечательно выступала...
Потом вышел на сцену из-за стола президиума Жеглов, и на трибуну он не
пошел, а говорил, расхаживая по крошечной свободной полоске перед столом:
- Когда год назад партия и правительство оказали огромную честь,
наградив нас орденом Красного Знамени, комсомол поставил перед нами задачу:
"Каждому работнику милиции - семилетнее образование!" Оправдываем ли мы
доверие? Выполняем ли мы лозунг о семилетнем образовании? Со всей прямотой
надо признать: пока еще с этим вопросом у нас плохо! Начальник бригады
Мамыкин никак не закончит семилетку, оперуполномоченного Флегонтова
исключили из школы, оперуполномоченный Пасюк третий год числится в шестом
классе...
- Ты еще про деда моего вспомни! - крикнули из зала. - Пасюку уже за
тридцать!
- Ну и что, если Пасюк уже немолодой человек? Что же, ему из-за этого
так и пребывать во тьме невежества? Задача более подготовленных сотрудников
- подтянуть на свой уровень менее грамотных товарищей. Милиционер -
представитель Советской власти, а власть можно дискредитировать не только
непотребным поведением, но и своей серостью...
- Ты у нас больно ясный! - кричал все тот же голос из угла зала. -
Пасюк в твоей бригаде работает, ты бы его и подтягивал к себе!
- И подтяну! А ты хочешь говорить - выходи на трибуну и говори, а
оратора не смей перебивать...
- О-ра-тор! - засмеялись несколько человек.
Но Жеглова с толку не собьешь.
- Вот ты, Сапегин, смеешься, а сам на политзанятиях заявил, что
помнишь Антарктиду потому, что в этом государстве нет столицы! В твоей зоне
планетарий находится, люди поглядеть его за пять тысяч километров
приезжают. Ты же семь раз на дню мимо таскаешься, а ведь в нем наверняка ни
разу и не был, а?
Все дружно захохотали. Сапегин, растерянно качая головой, говорил:
- Ну не был, схожу еще. Я вокруг планетария не под ручку
прогуливаюсь...
- ...Нам надо всем развивать культуру в себе, и самые верные пути для
этого - учеба, чтение книг, участие в художественной самодеятельности. В
сентябре был общегарнизонный смотр, а начальники десятого и сорок второго
отделений милиции не отпустили своих сотрудников на него. Как это нам
понимать?
Особенно оживленно загомонили девушки. Жеглов успокаивающе поднял руку
и закончил:
- Владимир Ильич Ленин сказал, что машина советской администрации
должна работать аккуратно, честно, быстро. И если к нашей честности
приложить необходимое образование, то мы все обязательно будем успешно
работать - аккуратно и быстро!..
И под единодушные аплодисменты закончил свою речь.
Потом поднялся Мамыкин:
- Товарищи, многие или, может, некоторые посчитают неважным, что я
скажу, но я думаю, это очень важное дело. - Он остановился на минуту, попил
воды из стакана. - Находится у нас немало молодых товарищей, и комсомольцев
в их числе, готовых истратить десятки рублей на мороженое, папиросы и
конфеты. Эти транжиры забывают, что оклад в 478 рублей не бесконечен, и
потом они бегают занимать у сослуживцев на обед. Не к лицу это работнику
милиции! - закончил он под общий смех и аплодисменты.
После Мамыкина говорили еще часа полтора, в маленьком зале уже дышать
стало нечем - стекла запотели, и по ним сочились тоненькие струйки.
Потом полковник Карасев вручил сержанту Маше Колесниковой ценный
подарок начальника Управления милиции - отрез бостона - за то, что она одна
задержала двух вооруженных грабителей.
И началось голосование. Орали до хрипоты, добиваясь одних и отводя
кандидатуры других, жалобными голосами отбивались самоотводчики, список все
рос, и только я не участвовал в этой сумятице - они все друг друга хорошо
знали, а я их видел всех вместе впервые.
Перед подсчетом голосов объявили перерыв. Я сказал Варе:
- Варь, я тебя провожу?
Она кивнула, но в этот момент подошел Жеглов и, улыбаясь, заявил:
- Варвара, придется мне вас разлучить...
- Это почему еще? - набычился я.
Жеглов подмигнул:
- По делишку нам с тобой сейчас надо сбегать...
Я повернулся к Варе:
- Я позвоню?
- Да. Будь здоров. - И ушла в зал.
А мы пошли с Жегловым к себе в кабинет, и он все посматривал на часы,
будто боялся опоздать куда-то. Набрал номер телефона и говорил как-то
странно:
- Это ты?.. Ага, привет... Хорошо... Как договорились... Все, буду...
Он взглянул на меня, засмеялся:
- Ну что, орел, сопишь? Недоволен мною?
Я пожал плечами.
- Слушай, Шарапов, а как же ты с Варей разговариваешь? Из тебя же
слова за деньги тянуть приходиться.
- Ничего, как-нибудь без твоего краснобайства обойдусь...
- Да ты не сердись! Оторвал я тебя, конечно, от Варвары, но сам
знаешь: "первым делом, первым делом самолеты..."
10 октября 1945 года в Октябрьском зале
Дома Союзов состоится 34-й тираж
Государственного займа 2-й пятилетки,
выпуска четвертого года.
Объявление
Мы вышли с Петровки около девяти вечера, и ночь, разжиженная желтыми
тусклыми огнями на бульварах, непроницаемо расползлась по окрестным
переулкам. Накрапывал мелкий дождь, ветер с грохотом рвал на крышах
отставшие листы толя и жести, и мы зябко кутались в свои тощие плащи. С
Каретного вышли на Колобовский, спустились к цирку, перепрыгнули через
забор огромного недостроенного дома, мрачно темневшего провалами оконных
проемов. В этом здании должен был разместиться не то какой-то новый театр,
не то новый цирк, но из-за войны стройку забросили, не успев положить
кровлю, и время обошлось с ним не хуже, чем хорошая бомбежка. Мне это
здание сильно напоминало развороченный собор святого Николая в Берлине, в
котором немцы установили противотанковую батарею, и мы их выкуривали оттуда
просто мучительно - долбили храм прямой наводкой.
Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом - повсюду были
навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов,
надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на
перевернутый ящик, и я спросил его:
- А кого мы тут ждем?
- Знающих людей... - коротко сказал Жеглов, и мне в темноте
показалось, будто он усмехается.
- Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди.
- Я их сам угляжу, - хмыкнул Жеглов.
- Но ведь... - собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил
мне руку на плечо и шепнул:
- Давай помолчим. Так лучше будет...
И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох -
сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова
в бок - идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов
вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение -
со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт
человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: "фью-фью!" И тот ему
ответил так же. Жеглов мне сказал:
- Подожди меня тут...
Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было
на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле
другие планы.
Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей,
с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я
видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из
черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе "Урана" инвалид всем
желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все
время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне
казалось, что они играют в китайский бокс - потычут пальцами,
побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку.
Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и
помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал
знающий человек, спрашивать все-таки не стал - Жеглов ведь не хотел, чтобы
я слышал их разговор, будто я посторонний и мог кому-то растрепаться.
Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время
неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни
происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность
это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на
Цветной.
Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского
переулка. Жеглов покосился на меня и спросил:
- Ты чего надулся, как мышь на крупу?
- Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось...
- Ха, показалось! А то я не вижу.
- А если видишь, то чего спрашиваешь?
- Ох, Шарапов, беда мне с тобой - сколько же еще тебя надо будет
учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия
собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более
лишний, чем в любви!
- Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было
ходить?
Жеглов весело засмеялся:
- Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножиком потрогать?
Они ведь люди ужасно грубые и нервные...
И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он
оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав:
- Одну минутку... - И постучал в окно бельэтажа - "тук-тук". И еще три
раза подряд - "тук-тук-тук". В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за
стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне:
- Ты тут на лавочке посиди пока...
Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых
пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха
рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время:
- Понятно, понятно... Бабаня, не определяйте голосом... Тише... Да не
гудите вы так!..
Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев
переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам вышли на
Ананьевский. Я не выдержал и спросил:
- Ну что?
- А ничего! - беззаботно сказал Жеглов. - Не знают они ни хрена...
И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я
тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и
тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным
дворам, тупикам, по баракам, старым покосившимся домишкам, и только по
своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы
постепенно смещаемся к Каланчовке, к трем вокзалам.
Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов
спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у
Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого
парнишку и говорил ему:
- Ты, Рублик, не шелапутничай больше - иди и скажи, что от меня, там
примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядочке. Усек?
- Усек, - хрипло сказал парнишка. - Не наврете, гражданин Жеглов?
- Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал?
Беги, пока не передумал. Брысь!
И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по
спине и сказал:
- Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом
театре...
Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая
восхищения:
- Ну ты и даешь! А откуда узнал?
- От верблюда! - находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной
остановке.
К СВЕДЕНИЮ ГРАЖДАН ГОРОДА МОСКВЫ
С 16 октября 1945 года будут выдаваться
талоны на приобретение керосина. Керосин
выдается всему населению города по 2
литра на человека. Выдача талонов будет
производиться по месту получения основных
продовольственных карточек через
уполномоченных карточных бюро учреждений.
Продажа керосина в нефтелавках
начинается 17 октября с.г. Срок действия
талонов - до 1 ноября 1945 года.
Зав. Мосгорторготделом Филиппов
Извещение Московского
городского отдела торговли
Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина
первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По
списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и
допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно,
хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. "Что вы можете
сказать о нем как о человеке?", "Какой он работник?", "Известно ли вам
что-либо об их взаимоотношениях?" - глупости какие-то. Груздев ведь при
всех условиях не был этим самым... Синей Бородой... Как там ни
расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с
сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и
говорить нечего...
Вчера пришла справка на наш запрос о судимомостях Груздева - "нет, не
судим, к уголовной ответственности не привлекался, приводов не имел".
Сослуживцы и вовсе в один голос твердят, что мужчина он порядочный,
выдержанный, работник замечательный - награды у него и все такое прочее.
Что от жены ушел, не таил, сказал только, что она нашла себе другого
человека... Так с кем, знаете ли, не бывает, дело житейское. А угроз каких
в ее адрес или чего-нибудь подобного - боже упаси! И Ларисины сослуживцы
показывают, что никаких жалоб на Груздева от нее сроду не слышали,
наоборот, даже когда он от нее съехал, говорила она как-то, что таких
порядочных мужчин нынче поискать...
Заведующий труппой сказал, что Ларису уже несколько раз на срочные
роли вводили. Второстепенные, конечно, но подумывали о зачислении в
творческий штат. Вот тут, правда, неувязка одна получается. Кадровичка, та,
что от меня сейчас ушла, показала мне приказ об увольнении Ларисы по
собственному желанию. И рассказала, что она ни с того ни с сего явилась в
кадры с заявлением в субботу, восемнадцатого, а попросила ее рассчитать с
двадцатого. И на вопрос, что случилось, отвечать не стала, сказала только,
что по личным причинам. Странно это: она ведь мечтала стать актрисой, и
вроде к тому шло дело - и вдруг уволилась. Надя, сестра ее, ничего об этом
не знает, и, сколько мы с ней тут голову ни ломали, ничего путного не
сообразили...
К часу я вызвал почтальоншу - тут еще одна штука любопытная. Я начал с
бумажками Ларисиными разбираться, до писем руки не дошли, а телеграмма одна
попалась интересная, время прибытия указано: двадцатого октября в
восемнадцать часов ноль пять минут. Насчет текста: "МУСЕНЬКИН ВЫЕЗД
ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ДЕКАБРЯ, ЦЕЛУЮ, ТЕТЯ ЛИЗА" - мне Наденька дала объяснение -
это должна была приехать по делам их родственница из Семипалатинска, да
что-то помешало. А вот с временем доставки я хотел разобраться абсолютно
точно: по нашим-то сведениям, если почтальонша телеграмму принесла вовремя,
она могла застать в квартире Груздева...
Разговор у нас состоялся короткий, но вещи выяснились удивительные.
- Квартиру эту я хорошо знаю, - сказала пожилая почтальонша, водрузив
на остренький носик большие, должно быть, мужские очки и раскрывая
разносную книгу. - Слава богу, не первый год корреспонденцию доставляю на
этот участок. Вот поглядите - телеграмма Груздевой Ларисе, из
Семипалатинска. Время доставки - девятнадцать двадцать, число - 20 октября,
и подпись ее, Ларисы, собственноручная.
До меня даже не сразу дошло - что же это получается-то? Ведь этого
никак не может быть: сосед Липатников видел выходящего из дома Груздева
после матча, то есть в девятнадцать часов плюс-минус несколько минут. Этот
момент и есть предполагаемое время убийства. А еще через двадцать минут
Лариса лично принимает телеграмму и расписывается в книге. Не вяжется,
никак этого не может быть!
- Вы уверены, что доставили телеграмму именно в это время?
Почтальонша даже обиделась:
- Сроду на меня жалоб не было! Да и живу я в соседнем доме, так что
доставляю все без задержки!
- А может, кто другой принял телеграмму, не Лариса?
- Да нет, она сама, лично, я же вам говорю. Знала я ее хорошо, тут
никакой ошибки! Она еще всегда приглашала чайку выпить, приятная очень
женщина, вежливая, обходительная...
Я подумал: что бы еще узнать у почтальонши? И спросил:
- Вы не обратили внимания, она в обычном была состоянии или, может,
возбуждена, расстроена?..
- Ой, что вы! Наоборот, очень веселая была, все напевала что-то,
затащила меня на кухню - у них коридорчик очень маленький... Там, на кухне,
она и телеграмму при мне прочитала, и расписалась, только что чаю не
предложила - я потому и заметила, что она обычно-то предлагает.
- А в квартире никого не было?
Почтальонша задумалась ненадолго, наморщив лоб, - припоминала, видимо,
расположение квартиры, - потом уверенно сказала:
- Не было никого, точно: двери в комнату настежь были, и там никого...
Да-а, озадачила меня эта история с телеграммой! Если сосед Липатников
не ошибается, то Груздев вышел из дому, когда Лариса была еще жива. Притом
находилась одна в квартире. Но если Груздев вышел, оставив Ларису в живых,
то почему он врет, что не встречался с ней? Почему опровергает показания
соседа? Надо обязательно посоветоваться с Глебом. Да и его, наверное, эта
история озадачит - он-то полагал, что все здесь проще пареной репы, а