Страница:
наступит...
Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал
Михалыча, который быстро-быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с
картошкой и луком - у него все равно больше ничего было.
Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала:
- Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить
буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на
голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу - отстираюсь вам, убираться
буду, чего скажете, все сделаю...
- Александра! - рявкнул Жеглов. - Чтобы я больше таких разговоров не
слышал. Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную
силу! - Повернулся ко мне и сказал сердито: - Чего стоишь? Иди чайник
ставь, мы с тобой и так уже опаздываем...
Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним
будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет -
это как как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас
послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда,
остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается,
наверное, не мешьше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок
консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а
Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка
кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке - по полсотни за
буханку, - тоже хватит. В крайнем случае, кто-нибудь из обмундирования
загоним, часы... В общем, ничего, перебьемся...
Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо,
мне не стать таким человеком, как Жеглов - взял и вот так, запросто, отдал
весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об
этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и
прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя!
Видимо, каким человек родился - его уж не переделаешь. И даже мысли о том,
что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в
сознании своего крохоборства.
На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше:
- Служебный, литер "Б"... - Мы с ним устроились на задней площадке, и,
когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: - Володя, ты
все же чего-нибудь померекуй - нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а
надо...
Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился
взмыленный Тараскин - усталый, но довольный собой. Он ухитрился-таки
повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с
улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был
прихвачен, можно сказать, с поличным - вещдоки мирно лежали у него дома. О
своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же
запряг его на установку хозяев телефона К 4-89-18. Сложность заключалась в
том, чтобы все разузнать по-тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто-то
интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало
вести под какой-нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и
сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас
бесполезные.
- Телефон личный, - докладывал Коля, томно развалясь за столом,
который занимал пополам со мной. - Владелец - Задохина Екатерина Петровна,
семидесяти лет. Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать,
квартира пять...
По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа
- Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске, - но и
дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому
перебивал Колю короткими точными вопросами:
- Квартира отдельная, коммунальная?
На что Коля отвечал обстоятельно:
- Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей:
Иволгины, Сергеевы...
- Соседи пользуются телефоном?
- В одну сторону...
- В смысле?
- Чтобы сами звонили, бабка разрешает. А номер давать, чтобы им
звонили, - категорически нет.
- Ага. Ясно. Дальше.
- Бабка живет в этой квартире всю жизнь, до революции служила в
Расходовских номерах на Сретенке горничной. Последнее время - в разных
столовых, сперва официанткой, потом судомойкой...
- Потеплее где, значит... - заметил Жеглов.
- Ага. В общественном питании... - не стал спорить Тараскин, хотя
видно было, что он не разделяет иронии начальника, поскольку - то ли Жеглов
забыл об этом, то ли церемониться не стал - жена Тараскина Вера тоже была
официанткой, ввиду чего Тараскин постоянно был в курсе дел общественного
питания, да и аппетит у него был всегда поменьше нашего. А Жеглов спросил:
- Родственники, знакомые какие у бабки?
- По домовой книге родственников у ней с тридцать девятого года не
значится.
- А из других источников?
- Племянница к ней иногда наезжает. По сведениям соседей, проживает на
Брянщине, в деревне то ли Новые, то ли Нижние Ляды. Зовут Нюша...
- Нюша? - заинтересовался Жеглов. - Нюша. Нюра. Анна. Что?
- Анна-то Анна, да не та, по-моему, - сказал рассудительно Тараскин. -
Во-первых, лет ей от тридцати пяти до сорока - старовата, значит;
во-вторых, криминалу за ней - что самогон в грелках резиновых привозит, а
посерьезней ни-ни.
- Понял. На бабку, Задохину эту самую, есть что?
- Компрматериалов - ни синь пороху. Тихо живет, ходит в церковь,
приводов и судимостей не имеет. Питается, одевается по средствам получаемой
пенсии...
- Так-так-так... - пробурчал Жеглов. - Ничего, значитца, за ней не
маячит. Ну ладно, садись пиши справку. Да, а посетители к ней ходят какие?
Тараскин, доставая из ящика стола бумагу, сказал скучным голосом:
- Да какие у ней, ископаемой, посетители? Нема. И такой, как мы
представляем, красульки вроде неизвестной нам подруги Фокса под кодовым
названием "Аня", никто там сроду не видел...
Высунув от усердия кончик языка, Тараскин принялся выводить
справку-донесение, а Жеглов, наморщив лоб, похаживал из угла в угол,
скрипел сапогами, думал. Я сказал ему:
- Хитер бобер этот Фокс. Его тут, я думаю, не зацепишь - двойная
перестраховка. У меня в штрафроте был один уголовник, Синяев Федор,
домушник по довоенной профессии. Я его потом подтянул несколько, сбил с
него разгильдяйство...
- Внимание, случай из военной практики комроты Шарапова, - сказал,
ехидно ухмыльнувшись по своей привычке, Жеглов.
Я, конечно, на него обижаться не стал - натура! И сказал:
- Он вообще-то мужик основательный был, бережливый, у меня потом,
после пролития крови, тылом заведовал... Да-а... Он, значит, воровать любил
из квартир, где хозяева в долгосрочной отлучке. Он мне рассказывал: ходит,
бывало, ходит под окнами, днем и вечером... Днем занавески закрыты, вечером
по нескольку дней свету нет. Значит, площадка готова. Заберется он туда и
шурует спокойненько: сперва все сортирует, готовит без суеты...
- Есть такие шакалы... - уже по-серьезному сказал Жеглов. - Ну-ну?
- За раз не управится - ставит меж окном и занавеской газеты. Если
хозяева вернутся, занавески тронут, газеты упадут. Он, как придет снова,
увидит... Вот, значит, какая манера...
- Это ты к тому, что Фокс нам у бабки Задохиной газеточки в окне
ставит?
- Так точно. И получается, по моему разумению, - двойные. Потому, если
Ручечник его сдаст, он все равно должен звонка Фокса дожидаться. Выходит,
есть время ему подумать и подготовиться. Я так рассуждаю...
- Правильно рассуждаешь. Ну-с, что делать будем?
Тараскин оторвался от писанины, сказал решительно:
- Вызвать сюда бабку: так, мол, и так, бабка Катя, какие такие бандиты
особо опасные держат через тебя связь со своими преступными пособниками?
Рассказывай по совести, не то...
Жеглов перебил его выступление:
- Ага! Бабка перекрестится на портрет - вона, в красном углу, - и
скажет: "Разлюбезный мой гражданин начальник Тараскин Николай, хошь распни
меня, знать ничего не ведаю. Есть, мол, молодка одна, Аня, за сиростью моей
присматривает, забегает иногда карточки отоварить, добрая душа. Ну,
телефона у ней нету, а дело молодое - кавалеры-то звонить нынче привыкли.
Вот я ей и передаю... А кто да что - откуда мне, старой дуре, знать?" И еще
через полчаса Аня в курсе дела, а с нею и дружок ее многомудрый, Фокс. Как
тебе такая картина?
Тараскин развел руками:
- Вам виднее, Глеб Георгиевич. Вы у нас голова, вам и решать... - И
вернулся к своей справке, которую, судя по темпам, должен был закончить к
Новому году.
- А ты как думаешь, Шарапов? - спросил Жеглов.
- У меня соображения только, так сказать, отрицательные.
- Ничего, - кивнул Жеглов. - Можно идти и методом исключения. Говори!
- Да что говорить-то... Если мы от имени Ручечника позвоним, Фокс ему
же перезвонит. А как с ним разговаривать? Тут же засыплемся... С
Волокушиной попробовать договориться - так она с ними в разговоры не
вступала и нас от чистого испуга завалит...
- Остается одно, - подытожил Жеглов. - Ручечника сагитировать.
- Вызвать? - приподнялся я.
Жеглов покачал головой:
- Не. Рано еще. Пусть посидит, - может, дозреет. Я его выпущу, если он
нам Фокса сдаст...
Я с удивлением воззрился на него - никак не мог я привыкнуть к его
неожиданным финтам. А он сказал:
- Фокс бандит. Его любой ценой надо брать. А Ручечник мелкота, куда он
от нас денется?..
Что-то меня не устраивало в этом рассуждении, но я еще был слаб в
коленках с Жегловым спорить, да и подумал, кроме того, что это у меня в
привычку превращается - по любому вопросу с ним в склоку вступать. Поэтому
я промолчал, а Глеб задумчиво сказал:
- Для нас, как ни прикидывай, телефон этот дурацкий с Аней - главный
опорный пункт. Это тебе не прогулки по коммерческим кабакам, здесь они
реально пасутся, так что и нам следует реально этот вариант отрабатывать...
- А как?
Жеглов улыбнулся:
- Чтобы такие орлы-сыщики да не придумали! Быть не может! Поэтому ты
отправишься к двум часам в триста восьмой кабинет к товарищу Рабину Николаю
Львовичу - я с ним договорился - и начнете вместе проверку по всем
оперативным учетам: на судимых, приводников, барыг и прочую прелестную
публику. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало-мальски
подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек...
- Так ведь Анна - это... - не понял я.
Жеглов похлопал меня по плечу:
- Бывает, бывает, что имя - это не имя, а кличка. Я тебе на досуге
сколько хошь примеров приведу. Да ты и сам увидишь! Значит, выпиши всех
более-менее подходящих на карточки - пусть у нас перед глазами будут...
- Есть!
- Работа эта большая, на несколько дней, да что делать...
Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал:
- А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать?
- То есть?
- Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где-нибудь в
вагоне-ресторане? Там ведь любую добычу можно перемолоть?..
Жеглову никогда не надо долго объяснять.
- Толково, - сказал он. - Попросим у Свирского людей, пусть по всем
вокзалам устанавливают Аню в вагонах-ресторанах - список мы потом сравним с
твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо
взять под колпак - вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну...
Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с
ее телефоном мы чего-то не дорабатываем. Поэтому я спросил:
- Слушай, Глеб, мне как-то Пасюк говорил, что если к нам, например,
позвонят, скажут чего-нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать,
откуда звонили, то это можно. Так это?
- Можно, - сказал Жеглов. - Надо только свою трубку не класть, а с
другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают
как-то... А что?
- Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили,
для уголовников не секрет, знают они?
Жеглов посмотрел на меня с удивлением:
- Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что?
- А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и
попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс
перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что
Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше...
Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась.
- Ага, ага... - быстро прикинул он. - Тогда Фокс с ней как-либо
связывается, что мало вероятно... или велит забыть Анин телефон и больше не
звонить... так-так... а нам телефонная станция при всех случаях дает номер,
откуда он звонил... Молодец, Шарапов, орел!
Я почувствовал, как по лицу у меня невольно расплывается довольная
улыбка, и мне от этого неловко стало - стоит Жеглову погладить меня по
шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что-то в нем все же
есть такое, в чертяке!
А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал:
- Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по
ресторанам - люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый
прицел - на "Савой", он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем
знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух-то часов, приведи в
порядок переписку, а я пошел... - И без дальнейших разъяснений Жеглов
испарился.
Я уселся за его стол и занялся перепиской - так у нас всякая
канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой
"цыганской" иглой подшиваешь к делу, нумеруешь страницы и тому подобное.
Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся, со слов своей жены,
пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии "Аршин мал Алан", я
занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения,
когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь...
МОСКОВСКИЙ ЗАВОД ШАМПАНСКОГО
На созданном в дни войны Московском
заводе шампанских вин начался, как
говорят виноделы, массовый тираж
шампанского. Молодые вина, выдержанные
здесь в течение двух лет, разливаются в
бутылки для брожения и дальнейшей
обработки. В нынешнем году Московский
завод шампанских вин выпускает в продажу
"советское шампанское", изготовленное из
вин "абрау-дюрсо" и "Тбилиси".
"Вечерняя Москва"
Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво
смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то
неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал:
- Все, я ухожу...
- Позвольте полюбопытствовать куда? - заострился Жеглов.
- Домой, переодеваться. Сегодня вечер, - напомнил я ему.
- А-а! Чего-то я запамятовал. - Жеглов секунду размышлял, потом махнул
рукой: - Слушай, а ведь это идея - повеселимся сегодня? Нам ведь тоже
роздых, как лошадям, полагается - не запалить бы мне вас...
- Да, наверное... - сказал я осторожно, поскольку меня одолевала
секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова - очень уж я
казался самому себе невзрачным на его фоне.
- Значитца, так, - повелел Жеглов, не обращая внимания на мою
осторожность. - Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и
плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы...
- А ты переодеваться не будешь? - спросил я.
- Чего мне переодеваться? - захохотал Жеглов, полыхнув зубами. - Я,
как Диоген, все свое при себе имею...
У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился.
Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным
утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так,
что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал
новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в
ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый
подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и
задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым,
и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен -
просто у меня другого нет выхода, - я должен теперь надеть свои ордена,
хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока
сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены,
подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди,
это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного
дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня!
Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого
начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее
решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку
справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый
фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес
из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного - так, чтобы
высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша - я это
делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить,
что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, - неторопливо
привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский
знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский
крест "Виртути Милитари" и бронзовую медаль "За храбрость". Накинул на себя
мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в
зеркало и остался жутко собой доволен...
В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то
сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и
закричал:
- Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда,
Володя!
- Сейчас. - Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя
козырнул: - Для прохождения службы прибыл...
Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал
медленно:
- Ну и даешь ты, Шарапов...
- Вот это иконостасик, - сказал восхищенно Гриша.
- Да ты не красней! - хлопнул меня по плечу Мамыкин. - Чай, свои, не
чужие...
- Это я от удовольствия, - пробормотал я смущенно.
- Тихарь же ты, Шарапов, - мотал сокрушенно головой Тараскин. - Хоть
бы словечко сказал...
- А что я тебе должен был говорить? - спросил я растерянно.
- Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, - пообещал
Гриша.
- Да бросьте вы, в самом деле!
И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не
узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг
крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину:
- Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!..
Даже мамыкинские "задохлики", стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам
был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А
Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал:
- Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать,
что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые
годы...
Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле.
Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все
принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо
начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого
золотом отливал знак "Заслуженный работник НКВД", в красивом галстуке.
Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног,
одобрительно хмыкнул:
- Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи
- за ремень два кулака засунуть можно. - Он закурил "беломорину", выпустил
длинную синюю струйку дыма, спросил: - Ну как тебе служится, друг?
- Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня
мало...
- Пока мало - потом будет много. А Жеглов тебя хвалит... - И, не
докончив, ушел.
Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали
пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным
дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем.
И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне
навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома,
куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это
все незапамятно давно - а времени и месяца не простучало, - и молнией
пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье
и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его
отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как
справедливо - вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и
добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком
хватило бы троим на всю жизнь!
А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне
навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными
струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком.
Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я
готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо
хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили
на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и
что я хочу прожить с ней множество лет - например, тридцать - и дожить до
тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя
работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще
я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится...
Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока
Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы
я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия,
которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему
счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще
не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она
не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной
занимающейся поре, имя которой - Эра Милосердия...
Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и
говорила:
- Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый!
Володенька...
Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны
негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу
он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас
запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали
светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: "Да
здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!"
Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и
обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в
отдельности.
- Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более
серьезной и ответственной задачи, - говорил генерал. - Год прошел после
решения МГК ВКП(б) и приказа наркома "Об усилении борьбы с уголовной
преступностью". Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе
все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же
так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили,
вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в
Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост
небезопасно?..
Он поднял вверх руки, будто сам и спрашивал нас об этом, и просил
объяснить, почему мы дошли до жизни такой.
- ...А ведь люди помнят, что перед войной в Москве уже было
практически спокойно! Немалыми усилиями, но своего мы тогда добились:
большинство опасных жуликов переловили, выявили и позакрывали все малины,
пересажали особо злостных, не желающих завязывать с прибыльным ремеслом,
барыг-перекупщиков. Мы официально и абсолютно справедливо объявили об
уничтожении в стране организованной преступности...
Он преподнес нам этот факт коротким взмахом, как на ладони.
- ...Но в сорок первом, когда на фронт ушла большая часть сотрудников
- можно уверенно сказать: золотой фонд московской милиции, - когда все
внимание, все силы, все материальные и людские ресурсы нашей страны были
сосредоточены на организации отпора немецко-фашистским оккупантам, здесь у
нас зашевелился уголовный элемент. Еще Владимир Ильич Ленин указывал, что
уголовник и спекулянт - первые пособники контрреволюции. Пока наш народ,
истекая кровью, защищал великие социалистические завоевания, нашу Отчизну,
здесь зашевелились, проросли воровские недобитки, организовались и срослись
в шайки и банды, появились малины, расцвели на народной нищете барыги,
спекулянты, как пауки, стали пухнуть на общем горе; они радовались, что от
голода и бедности любая вещь, любой кусок опять превратится в доходный
воровской товар...
Генерал отмахнул рукой так, будто ударом своим сшибал головы всем этим
тарантулам, и голос его грозно поднялся:
- ...И сейчас, когда самая страшная в человеческой памяти война
позади, еще шевелится это болото. Преступники пользуются тем, что для
полного и окончательного искоренения их временно не хватает людей, кадров.
Многие опытнейшие сыщики полегли на фронтах войны, новых специалистов пока
еще недостаточно, и поэтому мы огромные надежды возлагаем на пополнение,
поступающее к нам из рядов вчерашних воинов-фронтовиков. Мы надеемся на их
бесстрашие, самоотверженность, высокую воинскую дисциплину, фронтовую
Старческая серая слеза ползла по ячеистой клетчатой щеке Михал
Михалыча, который быстро-быстро кивал головой, протягивая Шурке авоську с
картошкой и луком - у него все равно больше ничего было.
Шурка бессильно, тихо плакала и бормотала:
- Родненькие, ребятушки мои дорогие, сыночки, век за вас бога молить
буду, спасли вы деточек моих от смерти, пусть все мои горести падут на
голову того ворюги проклятого, а вам я отслужу - отстираюсь вам, убираться
буду, чего скажете, все сделаю...
- Александра! - рявкнул Жеглов. - Чтобы я больше таких разговоров не
слышал. Советским людям, и притом комсомольцам, стыдно использовать наемную
силу! - Повернулся ко мне и сказал сердито: - Чего стоишь? Иди чайник
ставь, мы с тобой и так уже опаздываем...
Шагая рядом с Жегловым на работу, я раздумывал о том, что мы с ним
будем есть этот месяц. За двадцать шесть дней брюхо нам к спине подведет -
это как как пить дать. Раз мы не сдали карточки в столовую, то нас
послезавтра автоматически снимут там с трехразового питания. Правда,
остается по шестьдесят талонов на второе горячее блюдо. Еще нам полагается,
наверное, не мешьше мешка картошки с общественного огорода. Несколько банок
консервов осталось. У Копырина можно будет разжиться кислой капустой, а
Пасюк хвастался, что ему прислали приличный шмат сала, он нам наверняка
кусок отжалеет. Хлеба, даже если покупать его на рынке - по полсотни за
буханку, - тоже хватит. В крайнем случае, кто-нибудь из обмундирования
загоним, часы... В общем, ничего, перебьемся...
Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо,
мне не стать таким человеком, как Жеглов - взял и вот так, запросто, отдал
весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об
этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и
прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя!
Видимо, каким человек родился - его уж не переделаешь. И даже мысли о том,
что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в
сознании своего крохоборства.
На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше:
- Служебный, литер "Б"... - Мы с ним устроились на задней площадке, и,
когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: - Володя, ты
все же чего-нибудь померекуй - нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а
надо...
Полдня пролетело незаметно в текущих хлопотах, а после обеда явился
взмыленный Тараскин - усталый, но довольный собой. Он ухитрился-таки
повязать на Зацепе жулика, обокравшего семью погибшего военнослужащего с
улицы Стопани: тот не успел еще спустить сиротское барахлишко и был
прихвачен, можно сказать, с поличным - вещдоки мирно лежали у него дома. О
своем успехе он еще вчера вечером доложил Глебу по телефону, и тот сразу же
запряг его на установку хозяев телефона К 4-89-18. Сложность заключалась в
том, чтобы все разузнать по-тихому, чтобы никто не заподозрил, будто кто-то
интересуется владельцем телефона, тем более из МУРа; и разведку следовало
вести под какой-нибудь легендой. Коля Тараскин такую легенду выдал и
сведения собрал довольно полные, только, как мне казалось, совсем для нас
бесполезные.
- Телефон личный, - докладывал Коля, томно развалясь за столом,
который занимал пополам со мной. - Владелец - Задохина Екатерина Петровна,
семидесяти лет. Проживает по Чистопрудному бульвару, дом тринадцать,
квартира пять...
По лицу Жеглова я видел, что он не хочет лишать Колю ощущения триумфа
- Тараскин, прямо сказать, был не из самых удачливых в личном сыске, - но и
дожидаться всего рассказа по порядку тоже терпения не имел, поэтому
перебивал Колю короткими точными вопросами:
- Квартира отдельная, коммунальная?
На что Коля отвечал обстоятельно:
- Квартира коммунальная, помимо Задохиной имеется еще четверо соседей:
Иволгины, Сергеевы...
- Соседи пользуются телефоном?
- В одну сторону...
- В смысле?
- Чтобы сами звонили, бабка разрешает. А номер давать, чтобы им
звонили, - категорически нет.
- Ага. Ясно. Дальше.
- Бабка живет в этой квартире всю жизнь, до революции служила в
Расходовских номерах на Сретенке горничной. Последнее время - в разных
столовых, сперва официанткой, потом судомойкой...
- Потеплее где, значит... - заметил Жеглов.
- Ага. В общественном питании... - не стал спорить Тараскин, хотя
видно было, что он не разделяет иронии начальника, поскольку - то ли Жеглов
забыл об этом, то ли церемониться не стал - жена Тараскина Вера тоже была
официанткой, ввиду чего Тараскин постоянно был в курсе дел общественного
питания, да и аппетит у него был всегда поменьше нашего. А Жеглов спросил:
- Родственники, знакомые какие у бабки?
- По домовой книге родственников у ней с тридцать девятого года не
значится.
- А из других источников?
- Племянница к ней иногда наезжает. По сведениям соседей, проживает на
Брянщине, в деревне то ли Новые, то ли Нижние Ляды. Зовут Нюша...
- Нюша? - заинтересовался Жеглов. - Нюша. Нюра. Анна. Что?
- Анна-то Анна, да не та, по-моему, - сказал рассудительно Тараскин. -
Во-первых, лет ей от тридцати пяти до сорока - старовата, значит;
во-вторых, криминалу за ней - что самогон в грелках резиновых привозит, а
посерьезней ни-ни.
- Понял. На бабку, Задохину эту самую, есть что?
- Компрматериалов - ни синь пороху. Тихо живет, ходит в церковь,
приводов и судимостей не имеет. Питается, одевается по средствам получаемой
пенсии...
- Так-так-так... - пробурчал Жеглов. - Ничего, значитца, за ней не
маячит. Ну ладно, садись пиши справку. Да, а посетители к ней ходят какие?
Тараскин, доставая из ящика стола бумагу, сказал скучным голосом:
- Да какие у ней, ископаемой, посетители? Нема. И такой, как мы
представляем, красульки вроде неизвестной нам подруги Фокса под кодовым
названием "Аня", никто там сроду не видел...
Высунув от усердия кончик языка, Тараскин принялся выводить
справку-донесение, а Жеглов, наморщив лоб, похаживал из угла в угол,
скрипел сапогами, думал. Я сказал ему:
- Хитер бобер этот Фокс. Его тут, я думаю, не зацепишь - двойная
перестраховка. У меня в штрафроте был один уголовник, Синяев Федор,
домушник по довоенной профессии. Я его потом подтянул несколько, сбил с
него разгильдяйство...
- Внимание, случай из военной практики комроты Шарапова, - сказал,
ехидно ухмыльнувшись по своей привычке, Жеглов.
Я, конечно, на него обижаться не стал - натура! И сказал:
- Он вообще-то мужик основательный был, бережливый, у меня потом,
после пролития крови, тылом заведовал... Да-а... Он, значит, воровать любил
из квартир, где хозяева в долгосрочной отлучке. Он мне рассказывал: ходит,
бывало, ходит под окнами, днем и вечером... Днем занавески закрыты, вечером
по нескольку дней свету нет. Значит, площадка готова. Заберется он туда и
шурует спокойненько: сперва все сортирует, готовит без суеты...
- Есть такие шакалы... - уже по-серьезному сказал Жеглов. - Ну-ну?
- За раз не управится - ставит меж окном и занавеской газеты. Если
хозяева вернутся, занавески тронут, газеты упадут. Он, как придет снова,
увидит... Вот, значит, какая манера...
- Это ты к тому, что Фокс нам у бабки Задохиной газеточки в окне
ставит?
- Так точно. И получается, по моему разумению, - двойные. Потому, если
Ручечник его сдаст, он все равно должен звонка Фокса дожидаться. Выходит,
есть время ему подумать и подготовиться. Я так рассуждаю...
- Правильно рассуждаешь. Ну-с, что делать будем?
Тараскин оторвался от писанины, сказал решительно:
- Вызвать сюда бабку: так, мол, и так, бабка Катя, какие такие бандиты
особо опасные держат через тебя связь со своими преступными пособниками?
Рассказывай по совести, не то...
Жеглов перебил его выступление:
- Ага! Бабка перекрестится на портрет - вона, в красном углу, - и
скажет: "Разлюбезный мой гражданин начальник Тараскин Николай, хошь распни
меня, знать ничего не ведаю. Есть, мол, молодка одна, Аня, за сиростью моей
присматривает, забегает иногда карточки отоварить, добрая душа. Ну,
телефона у ней нету, а дело молодое - кавалеры-то звонить нынче привыкли.
Вот я ей и передаю... А кто да что - откуда мне, старой дуре, знать?" И еще
через полчаса Аня в курсе дела, а с нею и дружок ее многомудрый, Фокс. Как
тебе такая картина?
Тараскин развел руками:
- Вам виднее, Глеб Георгиевич. Вы у нас голова, вам и решать... - И
вернулся к своей справке, которую, судя по темпам, должен был закончить к
Новому году.
- А ты как думаешь, Шарапов? - спросил Жеглов.
- У меня соображения только, так сказать, отрицательные.
- Ничего, - кивнул Жеглов. - Можно идти и методом исключения. Говори!
- Да что говорить-то... Если мы от имени Ручечника позвоним, Фокс ему
же перезвонит. А как с ним разговаривать? Тут же засыплемся... С
Волокушиной попробовать договориться - так она с ними в разговоры не
вступала и нас от чистого испуга завалит...
- Остается одно, - подытожил Жеглов. - Ручечника сагитировать.
- Вызвать? - приподнялся я.
Жеглов покачал головой:
- Не. Рано еще. Пусть посидит, - может, дозреет. Я его выпущу, если он
нам Фокса сдаст...
Я с удивлением воззрился на него - никак не мог я привыкнуть к его
неожиданным финтам. А он сказал:
- Фокс бандит. Его любой ценой надо брать. А Ручечник мелкота, куда он
от нас денется?..
Что-то меня не устраивало в этом рассуждении, но я еще был слаб в
коленках с Жегловым спорить, да и подумал, кроме того, что это у меня в
привычку превращается - по любому вопросу с ним в склоку вступать. Поэтому
я промолчал, а Глеб задумчиво сказал:
- Для нас, как ни прикидывай, телефон этот дурацкий с Аней - главный
опорный пункт. Это тебе не прогулки по коммерческим кабакам, здесь они
реально пасутся, так что и нам следует реально этот вариант отрабатывать...
- А как?
Жеглов улыбнулся:
- Чтобы такие орлы-сыщики да не придумали! Быть не может! Поэтому ты
отправишься к двум часам в триста восьмой кабинет к товарищу Рабину Николаю
Львовичу - я с ним договорился - и начнете вместе проверку по всем
оперативным учетам: на судимых, приводников, барыг и прочую прелестную
публику. Выберете всех женщин по имени Анна, хотя бы мало-мальски
подходящих под наш размер. Кстати, загляни и в картотеку кличек...
- Так ведь Анна - это... - не понял я.
Жеглов похлопал меня по плечу:
- Бывает, бывает, что имя - это не имя, а кличка. Я тебе на досуге
сколько хошь примеров приведу. Да ты и сам увидишь! Значит, выпиши всех
более-менее подходящих на карточки - пусть у нас перед глазами будут...
- Есть!
- Работа эта большая, на несколько дней, да что делать...
Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал:
- А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать?
- То есть?
- Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где-нибудь в
вагоне-ресторане? Там ведь любую добычу можно перемолоть?..
Жеглову никогда не надо долго объяснять.
- Толково, - сказал он. - Попросим у Свирского людей, пусть по всем
вокзалам устанавливают Аню в вагонах-ресторанах - список мы потом сравним с
твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо
взять под колпак - вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну...
Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с
ее телефоном мы чего-то не дорабатываем. Поэтому я спросил:
- Слушай, Глеб, мне как-то Пасюк говорил, что если к нам, например,
позвонят, скажут чего-нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать,
откуда звонили, то это можно. Так это?
- Можно, - сказал Жеглов. - Надо только свою трубку не класть, а с
другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают
как-то... А что?
- Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили,
для уголовников не секрет, знают они?
Жеглов посмотрел на меня с удивлением:
- Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что?
- А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и
попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс
перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что
Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше...
Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась.
- Ага, ага... - быстро прикинул он. - Тогда Фокс с ней как-либо
связывается, что мало вероятно... или велит забыть Анин телефон и больше не
звонить... так-так... а нам телефонная станция при всех случаях дает номер,
откуда он звонил... Молодец, Шарапов, орел!
Я почувствовал, как по лицу у меня невольно расплывается довольная
улыбка, и мне от этого неловко стало - стоит Жеглову погладить меня по
шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что-то в нем все же
есть такое, в чертяке!
А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал:
- Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по
ресторанам - люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый
прицел - на "Савой", он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем
знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух-то часов, приведи в
порядок переписку, а я пошел... - И без дальнейших разъяснений Жеглов
испарился.
Я уселся за его стол и занялся перепиской - так у нас всякая
канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой
"цыганской" иглой подшиваешь к делу, нумеруешь страницы и тому подобное.
Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся, со слов своей жены,
пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии "Аршин мал Алан", я
занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения,
когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь...
МОСКОВСКИЙ ЗАВОД ШАМПАНСКОГО
На созданном в дни войны Московском
заводе шампанских вин начался, как
говорят виноделы, массовый тираж
шампанского. Молодые вина, выдержанные
здесь в течение двух лет, разливаются в
бутылки для брожения и дальнейшей
обработки. В нынешнем году Московский
завод шампанских вин выпускает в продажу
"советское шампанское", изготовленное из
вин "абрау-дюрсо" и "Тбилиси".
"Вечерняя Москва"
Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво
смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то
неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал:
- Все, я ухожу...
- Позвольте полюбопытствовать куда? - заострился Жеглов.
- Домой, переодеваться. Сегодня вечер, - напомнил я ему.
- А-а! Чего-то я запамятовал. - Жеглов секунду размышлял, потом махнул
рукой: - Слушай, а ведь это идея - повеселимся сегодня? Нам ведь тоже
роздых, как лошадям, полагается - не запалить бы мне вас...
- Да, наверное... - сказал я осторожно, поскольку меня одолевала
секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова - очень уж я
казался самому себе невзрачным на его фоне.
- Значитца, так, - повелел Жеглов, не обращая внимания на мою
осторожность. - Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и
плитку шоколаду, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы...
- А ты переодеваться не будешь? - спросил я.
- Чего мне переодеваться? - захохотал Жеглов, полыхнув зубами. - Я,
как Диоген, все свое при себе имею...
У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился.
Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным
утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель так,
что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал
новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в
ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый
подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и
задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым,
и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже хода нет назад и я должен -
просто у меня другого нет выхода, - я должен теперь надеть свои ордена,
хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока
сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены,
подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди,
это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного
дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня!
Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого
начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее
решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку
справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый
фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес
из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного - так, чтобы
высветлились, но и не сияли, как новенькие пятаки. Потом не спеша - я это
делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить,
что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, - неторопливо
привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский
знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский
крест "Виртути Милитари" и бронзовую медаль "За храбрость". Накинул на себя
мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в
зеркало и остался жутко собой доволен...
В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то
сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидев меня, Гриша и
закричал:
- Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда,
Володя!
- Сейчас. - Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя
козырнул: - Для прохождения службы прибыл...
Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал
медленно:
- Ну и даешь ты, Шарапов...
- Вот это иконостасик, - сказал восхищенно Гриша.
- Да ты не красней! - хлопнул меня по плечу Мамыкин. - Чай, свои, не
чужие...
- Это я от удовольствия, - пробормотал я смущенно.
- Тихарь же ты, Шарапов, - мотал сокрушенно головой Тараскин. - Хоть
бы словечко сказал...
- А что я тебе должен был говорить? - спросил я растерянно.
- Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, - пообещал
Гриша.
- Да бросьте вы, в самом деле!
И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не
узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг
крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину:
- Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!..
Даже мамыкинские "задохлики", стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам
был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А
Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал:
- Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать,
что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые
годы...
Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле.
Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все
принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо
начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого
золотом отливал знак "Заслуженный работник НКВД", в красивом галстуке.
Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног,
одобрительно хмыкнул:
- Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи
- за ремень два кулака засунуть можно. - Он закурил "беломорину", выпустил
длинную синюю струйку дыма, спросил: - Ну как тебе служится, друг?
- Ничего, товарищ подполковник, стараюсь. Хотя толку пока от меня
мало...
- Пока мало - потом будет много. А Жеглов тебя хвалит... - И, не
докончив, ушел.
Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали
пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным
дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем.
И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне
навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома,
куда она несла найденного в то утро мальчишку, и казалось мне, что было это
все незапамятно давно - а времени и месяца не простучало, - и молнией
пронеслась мысль о том, что мальчонка подкидыш и впрямь принес мне счастье
и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его
отправили на жительство, и усыновить; ах как бы это было хорошо, как
справедливо - вернуть ему счастье, которое он, маленький, бессмысленный и
добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком
хватило бы троим на всю жизнь!
А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне
навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными
струйками, и от волнения я слизывал эти холодные пресноватые капли языком.
Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из под косынки, и я
готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо
хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили
на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, и
что я хочу прожить с ней множество лет - например, тридцать - и дожить до
тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя
работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще
я хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится...
Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока
Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы
я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия,
которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему
счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще
не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она
не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной
занимающейся поре, имя которой - Эра Милосердия...
Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и
говорила:
- Володенька, да ты настоящий герой! И какой ты сегодня красивый!
Володенька...
Мы вошли в зал, когда люстру на потолке уже погасили и с трибуны
негромко, размеренными фразами говорил начальник Управления. Каждую фразу
он отделял взмахом руки, коротким и энергичным, словно призывал нас
запомнить ее в особенности. От его золотых генеральских погон прыгали
светлые зайчики на длинный транспарант, растянутый над всей сценой: "Да
здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!"
Мне нравилось, что он не доклад нам бубнил, а вроде бы не спеша и
обстоятельно разговаривал с нами всеми и старался, чтобы до каждого дошло в
отдельности.
- Никогда перед нами, товарищи наркомвнудельцы, не стояло более
серьезной и ответственной задачи, - говорил генерал. - Год прошел после
решения МГК ВКП(б) и приказа наркома "Об усилении борьбы с уголовной
преступностью". Многого мы уже добились, но оперативная обстановка в городе
все еще весьма напряженная. И каждый гражданин вправе нас спросить: как же
так, дорогие товарищи, мы Гитлеру шею свернули, мировой фашизм уничтожили,
вынесли на своих плечах неслыханную войну, а пойти погулять вечером в
Останкинский парк рискованно, и ночью ходить через Крестовский мост
небезопасно?..
Он поднял вверх руки, будто сам и спрашивал нас об этом, и просил
объяснить, почему мы дошли до жизни такой.
- ...А ведь люди помнят, что перед войной в Москве уже было
практически спокойно! Немалыми усилиями, но своего мы тогда добились:
большинство опасных жуликов переловили, выявили и позакрывали все малины,
пересажали особо злостных, не желающих завязывать с прибыльным ремеслом,
барыг-перекупщиков. Мы официально и абсолютно справедливо объявили об
уничтожении в стране организованной преступности...
Он преподнес нам этот факт коротким взмахом, как на ладони.
- ...Но в сорок первом, когда на фронт ушла большая часть сотрудников
- можно уверенно сказать: золотой фонд московской милиции, - когда все
внимание, все силы, все материальные и людские ресурсы нашей страны были
сосредоточены на организации отпора немецко-фашистским оккупантам, здесь у
нас зашевелился уголовный элемент. Еще Владимир Ильич Ленин указывал, что
уголовник и спекулянт - первые пособники контрреволюции. Пока наш народ,
истекая кровью, защищал великие социалистические завоевания, нашу Отчизну,
здесь зашевелились, проросли воровские недобитки, организовались и срослись
в шайки и банды, появились малины, расцвели на народной нищете барыги,
спекулянты, как пауки, стали пухнуть на общем горе; они радовались, что от
голода и бедности любая вещь, любой кусок опять превратится в доходный
воровской товар...
Генерал отмахнул рукой так, будто ударом своим сшибал головы всем этим
тарантулам, и голос его грозно поднялся:
- ...И сейчас, когда самая страшная в человеческой памяти война
позади, еще шевелится это болото. Преступники пользуются тем, что для
полного и окончательного искоренения их временно не хватает людей, кадров.
Многие опытнейшие сыщики полегли на фронтах войны, новых специалистов пока
еще недостаточно, и поэтому мы огромные надежды возлагаем на пополнение,
поступающее к нам из рядов вчерашних воинов-фронтовиков. Мы надеемся на их
бесстрашие, самоотверженность, высокую воинскую дисциплину, фронтовую