Страница:
Мальчишка лежал среди пустых консервных жестянок, арбузных корок и прочего мусора, уткнувшись лицом в землю, заострив под майкой худые лопатки. Приседая, щелкал затвором фотограф. Следователь прокуратуры, маленький человек с большим «дипломатом» в руках, на одной ноте, словно молитву, негромко бубнил помощнику протокол осмотра. Ветерок с моря доносил взрывы смеха.
— Заза Квициния, пятнадцать лет, — тихо сказал мне Епифанов. — Пропал вчера вечером, не ночевал дома, мать всполошилась. — Он кивнул Гольбе, как бы передавая дела, а мне бросил: — Пойдем поговорим с ней, с соседями. Тут и без нас разберутся.
Продравшись сквозь кусты, мы выбрались на пыльный истоптанный пустырь. Оказывается, с тех пор как мы подъехали, здесь собралась порядочная толпа — десятка полтора стариков, старух, несколько женщин, двое-трое ребятишек. Все они молча стояли в почтительном отдалении, бесстрастно разглядывая нас, как разглядывают незнакомцев сельские жители. Но мать убитого я определил сразу.
Маленькая, худая женщина в черном вдовьем платье, поддерживаемая с боков соседками или родственницами, стояла ближе всех к оврагу, устремив невидящий взгляд сквозь заросли, туда, где горели прожектора. Рядом неловко переминался с ноги на ногу милиционер, а невысокий плотный мужчина в белой рубашке горячо ей о чем-то толковал. То ли от жары, толи от смущения он постоянно тяжело отдувался, как паровоз, готовый к отправке.
— Цуца, бух, бух, клянусь, не надо тебе здесь стоять! — убеждал он ее. — Потом поедешь в больницу и все сделаешь, как положено. А сейчас пойдем в дом, поговорим. Ты ведь хочешь, чтобы мы нашли убийцу сына?
Постояв еще немного, женщина молча повернулась и побрела к домам на противоположном краю пустыря. Мы двинулись за ней. Мужчина в белой рубашке поотстал от нее и присоединился к нам.
— Нестор Кантария, — представил Епифанов. — Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску. Это его район.
— Бедная женщина, — вздохнул Кантария и покачал головой. — Три года назад мужа похоронила, теперь вот сын единственный…
Обстановка комнаты — ковер на стене, сервант с хрусталем, полированный стол посередине, плюшевый мишка в углу дивана — давала понять: мол, мы не хуже других, и у нас все как у людей. Но холодно и неуютно показалось мне здесь, и не было ни единой детальки, которая превращает четыре стенки в человеческое жилье. Как ни странно, единственное, что оживляло комнату, была большая фотография давно умершего человека: Квициния-старший, крупнокостный, с орлиным носом, сумрачно разглядывал нас с высоты серванта.
Рассевшись кто где, мы некоторое время сидели молча. Я, например, не решался даже глаза поднять на окаменевшее лицо матери Зазы. Было что-то неприличное в том, что мы пришли сюда в такую минуту, хотя все, и она тоже, понимали, что так надо. Наверное, это и имел в виду Епифанов, когда обещал, что я увижу, какая у них работа.
Наконец Епифанов прокашлялся и начал издалека:
— Цуцунда, кем работал покойный муж?
— Крановщиком, — ответила она, поднимая глаза на фотографию. Лицо ее вдруг размягчилось, потекло. Цуца заплакала: — Ах, Нугзар, Нугзар! Был бы ты жив сейчас!..
— Что, не справлялась с Зазой, да? — участливо спросил Кантария.
— Почему не справлялась? — удивилась она сквозь слезы. — Заза хороший мальчик, добрый. Мухи не обидит. Да ведь не в этом только дело… Пятнадцать лет парню — так что ж, он хуже других должен быть, если отца нет? Джинсы надо? Надо! Куртку «Адидас» надо? Надо! Кроссовки — сто рублей! — надо! При Нугзаре все было, в достатке жили. — Она снова подняла на портрет залитое слезами лицо. — А я одна что могу? Купила ему кроссовки, а он их товарищу дал поносить. Тот через два дня вернул — не узнать. Все в царапинах, грязные. Я говорю: «Неси обратно! Пусть деньги возвращают! А у меня денег нет каждый день тебе новые кроссовки покупать!»
— Отнес? — поинтересовался Епифанов.
— Сама отнесла! — гордо сказала маленькая женщина. — И все сто рублей до копеечки получила!
— Скажи, Цуца, были у Зазы враги? — наконец приступил к делу Кантария.
— Какие враги у парня в пятнадцать лет? — удивилась она.
— Ay вашей семьи, у Нугзара?
— Нет, — покачала она головой. — Разве вы не знаете — Серго Каличава наш родственник! А с такими родственниками разве враги могут быть?
— Что-то, если мне память не изменяет, Нугзар этого родственника не слишком жаловал, а, Цуцунда? — спросил Кантария.
— Все равно, — упрямо ответила женщина. — Родственник есть родственник.
— Помогает он вам? — поинтересовался Епифанов.
— Помогает немного. Вот недавно купил Зазе магнитофон. Обещал моторку. Что он может? Сам только недавно пришел… оттуда…
— Это мы знаем, — со значением сказал Кантария и переменил тему: — Ну, а друзья у Зазы были?
— Полный двор! — грустно улыбнулась Цуца. — С утра до вечера с друзьями во дворе. Приходит из школы — и туда.
— И чем они там занимались, во дворе?
— Кто их знает… — понурилась Цуца. — Иной раз идешь мимо, сидят кучкой, о чем-то разговаривают, а бывает — кричат. Подойдешь ближе — замолкнут. Вроде пить не пьют, а что делают?… Разве матери до того? Все на мне: дом, работа, Заза… А теперь ничего этого нет… — Она снова горько заплакала. — И ведь какой хороший мальчик был мой Заза! — продолжала Цуца через минуту жалобно, сквозь слезы. — Бывало, говорит мне: «Вот вырасту, мама, заработаю много-много денег, заживем с тобой, как люди!» А как он рисовал, выпиливал, какие игрушки клеил!.. Ну кто, кто это сделал?! — в отчаянии закричала она, сжав маленькие кулачки.
Мы не могли ответить на этот вопрос и неловко молчали. Цуца между тем словно очнулась и как-то нервно засуетилась.
— А вот я вам сейчас покажу, — приговаривала она, вскочив со стула. — Вы должны посмотреть, какой был мой Заза. Пойдемте, пойдемте… — звала она, и мы, не в силах перечить, смущенно поднялись со своих мест.
Комната, куда она нас привела, была гораздо меньше и принадлежала, видимо, сыну. Здесь было больше свободы: по стенам висели портреты известных футболистов, даже целых команд, валялись сдутый мяч, велосипедный насос, стоптанные кеды. А одну стену занимали стеллажи, на которых чего только не было! Спутанные провода, паяльники, инструменты… Но самое главное — они были заставлены творениями рук Зазы. Макеты кораблей, самолетов, домики, башенки, человеческие фигурки — из бумаги, картона, фанеры, пластилина. А в углу на отдельной подставке стоял замок.
Видимо, Заза и впрямь был талантливым мальчиком. Во всяком случае, замок у него получился отличный. За пластилиновым рвом с контрэскарпами вздымалась крепостная стена, склеенная из спичек с обрезанными головками. С равными промежутками выдавались из стены сторожевые башни, сложенные из маленьких кирпичиков. А за оборонительными сооружениями высился господский дом — с богатыми парадными дверями, со слюдяными витражами в овальных окошках, с дымовыми трубами на покатой металлической крыше.
— …И представляете, там, внутри, тоже все как настоящее, — продолжала, захлебываясь, Цуца. — Зала с камином, спальни с кроватями… Это Нугзар ему все покупал — и материалы, и инструменты. А когда не стало его, так и Заза… все забросил… Вы посмотрите, посмотрите…
Потом Епифанов признался мне, что сделал это только из одной лишь вежливости: не хотелось огорчать мать Зазы. Но так или иначе, а он наклонился над замком, взял крышу и убрал ее в сторону. Так он и остался стоять с этой крышей в руках и в полном изумлении. А мы все тоже столпились вокруг и смотрели, совершенно не зная, что сказать. До тех пор, пока Цуцунда Квициния, тихо охнув, не начала вдруг оседать на пол — Нестор подхватил ее в самый последний момент.
Никаких спален и каминов под крышей не оказалось. Вместо этого в замке Зазы были грудой навалены пачки десятирублевок.
ДИРЕКТОР МЯСОКОМБИНАТА
ГУБА НЕ ДУРА
— Заза Квициния, пятнадцать лет, — тихо сказал мне Епифанов. — Пропал вчера вечером, не ночевал дома, мать всполошилась. — Он кивнул Гольбе, как бы передавая дела, а мне бросил: — Пойдем поговорим с ней, с соседями. Тут и без нас разберутся.
Продравшись сквозь кусты, мы выбрались на пыльный истоптанный пустырь. Оказывается, с тех пор как мы подъехали, здесь собралась порядочная толпа — десятка полтора стариков, старух, несколько женщин, двое-трое ребятишек. Все они молча стояли в почтительном отдалении, бесстрастно разглядывая нас, как разглядывают незнакомцев сельские жители. Но мать убитого я определил сразу.
Маленькая, худая женщина в черном вдовьем платье, поддерживаемая с боков соседками или родственницами, стояла ближе всех к оврагу, устремив невидящий взгляд сквозь заросли, туда, где горели прожектора. Рядом неловко переминался с ноги на ногу милиционер, а невысокий плотный мужчина в белой рубашке горячо ей о чем-то толковал. То ли от жары, толи от смущения он постоянно тяжело отдувался, как паровоз, готовый к отправке.
— Цуца, бух, бух, клянусь, не надо тебе здесь стоять! — убеждал он ее. — Потом поедешь в больницу и все сделаешь, как положено. А сейчас пойдем в дом, поговорим. Ты ведь хочешь, чтобы мы нашли убийцу сына?
Постояв еще немного, женщина молча повернулась и побрела к домам на противоположном краю пустыря. Мы двинулись за ней. Мужчина в белой рубашке поотстал от нее и присоединился к нам.
— Нестор Кантария, — представил Епифанов. — Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску. Это его район.
— Бедная женщина, — вздохнул Кантария и покачал головой. — Три года назад мужа похоронила, теперь вот сын единственный…
Обстановка комнаты — ковер на стене, сервант с хрусталем, полированный стол посередине, плюшевый мишка в углу дивана — давала понять: мол, мы не хуже других, и у нас все как у людей. Но холодно и неуютно показалось мне здесь, и не было ни единой детальки, которая превращает четыре стенки в человеческое жилье. Как ни странно, единственное, что оживляло комнату, была большая фотография давно умершего человека: Квициния-старший, крупнокостный, с орлиным носом, сумрачно разглядывал нас с высоты серванта.
Рассевшись кто где, мы некоторое время сидели молча. Я, например, не решался даже глаза поднять на окаменевшее лицо матери Зазы. Было что-то неприличное в том, что мы пришли сюда в такую минуту, хотя все, и она тоже, понимали, что так надо. Наверное, это и имел в виду Епифанов, когда обещал, что я увижу, какая у них работа.
Наконец Епифанов прокашлялся и начал издалека:
— Цуцунда, кем работал покойный муж?
— Крановщиком, — ответила она, поднимая глаза на фотографию. Лицо ее вдруг размягчилось, потекло. Цуца заплакала: — Ах, Нугзар, Нугзар! Был бы ты жив сейчас!..
— Что, не справлялась с Зазой, да? — участливо спросил Кантария.
— Почему не справлялась? — удивилась она сквозь слезы. — Заза хороший мальчик, добрый. Мухи не обидит. Да ведь не в этом только дело… Пятнадцать лет парню — так что ж, он хуже других должен быть, если отца нет? Джинсы надо? Надо! Куртку «Адидас» надо? Надо! Кроссовки — сто рублей! — надо! При Нугзаре все было, в достатке жили. — Она снова подняла на портрет залитое слезами лицо. — А я одна что могу? Купила ему кроссовки, а он их товарищу дал поносить. Тот через два дня вернул — не узнать. Все в царапинах, грязные. Я говорю: «Неси обратно! Пусть деньги возвращают! А у меня денег нет каждый день тебе новые кроссовки покупать!»
— Отнес? — поинтересовался Епифанов.
— Сама отнесла! — гордо сказала маленькая женщина. — И все сто рублей до копеечки получила!
— Скажи, Цуца, были у Зазы враги? — наконец приступил к делу Кантария.
— Какие враги у парня в пятнадцать лет? — удивилась она.
— Ay вашей семьи, у Нугзара?
— Нет, — покачала она головой. — Разве вы не знаете — Серго Каличава наш родственник! А с такими родственниками разве враги могут быть?
— Что-то, если мне память не изменяет, Нугзар этого родственника не слишком жаловал, а, Цуцунда? — спросил Кантария.
— Все равно, — упрямо ответила женщина. — Родственник есть родственник.
— Помогает он вам? — поинтересовался Епифанов.
— Помогает немного. Вот недавно купил Зазе магнитофон. Обещал моторку. Что он может? Сам только недавно пришел… оттуда…
— Это мы знаем, — со значением сказал Кантария и переменил тему: — Ну, а друзья у Зазы были?
— Полный двор! — грустно улыбнулась Цуца. — С утра до вечера с друзьями во дворе. Приходит из школы — и туда.
— И чем они там занимались, во дворе?
— Кто их знает… — понурилась Цуца. — Иной раз идешь мимо, сидят кучкой, о чем-то разговаривают, а бывает — кричат. Подойдешь ближе — замолкнут. Вроде пить не пьют, а что делают?… Разве матери до того? Все на мне: дом, работа, Заза… А теперь ничего этого нет… — Она снова горько заплакала. — И ведь какой хороший мальчик был мой Заза! — продолжала Цуца через минуту жалобно, сквозь слезы. — Бывало, говорит мне: «Вот вырасту, мама, заработаю много-много денег, заживем с тобой, как люди!» А как он рисовал, выпиливал, какие игрушки клеил!.. Ну кто, кто это сделал?! — в отчаянии закричала она, сжав маленькие кулачки.
Мы не могли ответить на этот вопрос и неловко молчали. Цуца между тем словно очнулась и как-то нервно засуетилась.
— А вот я вам сейчас покажу, — приговаривала она, вскочив со стула. — Вы должны посмотреть, какой был мой Заза. Пойдемте, пойдемте… — звала она, и мы, не в силах перечить, смущенно поднялись со своих мест.
Комната, куда она нас привела, была гораздо меньше и принадлежала, видимо, сыну. Здесь было больше свободы: по стенам висели портреты известных футболистов, даже целых команд, валялись сдутый мяч, велосипедный насос, стоптанные кеды. А одну стену занимали стеллажи, на которых чего только не было! Спутанные провода, паяльники, инструменты… Но самое главное — они были заставлены творениями рук Зазы. Макеты кораблей, самолетов, домики, башенки, человеческие фигурки — из бумаги, картона, фанеры, пластилина. А в углу на отдельной подставке стоял замок.
Видимо, Заза и впрямь был талантливым мальчиком. Во всяком случае, замок у него получился отличный. За пластилиновым рвом с контрэскарпами вздымалась крепостная стена, склеенная из спичек с обрезанными головками. С равными промежутками выдавались из стены сторожевые башни, сложенные из маленьких кирпичиков. А за оборонительными сооружениями высился господский дом — с богатыми парадными дверями, со слюдяными витражами в овальных окошках, с дымовыми трубами на покатой металлической крыше.
— …И представляете, там, внутри, тоже все как настоящее, — продолжала, захлебываясь, Цуца. — Зала с камином, спальни с кроватями… Это Нугзар ему все покупал — и материалы, и инструменты. А когда не стало его, так и Заза… все забросил… Вы посмотрите, посмотрите…
Потом Епифанов признался мне, что сделал это только из одной лишь вежливости: не хотелось огорчать мать Зазы. Но так или иначе, а он наклонился над замком, взял крышу и убрал ее в сторону. Так он и остался стоять с этой крышей в руках и в полном изумлении. А мы все тоже столпились вокруг и смотрели, совершенно не зная, что сказать. До тех пор, пока Цуцунда Квициния, тихо охнув, не начала вдруг оседать на пол — Нестор подхватил ее в самый последний момент.
Никаких спален и каминов под крышей не оказалось. Вместо этого в замке Зазы были грудой навалены пачки десятирублевок.
ДИРЕКТОР МЯСОКОМБИНАТА
Зазу Квицинию, мальчика, который мечтал когда-нибудь зажить, «как люди», убили выстрелом в затылок около двенадцати часов ночи.
Десяток оказалось на двадцать семь тысяч рублей. (Игрушечные спальни и камин все-таки обнаружились под ними, но были сломаны и измяты.)
При осмотре в кармане Зазы были найдены две игральные кости.
Врагов, по словам матери, у него не было. Друзей — полный двор.
Над всеми этими фактами я бесплодно размышлял следующим утром, двигаясь по направлению к Министерству внутренних дел Абхазии. Фантазировать можно было сколько угодно, но вопросов все равно получалось гораздо больше, чем ответов. Как попала такая куча денег к пятнадцатилетнему школьнику? Предположим, играл в кости. Но у кого можно столько выиграть, да еще получить наличными? Или взять само убийство: эксперт еще вчера определил, что стреляли, видимо, из пистолета. Пистолет — не детская игрушка, значит, скорее всего, здесь замешан кто-то взрослый. Зазу убили, чтобы не отдавать ему долг? Но взрослый, да еще такой, что ходит с пистолетом, мог бы просто послать мальчишку куда подальше! Когда я открыл дверь в кабинет, глазам моим предстала удивительная картина: Епифанов с Гольбой сидели за столом напротив друг друга и с сосредоточенным видом кидали кости. Я вошел как раз на возгласе Зураба:
— Одиннадцать! Отлично, просто замечательно!
— Похоже, ты прав, — прогудел задумчиво в ответ Епифанов.
Увидев меня, он приветственно воздел свою лапищу, издали смахивающую на расправленную боксерскую перчатку, и довольно бесцеремонно сообщил Гольбе:
— А вот и наш летописец пожаловал. Что будем с ним делать?
Но профессия журналиста — приставать к занятым своим делом людям, и меня так просто не смутишь. Я на всякий случай пошире улыбнулся и заявил:
— Отправьте туда, где поинтереснее.
Епифанов поднялся со стула, заняв сразу полкомнаты, и сказал загадочно, указывая на стол, где лежали удачно выкинутые Гольбой кости:
— Самое интересное — здесь! Всё, — продолжал он, рассовывая по карманам авторучку, ключи, записную книжку. — Я в прокуратуру. Кантария отрабатывает жилой сектор. Зураб едет в школу. И прошу учесть, чтобы потом не было претензий со стороны заказчика: вполне может так случиться, что ничего интересного в ближайшее время не будет. Всяких там гонок-перестрелок… Не кино. Работа у нас нудная, муторная и кропотливая. Копаем себе с разных сторон потихоньку, а бывает, выроешь здоровую яму, гору земли перелопатишь, а там — ничего. Шиш.
На этой мажорной ноте он удалился, но, казалось, пол еще какое-то время дрожал под его шагами, как перрон после прошедшего поезда.
Гольба задумчиво потеребил усы и осведомился:
— Со мной поедешь или отвезти тебя к Нестору?
— А что значит «отрабатывает жилой сектор»?
— Это значит, что он со своими оперуполномоченными ходит по квартирам и широким бредешком ловит мелкую рыбку: может, кто чего видел, может, кто чего слышал.
Поразмыслив, я выбрал школу. Но тут же самокритично отметил, что, наверное, пренебрегаю буднями милицейской работы. Что моя задача не след найти, а описать, как его ищут. Конечно, в школе можно узнать что-нибудь любопытное про Зазу и его окружение, но ведь по-настоящему копают, по выражению Епифанова, Кантария с помощниками…
Отметив это, я все-таки слабовольно поехал с Зурабом.
Были каникулы. И поэтому Циала Абасовна, классный руководитель восьмого (теперь уже девятого) «Б», вела экскурсию, как по местам прошедших боев.
— Заза обычно садился за самый последний стол в ряду, вон там, у окна, — говорила она. — Последние два года он все хуже и хуже учился, ничего не хотел делать. Это после смерти отца началось, как будто что-то сломалось в парне. Действительно, такая глупость! Нугзар совсем молодой был, сорок лет. И на тебе — инфаркт! Конечно, им с матерью тяжелей стало жить, но дело ведь не только в этом. Цуцунда ничего на сына не переложила, все на себя взяла… Вот и недавно: предлагали мы ему после восьмилетки в ПТУ пойти — все-таки стипендия, да и профессия сразу в руках. А она ни в какую. Плакала тут: пусть дальше учится, может, в институт поступит, образование получит.
Циала Абасовна со скорбным изумлением, как бы и сейчас еще поражаясь материнской слепоте Квицинии, изломала брови:
— Какой институт, еле-еле тройки вытягивал! Я уж его стыдила: «Заза, — говорю, — отец твой уважаемый человек был, бригадир, передовик, а ты кем будешь!» И знаете, что он мне однажды ответил?
— Космонавтом? — усмехнулся Гольба.
— Нет, — горестно поджала губы учительница. — Директором мясокомбината!
Зураб сунул руку в карман, вытащил две костяшки, спросил, будто бы между прочим:
— Никогда не видели у Зазы такого?
Лицо у Циалы Абасовны сразу поскучнело:
— Видала ли я? Да вы лучше спросите, был ли у меня в этом учебном году хоть один день, когда я этих проклятых костяшек не видала! Начиная с прошлой осени, полшколы просто с ума сошло, что ли! С пятого по десятый — все играют, как зараза какая-то. И кто только принес это к нам? У них это называется «зари».
— Значит, вы были в курсе, что ваши ученики занимаются игрой в кости? — уточнил протокольным голосом Гольба.
— А как же! Да у меня их дома целая коллекция! Но сколько ни отбирай, они новые приносят. Наверное, во всем Сухуми уже ни одной детской игры с костяшками не осталось, которую бы они не разорили.
— А в чем причина такого повального увлечения? — спросил я.
Она окинула меня задумчивым взглядом и ответила нехотя, словно я вынуждал ее признаться в собственном грехе:
— Причина та же, что у всех прочих азартных игр: надежда выиграть.
— Ну, азартные игры не сегодня придуманы, — продолжал я настаивать, — а ведь вы говорите, это только недавно началось. Не в ножички же играют, не в слона, не в молчанку… Может быть, это и среди взрослых так же распространено? — повернулся я к Гольбе.
Он отрицательно покачал головой.
— У нас в республике за азартные игры на деньги предусмотрена уголовная ответственность. Но наступает она только с шестнадцати лет…
— Так в чем же причина? — снова спросил я у учительницы. И добавил, пытаясь скрасить свою настырность улыбкой: — Извините, профессиональная привычка — желание обязательно докопаться до корней.
Циала Абасовна молчала, опустив глаза. Я видел, что ей тягостен этот разговор.
— Причина… — сказала наконец она. — Я ведь не социолог. Я всего лишь учительница… Вам, приезжему, это, наверное, трудно будет понять, но у нас, на юге, встречаются люди, которые не считают нужным скрывать, что у них есть деньги. Много денег. Потому что, кажется им, деньги и нужны для того, чтобы другие люди видели, как их у тебя много… Я вам не буду сейчас говорить, что они позорят нашу республику, что из-за таких, как они, чуть не каждого грузина, абхазца, свана, мегрела считают заведомо жуликом и подпольным миллионером. Я вам только скажу, что других гораздо больше. Тех, кто строит дома, пашет землю, работает на заводах! — Она подняла на меня гневный взор, на щеках ее горели два пунцовых пятнышка. — Вам я это могу объяснить, детям — нет. Когда у одного отец, как у Зазы, крановщиком работает, а у другого…
— …директором мясокомбината, — тихонько подсказал с ироничной усмешкой Гольба.
— Да, — с вызовом согласилась она. — И этот самый директор, между прочим, не за решеткой сидит, а в своем кресле — процветает и благоденствует. И сыночек его с первого класса ходит с японскими часами, а к пятнадцати годам у него есть все: мопед, моторка, импортный магнитофон. И карманные деньги. Я ответила на ваш вопрос?
— Не совсем. — Я пожал плечами. — Мне неясно только, зачем играет сын директора мясокомбината?
Циала Абасовна посмотрела на меня в упор и тяжело усмехнулась:
— У нас говорят: беден не тот, у кого ничего нет, а тот кому мало того, что у него есть.
— Ну, хорошо, — прервал нашу философскую беседу Зураб. — Меня, например, сейчас другое интересует: по каким правилам они играют, на что, какие ставки?
— Правила простые — дальше некуда. И это самое отвратительное, — устало ответила учительница. — Потому что даже здесь им не приходится думать, напрягать мозги. Кидают две костяшки по очереди; у кого больше, тот и выиграл. А на что играют Началось вроде бы с пустяков. Знаете, есть такой польский, кажется, журнал «Стадион»? В нем перед прошлым футбольным чемпионатом печатали коллективные портреты знаменитых сборных команд. Ну, мальчишки у нас все помешаны на этом футболе, покупали журналы в киосках «Союзпечать», вырезали картинки, вешали на стенку. Потом одно время все про них забыли, а тут вдруг вспомнили опять — и началось. Сначала менялись ими, потом стали менять картинки на футбольные мячи, на книжки — да мало ли на что! А потом стали и продавать. Закон рынка: спрос определяет предложение. У меня волосы дыбом встали, когда я в первый раз услышала эти цены: по тридцать, по сорок рублей за картинку! Ну и, разумеется, больше всего картинок оказывалось у тех, у кого больше было денег. Вернее, кому больше денег доставалось от родителей. Короче, при продаже один получал картинку, другой — деньги. Но обоим хотелось и деньги, и картинку. Вот тут, кажется, и началась игра в «зари»…
— С кем играл Заза? — спросил Гольба.
Она пожала плечами:
— У меня в классе восемнадцать мальчиков. И половина, по-моему, этим занимается. За всеми ведь не набегаешься: сидят где-нибудь в углу на заднем дворе, а подойдешь — раз! — и кости у кого-нибудь из них в кармане!
— Одного хотя бы назовите, — попросил Гольба. — А уж мы от него остальное узнаем.
— Пожалуйста, — пожала она плечами, всем своим видом выражая неверие в успех этой затеи. — Например, Гоча Ахуба. Только вряд ли он вам про других что-нибудь скажет.
Десяток оказалось на двадцать семь тысяч рублей. (Игрушечные спальни и камин все-таки обнаружились под ними, но были сломаны и измяты.)
При осмотре в кармане Зазы были найдены две игральные кости.
Врагов, по словам матери, у него не было. Друзей — полный двор.
Над всеми этими фактами я бесплодно размышлял следующим утром, двигаясь по направлению к Министерству внутренних дел Абхазии. Фантазировать можно было сколько угодно, но вопросов все равно получалось гораздо больше, чем ответов. Как попала такая куча денег к пятнадцатилетнему школьнику? Предположим, играл в кости. Но у кого можно столько выиграть, да еще получить наличными? Или взять само убийство: эксперт еще вчера определил, что стреляли, видимо, из пистолета. Пистолет — не детская игрушка, значит, скорее всего, здесь замешан кто-то взрослый. Зазу убили, чтобы не отдавать ему долг? Но взрослый, да еще такой, что ходит с пистолетом, мог бы просто послать мальчишку куда подальше! Когда я открыл дверь в кабинет, глазам моим предстала удивительная картина: Епифанов с Гольбой сидели за столом напротив друг друга и с сосредоточенным видом кидали кости. Я вошел как раз на возгласе Зураба:
— Одиннадцать! Отлично, просто замечательно!
— Похоже, ты прав, — прогудел задумчиво в ответ Епифанов.
Увидев меня, он приветственно воздел свою лапищу, издали смахивающую на расправленную боксерскую перчатку, и довольно бесцеремонно сообщил Гольбе:
— А вот и наш летописец пожаловал. Что будем с ним делать?
Но профессия журналиста — приставать к занятым своим делом людям, и меня так просто не смутишь. Я на всякий случай пошире улыбнулся и заявил:
— Отправьте туда, где поинтереснее.
Епифанов поднялся со стула, заняв сразу полкомнаты, и сказал загадочно, указывая на стол, где лежали удачно выкинутые Гольбой кости:
— Самое интересное — здесь! Всё, — продолжал он, рассовывая по карманам авторучку, ключи, записную книжку. — Я в прокуратуру. Кантария отрабатывает жилой сектор. Зураб едет в школу. И прошу учесть, чтобы потом не было претензий со стороны заказчика: вполне может так случиться, что ничего интересного в ближайшее время не будет. Всяких там гонок-перестрелок… Не кино. Работа у нас нудная, муторная и кропотливая. Копаем себе с разных сторон потихоньку, а бывает, выроешь здоровую яму, гору земли перелопатишь, а там — ничего. Шиш.
На этой мажорной ноте он удалился, но, казалось, пол еще какое-то время дрожал под его шагами, как перрон после прошедшего поезда.
Гольба задумчиво потеребил усы и осведомился:
— Со мной поедешь или отвезти тебя к Нестору?
— А что значит «отрабатывает жилой сектор»?
— Это значит, что он со своими оперуполномоченными ходит по квартирам и широким бредешком ловит мелкую рыбку: может, кто чего видел, может, кто чего слышал.
Поразмыслив, я выбрал школу. Но тут же самокритично отметил, что, наверное, пренебрегаю буднями милицейской работы. Что моя задача не след найти, а описать, как его ищут. Конечно, в школе можно узнать что-нибудь любопытное про Зазу и его окружение, но ведь по-настоящему копают, по выражению Епифанова, Кантария с помощниками…
Отметив это, я все-таки слабовольно поехал с Зурабом.
Были каникулы. И поэтому Циала Абасовна, классный руководитель восьмого (теперь уже девятого) «Б», вела экскурсию, как по местам прошедших боев.
— Заза обычно садился за самый последний стол в ряду, вон там, у окна, — говорила она. — Последние два года он все хуже и хуже учился, ничего не хотел делать. Это после смерти отца началось, как будто что-то сломалось в парне. Действительно, такая глупость! Нугзар совсем молодой был, сорок лет. И на тебе — инфаркт! Конечно, им с матерью тяжелей стало жить, но дело ведь не только в этом. Цуцунда ничего на сына не переложила, все на себя взяла… Вот и недавно: предлагали мы ему после восьмилетки в ПТУ пойти — все-таки стипендия, да и профессия сразу в руках. А она ни в какую. Плакала тут: пусть дальше учится, может, в институт поступит, образование получит.
Циала Абасовна со скорбным изумлением, как бы и сейчас еще поражаясь материнской слепоте Квицинии, изломала брови:
— Какой институт, еле-еле тройки вытягивал! Я уж его стыдила: «Заза, — говорю, — отец твой уважаемый человек был, бригадир, передовик, а ты кем будешь!» И знаете, что он мне однажды ответил?
— Космонавтом? — усмехнулся Гольба.
— Нет, — горестно поджала губы учительница. — Директором мясокомбината!
Зураб сунул руку в карман, вытащил две костяшки, спросил, будто бы между прочим:
— Никогда не видели у Зазы такого?
Лицо у Циалы Абасовны сразу поскучнело:
— Видала ли я? Да вы лучше спросите, был ли у меня в этом учебном году хоть один день, когда я этих проклятых костяшек не видала! Начиная с прошлой осени, полшколы просто с ума сошло, что ли! С пятого по десятый — все играют, как зараза какая-то. И кто только принес это к нам? У них это называется «зари».
— Значит, вы были в курсе, что ваши ученики занимаются игрой в кости? — уточнил протокольным голосом Гольба.
— А как же! Да у меня их дома целая коллекция! Но сколько ни отбирай, они новые приносят. Наверное, во всем Сухуми уже ни одной детской игры с костяшками не осталось, которую бы они не разорили.
— А в чем причина такого повального увлечения? — спросил я.
Она окинула меня задумчивым взглядом и ответила нехотя, словно я вынуждал ее признаться в собственном грехе:
— Причина та же, что у всех прочих азартных игр: надежда выиграть.
— Ну, азартные игры не сегодня придуманы, — продолжал я настаивать, — а ведь вы говорите, это только недавно началось. Не в ножички же играют, не в слона, не в молчанку… Может быть, это и среди взрослых так же распространено? — повернулся я к Гольбе.
Он отрицательно покачал головой.
— У нас в республике за азартные игры на деньги предусмотрена уголовная ответственность. Но наступает она только с шестнадцати лет…
— Так в чем же причина? — снова спросил я у учительницы. И добавил, пытаясь скрасить свою настырность улыбкой: — Извините, профессиональная привычка — желание обязательно докопаться до корней.
Циала Абасовна молчала, опустив глаза. Я видел, что ей тягостен этот разговор.
— Причина… — сказала наконец она. — Я ведь не социолог. Я всего лишь учительница… Вам, приезжему, это, наверное, трудно будет понять, но у нас, на юге, встречаются люди, которые не считают нужным скрывать, что у них есть деньги. Много денег. Потому что, кажется им, деньги и нужны для того, чтобы другие люди видели, как их у тебя много… Я вам не буду сейчас говорить, что они позорят нашу республику, что из-за таких, как они, чуть не каждого грузина, абхазца, свана, мегрела считают заведомо жуликом и подпольным миллионером. Я вам только скажу, что других гораздо больше. Тех, кто строит дома, пашет землю, работает на заводах! — Она подняла на меня гневный взор, на щеках ее горели два пунцовых пятнышка. — Вам я это могу объяснить, детям — нет. Когда у одного отец, как у Зазы, крановщиком работает, а у другого…
— …директором мясокомбината, — тихонько подсказал с ироничной усмешкой Гольба.
— Да, — с вызовом согласилась она. — И этот самый директор, между прочим, не за решеткой сидит, а в своем кресле — процветает и благоденствует. И сыночек его с первого класса ходит с японскими часами, а к пятнадцати годам у него есть все: мопед, моторка, импортный магнитофон. И карманные деньги. Я ответила на ваш вопрос?
— Не совсем. — Я пожал плечами. — Мне неясно только, зачем играет сын директора мясокомбината?
Циала Абасовна посмотрела на меня в упор и тяжело усмехнулась:
— У нас говорят: беден не тот, у кого ничего нет, а тот кому мало того, что у него есть.
— Ну, хорошо, — прервал нашу философскую беседу Зураб. — Меня, например, сейчас другое интересует: по каким правилам они играют, на что, какие ставки?
— Правила простые — дальше некуда. И это самое отвратительное, — устало ответила учительница. — Потому что даже здесь им не приходится думать, напрягать мозги. Кидают две костяшки по очереди; у кого больше, тот и выиграл. А на что играют Началось вроде бы с пустяков. Знаете, есть такой польский, кажется, журнал «Стадион»? В нем перед прошлым футбольным чемпионатом печатали коллективные портреты знаменитых сборных команд. Ну, мальчишки у нас все помешаны на этом футболе, покупали журналы в киосках «Союзпечать», вырезали картинки, вешали на стенку. Потом одно время все про них забыли, а тут вдруг вспомнили опять — и началось. Сначала менялись ими, потом стали менять картинки на футбольные мячи, на книжки — да мало ли на что! А потом стали и продавать. Закон рынка: спрос определяет предложение. У меня волосы дыбом встали, когда я в первый раз услышала эти цены: по тридцать, по сорок рублей за картинку! Ну и, разумеется, больше всего картинок оказывалось у тех, у кого больше было денег. Вернее, кому больше денег доставалось от родителей. Короче, при продаже один получал картинку, другой — деньги. Но обоим хотелось и деньги, и картинку. Вот тут, кажется, и началась игра в «зари»…
— С кем играл Заза? — спросил Гольба.
Она пожала плечами:
— У меня в классе восемнадцать мальчиков. И половина, по-моему, этим занимается. За всеми ведь не набегаешься: сидят где-нибудь в углу на заднем дворе, а подойдешь — раз! — и кости у кого-нибудь из них в кармане!
— Одного хотя бы назовите, — попросил Гольба. — А уж мы от него остальное узнаем.
— Пожалуйста, — пожала она плечами, всем своим видом выражая неверие в успех этой затеи. — Например, Гоча Ахуба. Только вряд ли он вам про других что-нибудь скажет.
ГУБА НЕ ДУРА
Гоча Ахуба был занят тем, что поливал из шланга белый «мерседес». Он делал свое дело сосредоточенно, стараясь, чтобы влага по справедливости доставалась каждому квадратному сантиметру роскошного тела машины. В левой руке Гоча держал наготове тряпку. Если на полированной поверхности обнаруживалось пятнышко, он пускал ее в ход мягкими круговыми движениями. Глядя со стороны на упоенного работой Гочу, я подумал, что эту обязанность — мыть на глазах у всего двора белый «мерседес» — он, пожалуй, никому не уступит. Автомобиль сверкал под солнцем, как драгоценный камень.
Зрителей Гоча заметил давно, но показать это считал, наверное, ниже своего достоинства. А может быть, он просто привык к зрителям. Парень сунул шланг в пластмассовое ведро, туда же кинул тряпку, а сам отошел на шаг и склонил голову на плечо, словно оглядывая только что созданное им произведение искусства.
— Папин? — дружелюбно поинтересовался Гольба.
Гоча наконец соизволил обратить на нас внимание. Кинул в нашу сторону холодный, полный сознания собственного достоинства взгляд и хотел было молча отвернуться, но тут заметил в руках Гольбы красную книжечку.
— Дедушкин, — пробормотал он неуверенно.
А я отметил, что уже самый вид сотрудника милиции привел Гочу в некоторое смятение. И поразился: неужели генетическое?
Мы пересекли двор и уселись за некрашеный, так называемый пенсионерский столик в тени огромного платана. Платан был старый, тоже пенсионного возраста, с облетевшей от старости корой. Полуденное солнце путалось в его густых ветвях и застревало где-то, не добравшись донизу. От толстого и гладкого, как колонна Большого театра, ствола исходила прохлада. Я вспомнил предостережения Циалы Абасовны и подумал, что это удачная обстановка для изнурительной беседы, которая, видимо, предстоит нам с представителем поколения, почитающего упрямство одной из основных человеческих добродетелей.
Мне хотелось угадать, с чего начнет разговор Гольба. Самое главное для него сейчас, это я понимал, — установить с мальчишкой контакт, вызвать на откровенность. Я пытался прикинуть, что бы я сказал на его месте. Ну, например, так, проникновенно: «Старик, мужской разговор. Ты можешь помочь нам найти убийцу?» Но тут же я ставил себя на место Гочи и размышлял так, настороженно: «Знаем мы эти штучки! Ишь чего захотел: расскажи ему про все наши дела! Найдут они убийцу, не найдут — а мне больше во двор не выйти до конца жизни…»
Я всматривался в напряженное лицо Гочи Ахубы, видел тяжелый, застывший взгляд, упрямо выпяченную вперед нижнюю губу и с сочувствием думал, что Зурабу и впрямь предстоит нелегкая задача. Но когда я перевел глаза на Гольбу, то увидел, что Зураб глядит на Гочу с безмятежной улыбкой. Потом он опустил руку в карман и извлек «зари». Костяшки небрежно покатились по шероховатым доскам стола. Выпало два и четыре.
— Сыграем? — все с той же улыбочкой предложил Гольба.
В лице Гочи появилось что-то, если можно так выразиться, барановоротное. Рот бессмысленно приоткрылся, глаза забегали. Он явно ждал чего-то совсем другого. Впрочем, надо честно признать: я тоже. Зураб между тем продолжал, лихо раздувая усы:
— Десять партий, на «американку». Условия такие: мне надо выиграть восемь, тебе — две, ничьи не в счет. Давай, не трусь!
Теперь и Гоча наконец улыбнулся в ответ. Сначала в улыбке была осторожная недоверчивость: шутит дядя? Потом в ней скользнуло хитрованское торжество: восемь к двум — вот это фора! Робкая рука его протянулась над столом и сгребла «зари», уже откровенно блеснули мелкие зубы.
— На «американку»?
— На «американку»!
Гоча хорошенько потряс кости в ладонях и размашисто выкинул на стол. Четыре и пять.
Гольба сосредоточенно взял «зари» в щепотку тремя пальцами, катнул недалеко. Пять и шесть.
— Считай! — кивнул он мне, и я, так и не поняв еще, на что он рассчитывает, но уже включившись в его игру, громко и уверенно объявил:
— Один — ноль!
Гоча выкинул один и шесть. Зураб — шесть и шесть. Гоча тоже попытался кинуть тихонько: два и четыре. Зураб — шесть и пять.
Когда я, не веря своим глазам, объявил: «Семь — ноль», у Гочи пылали щеки, а на верхней губе среди пробивающихся усиков блестели капельки пота. Неверной рукой он последний раз потянулся к костяшкам, и в этот момент Гольба прикрыл их своей ладонью.
— Стоп! — сказал он. — Тайм-аут. А то ты сейчас проиграешь мне «американку» — и что я буду с ней делать? Если только заставить тебя влезть на этот платан и оттуда прокукарекать на всю Абхазию? Вот он я какой, Гоча Ахуба, смотрите на меня, проиграл — плачу! А, нравится?
Парень засверкал глазами, у него на скулах заходили желваки.
— Ты зубы-то не сжимай! — жестко и насмешливо продолжал Гольба. — Лучше скажи: узнаешь, чьи это «зари»?
Гоча во все глаза глядел на кости. Наконец произнес неуверенно:
— Зазы?…
— Молодец! — похвалил Гольба. — Ну, а раз узнал, тогда продемонстрируем маленький опыт, хорошо известный нам из курса физики за седьмой класс средней школы.
С этими словами он вытащил из кармана магнит — металлическую дугу, одна половина которой была выкрашена в красный цвет, другая в синий. Я, кажется, уже обо всем догадался. Гоча определенно нет.
Гольба поднес магнит к «зари». Костяшки легко встрепенулись, подскочили вверх и прилипли.
— Вуаля! — сказал Зураб и перевернул магнит. Прямо на нас смотрели две шестерки.
— Заза вплавил кусочки металла в пластмассу, там, где единичка и двойка, а потом опять закрасил их краской, — деловито объяснял Гольба, но я не был уверен, что Гоча его слышит, такой у него был потерянный вид. — Дальше дело техники. Я, например, за один вечер научился бросать так, чтобы все время были пятерки с шестерками. Игра — тот же спор. А в споре, как известно, часто бывает, что один глупец, другой подлец. Неприятно, конечно, чувствовать себя глупцом… Так сколько Квициния выиграл у тебя таким способом?
Гоча молчал, разглядывая сучок на поверхности стола.
— Парень, — сказал ему тогда проникновенно Зураб. — Запомни: чем прикидываться дураком, лучше прикидываться умным. Заза у всех вас брал фору, только вы про это не знали. Ну?
— Восемьсот… — начал Гоча и дал петуха. Прокашлялся и сипло повторил: — Восемьсот рублей.
— Где взял? — строго спросил Гольба.
— Бифоник продал. «Хитачи»…
— Как объяснил родителям?
— Сказал — украли…
— Ну что ж, — подытожил Зураб, открывая блокнот. — Теперь давай поговорим о тех, кто еще проигрывал Зазе…
— Бух! — выдохнул Кантария два часа спустя, увидев записи Гольбы. — Вот этот вьюнош, Русик Матуа, был последним, с кем видели Квицинию. В десять вечера, около кафе «Ветерок». Они о чем-то спорили, громко ругались.
Он продолжал изучать список и наконец снова издал свое «Бух!».
— У нашего Зазы губа была, оказывается, не дура! Ты только посмотри, Зурико! Шесть человек — но какие люди! Я не мальчишек имею в виду, я про родителей говорю. Смотри. — Он принялся, глядя в список, загибать пальцы: — Директор гастронома — раз! Заведующий производством в хинкальной — два! Мастер на станции обслуживания автомобилей — три!
— А кто у этого Русика родители? — поинтересовался я.
— Раньше Харлампий Матуа шашлычником был, — ответил Нестор. — Шашлыками в Эшерах торговал. Потом уволился. А сейчас, говорят, пошел рабочим на ремонтный завод. Но что-то не очень в это верится…
Зрителей Гоча заметил давно, но показать это считал, наверное, ниже своего достоинства. А может быть, он просто привык к зрителям. Парень сунул шланг в пластмассовое ведро, туда же кинул тряпку, а сам отошел на шаг и склонил голову на плечо, словно оглядывая только что созданное им произведение искусства.
— Папин? — дружелюбно поинтересовался Гольба.
Гоча наконец соизволил обратить на нас внимание. Кинул в нашу сторону холодный, полный сознания собственного достоинства взгляд и хотел было молча отвернуться, но тут заметил в руках Гольбы красную книжечку.
— Дедушкин, — пробормотал он неуверенно.
А я отметил, что уже самый вид сотрудника милиции привел Гочу в некоторое смятение. И поразился: неужели генетическое?
Мы пересекли двор и уселись за некрашеный, так называемый пенсионерский столик в тени огромного платана. Платан был старый, тоже пенсионного возраста, с облетевшей от старости корой. Полуденное солнце путалось в его густых ветвях и застревало где-то, не добравшись донизу. От толстого и гладкого, как колонна Большого театра, ствола исходила прохлада. Я вспомнил предостережения Циалы Абасовны и подумал, что это удачная обстановка для изнурительной беседы, которая, видимо, предстоит нам с представителем поколения, почитающего упрямство одной из основных человеческих добродетелей.
Мне хотелось угадать, с чего начнет разговор Гольба. Самое главное для него сейчас, это я понимал, — установить с мальчишкой контакт, вызвать на откровенность. Я пытался прикинуть, что бы я сказал на его месте. Ну, например, так, проникновенно: «Старик, мужской разговор. Ты можешь помочь нам найти убийцу?» Но тут же я ставил себя на место Гочи и размышлял так, настороженно: «Знаем мы эти штучки! Ишь чего захотел: расскажи ему про все наши дела! Найдут они убийцу, не найдут — а мне больше во двор не выйти до конца жизни…»
Я всматривался в напряженное лицо Гочи Ахубы, видел тяжелый, застывший взгляд, упрямо выпяченную вперед нижнюю губу и с сочувствием думал, что Зурабу и впрямь предстоит нелегкая задача. Но когда я перевел глаза на Гольбу, то увидел, что Зураб глядит на Гочу с безмятежной улыбкой. Потом он опустил руку в карман и извлек «зари». Костяшки небрежно покатились по шероховатым доскам стола. Выпало два и четыре.
— Сыграем? — все с той же улыбочкой предложил Гольба.
В лице Гочи появилось что-то, если можно так выразиться, барановоротное. Рот бессмысленно приоткрылся, глаза забегали. Он явно ждал чего-то совсем другого. Впрочем, надо честно признать: я тоже. Зураб между тем продолжал, лихо раздувая усы:
— Десять партий, на «американку». Условия такие: мне надо выиграть восемь, тебе — две, ничьи не в счет. Давай, не трусь!
Теперь и Гоча наконец улыбнулся в ответ. Сначала в улыбке была осторожная недоверчивость: шутит дядя? Потом в ней скользнуло хитрованское торжество: восемь к двум — вот это фора! Робкая рука его протянулась над столом и сгребла «зари», уже откровенно блеснули мелкие зубы.
— На «американку»?
— На «американку»!
Гоча хорошенько потряс кости в ладонях и размашисто выкинул на стол. Четыре и пять.
Гольба сосредоточенно взял «зари» в щепотку тремя пальцами, катнул недалеко. Пять и шесть.
— Считай! — кивнул он мне, и я, так и не поняв еще, на что он рассчитывает, но уже включившись в его игру, громко и уверенно объявил:
— Один — ноль!
Гоча выкинул один и шесть. Зураб — шесть и шесть. Гоча тоже попытался кинуть тихонько: два и четыре. Зураб — шесть и пять.
Когда я, не веря своим глазам, объявил: «Семь — ноль», у Гочи пылали щеки, а на верхней губе среди пробивающихся усиков блестели капельки пота. Неверной рукой он последний раз потянулся к костяшкам, и в этот момент Гольба прикрыл их своей ладонью.
— Стоп! — сказал он. — Тайм-аут. А то ты сейчас проиграешь мне «американку» — и что я буду с ней делать? Если только заставить тебя влезть на этот платан и оттуда прокукарекать на всю Абхазию? Вот он я какой, Гоча Ахуба, смотрите на меня, проиграл — плачу! А, нравится?
Парень засверкал глазами, у него на скулах заходили желваки.
— Ты зубы-то не сжимай! — жестко и насмешливо продолжал Гольба. — Лучше скажи: узнаешь, чьи это «зари»?
Гоча во все глаза глядел на кости. Наконец произнес неуверенно:
— Зазы?…
— Молодец! — похвалил Гольба. — Ну, а раз узнал, тогда продемонстрируем маленький опыт, хорошо известный нам из курса физики за седьмой класс средней школы.
С этими словами он вытащил из кармана магнит — металлическую дугу, одна половина которой была выкрашена в красный цвет, другая в синий. Я, кажется, уже обо всем догадался. Гоча определенно нет.
Гольба поднес магнит к «зари». Костяшки легко встрепенулись, подскочили вверх и прилипли.
— Вуаля! — сказал Зураб и перевернул магнит. Прямо на нас смотрели две шестерки.
— Заза вплавил кусочки металла в пластмассу, там, где единичка и двойка, а потом опять закрасил их краской, — деловито объяснял Гольба, но я не был уверен, что Гоча его слышит, такой у него был потерянный вид. — Дальше дело техники. Я, например, за один вечер научился бросать так, чтобы все время были пятерки с шестерками. Игра — тот же спор. А в споре, как известно, часто бывает, что один глупец, другой подлец. Неприятно, конечно, чувствовать себя глупцом… Так сколько Квициния выиграл у тебя таким способом?
Гоча молчал, разглядывая сучок на поверхности стола.
— Парень, — сказал ему тогда проникновенно Зураб. — Запомни: чем прикидываться дураком, лучше прикидываться умным. Заза у всех вас брал фору, только вы про это не знали. Ну?
— Восемьсот… — начал Гоча и дал петуха. Прокашлялся и сипло повторил: — Восемьсот рублей.
— Где взял? — строго спросил Гольба.
— Бифоник продал. «Хитачи»…
— Как объяснил родителям?
— Сказал — украли…
— Ну что ж, — подытожил Зураб, открывая блокнот. — Теперь давай поговорим о тех, кто еще проигрывал Зазе…
— Бух! — выдохнул Кантария два часа спустя, увидев записи Гольбы. — Вот этот вьюнош, Русик Матуа, был последним, с кем видели Квицинию. В десять вечера, около кафе «Ветерок». Они о чем-то спорили, громко ругались.
Он продолжал изучать список и наконец снова издал свое «Бух!».
— У нашего Зазы губа была, оказывается, не дура! Ты только посмотри, Зурико! Шесть человек — но какие люди! Я не мальчишек имею в виду, я про родителей говорю. Смотри. — Он принялся, глядя в список, загибать пальцы: — Директор гастронома — раз! Заведующий производством в хинкальной — два! Мастер на станции обслуживания автомобилей — три!
— А кто у этого Русика родители? — поинтересовался я.
— Раньше Харлампий Матуа шашлычником был, — ответил Нестор. — Шашлыками в Эшерах торговал. Потом уволился. А сейчас, говорят, пошел рабочим на ремонтный завод. Но что-то не очень в это верится…