Страница:
— Но я не хочу быть последним!..
Они стояли вдвоем, последние Мать и Сын, смотрели, как погружаются в волны Океана останки их дома, и даже не пытались спасти хоть что-нибудь из того, что было им дорого. А черные клубы дыма стелились над самой землей, будто стремясь окончательно раздавить ее. Из-за их завесы снова возникли машины-роботы. Они несли в стальных челюстях искусственные бревна для нового дома. Рядом с ними карабкались в гору, подстегиваемые прибывавшими водами Океана, Дедушка, Отец и Старший брат Мальчика.
— Они возвращаются, с ними ничего не случилось! — обрадовалась Мать. — Пойдем к ним. Скорее! Здесь оставаться опасно.
Мальчик послушно полез на гору и сел на краю скалы, наблюдая за роботами. Постепенно ему это наскучило, и он стал следить за Океаном, успевшим смять и потопить не только дом, но и купол и теперь принявшимся за свалку.
«Что же делать? Как спасти несчастную умирающую Землю? — размышлял Мальчик, тяжело дыша и изнывая от зноя. — Брат хочет, чтобы я воевал, как он, всю свою жизнь. Отец хочет, чтобы я строил полигоны и запускал черных Коршунов. А Дедушка собирается научить меня управлять Драконами… Они никогда не’откажутся от своих занятий. Они считают себя законными хозяевами Земли даже теперь, когда им больше нечего пить, нечего есть, негде жить и нечем дышать. Если бы я смог уничтожить фабрики, полигоны, оружие Брата, они создали бы все заново, потому что не умеют жить по-другому». Он вспомнил, как тяжко вздыхала этой ночью Земля, как, умирающая, изнывающая, пыталась предупредить его об опасности, спасти своих же мучителей… «Милая Земля! Чем я могу помочь тебе?!» — в невыразимой тоске мысленно взывал Мальчик.
И вдруг Земля ответила:
— Я — твоя Мать. И твой Отец. И Старший брат. И Дедушка. И ты сам. Все вы — дети мои и плоть моя. Погибну я — погибнете и вы. Поэтому я должна спасти себя для вашей будущей жизни. Но мне придется отнять у вас память. Лишь тебе одному я сохраню память в назидание. Пока люди вспомнят все снова и примутся за прежнее, пройдут тысячелетия, и я успею передохнуть, восстановить силы, залечить раны…
Мальчик даже не успел ей ответить. Дрогнули скалы — и раскололись. Наружу вырвалось пламя и поднялось до самого неба. По склонам потекли алые реки, они с шипением сливались с вздыбившимся стеной Океаном. С глухим ревом колебалась почва и уходила из-под ног. Низвергались в пучину осколки горных хребтов. И мутный день превратился в беспросветную ночь, будто солнце навсегда покинуло планету и унеслось в космические просторы.
Сколько времени продолжалось это светопреставление, определить невозможно. Но в конце концов все вокруг стихло.
Распогодилось.
На нежной влажной зелени густых зарослей играли лучи ослепительно ясного утреннего солнца. Небо резало глаза празднующей свободу голубизной. Воды родника, прозрачного, как само небо, весело журчали, перебегая с камня на камень. В его струях сновали юркие серебристые рыбешки, и воздух полнился птичьим гомоном.
Вдохнув чистый, прохладный воздух, Мальчик с ликованием огляделся по сторонам: у входа в пещеру Мать, сидя на корточках, шила рыбьей иглой шкуру леопарда. Ее густые длинные волосы были спутаны, а глаза сияли, как воды родника. Рядом Дед, помолодевший и подтянутый, самозабвенно шлифовал каменный наконечник для копья. А Отец, продубленный сизым загаром, в одной набедренной повязке, сосредоточенно высекал искру для костра… Из зарослей появился Старший брат, тоже мускулистый и загорелый. С победным кличем он выволок на стойбище здоровенный бивень мамонта…
Андрей Яхонтов
Хэрри Кемелмен
Они стояли вдвоем, последние Мать и Сын, смотрели, как погружаются в волны Океана останки их дома, и даже не пытались спасти хоть что-нибудь из того, что было им дорого. А черные клубы дыма стелились над самой землей, будто стремясь окончательно раздавить ее. Из-за их завесы снова возникли машины-роботы. Они несли в стальных челюстях искусственные бревна для нового дома. Рядом с ними карабкались в гору, подстегиваемые прибывавшими водами Океана, Дедушка, Отец и Старший брат Мальчика.
— Они возвращаются, с ними ничего не случилось! — обрадовалась Мать. — Пойдем к ним. Скорее! Здесь оставаться опасно.
Мальчик послушно полез на гору и сел на краю скалы, наблюдая за роботами. Постепенно ему это наскучило, и он стал следить за Океаном, успевшим смять и потопить не только дом, но и купол и теперь принявшимся за свалку.
«Что же делать? Как спасти несчастную умирающую Землю? — размышлял Мальчик, тяжело дыша и изнывая от зноя. — Брат хочет, чтобы я воевал, как он, всю свою жизнь. Отец хочет, чтобы я строил полигоны и запускал черных Коршунов. А Дедушка собирается научить меня управлять Драконами… Они никогда не’откажутся от своих занятий. Они считают себя законными хозяевами Земли даже теперь, когда им больше нечего пить, нечего есть, негде жить и нечем дышать. Если бы я смог уничтожить фабрики, полигоны, оружие Брата, они создали бы все заново, потому что не умеют жить по-другому». Он вспомнил, как тяжко вздыхала этой ночью Земля, как, умирающая, изнывающая, пыталась предупредить его об опасности, спасти своих же мучителей… «Милая Земля! Чем я могу помочь тебе?!» — в невыразимой тоске мысленно взывал Мальчик.
И вдруг Земля ответила:
— Я — твоя Мать. И твой Отец. И Старший брат. И Дедушка. И ты сам. Все вы — дети мои и плоть моя. Погибну я — погибнете и вы. Поэтому я должна спасти себя для вашей будущей жизни. Но мне придется отнять у вас память. Лишь тебе одному я сохраню память в назидание. Пока люди вспомнят все снова и примутся за прежнее, пройдут тысячелетия, и я успею передохнуть, восстановить силы, залечить раны…
Мальчик даже не успел ей ответить. Дрогнули скалы — и раскололись. Наружу вырвалось пламя и поднялось до самого неба. По склонам потекли алые реки, они с шипением сливались с вздыбившимся стеной Океаном. С глухим ревом колебалась почва и уходила из-под ног. Низвергались в пучину осколки горных хребтов. И мутный день превратился в беспросветную ночь, будто солнце навсегда покинуло планету и унеслось в космические просторы.
Сколько времени продолжалось это светопреставление, определить невозможно. Но в конце концов все вокруг стихло.
Распогодилось.
На нежной влажной зелени густых зарослей играли лучи ослепительно ясного утреннего солнца. Небо резало глаза празднующей свободу голубизной. Воды родника, прозрачного, как само небо, весело журчали, перебегая с камня на камень. В его струях сновали юркие серебристые рыбешки, и воздух полнился птичьим гомоном.
Вдохнув чистый, прохладный воздух, Мальчик с ликованием огляделся по сторонам: у входа в пещеру Мать, сидя на корточках, шила рыбьей иглой шкуру леопарда. Ее густые длинные волосы были спутаны, а глаза сияли, как воды родника. Рядом Дед, помолодевший и подтянутый, самозабвенно шлифовал каменный наконечник для копья. А Отец, продубленный сизым загаром, в одной набедренной повязке, сосредоточенно высекал искру для костра… Из зарослей появился Старший брат, тоже мускулистый и загорелый. С победным кличем он выволок на стойбище здоровенный бивень мамонта…
Андрей Яхонтов
КРОШКА МИХЕЛЬ
Мидас багрово клонился к горизонту, заходил за магнитные фиолетовые облака, слепяще отсвечивал в давно не мытых, пыльных окнах почты. Крошка Михель сидел на скамеечке — два врытых в почву столбика и доска поверх — поставленной очень удобно: бревенчатая стена строеньица служила ей спинкой. К этой стенке-спинке Крошка Михель и прижимался, елозил по ней лопатками, с удовольствием ощущая, как излучаемое тепло нагретых Мидасом бревен проникает сквозь брезентовую робу и рубашку, разливается по телу. Клонило в дрему. Теперь он мог позволить себе приятное забытье: долгий путь позади, до заветного момента совпадения с Макаей — целая ночь, можно сказать, вечность, так что вполне уместно подремать…
Сквозь прищуренные, с защитными ресницами веки он смутно различал большущий куст, как они окрестили единственное местное растение, и с огорчением убеждался: зрение сильно ухудшилось, он почти не видит тепловых оттенков коры и листьев, все сливается в сплошное коричневое пятно. Крошка Михель помнил это деревце еще молоденьким — тонким и гибким, с нежно акварельной кроной и гуттаперчевыми прожилками ветвей. Тогда он и сам был молод и гибок, подкатывал к почте на легкой спортивной машине, модно одетый, ослепительно выбритый, взбегал на крыльцо, брал под руку Сондру, и вместе они шли в кино. Вся их тогдашняя команда, все пятнадцать человек, которые прибыли сюда в погоне за удачей и богатством, выглядели превосходно, были полны головокружительных замыслов и надежд. Победители жизни. Хозяева будущего…
В те дивные, пьянившие миражами грядущих успехов дни Крошка Михель верил, что сделает с этой богом забытой крохотной планетки, которой и на звездных картах-то не отыскать, с этой уже тогда допотопной, с древними телефонными трубками почты один-единственный звонок. Коротко сообщит: все в порядке, дела завершены, вылетаю домой.
Но лет и зим прошло ох сколько — четырнадцать, еще семь, еще четырнадцать… Сперва казалось глупым бросать идущее в руки везение. Потом… Ах, как вовремя всегда надо уметь остановиться! Добывать и разыскивать столетние мощные стволы было все труднее. Цены на них падали. Приходилось забираться глубже и глубже в чащу. Зрение от ядовитых испарений ухудшалось. Особое, подаренное рождением на Макае зрение, способность улавливать тепловое свечение, отличать древесину, которая еще долго проживет, от умирающей — такие деревья лучше и не трогать…
Товар расходился все труднее. Денег не хватало. Накопленное истаивало и улетучивалось. Теперь из заработанного он едва выкраивал на ежедневную жизнь и лишь крохи откладывал — даже не на билет, а на короткие, до умопомрачения куцые звонки домой.
Крошке Михелю расхотелось спать. Он смотрел на постаревший вместе с ним куст и думал: тоненькая лоза превратилась в корявое, с наростами и шишками, безобразное чудище. Прошла жизнь… Куста, и его, чужака на этой планете.
А была ли она — здешняя его жизнь? Была постоянная, изнурительная неизвестность. Был страх, что не будешь сыт, одет, обут. Шестой раз он ехал на переговорный пункт и шестой раз боялся опоздать. Что, если снова изменились правила и заказ на связь с «занавешенными» планетами принимают заранее? Вдруг нарушились сроки совпадения галактических плоскостей? Газет в их глушь не доставляют уже три года, а откуда еще взять необходимую информацию? Да и цела ли сама почта? Что, если пункт перевели, перебросили в какую-нибудь более оживленную точку?…
Покосившийся, с проржавевшей крышей домик стоял на месте, дверь была распахнута, и Крошка Михель с облегчением перевел дух. Вылез из вездехода, закурил трубочку — гадкая местная трава вместо табака! — и, как был, пыльный, нечесаный, ввалился внутрь. Здесь его ждал сюрприз. Вместо седой Сондры за желтым пластиковым барьерчиком сидела молоденькая рыжая девица. Вместо Сондры, с которой его столько связывало! Когда-то он всерьез подумывал взять ее в жены. Завести семью. Детей. Но Сондра не согласилась, потому что знала: скоро ему возвращаться, а она не бросит дом, старуху мать и младшую сестру. Потом ему стало не на чем ездить на свидания: продал машину. Встречаться с Сондрой они стали реже… Потом… Да что попусту травить душу… Пока они, пятнадцать приехавших добровольцев, работали, и мечтали, и были сильны, все было хорошо. А ушли силы… Нет, никому еще не удавалось перехитрить судьбу!
Новенькая рыжая девица встретила его неприветливо. И заказ не могла принять толком, была не в курсе графика межзвездного противостояния. Долго водила пальцем по таблице пересечений и совпадений, ничего найти не умела, к тому же все время отвлекалась на звонки приятельниц и приятелей, которым объясняла, что будет дежурить неделю.
— Где Сондра? — спросил он.
— Больна, — отмахнулась девчонка. — Уж три года…
С грехом пополам отыскала нужную графу, соединилась с центральной справочной, после чего сообщила:
— Вам еще ждать-ждать… Но заплатить лучше сейчас, чтобы они там знали о гарантированности заказа…
Какие они все недоверчивые, эти молодые… Будто он сделает заказ и скроется. Сядет в свой вездеход и почешет назад. Знала бы девчонка, как неохотно его отпускали, как он клялся, что через день возвратится, клянчил вездеход, потом горючее, а ему отказывали и смеялись при этом… Полдня пути в дребезжании разболтанных деталей и опять-таки в страхе, что вот сейчас полетит колесо, выйдет из строя двигатель…
Крошка Михель достал кошелек, и тут выяснилось: цены на усложненные переговоры поднялись на десять процентов.
— Это сколько же? — стал мучительно соображать он.
Девушка подсчитала на машинке со скрипучими клавишами, назвала точную сумму. Он такой не располагал. Лихорадочно начал прикидывать, что делать: мчать назад за недостающей мелочью или сократить время разговора?… Конечно, огорчился. Но как быть? Не одалживать же у неприветливой рыжей… Выйдя на улицу, достал и — в который раз — перечитал бумажку, где по пунктам, чтобы не сбиться (а такое с ним вполне ’могло произойти от волнения), был заготовлен перечень вопросов:
Мидас окончательно скрылся за голубым горизонтом. Лишь слабое свечение напоминало об ослепительной планете, благодаря которой в жизни Крошки Михеля бывали не только темные дни, но светлые ночи.
Из открытого окна доносился веселый голос рыжей дежурной. Шутила, рассказывала кому-то про женихов, нет от них отбоя… Все-таки странная девчонка. Как удивленно распахнула глаза, когда он стал втолковывать: три минуты четырнадцать секунд будут находиться планеты на одной прямой, и разговор может продолжаться три минуты четырнадцать секунд…
Он и ждал этого разговора, и страшился его. Ведь за семь лет произошло столько всего… Конечно, переписывался с домом регулярно: три открытки в год — столько раз приходил и улетал с Макай грузовой контейнер. Последнее известие получил совсем недавно. Но в письме можно что-то скрыть, утаить. Звонок — совсем другое. Они знают, что он будет звонить, ждут, собрались всей семьей… И если кого-то не окажется там, среди них, если чей-то голос он не услышит…
Крошка Михель тряхнул головой, отгоняя тревожные мысли. Нет, такого не должно случиться. Мама, конечно, старенькая, но, судя по бодрым ответам во время последнего разговора, еще вполне ничего; брат, конечно, устает на работе, но еще молод; жена брата больна, поэтому и детей у них нет, но она лечится, первое время Михель высылал ей деньги на врачей и лекарства…
Из кабины вездехода Крошка Михель взял пакет с орешками — свой обед и ужин. Может быть, предложить угощение телефонистке? Пригласить ее разделить с ним скромную трапезу и тем расположить, а затем вызнать о Сондре и ее сестре, о том, как живут на других планетах и что вообще происходит во Вселенной? Общением с закупщиками, которые приезжали на делянки, не больно-то утолишь жажду новостей, подробностей о межгалактических конфликтах, личной жизни правителей и знаменитостей мира искусств… К тому же последние разы те сыпали именами, которые ничего ему не говорили и ничего для него не значили.
Он снова вошел в тесную комнатушку, загроможденную двумя переговорными кабинами и огромным механическим столом для сортировки документации, кажется вышедшим из строя еще в прошлый его приезд. Украшала стол старинная чугунная чернильница в виде ракеты с отбитым носиком. Девушка говорила в трубку:
— Прогуляли всю ночь. Наверное, я все же выйду за него… Ах, молодость, молодость…
Крошка Михель дождался, пока она закончит, и улыбнулся:
— Я принес кое-что… Орехи, горный сайпан…
Она наморщила лоб, долго смотрела непонимающе, потом прыснула:
— Вы что, дедушка? Кто же сейчас это ест? После того как над нами просыпался этот порошок… Только из банок. Запаянных банок… Идите, дедушка…
Он не понял, о чем она, о каком порошке, к тому же вдобавок увидел свое отражение в стеклянной двери кабины. Маленький замухрышка в затасканной робе… Это Сондра к нему привыкла, не замечала невзрачности, могла понять, посочувствовать, утешить, а молодость беспощадна. Крошкой его прозвали в давнее время, с годами он как бы еще уменьшился: высох, ссутулился, ходил, низко опустив голову… В их бригаде был Крошка Антуан, но этого наградили кличкой в шутку, на самом деле он был огромен, высок и толст, силой был наделен неимоверной, Крошку Михеля сажал на ладонь и поднимал одной правой, как гирю.
Крошка Михель стал пятиться, с досадой отмечая обидную неуклюжесть своего отражения. Так, пятясь, вышел на крыльцо, спустился по скрипучим ступенькам к скамеечке, открыл пакет и стал без аппетита жевать.
Оранжево зажегся в темноте прямоугольник окна, вокруг него сразу закружилась мошкара. С куста, зажужжав, сорвался жук-рогоносец, плюхнулся в траву возле ног Крошки Михеля. Всходило солнце, наступала ночь. Крошка Михель надел темные очки, чтобы отчетливее видеть кипевшую вокруг опасную ночную жизнь. Главное было не допустить укуса ночной бабочки-вампира.
Вдруг послышались шаги. Рыжая дежурная шла к нему. Села на скамейку, заговорила:
— Вы, наверное, обиделись? Вы разве не знаете о катастрофе? Весь порошок, что везли на Тюбан, рассыпался в зоне дождей, до сих пор бродит в атмосфере. Каждый дождь — это отрава. Мы едим теперь только привезенные продукты.
Он пожал плечами.
— И про войну ничего не знаете? Я вам сейчас расскажу. Все началось из-за любви. Там у главного дочь-красотка…
— Что с Сондрой? — спросил он.
Девушка поскучнела:
— Совсем не поднимается. Наверное, будет умирать.
Как легко и спокойно она об этом говорила!.. Сорвала травинку, но грызть раздумала. Видно, боялась отравиться.
— А ваш переговорный пункт закрывать не собираются?
— Переведут, конечно, — сказала она. — Клиентов нет. Сидеть неделю ради одного-двух заказчиков… Кому надо, тот проедет и до Самуэльса, верно?
Крошка Михель не ответил. И подумал, что через семь лет просто не найдет пункта, откуда сможет позвонить. В Самуэльсе он не бывал ни разу и дорогу туда не знал.
Девушка доверчиво делилась:
— Никто не хочет тут работать. На отшибе. Далеко. Аппараты ломаются, механиков не дозовешься… Так вот, о дочке этого, главного…
Он и хотел ее выслушать, и не мог. Зачем она сказала про механиков? Вдруг именно сейчас какая-нибудь деталь выйдет из строя?…
— А то, что вы здесь сидите… Если позвонят…
Она глянула на него с сожалением.
— Не бойтесь, я услышу…
Поднялась, ушла. Рыжие волосы мелькнули в проеме двери. Только тут он вспомнил, кого ему напомнила девушка… Ну да, невесту. Его невесту, которую он оставил там, в прошлом, на Макае. Такая же стройная, рыжая. Перестала писать через год. Не захотела ждать. Сейчас, наверное, нянчит внучат. А он вот один. Совсем один.
Он тогда написал ей резкое, злое письмо. Правда, так и не отправил, не пожелал напоминать о себе. А со временем стал даже посмеиваться над той своей вспышкой: в конце концов неверная оказалась права, хороша бы она была, если бы решила остаться ему верной. Но с другой стороны, если бы ждала… Как знать, как знать… Быть может, он бы превзошел себя, придумал способ… Вырвался к ней… Ведь он любил… Что с ним было, когда брат сообщил о ее свадьбе…
Бедная Сондра, с которой он познакомился четырьмя годами позже, приехав позвонить первый раз, понять не могла: почему Михель так не любит женщин, почему не верит ей?…
Сондра, Сондра… Надо бы исхитриться и навестить ее… Но как?
В свое время соседи, те, с кем он прибыл сюда много лет назад, советовали не тратиться на телефонную болтовню. Оплата четырех сеансов в сумме составляла стоимость билета. Не до самого дома, до перевалочной станции на Лимбде. А оттуда обычными рейсовыми перелетами, нанявшись механиком, можно добраться до Тауна. На Тауне найти работу и накопить на билет до Макай. И ждать-то недолго: двадцать восемь лет. Почти все так и поступили. А он… Нет, он не мог. Забыть голоса родных? Не слышать их целых тридцать лет? Да как такое возможно?
Конечно, обо всем надо думать заранее. Если следовать осторожной логике, то послушай он совета еще раньше — и совсем не летал бы на эту дикую, жуткую планету. Но он никогда не умел жить расчетливо, копить, откладывать…
И потом, он всегда верил, что вернется домой. И сейчас в глубине души продолжал надеяться, что везение не покинуло его. Пусть он еще не заработал на обратный билет. Однако в жизни все так стремительно меняется… Никто не знает, что ожидает его в следующий момент… Он звонит, а ему объявляют: «Михель, твой брат разбогател! Мы просто не знали, хочешь ли ты возвращаться. Если захочешь — высылаем деньги».
Или скажут иначе: «Разбогател, но не настолько, чтобы прислать денег на возвращение. Но уж посылку с теплыми вещами и любимым домашним хлебом собрать сумеем…» Или так: «Разговор короче на минуту? Эту минуту мы вполне можем оплатить…»
Крошка Михель улыбнулся, он любил помечтать. Спрыгнул со скамейки, прошелся вдоль стены. Вовсю светило солнце. Он поколебался, однако поднялся на крыльцо. Старался не шуметь, но, как ни придерживал дверь, она все же скрипнула.
— Извините, — сказал он.
Девушка рассеянно глянула на него и перелистнула страницу. Она читала. Это успокоило его. Серьезная, хорошая девушка…
— Не буду вам мешать… — И вернулся на скамеечку.
Может быть, пригревшись, он задремал. А может, снова сладко грезил, позабыв обо всем.
Когда выплывший из-за сопок Мидас окрасил облако в розовый цвет, Крошка Михель не сразу сообразил, что это рассвет. Дурное предчувствие, по мере того как он понимал, что наступило утро, превращалось в страшную, душераздирающую догадку. Он вскочил, споткнулся, почти на четвереньках вскарабкался на крылечко, толкнул дверь. Со скрипом, почти с визгом она распахнулась…
Девушка спала, положив голову на толстую книгу. Рот телефонистки был приоткрыт, из уголка стекала струйка слюны. На пульте у изголовья бесшумно мигала красная лампочка переговорного вызова. Крошка Михель понял все. Он чуть не завопил, не затопал ногами, он едва сдержался, чтобы не подбежать, не тряхнуть эту горе-дежурную, не дернуть ее за рыжую прядь… Но девушка спала так безмятежно и улыбалась во сне…
— Семь лет, — пробормотал он. — В лучшем случае — семь…
И тихо вышел.
Багровый Мидас поднимался над горизонтом.
Сквозь прищуренные, с защитными ресницами веки он смутно различал большущий куст, как они окрестили единственное местное растение, и с огорчением убеждался: зрение сильно ухудшилось, он почти не видит тепловых оттенков коры и листьев, все сливается в сплошное коричневое пятно. Крошка Михель помнил это деревце еще молоденьким — тонким и гибким, с нежно акварельной кроной и гуттаперчевыми прожилками ветвей. Тогда он и сам был молод и гибок, подкатывал к почте на легкой спортивной машине, модно одетый, ослепительно выбритый, взбегал на крыльцо, брал под руку Сондру, и вместе они шли в кино. Вся их тогдашняя команда, все пятнадцать человек, которые прибыли сюда в погоне за удачей и богатством, выглядели превосходно, были полны головокружительных замыслов и надежд. Победители жизни. Хозяева будущего…
В те дивные, пьянившие миражами грядущих успехов дни Крошка Михель верил, что сделает с этой богом забытой крохотной планетки, которой и на звездных картах-то не отыскать, с этой уже тогда допотопной, с древними телефонными трубками почты один-единственный звонок. Коротко сообщит: все в порядке, дела завершены, вылетаю домой.
Но лет и зим прошло ох сколько — четырнадцать, еще семь, еще четырнадцать… Сперва казалось глупым бросать идущее в руки везение. Потом… Ах, как вовремя всегда надо уметь остановиться! Добывать и разыскивать столетние мощные стволы было все труднее. Цены на них падали. Приходилось забираться глубже и глубже в чащу. Зрение от ядовитых испарений ухудшалось. Особое, подаренное рождением на Макае зрение, способность улавливать тепловое свечение, отличать древесину, которая еще долго проживет, от умирающей — такие деревья лучше и не трогать…
Товар расходился все труднее. Денег не хватало. Накопленное истаивало и улетучивалось. Теперь из заработанного он едва выкраивал на ежедневную жизнь и лишь крохи откладывал — даже не на билет, а на короткие, до умопомрачения куцые звонки домой.
Крошке Михелю расхотелось спать. Он смотрел на постаревший вместе с ним куст и думал: тоненькая лоза превратилась в корявое, с наростами и шишками, безобразное чудище. Прошла жизнь… Куста, и его, чужака на этой планете.
А была ли она — здешняя его жизнь? Была постоянная, изнурительная неизвестность. Был страх, что не будешь сыт, одет, обут. Шестой раз он ехал на переговорный пункт и шестой раз боялся опоздать. Что, если снова изменились правила и заказ на связь с «занавешенными» планетами принимают заранее? Вдруг нарушились сроки совпадения галактических плоскостей? Газет в их глушь не доставляют уже три года, а откуда еще взять необходимую информацию? Да и цела ли сама почта? Что, если пункт перевели, перебросили в какую-нибудь более оживленную точку?…
Покосившийся, с проржавевшей крышей домик стоял на месте, дверь была распахнута, и Крошка Михель с облегчением перевел дух. Вылез из вездехода, закурил трубочку — гадкая местная трава вместо табака! — и, как был, пыльный, нечесаный, ввалился внутрь. Здесь его ждал сюрприз. Вместо седой Сондры за желтым пластиковым барьерчиком сидела молоденькая рыжая девица. Вместо Сондры, с которой его столько связывало! Когда-то он всерьез подумывал взять ее в жены. Завести семью. Детей. Но Сондра не согласилась, потому что знала: скоро ему возвращаться, а она не бросит дом, старуху мать и младшую сестру. Потом ему стало не на чем ездить на свидания: продал машину. Встречаться с Сондрой они стали реже… Потом… Да что попусту травить душу… Пока они, пятнадцать приехавших добровольцев, работали, и мечтали, и были сильны, все было хорошо. А ушли силы… Нет, никому еще не удавалось перехитрить судьбу!
Новенькая рыжая девица встретила его неприветливо. И заказ не могла принять толком, была не в курсе графика межзвездного противостояния. Долго водила пальцем по таблице пересечений и совпадений, ничего найти не умела, к тому же все время отвлекалась на звонки приятельниц и приятелей, которым объясняла, что будет дежурить неделю.
— Где Сондра? — спросил он.
— Больна, — отмахнулась девчонка. — Уж три года…
С грехом пополам отыскала нужную графу, соединилась с центральной справочной, после чего сообщила:
— Вам еще ждать-ждать… Но заплатить лучше сейчас, чтобы они там знали о гарантированности заказа…
Какие они все недоверчивые, эти молодые… Будто он сделает заказ и скроется. Сядет в свой вездеход и почешет назад. Знала бы девчонка, как неохотно его отпускали, как он клялся, что через день возвратится, клянчил вездеход, потом горючее, а ему отказывали и смеялись при этом… Полдня пути в дребезжании разболтанных деталей и опять-таки в страхе, что вот сейчас полетит колесо, выйдет из строя двигатель…
Крошка Михель достал кошелек, и тут выяснилось: цены на усложненные переговоры поднялись на десять процентов.
— Это сколько же? — стал мучительно соображать он.
Девушка подсчитала на машинке со скрипучими клавишами, назвала точную сумму. Он такой не располагал. Лихорадочно начал прикидывать, что делать: мчать назад за недостающей мелочью или сократить время разговора?… Конечно, огорчился. Но как быть? Не одалживать же у неприветливой рыжей… Выйдя на улицу, достал и — в который раз — перечитал бумажку, где по пунктам, чтобы не сбиться (а такое с ним вполне ’могло произойти от волнения), был заготовлен перечень вопросов:
здоровье мамы,На обратной стороне листка, тоже по пунктам, изложено то, что должен сказать о себе:
здоровье брата,
есть ли в его семье прибавление?
чувствует себя неплохоЧто ж, ту часть, где речь о себе, вполне можно сжать. Или проговорить быстрее. Это и будет недостающая минута…
хочет их всех увидеть,
по-прежнему не женат,
снова обязательно позвонит через семь лет,
когда планеты окажутся на одной прямой и,
значит, возникнет возможность связи.
Мидас окончательно скрылся за голубым горизонтом. Лишь слабое свечение напоминало об ослепительной планете, благодаря которой в жизни Крошки Михеля бывали не только темные дни, но светлые ночи.
Из открытого окна доносился веселый голос рыжей дежурной. Шутила, рассказывала кому-то про женихов, нет от них отбоя… Все-таки странная девчонка. Как удивленно распахнула глаза, когда он стал втолковывать: три минуты четырнадцать секунд будут находиться планеты на одной прямой, и разговор может продолжаться три минуты четырнадцать секунд…
Он и ждал этого разговора, и страшился его. Ведь за семь лет произошло столько всего… Конечно, переписывался с домом регулярно: три открытки в год — столько раз приходил и улетал с Макай грузовой контейнер. Последнее известие получил совсем недавно. Но в письме можно что-то скрыть, утаить. Звонок — совсем другое. Они знают, что он будет звонить, ждут, собрались всей семьей… И если кого-то не окажется там, среди них, если чей-то голос он не услышит…
Крошка Михель тряхнул головой, отгоняя тревожные мысли. Нет, такого не должно случиться. Мама, конечно, старенькая, но, судя по бодрым ответам во время последнего разговора, еще вполне ничего; брат, конечно, устает на работе, но еще молод; жена брата больна, поэтому и детей у них нет, но она лечится, первое время Михель высылал ей деньги на врачей и лекарства…
Из кабины вездехода Крошка Михель взял пакет с орешками — свой обед и ужин. Может быть, предложить угощение телефонистке? Пригласить ее разделить с ним скромную трапезу и тем расположить, а затем вызнать о Сондре и ее сестре, о том, как живут на других планетах и что вообще происходит во Вселенной? Общением с закупщиками, которые приезжали на делянки, не больно-то утолишь жажду новостей, подробностей о межгалактических конфликтах, личной жизни правителей и знаменитостей мира искусств… К тому же последние разы те сыпали именами, которые ничего ему не говорили и ничего для него не значили.
Он снова вошел в тесную комнатушку, загроможденную двумя переговорными кабинами и огромным механическим столом для сортировки документации, кажется вышедшим из строя еще в прошлый его приезд. Украшала стол старинная чугунная чернильница в виде ракеты с отбитым носиком. Девушка говорила в трубку:
— Прогуляли всю ночь. Наверное, я все же выйду за него… Ах, молодость, молодость…
Крошка Михель дождался, пока она закончит, и улыбнулся:
— Я принес кое-что… Орехи, горный сайпан…
Она наморщила лоб, долго смотрела непонимающе, потом прыснула:
— Вы что, дедушка? Кто же сейчас это ест? После того как над нами просыпался этот порошок… Только из банок. Запаянных банок… Идите, дедушка…
Он не понял, о чем она, о каком порошке, к тому же вдобавок увидел свое отражение в стеклянной двери кабины. Маленький замухрышка в затасканной робе… Это Сондра к нему привыкла, не замечала невзрачности, могла понять, посочувствовать, утешить, а молодость беспощадна. Крошкой его прозвали в давнее время, с годами он как бы еще уменьшился: высох, ссутулился, ходил, низко опустив голову… В их бригаде был Крошка Антуан, но этого наградили кличкой в шутку, на самом деле он был огромен, высок и толст, силой был наделен неимоверной, Крошку Михеля сажал на ладонь и поднимал одной правой, как гирю.
Крошка Михель стал пятиться, с досадой отмечая обидную неуклюжесть своего отражения. Так, пятясь, вышел на крыльцо, спустился по скрипучим ступенькам к скамеечке, открыл пакет и стал без аппетита жевать.
Оранжево зажегся в темноте прямоугольник окна, вокруг него сразу закружилась мошкара. С куста, зажужжав, сорвался жук-рогоносец, плюхнулся в траву возле ног Крошки Михеля. Всходило солнце, наступала ночь. Крошка Михель надел темные очки, чтобы отчетливее видеть кипевшую вокруг опасную ночную жизнь. Главное было не допустить укуса ночной бабочки-вампира.
Вдруг послышались шаги. Рыжая дежурная шла к нему. Села на скамейку, заговорила:
— Вы, наверное, обиделись? Вы разве не знаете о катастрофе? Весь порошок, что везли на Тюбан, рассыпался в зоне дождей, до сих пор бродит в атмосфере. Каждый дождь — это отрава. Мы едим теперь только привезенные продукты.
Он пожал плечами.
— И про войну ничего не знаете? Я вам сейчас расскажу. Все началось из-за любви. Там у главного дочь-красотка…
— Что с Сондрой? — спросил он.
Девушка поскучнела:
— Совсем не поднимается. Наверное, будет умирать.
Как легко и спокойно она об этом говорила!.. Сорвала травинку, но грызть раздумала. Видно, боялась отравиться.
— А ваш переговорный пункт закрывать не собираются?
— Переведут, конечно, — сказала она. — Клиентов нет. Сидеть неделю ради одного-двух заказчиков… Кому надо, тот проедет и до Самуэльса, верно?
Крошка Михель не ответил. И подумал, что через семь лет просто не найдет пункта, откуда сможет позвонить. В Самуэльсе он не бывал ни разу и дорогу туда не знал.
Девушка доверчиво делилась:
— Никто не хочет тут работать. На отшибе. Далеко. Аппараты ломаются, механиков не дозовешься… Так вот, о дочке этого, главного…
Он и хотел ее выслушать, и не мог. Зачем она сказала про механиков? Вдруг именно сейчас какая-нибудь деталь выйдет из строя?…
— А то, что вы здесь сидите… Если позвонят…
Она глянула на него с сожалением.
— Не бойтесь, я услышу…
Поднялась, ушла. Рыжие волосы мелькнули в проеме двери. Только тут он вспомнил, кого ему напомнила девушка… Ну да, невесту. Его невесту, которую он оставил там, в прошлом, на Макае. Такая же стройная, рыжая. Перестала писать через год. Не захотела ждать. Сейчас, наверное, нянчит внучат. А он вот один. Совсем один.
Он тогда написал ей резкое, злое письмо. Правда, так и не отправил, не пожелал напоминать о себе. А со временем стал даже посмеиваться над той своей вспышкой: в конце концов неверная оказалась права, хороша бы она была, если бы решила остаться ему верной. Но с другой стороны, если бы ждала… Как знать, как знать… Быть может, он бы превзошел себя, придумал способ… Вырвался к ней… Ведь он любил… Что с ним было, когда брат сообщил о ее свадьбе…
Бедная Сондра, с которой он познакомился четырьмя годами позже, приехав позвонить первый раз, понять не могла: почему Михель так не любит женщин, почему не верит ей?…
Сондра, Сондра… Надо бы исхитриться и навестить ее… Но как?
В свое время соседи, те, с кем он прибыл сюда много лет назад, советовали не тратиться на телефонную болтовню. Оплата четырех сеансов в сумме составляла стоимость билета. Не до самого дома, до перевалочной станции на Лимбде. А оттуда обычными рейсовыми перелетами, нанявшись механиком, можно добраться до Тауна. На Тауне найти работу и накопить на билет до Макай. И ждать-то недолго: двадцать восемь лет. Почти все так и поступили. А он… Нет, он не мог. Забыть голоса родных? Не слышать их целых тридцать лет? Да как такое возможно?
Конечно, обо всем надо думать заранее. Если следовать осторожной логике, то послушай он совета еще раньше — и совсем не летал бы на эту дикую, жуткую планету. Но он никогда не умел жить расчетливо, копить, откладывать…
И потом, он всегда верил, что вернется домой. И сейчас в глубине души продолжал надеяться, что везение не покинуло его. Пусть он еще не заработал на обратный билет. Однако в жизни все так стремительно меняется… Никто не знает, что ожидает его в следующий момент… Он звонит, а ему объявляют: «Михель, твой брат разбогател! Мы просто не знали, хочешь ли ты возвращаться. Если захочешь — высылаем деньги».
Или скажут иначе: «Разбогател, но не настолько, чтобы прислать денег на возвращение. Но уж посылку с теплыми вещами и любимым домашним хлебом собрать сумеем…» Или так: «Разговор короче на минуту? Эту минуту мы вполне можем оплатить…»
Крошка Михель улыбнулся, он любил помечтать. Спрыгнул со скамейки, прошелся вдоль стены. Вовсю светило солнце. Он поколебался, однако поднялся на крыльцо. Старался не шуметь, но, как ни придерживал дверь, она все же скрипнула.
— Извините, — сказал он.
Девушка рассеянно глянула на него и перелистнула страницу. Она читала. Это успокоило его. Серьезная, хорошая девушка…
— Не буду вам мешать… — И вернулся на скамеечку.
Может быть, пригревшись, он задремал. А может, снова сладко грезил, позабыв обо всем.
Когда выплывший из-за сопок Мидас окрасил облако в розовый цвет, Крошка Михель не сразу сообразил, что это рассвет. Дурное предчувствие, по мере того как он понимал, что наступило утро, превращалось в страшную, душераздирающую догадку. Он вскочил, споткнулся, почти на четвереньках вскарабкался на крылечко, толкнул дверь. Со скрипом, почти с визгом она распахнулась…
Девушка спала, положив голову на толстую книгу. Рот телефонистки был приоткрыт, из уголка стекала струйка слюны. На пульте у изголовья бесшумно мигала красная лампочка переговорного вызова. Крошка Михель понял все. Он чуть не завопил, не затопал ногами, он едва сдержался, чтобы не подбежать, не тряхнуть эту горе-дежурную, не дернуть ее за рыжую прядь… Но девушка спала так безмятежно и улыбалась во сне…
— Семь лет, — пробормотал он. — В лучшем случае — семь…
И тихо вышел.
Багровый Мидас поднимался над горизонтом.
Хэрри Кемелмен
ПРОГУЛКА ПОД ДОЖДЕМ
Во время своего выступления на обеде, устроенном Ассоциацией приверженцев честной власти, я свалял дурака, и Ники Уэлт, подсев ко мне в «Голубой луне», где мы оба иногда завтракаем, вдоволь надо мной поиздевался, едко анализируя мой промах. Дело в том, что, произнося речь, я допустил непростительную вольность — отвлекся от заранее подготовленного текста и начал критиковать заявление, с которым выступил в печати мой предшественник на посту окружного прокурора. Из этого его заявления я сделал ряд выводов, хотя и вполне логичных, но тем не менее вызвавших негодование бывшего прокурора, который не преминул тут же обвинить меня в передергивании фактов и мошеннической манипуляции законами логики.
Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как я, будучи выдвинут Партией реформ на должность окружного прокурора, бросил преподавание на юридическом факультете, так что политика была абсолютно еще не знакомой мне игрой. Этим я и пытался оправдаться перед Николасом Уэлтом, на что Ники, никогда не оставлявший со мной своего менторского тона (он был профессором на кафедре английского языка и литературы в здешнем университете), ответил так, словно перед ним не окружной прокурор, а студент-второкурсник, выклянчивающий отсрочку зачета по курсовой:
— Это не оправдание.
Мы с ним почти ровесники, Ники старше меня на каких-нибудь два-три года, ему и пятидесяти нет еще, тем не менее он всегда разговаривает со мной, точно школьный учитель, раздраконивающий тупого ученика. Со своими абсолютно седыми волосами и морщинистым, как у гномика, лицом он выглядит намного старее меня, и, пожалуй, именно поэтому я всегда кротко сношу его невозможный тон.
— Помилуй, но ведь с точки зрения логики мои выводы были просто безупречными, — взмолился я.
— Дорогой мой, да будет тебе известно, что, хотя процесс общения людей между собой стал бы почти невозможен, не делай они выводов, большинство так называемых логических умозаключений оказываются, как правило, ложными, — ласковым голосом поучал меня Ники. — Особенно часто неверными умозаключениями грешат юристы, руководствующиеся стремлением не столько понять, что именно пытается сообщить говорящий, сколько догадаться, о чем же это он старается умолчать.
Взяв счет, я медленно поднялся из-за стола.
— Ты, вероятно, имеешь в виду перекрестный допрос свидетелей в суде. Но ведь, если выводы, сделанные из показаний свидетеля, логически неверны, противная сторона всегда может опротестовать их.
— При чем тут логика? — возразил Ники. — Вывод может быть вполне логичным и вместе с тем абсолютно неверным.
Он направился вслед за мной в проход между столиками, и мы подошли к кассе. Я оплатил счет и принялся нетерпеливо наблюдать, как Ники роется в своем старомодном кошельке, выуживает одну за другой монеты и кладет их на прилавок рядом со счетом; наконец он убедился, что мелочи для оплаты не хватит, сгреб монеты обратно в кошелек и, с едва уловимым вздохом вынув из особого отделения банкноту, нехотя передал ее кассиру.
— Дай мне любое предложение из десяти-двенадцати слов, — продолжал он развивать свою мысль, — и я построю тебе логическую цепь из таких выводов, о которых ты и думать не думал в тот момент, когда формулировал свое предложение.
В кафе заходили новые посетители, и, поскольку перед кассой стало тесно, я счел за благо выйти на улицу и обождать там, покуда Ники не закончит расплачиваться с кассиром. Помнится, меня слегка позабавила мысль о том, что Ники, может быть, не заметил моего ухода и продолжает вовсю разглагольствовать наедине с собой.
Когда он вышел на тротуар, я сказал ему:
— Пройти пешком девять миль — не шутка, в особенности по такому дождю.
— Да, конечно, — согласился было он по рассеянности, но затем вдруг резко остановился и пристально посмотрел на меня. — Что это за дичь ты несешь?
— Это не дичь, а предложение из одиннадцати слов, — возразил я и снова повторил всю фразу, загибая после каждого слова по пальцу.
— Ну и что из этого?
— Ты же обещал, что, если тебе дать фразу из десяти…
— Ну да, конечно! — Он окинул меня подозрительным взглядом. — А где ты взял эту фразу?
— Она просто взбрела мне на ум. Давай строй свои выводы.
— Ты это что, серьезно? — Глаза его заискрились насмешкой. — Ты на самом деле этого хочешь?
Так вот он всегда: сперва бросает мне вызов, а после разыгрывает удивление, когда я этот вызов принимаю. Я разозлился:
— Начинай, или прекратим весь этот разговор.
— Полно тебе, — примирительно сказал он, — стоит ли из-за этого сердиться? Итак, м-м-м, позволь-ка, ты сказал: «Пройти пешком девять миль — не шутка, в особенности по такому дождю». Совсем негусто, не очень-то разгуляешься.
— Тут одиннадцать слов, — упрямо повторил я.
— Ну что же… — Ники отважно ринулся в бой. — Вот тебе первый вывод: говорящий выражает недовольство.
— Допустим, — неохотно согласился я, — хотя это слишком очевидно и вряд ли можно назвать выводом.
Он нетерпеливо затряс головой:
— Следующий вывод: дождь оказался непредвиденным обстоятельством, в противном случае было бы сказано так: «Пройти пешком девять миль — не шутка», безо всякого «в особенности».
— Согласен, — сказал я, — хотя и это весьма очевидно.
— Первые выводы всегда очевидны, — огрызнулся Ники.
Я не стал с ним спорить. Рассуждал он не очень-то уверенно, и мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я злорадствую.
— Дальше: говорящий — не атлет и не любитель туристских походов.
— Требую разъяснений, — заявил я.
— Опять-таки это «в особенности». Говорящий хочет сказать, что не девятимильная прогулка под дождем, а вообще девятимильная прогулка — одно лишь расстояние, заметь, — не шутка. Девять миль не такая уж и громадная дистанция. Играющий в гольф, например, покрывает больше половины такого расстояния, прежде чем мяч побывает в восемнадцати лунках. А ведь гольф, — лукаво добавил он, подразумевая тот факт, что я играю в гольф, — это игра стариков.
Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как я, будучи выдвинут Партией реформ на должность окружного прокурора, бросил преподавание на юридическом факультете, так что политика была абсолютно еще не знакомой мне игрой. Этим я и пытался оправдаться перед Николасом Уэлтом, на что Ники, никогда не оставлявший со мной своего менторского тона (он был профессором на кафедре английского языка и литературы в здешнем университете), ответил так, словно перед ним не окружной прокурор, а студент-второкурсник, выклянчивающий отсрочку зачета по курсовой:
— Это не оправдание.
Мы с ним почти ровесники, Ники старше меня на каких-нибудь два-три года, ему и пятидесяти нет еще, тем не менее он всегда разговаривает со мной, точно школьный учитель, раздраконивающий тупого ученика. Со своими абсолютно седыми волосами и морщинистым, как у гномика, лицом он выглядит намного старее меня, и, пожалуй, именно поэтому я всегда кротко сношу его невозможный тон.
— Помилуй, но ведь с точки зрения логики мои выводы были просто безупречными, — взмолился я.
— Дорогой мой, да будет тебе известно, что, хотя процесс общения людей между собой стал бы почти невозможен, не делай они выводов, большинство так называемых логических умозаключений оказываются, как правило, ложными, — ласковым голосом поучал меня Ники. — Особенно часто неверными умозаключениями грешат юристы, руководствующиеся стремлением не столько понять, что именно пытается сообщить говорящий, сколько догадаться, о чем же это он старается умолчать.
Взяв счет, я медленно поднялся из-за стола.
— Ты, вероятно, имеешь в виду перекрестный допрос свидетелей в суде. Но ведь, если выводы, сделанные из показаний свидетеля, логически неверны, противная сторона всегда может опротестовать их.
— При чем тут логика? — возразил Ники. — Вывод может быть вполне логичным и вместе с тем абсолютно неверным.
Он направился вслед за мной в проход между столиками, и мы подошли к кассе. Я оплатил счет и принялся нетерпеливо наблюдать, как Ники роется в своем старомодном кошельке, выуживает одну за другой монеты и кладет их на прилавок рядом со счетом; наконец он убедился, что мелочи для оплаты не хватит, сгреб монеты обратно в кошелек и, с едва уловимым вздохом вынув из особого отделения банкноту, нехотя передал ее кассиру.
— Дай мне любое предложение из десяти-двенадцати слов, — продолжал он развивать свою мысль, — и я построю тебе логическую цепь из таких выводов, о которых ты и думать не думал в тот момент, когда формулировал свое предложение.
В кафе заходили новые посетители, и, поскольку перед кассой стало тесно, я счел за благо выйти на улицу и обождать там, покуда Ники не закончит расплачиваться с кассиром. Помнится, меня слегка позабавила мысль о том, что Ники, может быть, не заметил моего ухода и продолжает вовсю разглагольствовать наедине с собой.
Когда он вышел на тротуар, я сказал ему:
— Пройти пешком девять миль — не шутка, в особенности по такому дождю.
— Да, конечно, — согласился было он по рассеянности, но затем вдруг резко остановился и пристально посмотрел на меня. — Что это за дичь ты несешь?
— Это не дичь, а предложение из одиннадцати слов, — возразил я и снова повторил всю фразу, загибая после каждого слова по пальцу.
— Ну и что из этого?
— Ты же обещал, что, если тебе дать фразу из десяти…
— Ну да, конечно! — Он окинул меня подозрительным взглядом. — А где ты взял эту фразу?
— Она просто взбрела мне на ум. Давай строй свои выводы.
— Ты это что, серьезно? — Глаза его заискрились насмешкой. — Ты на самом деле этого хочешь?
Так вот он всегда: сперва бросает мне вызов, а после разыгрывает удивление, когда я этот вызов принимаю. Я разозлился:
— Начинай, или прекратим весь этот разговор.
— Полно тебе, — примирительно сказал он, — стоит ли из-за этого сердиться? Итак, м-м-м, позволь-ка, ты сказал: «Пройти пешком девять миль — не шутка, в особенности по такому дождю». Совсем негусто, не очень-то разгуляешься.
— Тут одиннадцать слов, — упрямо повторил я.
— Ну что же… — Ники отважно ринулся в бой. — Вот тебе первый вывод: говорящий выражает недовольство.
— Допустим, — неохотно согласился я, — хотя это слишком очевидно и вряд ли можно назвать выводом.
Он нетерпеливо затряс головой:
— Следующий вывод: дождь оказался непредвиденным обстоятельством, в противном случае было бы сказано так: «Пройти пешком девять миль — не шутка», безо всякого «в особенности».
— Согласен, — сказал я, — хотя и это весьма очевидно.
— Первые выводы всегда очевидны, — огрызнулся Ники.
Я не стал с ним спорить. Рассуждал он не очень-то уверенно, и мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я злорадствую.
— Дальше: говорящий — не атлет и не любитель туристских походов.
— Требую разъяснений, — заявил я.
— Опять-таки это «в особенности». Говорящий хочет сказать, что не девятимильная прогулка под дождем, а вообще девятимильная прогулка — одно лишь расстояние, заметь, — не шутка. Девять миль не такая уж и громадная дистанция. Играющий в гольф, например, покрывает больше половины такого расстояния, прежде чем мяч побывает в восемнадцати лунках. А ведь гольф, — лукаво добавил он, подразумевая тот факт, что я играю в гольф, — это игра стариков.