Страница:
средневековья. Время создания поэмы - начало 70-х годов XIV в. Поэт
оплакивает здесь потерю драгоценной жемчужины - любимой дочери, которая
умерла в младенческие годы; он посещает ее могилу и однажды, утомленный
горькими раздумьями, засыпает здесь среди мирно цветущей природы и видит
сон. Перед ним - незнакомая местность, где скалы сверкают, как хрусталь, где
листья деревьев и кустарников словно вылиты из серебра и где у сияющего
серебряного ручья вместо песка разбросан жемчуг. Птицы с разноцветным
оперением поют сладостные песни, поток сверкает тысячами созвездий. Поэт
следует по течению ручья. За одним из изгибов его, на островке, он видит
свое дитя в белой одежде, осыпанной алмазами. Девочка приветствует отца и
старается его утешить: она сделалась королевой в небесном царстве. Отец
радостно взволнован, хотя и не может понять, чем заслужила она столь большую
честь: "Ведь ты, - говорит он ей, - по младенчеству не знала еще даже первых
молитв, - "Верую" и "Отче наш", - как же стала ты королевой с первого дня?
Можно быть герцогиней или придворной дамой! Но королевой! Это слишком
высокое место!" Дитя отвечает ему пересказом евангельской притчи о
работниках на винограднике и толкованием 14-й главы "Апокалипсиса", и
прозревший отец собственными очами видит свою дочь в кругу тех, кто окружает
апокалиптического агнца. Этот богословско-схоластический спор в центре
нежнейшей лирической поэмы, полной тончайших оттенков в описании условной
райской природы, может показаться для нас чужеродным всему произведению.
Иначе должны были отнестись к нему современники этой поэмы; этот спор
касается двух важнейших проблем, занимавших богословско-философскую мысль
XIV в.: вопроса о предопределении и свободной воле и о спасении милостью
божьей или человеческими делами. К тому же спор так искусно сплетен с чисто
житейскими чувствами тоскующего отца, что составляет как бы естественный
центр всей поэмы в целом. Радость, охватившая сердце отца, когда он увидел
дочь среди блаженных ликов, "нежных, как девушки на церковной мессе",
становится беспредельной; он хочет достичь ее, он не слушает, когда она
говорит, что разделяющий их поток может быть пройден только через смерть,
бросается в сверкающие серебряными звездами струи и просыпается на зеленом
холме, у дорогой могилки.
Это произведение представляет собою поэму-видение. Прямо или через
какие-либо посредства поэма восходит, быть может, к "Роману о Розе". Есть
также некоторое соответствие между "Жемчужиной" и аллегорической итальянской
поэзией XIV в. Как и в "Божественной комедии" Данте, аллегория поднимается
здесь в сферу чистой символики; видение Беатриче в раю многими чертами
напоминает видение, описанное в "Жемчужине". Еще более близкая итальянская
параллель - четырнадцатая эклога Боккаччо ("Олимпия"), написанная им на
латинском языке после 1358 г., в которой он оплакивает свою умершую и нежно
любимую дочь. Тем не менее, вопрос о возможном влиянии этой эклоги на
английскую аллитеративную поэму остается открытым. Стилистические и
композиционные особенности "Жемчужины" позволяют признать ее одним из
наиболее изысканных произведений английской поэзии XIV в., не уступающим в
этом отношении совершенному мастерству Чосера. Обращает на себя внимание
особая обработанность ее формы. Концы и начала строф связаны вместе
сознательным употреблением в них одних и тех же слов или сочетаний их,
наподобие повторяющегося или слегка варьируемого рефрена; наличие рифмы,
определяющей форму строфы, не уничтожает аллитерации как постоянного и
хорошо обдуманного стилистического приема. Наконец, последний стих поэмы
близко воспроизводит первый и как бы замыкает ее искусное кольцевое
построение, в чем также усматривали, хотя и без достаточных оснований,
знакомство автора с техникой "Божественной комедии" Данте. Стилистическая
ткань поэмы отличается чрезвычайной пышностью, богатством красок и
сравнений, сверкающих в ее стихах.
Аскетическая идея в формах утонченной символики, дидактика, почерпнутая
из евангельских притч и рассказанная стилем рыцарского романа, характеризует
две поэмы, также приписываемые автору "Сэра Гавейна", - "Чистота"
(Clannesse) и "Терпение" (Pacyence). Чистота, незапятнанным символом которой
была "маленькая королева" в "Жемчужине", составила тему богословской
рапсодии в аллитеративных стихах в первой из этих поэм. Библейские и
евангельские мотивы причудливо сочетаются здесь с отзвуками "Романа о Розе",
книги о чудесных путешествиях сэра Джона Мандевиля и легенд о рыцаре Лебедя.
Как лейтмотив звучат слова апостола Матфея: "Блаженны чистые сердцем", но
тем сильнее контрастные картины мщения небес за греховную жизнь, -
изображена гибель Содома и Гоморры, поэтически разработан самостоятельный
эпизод, внушенный книгой Бытия, который много веков спустя вдохновил и
Байрона в его мистерии "Небо и земля", - о любви ангелов к дочерям человека
и потопе, уничтожившем род Адама. Тот же суровый ригоризм встречаем мы и в
другой, более короткой, поэме - "Терпение", тесно связанной с первой и
пытающейся найти утешение от горестей жизни в доводах богословской
премудрости. Многие мысли "Чистоты" и "Терпения" напоминают нам
дидактические поэмы Гауэра.
Таковы были высшие достижения английской рыцарской поэзии конца XIV в.
Но это изысканное искусство было искусством обреченным. Его форма и
поэтический словарь были уже архаичными; питаясь легендой и отвлеченными
религиозно-философскими умозрениями, оно слишком отрывалось и отставало от
жизни, которая все более настойчиво заявляла о своих требованиях. В поэме
Ленгленда Петр Пахарь заставляет рыцаря взяться за плуг; близки крестьянские
восстания, которые вскоре наполнят ужасом рыцарские сердца. Идеальные
времена рыцарства давно остались позади и существуют лишь в поэтическом
воображении. Аллитеративные рыцарские поэмы, предназначенные для узкого
круга "избранных" читателей, никогда не имели особенно широкой популярности
(недаром произведения автора "Сэра Гавейна" дошли до нас в единственной
рукописи). Лишь в конце XIX-начале XX вв., в связи с возрождением
эстетического интереса к искусству средневековья, "Сэр Гавейн" был несколько
раз переведен на современный английский язык.
ГАУЭР
Среди многочисленных английских поэтов второй половины XIV века
наибольшей славой, у современников и потомства пользовались Чосер и Тауэр.
Если Чосер справедливо считается создателем английской национальной
литературы и основоположником демократического реализма, которому предстояло
в дальнейшем сыграть в ней столь важную роль, то Гауэру принадлежала
историческая заслуга подведения итогов обширному и разнообразному
поэтическому наследию средних веков.
Имя Джона Гауэра (John Gower, около 1330-1408 гг.) с давних пор
связывается с именем Чосера. В цветущую пору английского Возрождения, когда
поэтическая слава Гауэра была еще велика, Филипп Сидней писал: "Подобно
тому, как первыми творцами поэзии на итальянском языке были поэты Данте,
Боккаччо и Петрарка, так на нашем английском это были Гауэр и Чосер". Это
традиционное сопоставление Гауэра и Чосера как двух поэтических светил,
впервые взошедших на английском небосклоне, удержанное еще Драйденом,
получило, однако, свое, образное применение в последующей английской
критике. Их называли вместе только для того, чтобы противопоставить друг
другу. Чем яснее и ярче раскрывалось историческое значение Чосера, тем
сильнее отступал Гауэр на задний план. Чем очевиднее становилось, что всеми
лучшими сторонами своего творчества Чосер был связан с будущими
ренессансными традициями английской литературы, тем несомненнее проступали у
Гауэра архаические, средневековые черты. Критика XIX в. вовсе отказала
Гауэру в поэтических достоинствах и зачислила его в разряд поэтов
второстепенных. Установилось мнение, что рядом с Чосером Гауэр - это
"бесплодная пустыня", по которой путь утомителен для тех, кто уже совершил
веселую прогулку с чосеровскими паломниками.
В сравнении с Чосером, особенно эпохи его творческого расцвета, Гауэр,
действительно, архаичен. Они мало походят друг на друга даже тогда, когда
пишут на те же темы, обрабатывают те же сюжеты. Там, где Чосер отличается
чудесной живостью и полнотой жизненных впечатлений, Гауэр тяжеловесен,
риторичен, наставителен и остается прежде всего начетчиком средневекового
стиля.
Очень существенны также отличия Гауэра от другого его современника -
Ленгленда. Латинская поэма Гауэра "Глас вопиющего", написанная на тему о
крестьянском восстании 1381 г., касается многих из тех проблем, какие стояли
и перед Ленглендом. Здесь именно и раскрывается с особенной отчетливостью
полная противоположность их точек зрения. Ленгленд стоит на стороне
трудящегося крестьянства и тяготеет к прогрессивным течениям общественной
мысли своего Бремени: Гауэр, напротив, настроен враждебно ко всем новым
веяниям; восставшая же крестьянская масса внушает ему чувства ожесточенной
ненависти, мстительности и презрения.
Тяготея ко двору, Гауэр вместе с тем тяготел ко многому из того, что
уже обрекалось на гибель в условиях нарождавшейся новой национальной
культуры, - например, к французской стихотворной речи. Он навсегда остался
"трехъязычным" поэтом, никогда не испытал особого тяготения к национальной
поэтической речи и не почувствовал всего нового и свежего в том веянии,
которое шло из современной ему гуманистической Италии, хотя как будто и
приуготовлен был для этого своим латинским образованием. Но вместе с тем
Гауэр во многих отношениях является прямым предшественником Чосера,
последним этапом, подготовляющим в поэзии многое из того, что было
необходимо для появления "Кентерберийских рассказов". В этом именно и
заключается для нас его большой исторический интерес.
Это был "образцовый" писатель для школьного употребления, каким его,
между прочим, считал еще Бен Джонсон, специально рекомендующий его с этой
целью для чтения юношества и часто цитирующий его в своей "Английской
грамматике".
Чосер в посвящении своей поэмы "Троил и Хризеида" писал: "О,
нравственный Гауэр! С этой книгой обращаюсь я к тебе и к мудрому Строду в
надежде на то, что вы, по доброте и доброжелательному усердию, исправите в
ней то, что окажется нужным". Эта оценка Гауэра ("нравственный Гауэр") как
дидактика, моралиста оказалась очень меткой и привилась: морализм,
назидательность, проповедничество - это и есть одно из отличий Гауэра от
Чосера и в то же время определение существа поэзии Гауэра.
Любопытно, что Гауэр, в свою очередь, включил в последнюю из своих
поэм, "Исповедь влюбленного", изысканный комплимент по адресу Чосера,
сказанный, впрочем, с полным сознанием своего достоинства и, может быть,
даже некоторого превосходства. Гауэр заставляет Венеру обратиться к нему со
следующими словами: "Передай мой привет Чосеру, когда встретишь его, моему
ученику и поэту, который в полном цвете молодости... написал в мою честь
столько песен и веселых поэм, наполняющих королевство" (стих 33203 и сл.). В
более поздней редакции своей поэмы Гауэр почему-то вычеркнул эти стихи.
Высказывали предположение, что причиной этого явилась ссора обоих поэтов, но
такое объяснение лишено всякой достоверности, между прочим, и потому, что мы
вовсе не знаем, насколько сильна была их дружба. Личные отношения обоих
поэтов - одно из тех темных мест, которыми столь изобилует биография Гауэра.
Для нас в данном случае важно другое, - что и Чосер, и Гауэр дали друг другу
характеристики и вместе с тем резко противопоставили себя друг другу. Если
для Гауэра Чосер был "учеником" богини Венеры и автором веселых поэм,
написанных в ее славу, то для Чосера Гауэр был прежде всего моралистом и
проповедником, строго ортодоксальным, достопочтенным, но, может быть,
несколько скучным. О последнем можно догадаться и из тех переработок,
которым Чосер подверг общие с ним или, может быть, у него позаимствованные
сюжеты: под пером автора "Кентерберийских рассказов" они стали неузнаваемы.
Документальные биографические данные о Гауэре очень скудны. Мы не знаем
точно ни года, ни места его рождения, дата его смерти также устанавливается
лишь приблизительно. Он был, повидимому, родом из Кента. Его латинская поэма
"Глас вопиющего" дает подробное описание крестьянского восстания 1381 г.,
один из важнейших очагов которого был именно в Кенте. Гауэр обнаруживает
здесь и такую осведомленность о самом ходе событий, и такую брызжущую желчью
ненависть к восставшим, что выдает себя столовой как человек, близко к
сердцу принимавший интересы крупных землевладельцев этого графства. На
основании поздних актов обычно заключают, что Гауэр владел крупными
поместьями и в Кенте, и в Норфольке, и в Сеффольке и что, отдавая земли в
аренду, он получал значительные доходы. Впрочем, у нас нет ни одного
достоверного свидетельства, из которого можно было бы заключить, что он имел
дворянский титул. Он был близок и ко двору, но не был связан с ним так
тесно, как Чосер, и, во всяком случае, никогда не занимал официальной
должности. Несомненно, что он происходил из богатой семьи, был вполне
обеспеченным человеком, получил хорошее образование и, не нуждаясь в
средствах, мог всецело отдаться литературной деятельности, чтению, изучению
языков, созерцательным, кабинетным досугам. В последние годы перед смертью
он жил, повидимому, при августинском монастыре Сент-Мэри-Овери в
Саутваркском предместье Лондона, как бы вдали от мира и в то же время в
непосредственной близости и к столице, и ко дворцу, не вступая в монашеский
орден, но и не чуждаясь монастырских правил и распорядка жизни и являясь
также щедрым и набожным вкладчиком в монастырскую казну. Здесь он умер, уже
слепой и в преклонном возрасте. Завещание его датировано 15 августа 1408 г.
В приделе церкви того же монастыря, ныне в Саутваркском соборе, воздвигнута
великолепная гробница Гауэра, впоследствии подновлявшаяся: скульптор
изобразил на ней фигуру поэта в позе спящего старца, с руками, воздетыми для
молитвы, с ожерельем на груди, с лебедем, эмблемой ланкастерской династии;
голова его покоится на трех фолиантах, на которых написаны заглавия трех его
важнейших поэтических трудов: "Speculum meditantis" (Зерцало размышляющего),
"Vox clamantis" (Глас вопиющего) и "Confessio amantis" (Исповедь
влюбленного). Латинская надпись гласит, что здесь похоронен Джон Гауэр,
"знаменитый английский поэт".
Из этих трех произведений долгое время были известны только два
последних: латинская поэма "Глас вопиющего" и английская - "Исповедь
влюбленного". Единственная рукопись "Зерцала размышляющего" была найдена, в
Кембридже лишь в 1895 г., а издана еще позднее; она оказалась поэмой
французской и имеет несколько иное заглавие - "Зерцало человеческое" (Mirour
de 1'omme). Таким образом, Гауэр был поэтом "трехъязычным", в одинаковой
степени владевшим стихотворной техникой на французском, латинском и
английском языках.
Наиболее ранним из этих произведений является "Зерцало человеческое",
возникшее между 1377-1379 гг., когда Гауэр уже жил в Лондоне. Это - большая
поэма, объемом в 30000 стихов, в десяти частях, совершенно средневекового
стиля. Основная мысль ее та, что пороки и добродетели вечно борются между
собой за человека, тяготеющего ко злу. Написанная в первые годы после
восшествия на престол Ричарда II, поэма отражает многие теневые стороны этих
тяжелых лет, когда недовольство и озлобление все сильнее захватывали
различные социальные круги населения Англии, отягощенного поборами по случаю
возобновившейся войны с Францией и раздраженного всяческими
злоупотреблениями администрации. Но критика Гауэра очень умеренна и все
время переводится в плоскость чисто этических оценок. Все одинаково виноваты
в своей испорченности - купцы, работники и монахи, прелаты и короли; ко всем
им применен один и тот же моральный критерий; за все горести и отрицательные
стороны современной жизни ответственен "век" и каждый человек в отдельности,
взятый без всякой конкретизации или проблесков социального анализа.
Представители всех званий и состояний охарактеризованы одной вялой и
педантической описательной манерой, довольно гладкими, но бесцветными
французскими стихами. Обращение к действительности - только повод для бесед
на отвлеченные "монастырские" темы: о превосходстве созерцательной жизни над
жизнью деятельной, о преимуществах следования правилам христианской церкви
над личной инициативой в поведении и строе мыслей. Поэтому на всей этой
длинной поэме лежит отпечаток безжизненности и мертвого педантизма.
"Зерцало человеческое" - не единственное произведение, написанное
Гауэром по-французски. Ему принадлежит также несколько десятков французских
"баллад", "мадригалов", "посланий", в которых наряду с другими светскими
мотивами звучат любовные признания, высказанные, впрочем, в самой
благопристойной форме. Так, Гауэр, например, предупреждает, что значительная
часть его "любовных баллад" "написана исключительно для людей, ожидающих
любви по праву брака". Как ни распространен был еще французский язык в
придворных кругах Англии во второй половине XIV в., Гауэр все же чувствовал
необходимость оправдывать свое тяготение к нему; он говорит, что в своих
балладах воспользовался этим языком только потому, что, хотя он и
англичанин, но обращался ко всему свету. Несколько французских
стихотворений, обращенных Гауэром к Генриху IV после его вступления на
престол, свидетельствуют, что он писал по-французски до конца своей жизни,
одновременно пробуя свои силы в латинском и английском стихосложении.
"Зерцало человеческое", с его внешним бесстрастием и пассивной
созерцательностью, могло создать впечатление, что Гауэр не имел склонности и
не был способен к более активному (и, так сказать, "социально окрашенному")
восприятию действительности. Его поэма "Глас вопиющего" доказывает обратное.
Это поэма классовой ненависти и социальной борьбы. Содержанием ее служит
крестьянское восстание 1381 г., описанное с точки зрения самого горячего его
противника. Поэма написана по-латыни, так называемым "элегическим дистихом"
и, по крайней мере в первой части, где в аллегорической форме описывается
восстание Уота Тайлера, достигает значительной сатирической силы. Свою
окончательную отделку поэма получила около 1382 г. и в полном виде состоит
из 7 книг (10265 стихов), однако первая, наиболее интересная, часть ее
занимает почти пятую часть всей поэмы (2105 стихов).
Начинается поэма описанием июньского дня, в четвертый год царствования
Ричарда II, - когда улыбающаяся природа была так щедра: поля пестрели
цветами, птицы сливали свои песни с журчаньем ручьев. Но вот наступила ночь,
поэт, охваченный внезапным страхом, не мог сомкнуть глаз и, только когда
утренняя звезда возвестила приближение рассвета, забылся тяжелым сном. Ему
привиделось поле, куда он пошел собирать цветы. Толпы народа, собравшиеся на
том же поле, навлекли на себя гнев божий и внезапно превращены были в дикие
звериные стаи, потерявшие человеческий разум. Ослы, словно львы, пустились
искать добычи и наводили страх на горожан своим ревом: "Иха!" Они не хотят
более таскать в городе мешки, они требуют, чтобы их уравняли с лошадьми.
Вместе с ослами восстали и быки: их уже никто не смеет ударить в зад
стрекалом или вести на работу за рога, как можно было еще накануне. Они
гордо вытянули свои шеи, подняли головы и не согласны больше носить ярмо и
тащиться с плугом. У них теперь медвежьи лапы, хвосты, как у драконов, а из
пасти исходит пламя. Кто станет пасти такую скотину? Поля пустеют. Бык стал
львом, леопардом, медведем. Даже в свиней вселился какой-то дьявол: никто не
посмеет им вдеть теперь в ноздри кольцо; они стали, словно волки. Среди них
есть один боров, уроженец Кента: это намек на одного из вождей восстания. Из
его пасти исходит пламя, пожирающее все, что встречается ему на пути; его
глаза сверкают, клыки оскалены. Собаки, сорвавшиеся с цепей уже не внемлют
рогу охотников и готовы растерзать их самих. Укусы собак ядовиты, и чем
больше они едят, тем ненасытнее их голод. Сатана и ад ликуют, заслышав лай
разъяренных псов. Сам Цербер срывается с цепи и спешит к ним, чтобы
руководить восстанием. Даже коты, кроткие коты (намек на домашнюю челядь)
вдруг одичали. Лисицы вырвались из темниц; петух сделался соколом: у него
такой же клюв и когти, а его утреннее пенье, вчера еще столь мирное,
превратилось в дикий крик. Гусь закружился, словно коршун, над добычей, и
совы стали летать днем.
Предводителем этой рати чудовищ становится сойка (wat, уот), - образ
неудачный, но понадобившийся Гауэру для того, чтобы намекнуть на имя Уота
Тайлера, одного из главных вождей восстания 1381 г. Далее описывается самое
восстание. Конечно, все фактические данные у Гауэра освещены очень
тенденциозно; он чувствует презрение и ужас к крестьянству, которое
поднялось для того, чтобы истребить феодальных сеньоров. Отдельные картины,
нарисованные Гауэром, могут служить любопытными аналогиями к тем, которые
даны у Ленгленда, при всем различии их освещения. По Гауэру, например,
крестьяне - "это те, кто с великим трудом в поте лица добывают для нас
средства к жизни, как повелел сам бог; еще праотец Адам услышал это
повеление из уст всевышнего". До тех пор, пока крестьянин безропотно
исполнял все это, поля давали хороший урожай; теперь же все изменилось:
земледелец не ищет такого труда; батраков стало мало, и они сделались
"ленивы и жадны, стараются сделать поменьше, а требуют за это самую большую
плату". "И отчего это, - прибавляет Гауэр, - требует себе сладкого питья
тот, кто от рождения пил простую воду из озера?" Его удивляет, что
крестьянин, "рожденный из рода бедняков и сам бедняк, заботится о своем
желудке, как какой-нибудь сеньор". На подобные вопросы Гауэр, как и
большинство феодалов его времени, естественно, не мог дать ответа; тем не
менее, реальность угрозы представлялась ему слишком очевидной. "Если
правосудие не будет соединено со страхом, - пессимистически рассуждает он, -
то в скором времени я думаю, им (т. е. батракам) покорятся сеньоры".
Последующие части поэмы на разные лады варьируют тревожные мысли первой
и в ряде дидактических рассуждений намечают лучшие способы избавления от
зла. Важнейший из них - самоограничение и беспрекословное следование
церковным заветам. Гауэр не сочувствует ни Виклифу, ни лоллардам, хотя и
говорит о великих непорядках в церковной жизни, о папе "схизматическом" и
папе "истинном" и даже обрушивается на нищенствующих монахов (чч. III и IV).
Нападки на "военное сословие" (ч. V), на юристов (ч. VI) также не
обнаруживают у Гауэра никаких реформаторских настроений или надежд на
спасительные социальные перемены; напротив, цель его заключается в том,
чтобы остановить начавшееся разложение старого быта, восстановить его во
всей его неприкосновенности и обратиться лишь к исправлению "нравственной"
порчи, владеющей всеми сословиями. В заключительной части поэт применяет к
современному обществу взятый им из книги пророка Даниила сон Навуходоносора
о человеке, все части которого сделаны были из разных металлов, - голова из
золота, грудь из серебра, чрево и бедра из меда, голени из железа и частью
из глины. У Гауэра ноги этого символического великана, олицетворяющего собою
английское общество, сделаны уже не из железа и глины, а из корыстолюбия и
нечистых вожделений.
Поэма "Глас вопиющего" пользовалась некоторой известностью; до нас
дошло около десяти ее рукописных списков. Однако важнейшим из всех
произведений Гауэра, обеспечившим ему долгую славу, была большая поэма
"Исповедь влюбленного". Гауэр два или три раза переделывал свое
произведение, внося значительные изменения в текст, работал над ним упорно и
долго и создал поэму, которую охотно читали в течение двух столетий.
Популярность поэмы была основана прежде всего на ее языке; она написана
по-английски, четырехстопными стихами, попарно рифмующимися, и состоит из
пролога и восьми книг (33400 стихов). Несомненно, впрочем, что не только
язык был причиной долгого внимания к ней читателей. Поэма явилась подлинной
сокровищницей средневековых сюжетов, целой энциклопедией небольших
повествований, которыми впоследствии охотно пользовались и романисты, и
драматурги. В отличие от других, более ранних, поэм Гауэра "Исповедь
влюбленного" имела и другие новые достоинства, делавшие ее более
привлекательной для читателей, по крайней мере в XV и XVI вв. Несмотря на
всюду присущий Гауэру морализм, в этой поэме он все же становится более
веселым и занимательным рассказчиком и менее рьяно проповедует умеренность,
воздержание и вообще монастырско-церковную мораль. Сам автор прямо говорит о
своей "новой манере" в этом произведении, подчеркивая, что он создает "вещь
в новом роде".
Любопытен и повод, вызвавший эту поэму к жизни. В прологе Гауэр
рассказывает, как однажды на Темзе лодка его поровнялась с королевской
оплакивает здесь потерю драгоценной жемчужины - любимой дочери, которая
умерла в младенческие годы; он посещает ее могилу и однажды, утомленный
горькими раздумьями, засыпает здесь среди мирно цветущей природы и видит
сон. Перед ним - незнакомая местность, где скалы сверкают, как хрусталь, где
листья деревьев и кустарников словно вылиты из серебра и где у сияющего
серебряного ручья вместо песка разбросан жемчуг. Птицы с разноцветным
оперением поют сладостные песни, поток сверкает тысячами созвездий. Поэт
следует по течению ручья. За одним из изгибов его, на островке, он видит
свое дитя в белой одежде, осыпанной алмазами. Девочка приветствует отца и
старается его утешить: она сделалась королевой в небесном царстве. Отец
радостно взволнован, хотя и не может понять, чем заслужила она столь большую
честь: "Ведь ты, - говорит он ей, - по младенчеству не знала еще даже первых
молитв, - "Верую" и "Отче наш", - как же стала ты королевой с первого дня?
Можно быть герцогиней или придворной дамой! Но королевой! Это слишком
высокое место!" Дитя отвечает ему пересказом евангельской притчи о
работниках на винограднике и толкованием 14-й главы "Апокалипсиса", и
прозревший отец собственными очами видит свою дочь в кругу тех, кто окружает
апокалиптического агнца. Этот богословско-схоластический спор в центре
нежнейшей лирической поэмы, полной тончайших оттенков в описании условной
райской природы, может показаться для нас чужеродным всему произведению.
Иначе должны были отнестись к нему современники этой поэмы; этот спор
касается двух важнейших проблем, занимавших богословско-философскую мысль
XIV в.: вопроса о предопределении и свободной воле и о спасении милостью
божьей или человеческими делами. К тому же спор так искусно сплетен с чисто
житейскими чувствами тоскующего отца, что составляет как бы естественный
центр всей поэмы в целом. Радость, охватившая сердце отца, когда он увидел
дочь среди блаженных ликов, "нежных, как девушки на церковной мессе",
становится беспредельной; он хочет достичь ее, он не слушает, когда она
говорит, что разделяющий их поток может быть пройден только через смерть,
бросается в сверкающие серебряными звездами струи и просыпается на зеленом
холме, у дорогой могилки.
Это произведение представляет собою поэму-видение. Прямо или через
какие-либо посредства поэма восходит, быть может, к "Роману о Розе". Есть
также некоторое соответствие между "Жемчужиной" и аллегорической итальянской
поэзией XIV в. Как и в "Божественной комедии" Данте, аллегория поднимается
здесь в сферу чистой символики; видение Беатриче в раю многими чертами
напоминает видение, описанное в "Жемчужине". Еще более близкая итальянская
параллель - четырнадцатая эклога Боккаччо ("Олимпия"), написанная им на
латинском языке после 1358 г., в которой он оплакивает свою умершую и нежно
любимую дочь. Тем не менее, вопрос о возможном влиянии этой эклоги на
английскую аллитеративную поэму остается открытым. Стилистические и
композиционные особенности "Жемчужины" позволяют признать ее одним из
наиболее изысканных произведений английской поэзии XIV в., не уступающим в
этом отношении совершенному мастерству Чосера. Обращает на себя внимание
особая обработанность ее формы. Концы и начала строф связаны вместе
сознательным употреблением в них одних и тех же слов или сочетаний их,
наподобие повторяющегося или слегка варьируемого рефрена; наличие рифмы,
определяющей форму строфы, не уничтожает аллитерации как постоянного и
хорошо обдуманного стилистического приема. Наконец, последний стих поэмы
близко воспроизводит первый и как бы замыкает ее искусное кольцевое
построение, в чем также усматривали, хотя и без достаточных оснований,
знакомство автора с техникой "Божественной комедии" Данте. Стилистическая
ткань поэмы отличается чрезвычайной пышностью, богатством красок и
сравнений, сверкающих в ее стихах.
Аскетическая идея в формах утонченной символики, дидактика, почерпнутая
из евангельских притч и рассказанная стилем рыцарского романа, характеризует
две поэмы, также приписываемые автору "Сэра Гавейна", - "Чистота"
(Clannesse) и "Терпение" (Pacyence). Чистота, незапятнанным символом которой
была "маленькая королева" в "Жемчужине", составила тему богословской
рапсодии в аллитеративных стихах в первой из этих поэм. Библейские и
евангельские мотивы причудливо сочетаются здесь с отзвуками "Романа о Розе",
книги о чудесных путешествиях сэра Джона Мандевиля и легенд о рыцаре Лебедя.
Как лейтмотив звучат слова апостола Матфея: "Блаженны чистые сердцем", но
тем сильнее контрастные картины мщения небес за греховную жизнь, -
изображена гибель Содома и Гоморры, поэтически разработан самостоятельный
эпизод, внушенный книгой Бытия, который много веков спустя вдохновил и
Байрона в его мистерии "Небо и земля", - о любви ангелов к дочерям человека
и потопе, уничтожившем род Адама. Тот же суровый ригоризм встречаем мы и в
другой, более короткой, поэме - "Терпение", тесно связанной с первой и
пытающейся найти утешение от горестей жизни в доводах богословской
премудрости. Многие мысли "Чистоты" и "Терпения" напоминают нам
дидактические поэмы Гауэра.
Таковы были высшие достижения английской рыцарской поэзии конца XIV в.
Но это изысканное искусство было искусством обреченным. Его форма и
поэтический словарь были уже архаичными; питаясь легендой и отвлеченными
религиозно-философскими умозрениями, оно слишком отрывалось и отставало от
жизни, которая все более настойчиво заявляла о своих требованиях. В поэме
Ленгленда Петр Пахарь заставляет рыцаря взяться за плуг; близки крестьянские
восстания, которые вскоре наполнят ужасом рыцарские сердца. Идеальные
времена рыцарства давно остались позади и существуют лишь в поэтическом
воображении. Аллитеративные рыцарские поэмы, предназначенные для узкого
круга "избранных" читателей, никогда не имели особенно широкой популярности
(недаром произведения автора "Сэра Гавейна" дошли до нас в единственной
рукописи). Лишь в конце XIX-начале XX вв., в связи с возрождением
эстетического интереса к искусству средневековья, "Сэр Гавейн" был несколько
раз переведен на современный английский язык.
ГАУЭР
Среди многочисленных английских поэтов второй половины XIV века
наибольшей славой, у современников и потомства пользовались Чосер и Тауэр.
Если Чосер справедливо считается создателем английской национальной
литературы и основоположником демократического реализма, которому предстояло
в дальнейшем сыграть в ней столь важную роль, то Гауэру принадлежала
историческая заслуга подведения итогов обширному и разнообразному
поэтическому наследию средних веков.
Имя Джона Гауэра (John Gower, около 1330-1408 гг.) с давних пор
связывается с именем Чосера. В цветущую пору английского Возрождения, когда
поэтическая слава Гауэра была еще велика, Филипп Сидней писал: "Подобно
тому, как первыми творцами поэзии на итальянском языке были поэты Данте,
Боккаччо и Петрарка, так на нашем английском это были Гауэр и Чосер". Это
традиционное сопоставление Гауэра и Чосера как двух поэтических светил,
впервые взошедших на английском небосклоне, удержанное еще Драйденом,
получило, однако, свое, образное применение в последующей английской
критике. Их называли вместе только для того, чтобы противопоставить друг
другу. Чем яснее и ярче раскрывалось историческое значение Чосера, тем
сильнее отступал Гауэр на задний план. Чем очевиднее становилось, что всеми
лучшими сторонами своего творчества Чосер был связан с будущими
ренессансными традициями английской литературы, тем несомненнее проступали у
Гауэра архаические, средневековые черты. Критика XIX в. вовсе отказала
Гауэру в поэтических достоинствах и зачислила его в разряд поэтов
второстепенных. Установилось мнение, что рядом с Чосером Гауэр - это
"бесплодная пустыня", по которой путь утомителен для тех, кто уже совершил
веселую прогулку с чосеровскими паломниками.
В сравнении с Чосером, особенно эпохи его творческого расцвета, Гауэр,
действительно, архаичен. Они мало походят друг на друга даже тогда, когда
пишут на те же темы, обрабатывают те же сюжеты. Там, где Чосер отличается
чудесной живостью и полнотой жизненных впечатлений, Гауэр тяжеловесен,
риторичен, наставителен и остается прежде всего начетчиком средневекового
стиля.
Очень существенны также отличия Гауэра от другого его современника -
Ленгленда. Латинская поэма Гауэра "Глас вопиющего", написанная на тему о
крестьянском восстании 1381 г., касается многих из тех проблем, какие стояли
и перед Ленглендом. Здесь именно и раскрывается с особенной отчетливостью
полная противоположность их точек зрения. Ленгленд стоит на стороне
трудящегося крестьянства и тяготеет к прогрессивным течениям общественной
мысли своего Бремени: Гауэр, напротив, настроен враждебно ко всем новым
веяниям; восставшая же крестьянская масса внушает ему чувства ожесточенной
ненависти, мстительности и презрения.
Тяготея ко двору, Гауэр вместе с тем тяготел ко многому из того, что
уже обрекалось на гибель в условиях нарождавшейся новой национальной
культуры, - например, к французской стихотворной речи. Он навсегда остался
"трехъязычным" поэтом, никогда не испытал особого тяготения к национальной
поэтической речи и не почувствовал всего нового и свежего в том веянии,
которое шло из современной ему гуманистической Италии, хотя как будто и
приуготовлен был для этого своим латинским образованием. Но вместе с тем
Гауэр во многих отношениях является прямым предшественником Чосера,
последним этапом, подготовляющим в поэзии многое из того, что было
необходимо для появления "Кентерберийских рассказов". В этом именно и
заключается для нас его большой исторический интерес.
Это был "образцовый" писатель для школьного употребления, каким его,
между прочим, считал еще Бен Джонсон, специально рекомендующий его с этой
целью для чтения юношества и часто цитирующий его в своей "Английской
грамматике".
Чосер в посвящении своей поэмы "Троил и Хризеида" писал: "О,
нравственный Гауэр! С этой книгой обращаюсь я к тебе и к мудрому Строду в
надежде на то, что вы, по доброте и доброжелательному усердию, исправите в
ней то, что окажется нужным". Эта оценка Гауэра ("нравственный Гауэр") как
дидактика, моралиста оказалась очень меткой и привилась: морализм,
назидательность, проповедничество - это и есть одно из отличий Гауэра от
Чосера и в то же время определение существа поэзии Гауэра.
Любопытно, что Гауэр, в свою очередь, включил в последнюю из своих
поэм, "Исповедь влюбленного", изысканный комплимент по адресу Чосера,
сказанный, впрочем, с полным сознанием своего достоинства и, может быть,
даже некоторого превосходства. Гауэр заставляет Венеру обратиться к нему со
следующими словами: "Передай мой привет Чосеру, когда встретишь его, моему
ученику и поэту, который в полном цвете молодости... написал в мою честь
столько песен и веселых поэм, наполняющих королевство" (стих 33203 и сл.). В
более поздней редакции своей поэмы Гауэр почему-то вычеркнул эти стихи.
Высказывали предположение, что причиной этого явилась ссора обоих поэтов, но
такое объяснение лишено всякой достоверности, между прочим, и потому, что мы
вовсе не знаем, насколько сильна была их дружба. Личные отношения обоих
поэтов - одно из тех темных мест, которыми столь изобилует биография Гауэра.
Для нас в данном случае важно другое, - что и Чосер, и Гауэр дали друг другу
характеристики и вместе с тем резко противопоставили себя друг другу. Если
для Гауэра Чосер был "учеником" богини Венеры и автором веселых поэм,
написанных в ее славу, то для Чосера Гауэр был прежде всего моралистом и
проповедником, строго ортодоксальным, достопочтенным, но, может быть,
несколько скучным. О последнем можно догадаться и из тех переработок,
которым Чосер подверг общие с ним или, может быть, у него позаимствованные
сюжеты: под пером автора "Кентерберийских рассказов" они стали неузнаваемы.
Документальные биографические данные о Гауэре очень скудны. Мы не знаем
точно ни года, ни места его рождения, дата его смерти также устанавливается
лишь приблизительно. Он был, повидимому, родом из Кента. Его латинская поэма
"Глас вопиющего" дает подробное описание крестьянского восстания 1381 г.,
один из важнейших очагов которого был именно в Кенте. Гауэр обнаруживает
здесь и такую осведомленность о самом ходе событий, и такую брызжущую желчью
ненависть к восставшим, что выдает себя столовой как человек, близко к
сердцу принимавший интересы крупных землевладельцев этого графства. На
основании поздних актов обычно заключают, что Гауэр владел крупными
поместьями и в Кенте, и в Норфольке, и в Сеффольке и что, отдавая земли в
аренду, он получал значительные доходы. Впрочем, у нас нет ни одного
достоверного свидетельства, из которого можно было бы заключить, что он имел
дворянский титул. Он был близок и ко двору, но не был связан с ним так
тесно, как Чосер, и, во всяком случае, никогда не занимал официальной
должности. Несомненно, что он происходил из богатой семьи, был вполне
обеспеченным человеком, получил хорошее образование и, не нуждаясь в
средствах, мог всецело отдаться литературной деятельности, чтению, изучению
языков, созерцательным, кабинетным досугам. В последние годы перед смертью
он жил, повидимому, при августинском монастыре Сент-Мэри-Овери в
Саутваркском предместье Лондона, как бы вдали от мира и в то же время в
непосредственной близости и к столице, и ко дворцу, не вступая в монашеский
орден, но и не чуждаясь монастырских правил и распорядка жизни и являясь
также щедрым и набожным вкладчиком в монастырскую казну. Здесь он умер, уже
слепой и в преклонном возрасте. Завещание его датировано 15 августа 1408 г.
В приделе церкви того же монастыря, ныне в Саутваркском соборе, воздвигнута
великолепная гробница Гауэра, впоследствии подновлявшаяся: скульптор
изобразил на ней фигуру поэта в позе спящего старца, с руками, воздетыми для
молитвы, с ожерельем на груди, с лебедем, эмблемой ланкастерской династии;
голова его покоится на трех фолиантах, на которых написаны заглавия трех его
важнейших поэтических трудов: "Speculum meditantis" (Зерцало размышляющего),
"Vox clamantis" (Глас вопиющего) и "Confessio amantis" (Исповедь
влюбленного). Латинская надпись гласит, что здесь похоронен Джон Гауэр,
"знаменитый английский поэт".
Из этих трех произведений долгое время были известны только два
последних: латинская поэма "Глас вопиющего" и английская - "Исповедь
влюбленного". Единственная рукопись "Зерцала размышляющего" была найдена, в
Кембридже лишь в 1895 г., а издана еще позднее; она оказалась поэмой
французской и имеет несколько иное заглавие - "Зерцало человеческое" (Mirour
de 1'omme). Таким образом, Гауэр был поэтом "трехъязычным", в одинаковой
степени владевшим стихотворной техникой на французском, латинском и
английском языках.
Наиболее ранним из этих произведений является "Зерцало человеческое",
возникшее между 1377-1379 гг., когда Гауэр уже жил в Лондоне. Это - большая
поэма, объемом в 30000 стихов, в десяти частях, совершенно средневекового
стиля. Основная мысль ее та, что пороки и добродетели вечно борются между
собой за человека, тяготеющего ко злу. Написанная в первые годы после
восшествия на престол Ричарда II, поэма отражает многие теневые стороны этих
тяжелых лет, когда недовольство и озлобление все сильнее захватывали
различные социальные круги населения Англии, отягощенного поборами по случаю
возобновившейся войны с Францией и раздраженного всяческими
злоупотреблениями администрации. Но критика Гауэра очень умеренна и все
время переводится в плоскость чисто этических оценок. Все одинаково виноваты
в своей испорченности - купцы, работники и монахи, прелаты и короли; ко всем
им применен один и тот же моральный критерий; за все горести и отрицательные
стороны современной жизни ответственен "век" и каждый человек в отдельности,
взятый без всякой конкретизации или проблесков социального анализа.
Представители всех званий и состояний охарактеризованы одной вялой и
педантической описательной манерой, довольно гладкими, но бесцветными
французскими стихами. Обращение к действительности - только повод для бесед
на отвлеченные "монастырские" темы: о превосходстве созерцательной жизни над
жизнью деятельной, о преимуществах следования правилам христианской церкви
над личной инициативой в поведении и строе мыслей. Поэтому на всей этой
длинной поэме лежит отпечаток безжизненности и мертвого педантизма.
"Зерцало человеческое" - не единственное произведение, написанное
Гауэром по-французски. Ему принадлежит также несколько десятков французских
"баллад", "мадригалов", "посланий", в которых наряду с другими светскими
мотивами звучат любовные признания, высказанные, впрочем, в самой
благопристойной форме. Так, Гауэр, например, предупреждает, что значительная
часть его "любовных баллад" "написана исключительно для людей, ожидающих
любви по праву брака". Как ни распространен был еще французский язык в
придворных кругах Англии во второй половине XIV в., Гауэр все же чувствовал
необходимость оправдывать свое тяготение к нему; он говорит, что в своих
балладах воспользовался этим языком только потому, что, хотя он и
англичанин, но обращался ко всему свету. Несколько французских
стихотворений, обращенных Гауэром к Генриху IV после его вступления на
престол, свидетельствуют, что он писал по-французски до конца своей жизни,
одновременно пробуя свои силы в латинском и английском стихосложении.
"Зерцало человеческое", с его внешним бесстрастием и пассивной
созерцательностью, могло создать впечатление, что Гауэр не имел склонности и
не был способен к более активному (и, так сказать, "социально окрашенному")
восприятию действительности. Его поэма "Глас вопиющего" доказывает обратное.
Это поэма классовой ненависти и социальной борьбы. Содержанием ее служит
крестьянское восстание 1381 г., описанное с точки зрения самого горячего его
противника. Поэма написана по-латыни, так называемым "элегическим дистихом"
и, по крайней мере в первой части, где в аллегорической форме описывается
восстание Уота Тайлера, достигает значительной сатирической силы. Свою
окончательную отделку поэма получила около 1382 г. и в полном виде состоит
из 7 книг (10265 стихов), однако первая, наиболее интересная, часть ее
занимает почти пятую часть всей поэмы (2105 стихов).
Начинается поэма описанием июньского дня, в четвертый год царствования
Ричарда II, - когда улыбающаяся природа была так щедра: поля пестрели
цветами, птицы сливали свои песни с журчаньем ручьев. Но вот наступила ночь,
поэт, охваченный внезапным страхом, не мог сомкнуть глаз и, только когда
утренняя звезда возвестила приближение рассвета, забылся тяжелым сном. Ему
привиделось поле, куда он пошел собирать цветы. Толпы народа, собравшиеся на
том же поле, навлекли на себя гнев божий и внезапно превращены были в дикие
звериные стаи, потерявшие человеческий разум. Ослы, словно львы, пустились
искать добычи и наводили страх на горожан своим ревом: "Иха!" Они не хотят
более таскать в городе мешки, они требуют, чтобы их уравняли с лошадьми.
Вместе с ослами восстали и быки: их уже никто не смеет ударить в зад
стрекалом или вести на работу за рога, как можно было еще накануне. Они
гордо вытянули свои шеи, подняли головы и не согласны больше носить ярмо и
тащиться с плугом. У них теперь медвежьи лапы, хвосты, как у драконов, а из
пасти исходит пламя. Кто станет пасти такую скотину? Поля пустеют. Бык стал
львом, леопардом, медведем. Даже в свиней вселился какой-то дьявол: никто не
посмеет им вдеть теперь в ноздри кольцо; они стали, словно волки. Среди них
есть один боров, уроженец Кента: это намек на одного из вождей восстания. Из
его пасти исходит пламя, пожирающее все, что встречается ему на пути; его
глаза сверкают, клыки оскалены. Собаки, сорвавшиеся с цепей уже не внемлют
рогу охотников и готовы растерзать их самих. Укусы собак ядовиты, и чем
больше они едят, тем ненасытнее их голод. Сатана и ад ликуют, заслышав лай
разъяренных псов. Сам Цербер срывается с цепи и спешит к ним, чтобы
руководить восстанием. Даже коты, кроткие коты (намек на домашнюю челядь)
вдруг одичали. Лисицы вырвались из темниц; петух сделался соколом: у него
такой же клюв и когти, а его утреннее пенье, вчера еще столь мирное,
превратилось в дикий крик. Гусь закружился, словно коршун, над добычей, и
совы стали летать днем.
Предводителем этой рати чудовищ становится сойка (wat, уот), - образ
неудачный, но понадобившийся Гауэру для того, чтобы намекнуть на имя Уота
Тайлера, одного из главных вождей восстания 1381 г. Далее описывается самое
восстание. Конечно, все фактические данные у Гауэра освещены очень
тенденциозно; он чувствует презрение и ужас к крестьянству, которое
поднялось для того, чтобы истребить феодальных сеньоров. Отдельные картины,
нарисованные Гауэром, могут служить любопытными аналогиями к тем, которые
даны у Ленгленда, при всем различии их освещения. По Гауэру, например,
крестьяне - "это те, кто с великим трудом в поте лица добывают для нас
средства к жизни, как повелел сам бог; еще праотец Адам услышал это
повеление из уст всевышнего". До тех пор, пока крестьянин безропотно
исполнял все это, поля давали хороший урожай; теперь же все изменилось:
земледелец не ищет такого труда; батраков стало мало, и они сделались
"ленивы и жадны, стараются сделать поменьше, а требуют за это самую большую
плату". "И отчего это, - прибавляет Гауэр, - требует себе сладкого питья
тот, кто от рождения пил простую воду из озера?" Его удивляет, что
крестьянин, "рожденный из рода бедняков и сам бедняк, заботится о своем
желудке, как какой-нибудь сеньор". На подобные вопросы Гауэр, как и
большинство феодалов его времени, естественно, не мог дать ответа; тем не
менее, реальность угрозы представлялась ему слишком очевидной. "Если
правосудие не будет соединено со страхом, - пессимистически рассуждает он, -
то в скором времени я думаю, им (т. е. батракам) покорятся сеньоры".
Последующие части поэмы на разные лады варьируют тревожные мысли первой
и в ряде дидактических рассуждений намечают лучшие способы избавления от
зла. Важнейший из них - самоограничение и беспрекословное следование
церковным заветам. Гауэр не сочувствует ни Виклифу, ни лоллардам, хотя и
говорит о великих непорядках в церковной жизни, о папе "схизматическом" и
папе "истинном" и даже обрушивается на нищенствующих монахов (чч. III и IV).
Нападки на "военное сословие" (ч. V), на юристов (ч. VI) также не
обнаруживают у Гауэра никаких реформаторских настроений или надежд на
спасительные социальные перемены; напротив, цель его заключается в том,
чтобы остановить начавшееся разложение старого быта, восстановить его во
всей его неприкосновенности и обратиться лишь к исправлению "нравственной"
порчи, владеющей всеми сословиями. В заключительной части поэт применяет к
современному обществу взятый им из книги пророка Даниила сон Навуходоносора
о человеке, все части которого сделаны были из разных металлов, - голова из
золота, грудь из серебра, чрево и бедра из меда, голени из железа и частью
из глины. У Гауэра ноги этого символического великана, олицетворяющего собою
английское общество, сделаны уже не из железа и глины, а из корыстолюбия и
нечистых вожделений.
Поэма "Глас вопиющего" пользовалась некоторой известностью; до нас
дошло около десяти ее рукописных списков. Однако важнейшим из всех
произведений Гауэра, обеспечившим ему долгую славу, была большая поэма
"Исповедь влюбленного". Гауэр два или три раза переделывал свое
произведение, внося значительные изменения в текст, работал над ним упорно и
долго и создал поэму, которую охотно читали в течение двух столетий.
Популярность поэмы была основана прежде всего на ее языке; она написана
по-английски, четырехстопными стихами, попарно рифмующимися, и состоит из
пролога и восьми книг (33400 стихов). Несомненно, впрочем, что не только
язык был причиной долгого внимания к ней читателей. Поэма явилась подлинной
сокровищницей средневековых сюжетов, целой энциклопедией небольших
повествований, которыми впоследствии охотно пользовались и романисты, и
драматурги. В отличие от других, более ранних, поэм Гауэра "Исповедь
влюбленного" имела и другие новые достоинства, делавшие ее более
привлекательной для читателей, по крайней мере в XV и XVI вв. Несмотря на
всюду присущий Гауэру морализм, в этой поэме он все же становится более
веселым и занимательным рассказчиком и менее рьяно проповедует умеренность,
воздержание и вообще монастырско-церковную мораль. Сам автор прямо говорит о
своей "новой манере" в этом произведении, подчеркивая, что он создает "вещь
в новом роде".
Любопытен и повод, вызвавший эту поэму к жизни. В прологе Гауэр
рассказывает, как однажды на Темзе лодка его поровнялась с королевской