Страница:
только латинскими.
Перу Кюневульфа, скорее всего клирика, хотя и не являвшегося "ученым
богословом", - принадлежат прежде всего те произведения, в которых он сам, с
помощью рунической "тайнописи", назвал свое имя: христианские эпические
поэмы о Елене и Юлиании, вторая часть поэмы о Христе, "Судьбы апостолов". С
большой степенью вероятия, на основании стилистического анализа, Кюневульфу
приписывают также одну из редакций поэтической обработки жития св. Гутлака;
что же касается всех остальных произведений, которые ученой традицией XIX в.
связывались с его именем, то они едва ли могут принадлежать ему; таковы,
например, поэма об апостоле Андрее, поэма о кресте, сборник загадок, в
котором также пытались, но безуспешно, обнаружить криптограмму его имени,
поэма о Фениксе и др.
"Елена" основана на христианской легенде о царице Елене, матери
императора Константина, будто бы нашедшей крест христов и "святой гвоздь".
"Юлиания" также является поэтической обработкой легенды о христианской
мученице, жизнь которой агиографические сочинения относят ко временам
императора Максимиана.
Любопытно, что в обоих этих произведениях Кюневульфа героинями являются
женщины-христианки, еще не выступавшие в такой роли в англо-саксонской
поэзии.
"Судьбы апостолов" (Fata apostolorum), небольшое стихотворение в 95
строк, за которыми следуют рунические знаки, скрывающие имя автора, по
мнению ряда исследователей, представляет собой эпилог поэмы "Андрей". В нем
повествуется о странствованиях двенадцати апостолов после смерти Христа; по
своей форме стихотворение близко к тем ранним христианским житиям, в которых
занимательнейшим элементом для читателей являлись рассказы о путешествиях,
близкие к позднегреческим "романам-путешествиям".
С новой стороны Кюневульф предстает перед нами в поэме о Христе; она
полна религиозной символики и аллегоризма. Главным источником этой поэмы
является одна из проповедей папы Григория, которая сообщила поэме и особую
назидательность и многие особенности ее символических образов. Как и для
многих христианских книжников, вещи и явления этого мира ценны для поэта
лишь постольку, поскольку они могут быть использованы в качестве религиозных
символов. Луна, например, которая то светит на небе, то гаснет, служит
символом церкви, от времени до времени угнетаемой язычниками или
недальновидными мирскими властителям; солнце является символом божества и
безмерного сияния его для всей вселенной; морское путешествие упоминается в
качестве аллегории человеческого существования. Кюневульф славит Христа и, в
полном согласии со своим латинским источником, последовательно перечисляет
"шесть фаз" в его жизни. В этом произведении Кюневульф обращает к своим
читателям не часто встречающуюся в англо-саксонской письменности просьбу
молиться о спасении его души. Всем его произведениям присущ ужас перед
"страшным судом".
Образ Кюневульфа, воскресающий перед нами после новейших изысканий,
значительно бледнее и трафаретнее, чем тот, который создавался когда-то;
если судить по произведениям, бесспорно ему принадлежащим, Кюневульф больше
отличался христианско-монастырской образованностью своего времени, чем
оригинальностью и силой самобытного поэтического дарования; он всецело
находится во власти христианской апологетики. С другой стороны, его поэмы,
как и более ранние религиозные эпопеи, обладают более или менее резко
выраженными чертами традиционного англо-саксонского эпического стиля и
бессознательно приспособляют к библейским или евангельским темам привычные
поэтические формы старого дружинного эпоса. Явления библейской и
христианской мифологии осмыслены зачастую в образах и формулах дружинной
поэзии. Христос оказывается здесь вождем дружины, апостолы - дружинниками,
патриархи превращаются в эделингов, христианское вероучение распространяется
не путем проповедей, а в битвах, доказывающих мощь новой веры. Малейший
повод используется для введения традиционных для эпической поэзии описаний
битв, морских плаваний и т. п. Тем самым в этой поэзии возникает характерное
противоречие между традиционной эпической формой и новым религиозным
содержанием, особенно отчетливо выступающее у такого поэта, как Кюневульф.
Кюневульф окружен был целым рядом англо-саксонских религиозных поэтов.
Из дошедших до нас произведений этого типа прежде всего обращают на себя
внимание те поэмы, которые некогда ему приписывались; здесь и апостольская
легенда, и жития, и поэтические парафразы различных частей евангелия, и,
наконец, религиозно-назидательные стихотворения. Легенда об Андрее (Andreas)
основана, вероятно, на греческом апокрифе и изображает этого апостола в виде
гордого и могущественного воина. Он спешит на помощь Матфею, который
находится в плену в земле мирмидонян и уже обречен ими на смерти: Христос и
два ангела в виде корабельщиков везут его туда на лодке. Прибыв на место,
Андрей утешает Матфея, сам попадает в плен и подвергается истязаниям, но в
конце-концов творит великое чудо. "И увидел он, что вдоль стен возвышались
могучие устои, огромные столбы, изборожденные бурями, постройка древних
великанов". "Слушайте меня, мраморные глыбы! - кричит им апостол, - заклинаю
вас именем бога, пред которым дрожат все живые твари. Пусть из подножия
вашего поднимутся водные потоки и поглотят людей!" "И тотчас же камень
треснул, полились из расщелин покрытые пеной потоки, и к утру бурные волны
покрывали землю". Картина бунтующего моря и гибели в нем войска мирмидонян
близка к тем морским пейзажам, которые живописал автор "Исхода", и лишний
раз свидетельствует о любви англо-саксонских поэтов к описанию моря, в
особенности в бурю, в моменты грозной борьбы стихий: "Волны растут, потоки
бушуют, сверкает молния, и вода наполняет все, и повсюду слышатся вопли
умирающих".
Легенда о Гутлаке (Guthlac), англо-саксонском отшельнике и святом,
умершем в начале VIII в., в Эксетерском рукописном кодексе состоит из двух
частей. Первая (стихи 1-790) - ранняя и создана, вероятно, вскоре после
смерти Гутлака, так как автор, между прочим, обращается еще к тем воинам,
которые лично знали святого. С другой стороны, эта часть жития довольно
близко следует прозаической латинской редакции "Жития Гутлака" (Vita
Guthlaci), написанной монахом Феликсом из Кроуленда. Первая часть
англо-саксонской стихотворной обработки жития Гутлака представляет собою
любопытный исторический источник, хотя в нем и чувствуется подражание
традиционным агиографическим мотивам; здесь подробно рассказана жизнь
святого, принадлежавшего к знатному роду, буйно проведшего свою молодость,
но покаявшегося, ушедшего в монастырь, затем удалившегося в пустынную
местность, где он прославил себя суровыми аскетическими подвигами. Он живет
в лесу, общается с дикими зверями, его искушают дьяволы, которые однажды
поднимают его на воздух, - это место жития стоит в несомненной связи с
литературой христианских "видений", - и, наконец, он получает славу как
чудотворец и целитель.
Автор временами обнаруживает свое знакомство и с языческой поэзией; это
чувствуется, например, в предсмертной речи Гутлака, в описании наступающей
весны, зеленеющих и цветущих лугов и т. д.
Вслед за первой частью легенды, но значительно позже, создано было,
продолжение ее (так называемый "Guthlac В"), объемом в пятьсот с лишним
стихов (стихи 791-1353). Именно эту вторую часть жития приписывали
Кюневульфу, исходя из данных стилистического анализа; отличия ее от первой
част довольно значительны. Во всем, что касается Гуглака, автор в
особенности близко следует его прозаическому латинскому житию, но
повествовательный элемент временами отступает на второй план по сравнению с
назидательным или символическим; автор подробно рассказывает, например, о
том, как смерть пришла в мир благодаря Адаму и Еве, прежде чем упомянуть о
том, как она постигла Гутлака.
Присущей Кюневульфу манере пользования христианской символикой
(образами животного мира в частности) родственна возникшая, вероятно, в то
же время ранняя англо-саксонская редакция так называемого "Физиолога",
дошедшая до нас лишь в фрагментах. "Физиолог" - книга, имевшая в средние
века универсальное распространение (известная, между прочим, и в
древнерусской литературе). В этой книге описания животных или присущих им
свойств получают своеобразные, подчас очень неожиданные,
религиозно-символические применения. Сохранившиеся англо-саксонские
фрагменты "Физиолога" повествуют о пантере, ките и куропатке.
К этому же типу англо-саксонских аллегорически-дидактических
стихотворений относится небольшая поэма "Феникс" (которую также приписывали
Кюневульфу), символически трактующая дохристианский миф в
церковно-христианском смысле. Миф о птице Феникс, чудесно воскресающей из
своего пепла, - очень древнего происхождения. В IV в. была создана латинская
поэма (Carmen de ave Phoenice), приписываемая раннему христианскому писателю
Лактанцию и получившая большое распространение в средневековой Европе
благодаря возможности различных христианских истолкований ее: для иных
Феникс являлся символом Христа, для других - бессмертия души, для третьих -
воскресения плоти и т. д. Именно это латинское стихотворение и легло в
основу англо-саксонской поэмы о Фениксе. Латинский оригинал довольно близко
передан англо-саксонскими стихами и сопровождается пояснением, что под
Фениксом следует понимать человека, который покинул рай, но после страшного
суда вновь туда возвратится. Интересной особенностью стихотворения являются
его пейзажи, - прежде всего описание блаженного острова на далеком Востоке,
где нет ни зноя, ни холода, дождя или снега, зимы или лета, где неведомы
болезни и смерть; в этой стране, в зеленой роще, окруженной цветущими
долинами, живет дивная птица, Феникс. Прожив тысячу лет, она ищет смерти и
обновления, летит в Финикию, вьет себе гнездо на высокой пальме, и сгорает
здесь от солнечных лучей; из пепла ее рождается новый Феникс, ярче и краше
прежнего. В детальном описании как самой птицы, так и окружающей ее природы
замечательны яркость и богатство красок. Автора нередко называют "первым
колористом" в английской поэзии. Феникс "похож на павлина", но оперение его
еще богаче; вокруг его шеи - как бы кольцо из солнечных лучей, а зоркие
глаза его походят на драгоценные камни, искусно вправленные ювелиром в
золотую вазу, и т. д. Автор полон восхищения перед красотами той блаженной
страны, где воздух полон ароматов, где цветы никогда не вянут и не опадают
на вечно зеленеющие луга. Старому англо-саксонскому эпосу свойственны были
совсем иные пейзажи - картины зимней природы, стужи, холодной пучины моря;
стихотворные парафразы библейских книг ввели в англо-саксонскую поэзию
солнечный свет, яркость, экзотику райских ландшафтов; поэма о Фениксе
приобщила к ней отзвуки античных представлений о "золотом веке" и блаженной
стране бессмертия и вечной юности.
Восточные источники лежат в основе англо-саксонского дидактического
памятника, так называемых диалогов Соломона и Сатурна. Они дошли до нас в
неполном и поврежденном виде в двух редакциях - стихотворной и прозаической;
в обеих Соломон и Сатурн испытывают друг друга в мудрости, предлагая трудные
вопросы и задачи, причем победителем остается Соломон. Первая половина поэмы
полна таинственного аллегоризма; содержанием беседы служит могущество
символического образа господней молитвы (Pater noster); она сильна против
нечистого; каждая буква ее - оружие против древнего змия. Первая буква "П"
(латинская "P") - "воин с длинным шестом, с золотым острием", А - поражает
его со страшной силой, Т - терзает его, колет язык и сокрушает ланиты и т.
д. Во второй половине поэмы беседа Соломона и Сатурна касается вопросов
космогонии и нравственных учений. "Скажи мне, на какую землю никогда не
ступала нога человека? Что это за диво, перед которым не устоят ни звезды,
ни камень, ни дикий зверь и ничто на земле?" Ответ: "Время (yldo)". В
последующих произведениях этого рода Сатурна заместил Марколь (Marcol,
Marcolf), Морольф и т. д., представитель народной мудрости, изображенный
князем Халдейским, которому знакомы все страны Востока.
Дидактическая поэзия была излюбленным жанром англо-саксонской
литературы; однако группа дошедших до нас памятников этого рода объединяет
под этим общим понятием ряд произведений различного стиля и склада. В
некоторых из них сильнее проявляют себя элементы христианской символики и
назидательности, другие, напротив, отличаются большим обилием житейских
бытовых деталей и практических наставлений. Англо-саксонские поэмы о споре
души с телом, известные в нескольких редакциях, написаны на тему,
распространенную в христианской письменности всего германо-романского и
славянского мира, но любопытны ранней датой своего возникновения (IX-X вв.)
и многими своеобразными особенностями. Восходя, повидимому, к латинскому
первоисточнику, они выделяются из числа аналогичных средневековых памятников
суровостью своих красок, беспощадной детальностью в описании тела,
разлученного со своей душой и лежащего в гробу; душа, удрученная грехами
тела, прилетает к нему в ночное время и ведет беседу о будущем суде над
ними, когда они соединятся вновь. Под утро, при первом пении петуха, душа
улетает, а безжизненное тело лежит в гробу безответно; черви гложут труп и
челюстями, острее игл, точат его, забираясь в глаза и в уши, поедая язык:
"Остынет труп, что раньше был покрыт разными одеяниями, и станет паствой
червей и пищей земли. Да будет это памятно всем людям". Спор души с телом
долгое время оставался очень популярной темой английской поэзии; помимо
англо-саксонских памятников в двух кодексах (Эксетерском и Верчеллиевском),
известен также целый ряд англо-саксонских фрагментов, латинская поэма конца
XII в., вероятно написанная в Англии, среднеанглийские поэмы XIII-XV вв. и
много других. Впоследствии к этой же теме приближались английские
"кладбищенские поэты" XVIII в., а в XIX столетии средневековый "Спор души с
телом" со всеми особенностями его формы и образов возродил американский поэт
Лонгфелло в своей поэме "Могила" (The Grave).
С историко-бытовой точки зрения интересны две англо-саксонские
дидактические поэмы, известные под заглавиями: "Дары человека" и "Судьбы
человека", в которых картины англо-саксонской общественной жизни служат,
хотя и по-разному, целям христианского наставления. Первая из этих поэм
внушена автору, повидимому, одним из поучений папы Григория и весьма
оптимистически старается уверить своих читателей в целесообразности всего
миропорядка, в том числе и общественного устройства на земле.
В каждом из людей обнаруживается благость божия, все они нужны миру,
каждый по-своему, и никто не должен предпочесть занятия другого; автор
всматривается в окружающую его жизнь и радуется тому, что в ней есть воины и
строители, музыканты и птицеловы, кузнецы, монахи и ученые. Вторая поэма еще
любопытнее; она также старается дать цельную картину жизни, но выводы автора
не столь безмятежны и благостны: его интересуют различия человеческих судеб,
и он с особенной наглядностью описывает переменчивость человеческого
благополучия и жестокие беды, подстерегающие человека на каждом шагу.
Дошедшие до нас произведения представляют, повидимому, незначительную
часть утраченного целого. Это позволяет нам судить о богатстве и
художественных достоинствах англо-саксонской литературы, - одной из наиболее
замечательных в общем составе европейской литературы раннего средневековья.
Англо-саксонская прозаическая литература создалась позже поэтической и
притом в иной, чем большинство древних поэтических памятников, области
Англии. Поэты "школы Кэдмона", вероятно и Кюневульф, так же как и
древнеанглийские поэты, писавшие на латинском языке, связаны с
северо-восточными областями Англии, по преимуществу с местожительством
англов; более же поздняя прозаическая литература создалась на территории
западных саксов, в Уэссексе, и была в значительной степени результатом
кипучей и многосторонней деятельности короля уэссекского Альфреда (Aelfred,
849-901 гг.), прозванного Великим, одного из наиболее выдающихся деятелей
англо-саксонской истории.
Расцвет англо-саксонской прозы приходится на время с конца IX по начало
XI в., период политической гегемонии Уэссекса и господства его диалекта,
поднявшегося тогда на степень "общеанглийского" письменного языка. Древняя
поэтическая традиция в это время, если и не вовсе прерывается, то тускнеет;
творческий период англо-саксонской поэзии остается позади; текущая же
уэссекская литература с конца IX в. есть уже по преимуществу литература
прозаическая.
Между периодом расцвета англо-саксонской эпической и лирической поэзии
и порой развития научной, философской или исторической прозы, всецело
подчиненной задачам практического строительства жизни, лежит глухое и
тревожное время англо-саксонской истории, известное под именем "датских
вторжений". В IX столетии скандинавы, в результате перенаселения и в связи с
разложением на их родине родового строя стали все чаще предпринимать
систематические опустошительные набеги на береговые области западной и южной
Европы. Англия рано вошла в орбиту этих вторжений и весьма ощутительно
испытала на себе удары датских дружин; в 868 г. на востоке Англии
образовалось уже первое постоянное поселение скандинавов; вскоре они стали
отплывать сюда уже не маленькими группами ради отдельных грабежей, а
большими отрядами, преследовавшими цели настоящего завоевания острова,
грозившими самостоятельности прежде всего северо-восточных областей Англии,
а затем и всей страны в целом. Царствование Альфреда пришлось на один из
самых острых периодов борьбы англо-саксов с датчанами.
Альфред был сыном короля Этельвульфа. Старший брат его, Этельред, был
убит в сражении с датчанами, и в 871 г. собранием вождей Альфред был избран
уэссекским королем. Первая половина его царствования прошла в непрерывной
борьбе с датчанами. На глазах Альфреда датчане все шире и прочнее
утверждались на территории Англии. Их численно превосходившим силам он
первоначально мог противопоставить лишь свое небольшое и плохо обученное
нерегулярное войско; однажды оно было разбито, и он сам принужден был бежать
в лесистые и болотистые местности Сомерсета, пограничные с Корнуоллом. Таясь
в глухих и неприступных местностях страны, Альфред понемногу собирался с
силами, сколачивая вокруг себя преданные отряды из жителей Уэссекса и других
областей. Возобновив свои действия против датчан, он в 878 г. одержал над
ними блестящую победу. В результате ее Альфред закрепил за собой юг и запад
Англии. Потом он присоединил к своим владениям и Лондон. С датским королем
Мерсии Гутрумом был заключен договор, в силу которого датчане признали за
Альфредом его владения. В Уэссексе настала пора относительного успокоения. С
этого момента Альфред мог приступить к делу устроения своего государства,
которое вышло из испытаний истощенным, разрушенным, почти одичавшим. Чуть ли
не все приходилось начинать сызнова. И Альфред принялся за это с
исключительной энергией и целеустремленностью. Он построил флот,
реорганизовал армию, на основе старых англо-саксонских "правд" составил
новый законодательный кодекс, произвел значительные реформы в области
управления. Еще Гердер в своих "Идеях к истории человечества" сравнивал
Альфреда с Карлом Великим, а Вольтер в "Опыте о нравах" писал, что он
"сомневается, существовал ли когда-либо человек, более достойный уважения
потомков, чем Альфред Великий, оказавший столь важные услуги своей родине".
Европейским просветителям XVIII в. должен был быть особенно близок
встававший из глубины веков и во многом еще неясный образ этого уэссекского
короля, гениально совместившего в своем лице военного вождя, законодателя,
философа, историка и писателя. В 1835 г. большую драму об Альфреде начал
писать Н. В. Гоголь. Впоследствии о дошедших до нас фрагментах этой драмы
сочувственно отозвался Н. Г. Чернышевский, который сопоставлял Альфреда,
этого "распространителя просвещения и устроителя государственного порядка,
смиряющего внешних и внутренних врагов", с грандиозным образом русского царя
Петра I.
Образование Альфреда, пополнением которого он занялся уже после
установления мира, сразу и всецело подчинено было задачам практической
деятельности; он никогда не обнаруживал особого тяготения ни к богословской
метафизике, ни к астрологии, ни к этимологическим, грамматическим и
стилистическим увлечениям предшествующих ему писателей. Судя по его
литературным трудам, он знал и любил старую англо-саксонскую поэзию. Его
современник и первый биограф Ассер рассказывает, что ребенком Альфред
требовал, чтобы ему читали вслух "англо-саксонские стихотворения" (saxonica
poemata) и быстро запоминал их наизусть, пока сам не выучился читать.
Тяготение Альфреда к прозе явилось результатом сугубо практического
назначения его литературной деятельности; дело шло не столько о выполнении
чисто художественных задач, сколько об удовлетворении насущных запросов
грамотного населения. В Англии в его время чувствовался большой недостаток в
книгах, в практических руководствах различного назначения; знакомство с
латинским языком в эту пору, по его собственным словам, почти вовсе исчезло.
Поэтому его деятельность ограничилась почти исключительно переводами, в
которых, по его мнению, была особая нужда. Альфред стремился сделать
доступным более широкому кругу читателей ряд латинских сочинений
философского, теологического и исторического содержания. Параллельно с этим
он принял ряд мер для восстановления образования, улучшения нравственности,
поднятия церковной дисциплины, возобновления научной и литературной
деятельности. Разрушенные монастыри были вновь отстроены, основаны новые; и
те, и другие пополнены были иноземными монахами, которые должны были служить
наставниками в вере и литературных занятиях. Во вновь организованных
монастырских школах учились грамоте и те, кто не предназначал себя к
церковной деятельности. Всех свободных людей королевства Альфред обязал
учиться грамоте по-англо-саксонски; те, которые рассчитывали стать
клириками, обязаны были учиться и по-латыни. Для своих детей Альфред устроил
школу, которая могла считаться образцовой. Всем грамотным людям страны нужно
было дать новые книги. Альфред принялся сам сочинять их с помощью специально
подобранного им ученого кружка, куда входили епископ Вустерский Верферт,
Плегмунд, впоследствии епископ Кентерберийский, капелланы Этельстан и
Вервульф, Ассер, впоследствии епископ Шерборнский и автор биографии
Альфреда, и др.
Ученый кружок Альфреда мало напоминает латинскую "академию" при
франкском дворе Карла Великого, главным устроителем которой был англо-сакс
Алкуин. Сотрудники Альфреда и он сам не упражнялись в латинском
стихотворстве, а переводили научные и философские сочинения. Альфред
переводил словно по плану, имея в виду практическое назначение переводимых
сочинений, переводил вольно, сокращая и видоизменяя подлинники, приспособляя
их к уровню своего читателя, делая вставки и дополнения, распространяя и
комментируя текст. Во всех этих переводах виден человек ясного
самостоятельного ума, с естественной для того времени религиозностью, но без
всякого пристрастия к аскетизму и даже с известной сдержанностью по
отношению к сугубо метафизическим вопросам или к богословским тонкостям,
наконец, с ярко выраженным интересом к политической жизни европейских
государств, географическим знаниям и прошлому своей родины.
Одной из первых книг, переведенной по заказу Альфреда с латинского
около 884 г. участником его кружка, Верфертом, были "Диалоги" Григория I
(540-604 гг.), того папы, по инициативе которого англо-саксы были обращены в
христианство. "Диалоги" представляют собой сборник назидательных историй о
"нравах и чудесах святых людей". Сам Альфред, по свидетельству Ассера,
занялся первоначально книгой исторических заметок, собранных им из разных
источников и переводов ("Handboc" или "Enchiridion"). До нас она не дошла.
По свидетельству того же хрониста, следующим переводом Альфреда, сделанным
им еще с помощью Ассера, был перевод трактата Боэция "Об утешении
философией" (De consolatione philosophiae, 524 г.), одного из самых
популярных сочинений европейского средневековья. Велико было влияние этой
книги и в средневековой Англии - от первого ее переводчика, короля Альфреда,
и до Чосера, который перевел этот трактат четыре столетия спустя. Хотя
трактат Боэция и является книгой "языческой", всецело проникнутой влиянием
античной мысли, однако в течение почти всего средневековья Боэций
причислялся к христианским святым. Под пером Альфреда сочинение Боэция
приобретает христианский колорит, так как он принимает автора за
христианина, угнетаемого Теодорихом, который изображен им кровожадным
Перу Кюневульфа, скорее всего клирика, хотя и не являвшегося "ученым
богословом", - принадлежат прежде всего те произведения, в которых он сам, с
помощью рунической "тайнописи", назвал свое имя: христианские эпические
поэмы о Елене и Юлиании, вторая часть поэмы о Христе, "Судьбы апостолов". С
большой степенью вероятия, на основании стилистического анализа, Кюневульфу
приписывают также одну из редакций поэтической обработки жития св. Гутлака;
что же касается всех остальных произведений, которые ученой традицией XIX в.
связывались с его именем, то они едва ли могут принадлежать ему; таковы,
например, поэма об апостоле Андрее, поэма о кресте, сборник загадок, в
котором также пытались, но безуспешно, обнаружить криптограмму его имени,
поэма о Фениксе и др.
"Елена" основана на христианской легенде о царице Елене, матери
императора Константина, будто бы нашедшей крест христов и "святой гвоздь".
"Юлиания" также является поэтической обработкой легенды о христианской
мученице, жизнь которой агиографические сочинения относят ко временам
императора Максимиана.
Любопытно, что в обоих этих произведениях Кюневульфа героинями являются
женщины-христианки, еще не выступавшие в такой роли в англо-саксонской
поэзии.
"Судьбы апостолов" (Fata apostolorum), небольшое стихотворение в 95
строк, за которыми следуют рунические знаки, скрывающие имя автора, по
мнению ряда исследователей, представляет собой эпилог поэмы "Андрей". В нем
повествуется о странствованиях двенадцати апостолов после смерти Христа; по
своей форме стихотворение близко к тем ранним христианским житиям, в которых
занимательнейшим элементом для читателей являлись рассказы о путешествиях,
близкие к позднегреческим "романам-путешествиям".
С новой стороны Кюневульф предстает перед нами в поэме о Христе; она
полна религиозной символики и аллегоризма. Главным источником этой поэмы
является одна из проповедей папы Григория, которая сообщила поэме и особую
назидательность и многие особенности ее символических образов. Как и для
многих христианских книжников, вещи и явления этого мира ценны для поэта
лишь постольку, поскольку они могут быть использованы в качестве религиозных
символов. Луна, например, которая то светит на небе, то гаснет, служит
символом церкви, от времени до времени угнетаемой язычниками или
недальновидными мирскими властителям; солнце является символом божества и
безмерного сияния его для всей вселенной; морское путешествие упоминается в
качестве аллегории человеческого существования. Кюневульф славит Христа и, в
полном согласии со своим латинским источником, последовательно перечисляет
"шесть фаз" в его жизни. В этом произведении Кюневульф обращает к своим
читателям не часто встречающуюся в англо-саксонской письменности просьбу
молиться о спасении его души. Всем его произведениям присущ ужас перед
"страшным судом".
Образ Кюневульфа, воскресающий перед нами после новейших изысканий,
значительно бледнее и трафаретнее, чем тот, который создавался когда-то;
если судить по произведениям, бесспорно ему принадлежащим, Кюневульф больше
отличался христианско-монастырской образованностью своего времени, чем
оригинальностью и силой самобытного поэтического дарования; он всецело
находится во власти христианской апологетики. С другой стороны, его поэмы,
как и более ранние религиозные эпопеи, обладают более или менее резко
выраженными чертами традиционного англо-саксонского эпического стиля и
бессознательно приспособляют к библейским или евангельским темам привычные
поэтические формы старого дружинного эпоса. Явления библейской и
христианской мифологии осмыслены зачастую в образах и формулах дружинной
поэзии. Христос оказывается здесь вождем дружины, апостолы - дружинниками,
патриархи превращаются в эделингов, христианское вероучение распространяется
не путем проповедей, а в битвах, доказывающих мощь новой веры. Малейший
повод используется для введения традиционных для эпической поэзии описаний
битв, морских плаваний и т. п. Тем самым в этой поэзии возникает характерное
противоречие между традиционной эпической формой и новым религиозным
содержанием, особенно отчетливо выступающее у такого поэта, как Кюневульф.
Кюневульф окружен был целым рядом англо-саксонских религиозных поэтов.
Из дошедших до нас произведений этого типа прежде всего обращают на себя
внимание те поэмы, которые некогда ему приписывались; здесь и апостольская
легенда, и жития, и поэтические парафразы различных частей евангелия, и,
наконец, религиозно-назидательные стихотворения. Легенда об Андрее (Andreas)
основана, вероятно, на греческом апокрифе и изображает этого апостола в виде
гордого и могущественного воина. Он спешит на помощь Матфею, который
находится в плену в земле мирмидонян и уже обречен ими на смерти: Христос и
два ангела в виде корабельщиков везут его туда на лодке. Прибыв на место,
Андрей утешает Матфея, сам попадает в плен и подвергается истязаниям, но в
конце-концов творит великое чудо. "И увидел он, что вдоль стен возвышались
могучие устои, огромные столбы, изборожденные бурями, постройка древних
великанов". "Слушайте меня, мраморные глыбы! - кричит им апостол, - заклинаю
вас именем бога, пред которым дрожат все живые твари. Пусть из подножия
вашего поднимутся водные потоки и поглотят людей!" "И тотчас же камень
треснул, полились из расщелин покрытые пеной потоки, и к утру бурные волны
покрывали землю". Картина бунтующего моря и гибели в нем войска мирмидонян
близка к тем морским пейзажам, которые живописал автор "Исхода", и лишний
раз свидетельствует о любви англо-саксонских поэтов к описанию моря, в
особенности в бурю, в моменты грозной борьбы стихий: "Волны растут, потоки
бушуют, сверкает молния, и вода наполняет все, и повсюду слышатся вопли
умирающих".
Легенда о Гутлаке (Guthlac), англо-саксонском отшельнике и святом,
умершем в начале VIII в., в Эксетерском рукописном кодексе состоит из двух
частей. Первая (стихи 1-790) - ранняя и создана, вероятно, вскоре после
смерти Гутлака, так как автор, между прочим, обращается еще к тем воинам,
которые лично знали святого. С другой стороны, эта часть жития довольно
близко следует прозаической латинской редакции "Жития Гутлака" (Vita
Guthlaci), написанной монахом Феликсом из Кроуленда. Первая часть
англо-саксонской стихотворной обработки жития Гутлака представляет собою
любопытный исторический источник, хотя в нем и чувствуется подражание
традиционным агиографическим мотивам; здесь подробно рассказана жизнь
святого, принадлежавшего к знатному роду, буйно проведшего свою молодость,
но покаявшегося, ушедшего в монастырь, затем удалившегося в пустынную
местность, где он прославил себя суровыми аскетическими подвигами. Он живет
в лесу, общается с дикими зверями, его искушают дьяволы, которые однажды
поднимают его на воздух, - это место жития стоит в несомненной связи с
литературой христианских "видений", - и, наконец, он получает славу как
чудотворец и целитель.
Автор временами обнаруживает свое знакомство и с языческой поэзией; это
чувствуется, например, в предсмертной речи Гутлака, в описании наступающей
весны, зеленеющих и цветущих лугов и т. д.
Вслед за первой частью легенды, но значительно позже, создано было,
продолжение ее (так называемый "Guthlac В"), объемом в пятьсот с лишним
стихов (стихи 791-1353). Именно эту вторую часть жития приписывали
Кюневульфу, исходя из данных стилистического анализа; отличия ее от первой
част довольно значительны. Во всем, что касается Гуглака, автор в
особенности близко следует его прозаическому латинскому житию, но
повествовательный элемент временами отступает на второй план по сравнению с
назидательным или символическим; автор подробно рассказывает, например, о
том, как смерть пришла в мир благодаря Адаму и Еве, прежде чем упомянуть о
том, как она постигла Гутлака.
Присущей Кюневульфу манере пользования христианской символикой
(образами животного мира в частности) родственна возникшая, вероятно, в то
же время ранняя англо-саксонская редакция так называемого "Физиолога",
дошедшая до нас лишь в фрагментах. "Физиолог" - книга, имевшая в средние
века универсальное распространение (известная, между прочим, и в
древнерусской литературе). В этой книге описания животных или присущих им
свойств получают своеобразные, подчас очень неожиданные,
религиозно-символические применения. Сохранившиеся англо-саксонские
фрагменты "Физиолога" повествуют о пантере, ките и куропатке.
К этому же типу англо-саксонских аллегорически-дидактических
стихотворений относится небольшая поэма "Феникс" (которую также приписывали
Кюневульфу), символически трактующая дохристианский миф в
церковно-христианском смысле. Миф о птице Феникс, чудесно воскресающей из
своего пепла, - очень древнего происхождения. В IV в. была создана латинская
поэма (Carmen de ave Phoenice), приписываемая раннему христианскому писателю
Лактанцию и получившая большое распространение в средневековой Европе
благодаря возможности различных христианских истолкований ее: для иных
Феникс являлся символом Христа, для других - бессмертия души, для третьих -
воскресения плоти и т. д. Именно это латинское стихотворение и легло в
основу англо-саксонской поэмы о Фениксе. Латинский оригинал довольно близко
передан англо-саксонскими стихами и сопровождается пояснением, что под
Фениксом следует понимать человека, который покинул рай, но после страшного
суда вновь туда возвратится. Интересной особенностью стихотворения являются
его пейзажи, - прежде всего описание блаженного острова на далеком Востоке,
где нет ни зноя, ни холода, дождя или снега, зимы или лета, где неведомы
болезни и смерть; в этой стране, в зеленой роще, окруженной цветущими
долинами, живет дивная птица, Феникс. Прожив тысячу лет, она ищет смерти и
обновления, летит в Финикию, вьет себе гнездо на высокой пальме, и сгорает
здесь от солнечных лучей; из пепла ее рождается новый Феникс, ярче и краше
прежнего. В детальном описании как самой птицы, так и окружающей ее природы
замечательны яркость и богатство красок. Автора нередко называют "первым
колористом" в английской поэзии. Феникс "похож на павлина", но оперение его
еще богаче; вокруг его шеи - как бы кольцо из солнечных лучей, а зоркие
глаза его походят на драгоценные камни, искусно вправленные ювелиром в
золотую вазу, и т. д. Автор полон восхищения перед красотами той блаженной
страны, где воздух полон ароматов, где цветы никогда не вянут и не опадают
на вечно зеленеющие луга. Старому англо-саксонскому эпосу свойственны были
совсем иные пейзажи - картины зимней природы, стужи, холодной пучины моря;
стихотворные парафразы библейских книг ввели в англо-саксонскую поэзию
солнечный свет, яркость, экзотику райских ландшафтов; поэма о Фениксе
приобщила к ней отзвуки античных представлений о "золотом веке" и блаженной
стране бессмертия и вечной юности.
Восточные источники лежат в основе англо-саксонского дидактического
памятника, так называемых диалогов Соломона и Сатурна. Они дошли до нас в
неполном и поврежденном виде в двух редакциях - стихотворной и прозаической;
в обеих Соломон и Сатурн испытывают друг друга в мудрости, предлагая трудные
вопросы и задачи, причем победителем остается Соломон. Первая половина поэмы
полна таинственного аллегоризма; содержанием беседы служит могущество
символического образа господней молитвы (Pater noster); она сильна против
нечистого; каждая буква ее - оружие против древнего змия. Первая буква "П"
(латинская "P") - "воин с длинным шестом, с золотым острием", А - поражает
его со страшной силой, Т - терзает его, колет язык и сокрушает ланиты и т.
д. Во второй половине поэмы беседа Соломона и Сатурна касается вопросов
космогонии и нравственных учений. "Скажи мне, на какую землю никогда не
ступала нога человека? Что это за диво, перед которым не устоят ни звезды,
ни камень, ни дикий зверь и ничто на земле?" Ответ: "Время (yldo)". В
последующих произведениях этого рода Сатурна заместил Марколь (Marcol,
Marcolf), Морольф и т. д., представитель народной мудрости, изображенный
князем Халдейским, которому знакомы все страны Востока.
Дидактическая поэзия была излюбленным жанром англо-саксонской
литературы; однако группа дошедших до нас памятников этого рода объединяет
под этим общим понятием ряд произведений различного стиля и склада. В
некоторых из них сильнее проявляют себя элементы христианской символики и
назидательности, другие, напротив, отличаются большим обилием житейских
бытовых деталей и практических наставлений. Англо-саксонские поэмы о споре
души с телом, известные в нескольких редакциях, написаны на тему,
распространенную в христианской письменности всего германо-романского и
славянского мира, но любопытны ранней датой своего возникновения (IX-X вв.)
и многими своеобразными особенностями. Восходя, повидимому, к латинскому
первоисточнику, они выделяются из числа аналогичных средневековых памятников
суровостью своих красок, беспощадной детальностью в описании тела,
разлученного со своей душой и лежащего в гробу; душа, удрученная грехами
тела, прилетает к нему в ночное время и ведет беседу о будущем суде над
ними, когда они соединятся вновь. Под утро, при первом пении петуха, душа
улетает, а безжизненное тело лежит в гробу безответно; черви гложут труп и
челюстями, острее игл, точат его, забираясь в глаза и в уши, поедая язык:
"Остынет труп, что раньше был покрыт разными одеяниями, и станет паствой
червей и пищей земли. Да будет это памятно всем людям". Спор души с телом
долгое время оставался очень популярной темой английской поэзии; помимо
англо-саксонских памятников в двух кодексах (Эксетерском и Верчеллиевском),
известен также целый ряд англо-саксонских фрагментов, латинская поэма конца
XII в., вероятно написанная в Англии, среднеанглийские поэмы XIII-XV вв. и
много других. Впоследствии к этой же теме приближались английские
"кладбищенские поэты" XVIII в., а в XIX столетии средневековый "Спор души с
телом" со всеми особенностями его формы и образов возродил американский поэт
Лонгфелло в своей поэме "Могила" (The Grave).
С историко-бытовой точки зрения интересны две англо-саксонские
дидактические поэмы, известные под заглавиями: "Дары человека" и "Судьбы
человека", в которых картины англо-саксонской общественной жизни служат,
хотя и по-разному, целям христианского наставления. Первая из этих поэм
внушена автору, повидимому, одним из поучений папы Григория и весьма
оптимистически старается уверить своих читателей в целесообразности всего
миропорядка, в том числе и общественного устройства на земле.
В каждом из людей обнаруживается благость божия, все они нужны миру,
каждый по-своему, и никто не должен предпочесть занятия другого; автор
всматривается в окружающую его жизнь и радуется тому, что в ней есть воины и
строители, музыканты и птицеловы, кузнецы, монахи и ученые. Вторая поэма еще
любопытнее; она также старается дать цельную картину жизни, но выводы автора
не столь безмятежны и благостны: его интересуют различия человеческих судеб,
и он с особенной наглядностью описывает переменчивость человеческого
благополучия и жестокие беды, подстерегающие человека на каждом шагу.
Дошедшие до нас произведения представляют, повидимому, незначительную
часть утраченного целого. Это позволяет нам судить о богатстве и
художественных достоинствах англо-саксонской литературы, - одной из наиболее
замечательных в общем составе европейской литературы раннего средневековья.
Англо-саксонская прозаическая литература создалась позже поэтической и
притом в иной, чем большинство древних поэтических памятников, области
Англии. Поэты "школы Кэдмона", вероятно и Кюневульф, так же как и
древнеанглийские поэты, писавшие на латинском языке, связаны с
северо-восточными областями Англии, по преимуществу с местожительством
англов; более же поздняя прозаическая литература создалась на территории
западных саксов, в Уэссексе, и была в значительной степени результатом
кипучей и многосторонней деятельности короля уэссекского Альфреда (Aelfred,
849-901 гг.), прозванного Великим, одного из наиболее выдающихся деятелей
англо-саксонской истории.
Расцвет англо-саксонской прозы приходится на время с конца IX по начало
XI в., период политической гегемонии Уэссекса и господства его диалекта,
поднявшегося тогда на степень "общеанглийского" письменного языка. Древняя
поэтическая традиция в это время, если и не вовсе прерывается, то тускнеет;
творческий период англо-саксонской поэзии остается позади; текущая же
уэссекская литература с конца IX в. есть уже по преимуществу литература
прозаическая.
Между периодом расцвета англо-саксонской эпической и лирической поэзии
и порой развития научной, философской или исторической прозы, всецело
подчиненной задачам практического строительства жизни, лежит глухое и
тревожное время англо-саксонской истории, известное под именем "датских
вторжений". В IX столетии скандинавы, в результате перенаселения и в связи с
разложением на их родине родового строя стали все чаще предпринимать
систематические опустошительные набеги на береговые области западной и южной
Европы. Англия рано вошла в орбиту этих вторжений и весьма ощутительно
испытала на себе удары датских дружин; в 868 г. на востоке Англии
образовалось уже первое постоянное поселение скандинавов; вскоре они стали
отплывать сюда уже не маленькими группами ради отдельных грабежей, а
большими отрядами, преследовавшими цели настоящего завоевания острова,
грозившими самостоятельности прежде всего северо-восточных областей Англии,
а затем и всей страны в целом. Царствование Альфреда пришлось на один из
самых острых периодов борьбы англо-саксов с датчанами.
Альфред был сыном короля Этельвульфа. Старший брат его, Этельред, был
убит в сражении с датчанами, и в 871 г. собранием вождей Альфред был избран
уэссекским королем. Первая половина его царствования прошла в непрерывной
борьбе с датчанами. На глазах Альфреда датчане все шире и прочнее
утверждались на территории Англии. Их численно превосходившим силам он
первоначально мог противопоставить лишь свое небольшое и плохо обученное
нерегулярное войско; однажды оно было разбито, и он сам принужден был бежать
в лесистые и болотистые местности Сомерсета, пограничные с Корнуоллом. Таясь
в глухих и неприступных местностях страны, Альфред понемногу собирался с
силами, сколачивая вокруг себя преданные отряды из жителей Уэссекса и других
областей. Возобновив свои действия против датчан, он в 878 г. одержал над
ними блестящую победу. В результате ее Альфред закрепил за собой юг и запад
Англии. Потом он присоединил к своим владениям и Лондон. С датским королем
Мерсии Гутрумом был заключен договор, в силу которого датчане признали за
Альфредом его владения. В Уэссексе настала пора относительного успокоения. С
этого момента Альфред мог приступить к делу устроения своего государства,
которое вышло из испытаний истощенным, разрушенным, почти одичавшим. Чуть ли
не все приходилось начинать сызнова. И Альфред принялся за это с
исключительной энергией и целеустремленностью. Он построил флот,
реорганизовал армию, на основе старых англо-саксонских "правд" составил
новый законодательный кодекс, произвел значительные реформы в области
управления. Еще Гердер в своих "Идеях к истории человечества" сравнивал
Альфреда с Карлом Великим, а Вольтер в "Опыте о нравах" писал, что он
"сомневается, существовал ли когда-либо человек, более достойный уважения
потомков, чем Альфред Великий, оказавший столь важные услуги своей родине".
Европейским просветителям XVIII в. должен был быть особенно близок
встававший из глубины веков и во многом еще неясный образ этого уэссекского
короля, гениально совместившего в своем лице военного вождя, законодателя,
философа, историка и писателя. В 1835 г. большую драму об Альфреде начал
писать Н. В. Гоголь. Впоследствии о дошедших до нас фрагментах этой драмы
сочувственно отозвался Н. Г. Чернышевский, который сопоставлял Альфреда,
этого "распространителя просвещения и устроителя государственного порядка,
смиряющего внешних и внутренних врагов", с грандиозным образом русского царя
Петра I.
Образование Альфреда, пополнением которого он занялся уже после
установления мира, сразу и всецело подчинено было задачам практической
деятельности; он никогда не обнаруживал особого тяготения ни к богословской
метафизике, ни к астрологии, ни к этимологическим, грамматическим и
стилистическим увлечениям предшествующих ему писателей. Судя по его
литературным трудам, он знал и любил старую англо-саксонскую поэзию. Его
современник и первый биограф Ассер рассказывает, что ребенком Альфред
требовал, чтобы ему читали вслух "англо-саксонские стихотворения" (saxonica
poemata) и быстро запоминал их наизусть, пока сам не выучился читать.
Тяготение Альфреда к прозе явилось результатом сугубо практического
назначения его литературной деятельности; дело шло не столько о выполнении
чисто художественных задач, сколько об удовлетворении насущных запросов
грамотного населения. В Англии в его время чувствовался большой недостаток в
книгах, в практических руководствах различного назначения; знакомство с
латинским языком в эту пору, по его собственным словам, почти вовсе исчезло.
Поэтому его деятельность ограничилась почти исключительно переводами, в
которых, по его мнению, была особая нужда. Альфред стремился сделать
доступным более широкому кругу читателей ряд латинских сочинений
философского, теологического и исторического содержания. Параллельно с этим
он принял ряд мер для восстановления образования, улучшения нравственности,
поднятия церковной дисциплины, возобновления научной и литературной
деятельности. Разрушенные монастыри были вновь отстроены, основаны новые; и
те, и другие пополнены были иноземными монахами, которые должны были служить
наставниками в вере и литературных занятиях. Во вновь организованных
монастырских школах учились грамоте и те, кто не предназначал себя к
церковной деятельности. Всех свободных людей королевства Альфред обязал
учиться грамоте по-англо-саксонски; те, которые рассчитывали стать
клириками, обязаны были учиться и по-латыни. Для своих детей Альфред устроил
школу, которая могла считаться образцовой. Всем грамотным людям страны нужно
было дать новые книги. Альфред принялся сам сочинять их с помощью специально
подобранного им ученого кружка, куда входили епископ Вустерский Верферт,
Плегмунд, впоследствии епископ Кентерберийский, капелланы Этельстан и
Вервульф, Ассер, впоследствии епископ Шерборнский и автор биографии
Альфреда, и др.
Ученый кружок Альфреда мало напоминает латинскую "академию" при
франкском дворе Карла Великого, главным устроителем которой был англо-сакс
Алкуин. Сотрудники Альфреда и он сам не упражнялись в латинском
стихотворстве, а переводили научные и философские сочинения. Альфред
переводил словно по плану, имея в виду практическое назначение переводимых
сочинений, переводил вольно, сокращая и видоизменяя подлинники, приспособляя
их к уровню своего читателя, делая вставки и дополнения, распространяя и
комментируя текст. Во всех этих переводах виден человек ясного
самостоятельного ума, с естественной для того времени религиозностью, но без
всякого пристрастия к аскетизму и даже с известной сдержанностью по
отношению к сугубо метафизическим вопросам или к богословским тонкостям,
наконец, с ярко выраженным интересом к политической жизни европейских
государств, географическим знаниям и прошлому своей родины.
Одной из первых книг, переведенной по заказу Альфреда с латинского
около 884 г. участником его кружка, Верфертом, были "Диалоги" Григория I
(540-604 гг.), того папы, по инициативе которого англо-саксы были обращены в
христианство. "Диалоги" представляют собой сборник назидательных историй о
"нравах и чудесах святых людей". Сам Альфред, по свидетельству Ассера,
занялся первоначально книгой исторических заметок, собранных им из разных
источников и переводов ("Handboc" или "Enchiridion"). До нас она не дошла.
По свидетельству того же хрониста, следующим переводом Альфреда, сделанным
им еще с помощью Ассера, был перевод трактата Боэция "Об утешении
философией" (De consolatione philosophiae, 524 г.), одного из самых
популярных сочинений европейского средневековья. Велико было влияние этой
книги и в средневековой Англии - от первого ее переводчика, короля Альфреда,
и до Чосера, который перевел этот трактат четыре столетия спустя. Хотя
трактат Боэция и является книгой "языческой", всецело проникнутой влиянием
античной мысли, однако в течение почти всего средневековья Боэций
причислялся к христианским святым. Под пером Альфреда сочинение Боэция
приобретает христианский колорит, так как он принимает автора за
христианина, угнетаемого Теодорихом, который изображен им кровожадным