Страница:
сделал ее темой афоризм: "Radix malorum est cupiditas" (корень зол -
жадность). Трое друзей нашли клад и собирались поделить его. Один ушел за
провизией, двое оставшихся решили его убить, чтобы каждому досталось больше.
А тот отравил еду и напитки с целью присвоить себе клад целиком. И погибли
все.
Сюжет и до Чосера был очень популярен, а после него обрабатывался не
раз. У Чосера, как всегда, интересен не столько голый сюжет, сколько его
обработка. Трагическую убедительность здесь придает сюжету обстановка. Чосер
дает картину двойного предательства на фоне моровой язвы, свирепствующей во
Фландрии, и первая сцена - разнузданное пьянство в трактире - настоящий пир
во время чумы. Его нарушает похоронный звон, за которым следует рассказ
трактирщика об опустошениях, причиненных эпидемией. Рассказ этот заставляет
трех приятелей сорваться с места в пьяном задоре и итти походом на смерть.
По дороге они встречают некоего таинственного старика; разговор с ним еще
более сгущает ужас всей картины. Они получают указание, где им искать
смерть, и находят сундук с червонцами. Это и оказывается смертью: жадность
убивает всех троих.
Всякий, кто читал чосеровы писания, большие и малые, знает, как много
благочестивых стихов и молитвенных обращений рассыпано в них повсюду.
Разумеется, буржуазные биографы делают из этого вывод, что поэт был верующим
христианином и католиком, душа которого никогда не терзалась никакими
сомнениями. Что чосерова душа сомнениями не терзалась, с этим можно
согласиться. Терзания не легко закрадывались в его душу. Но едва ли в ней
царила безмятежная вера.
Конечно, Чосер не был атеистом, как не был атеистом Боккаччо, но
сомнений у него было много. Нужно думать, он раз навсегда сказал себе нечто
вроде ignoramus (не знаем), а может быть, даже ignorabimus (не будем звать)
по поводу целого ряда вещей. И нужно тоже думать, были среди этих вещей
такие, относительно которых в его время в Англии малейшее сомнение считалось
ересью и каралось, как ересь. Виклиф слыл еретиком и лодлардизм - ересью, но
Виклиф предлагал свою реформу потому, что сам был полон горячей веры и хотел
спасти своей реформой колеблющуюся веру своих соотечественников. Вера Чосера
была холодная и равнодушная. И он этого не скрывал. Будь Джон Гаунт более
ревностным католиком, высказывания поэта, хотя и прикровенные, втянули бы
его в серьезные неприятности с епископскими судами: недаром он так их не
любил (рассказ минорита).
То, что Чосер мог сказать прямо, ограничивалось тем, что он уклонялся
от рассмотрения этих вопросов по существу. В рассказе юриста о прекрасной
Констанции, чудом спасенной от мученической смерти и потом благополучно
переплывшей море, Чосер; говорит:
Могут спросить меня, почему ее не убили?
И кто во время пира мог ее спасти?
А я отвечу на этот вопрос вопросом:
Кто спас Даниила во львином рву?
Кто избавил ее от гибели на море?
Кто сохранил Иону в пасти китовой?
Если читатель желает верить в чудо, пусть верит. Чосер ему не мешает. И
только. А для вразумления простодушного читателя он может рассказать ему о
чудесном спасении петуха Шантеклера из лисьей пасти. Что в этом "чуде"
участвовало провидение, явствует из того, что в конце "рассказа имеется
ссылка на апостола Павла, и поистине всуе, даже с точки зрения самого
либерального архидиакона, поминается имя божие. А пролог к "Легенде о
славных женщинах" начинается так:
Тысячу раз я слышал от людей,
Что в раю блаженство, а в аду мука.
И я охотно допускаю, что это так.
Чосер "допускает" и это, и многое другое, более важное. Молитва и
славословие святой деве - это то, без чего обойтись нельзя, как нельзя не
перекрестить лба и не сказать "слава богу" в известных случаях. А по
существу - ничего не известно, и человек, у которого в голове есть
соображение, а глаза видят многое, - в том числе великие злоупотребления и
преступления служителей церкви, - может, в лучшем случае, сомневаться. Чосер
не атеист, но он скептик: так же, как Боккаччо. Боккаччо на старости лет под
влиянием страшных разговоров одного картезианского монаха стал горько
раскаиваться в том, что написал "Декамерон" и другие вещи, столь же мало
благочестивые. Это был результат старческой слабости духа. В конце
"Кентерберийских рассказов" есть страничка, содержащая в себе такое же
отречение от лучшего, что было автором написано, в том числе и от того
произведения, к которому эти покаянные строки служат концовкой. Об этом
"покаянии" Чосера (конец, рассказа священника) было много споров.
Повидимому, оно представляет собою очень неловкую подделку какого-нибудь
богобоязненного грамотея, скорее всего - монаха, и никак не вяжется с тем,
что мы знаем о поэте. У Чосера совсем не было простодушия Боккаччо, на
котором сыграл хитрый картезианец. Чосер был человек трезвой мысли. В нем
было много дерзкого неуважения к канонам и много критического бесстрашия. А
неистощимые заряды его иронии, как броней, защищали его от покаянных мыслей.
Мораль Чосера, как и у Данте, и у Боккаччо, не нуждается в религиозных
аргументах. Она черпает свое обоснование из жизни. Рассказ помещика, эта
великолепная поэма о человеческом благородстве, построен совершено
реалистически. Недаром сходный сюжет имеется в "Декамероне". А гимн любви в
"Легенде о славных женщинах" строится на историческом материале, прошедшем
через творческое восприятие Боккаччо. Ибо любовь - не только ненасытная
чувственность женщины из Бата, символизируемая ее красными чулками и
засвидетельствованная мартирологом ее мужей, замученных ласками на
супружеском ложе.
Любовь - это выпрямляющее, свободное чувство, человечнейшее из всех,
чистое, как жертвенный огонь. И поэма долга и верности - "Гризельда"
(рассказ студента), - тоже перепев Боккаччо, - и целая серия эпизодов, -
прославляющих лучшие качества человеческого духа, в рассказе монаха, тоже
восходящем в значительной мере к итальянским источникам, говорят о том же.
Чосер, английский гуманист, учившийся у жизни, воспринимает культуру
итальянского гуманизма.
Искание жизненной правды идет у Чосера во всех направлениях. Всю жизнь
он служил королям и, разумеется, был хорошим королевским подданным, отнюдь
не республиканцем. Но его монархизм далеко не безоглядный, а такой же
критический, каким будет монархизм Шекспира. В рассказе монаха, когда речь
идет о Нероне или Бернабо Висконти, Чосер решительно осуждает тиранию. В
прологе к "Легенде о славных женщинах" он обобщает свои соображения:
"Властитель должен быть справедливым и не подражать ломбардским сеньорам,
которые пускают в ход произвол и тиранию. Король или государь не должен быть
ни тираном, ни жестоким, подобно откупщику... Он должен быть милостив к
своему народу и чутко прислушиваться к его оправданиям, его жалобам и его
просьбам". А в envoi к балладе "Озеро постоянства" Чосер уже прямо
обращается к Ричарду II: "Государь, стремись быть честным, люби народ свой и
питай ненависть к вымогательствам. Не терпи ничего, что может вызвать
нарекания на образ правления в стране, потрясай мечом карающим, бойся бога,
соблюдай законы, люби правду и достоинство (worthinesse) и вновь сочетай
народ свой с постоянством". Чосер не сказал, как скажет позднее Шекспир о
том же Ричарде II, что при нарушении им этих заповедей народ будет иметь
право устранить короля, но ведь недаром Чосер был близок к Джону Гаунту и
Болинброку, которые про себя давно сделали все необходимые практические
выводы из политических заповедей поэта.
Так же критически подходит Чосер к вопросу о благородстве и знатности.
Мысль такая: благородство, которое опирается на знатное происхождение, не
стоит выеденного яйца. Если кто родился в знатной семье, от родителей
доблестных и благородных, а сам не совершил никаких благородных дел, - он не
благороден, "хотя бы он носил митру, корону или диадему". Благороден, тот,
чьи поступки благородны.
Эти мысли общи всем гуманистам. Чосер не останавливается на этом.
Благородство - не в происхождении. Но оно - факт, и оно - основа
современного строя. Знатные люди владеют землей, и в зависимости от них
находятся другие люди. Знатные должны обращаться с ними по-человечески. Об
этом говорит в своем рассказе-проповеди приходский священник, брат
хлебопашца, сам вышедший из народной среды: "И я говорю тебе, что ты, лорд,
должен поступать так с твоими людьми (with thy cherles), чтобы они тебя
любили, а не боялись. Я прекрасно знаю что тут могут быть разные степени; и
это естественно. Понятно, что люди должны нести обязанности, связанные с их
положением. Но во всяком случае переобременение повинностями и суровость по
отношению к зависимым достойны осуждения".
Чосер не только видит темные стороны феодального строя, но и берет под
свою защиту крестьян, ибо невозможно понять по-другому слова священника,
если даже слово "cherles" толковать расширительно. Но, вообще говоря,
отношение Чосера к крестьянам сложнее. Землепашца (plowman), попавшего
вместе с братом-священником в компанию паломников, он характеризует
необычайно теплыми словами. Оба брата, можно сказать, - единственные люди во
всей группе, о которых он говорит без малейшей иронии. Отдельные
"землепашцы" могут быть отличными, людьми, но, когда они собираются в
большом количестве, чаще всего бывает плохо: они тогда становятся толпой,
непонятной и страшной для Чосера силой.
Чосер слишком близко видел сцены 1381 г., чтобы забыть их так скоро. Он
не упускает случая напомнить, что нравы у крестьян грубые (пролог мельника),
а настроение у них переменчивое и в переменчивости своей чрезвычайно
опасное. О толпах 1381 г. думал он, несомненно, когда писал (рассказ
студента): "О, буйный народ, непостоянный и всегда неверный! Ненадежный
(undiscreet) и переменчивый, как флюгер, даже в слухах любящий всякую
новизну! Лицо ты меняешь, подобно месяцу. У тебя много болтовни, которой
грош цена. Судишь ты обо всем криво и не умеешь держаться твердо. Большой
безумец, кто тебе поверит".
О каком "народе" говорит здесь Чосер? Конечно, о толпе,
неорганизованной, переменчивой в своих настроениях, буйной толпе. К
крестьянству в целом он относится отнюдь не так, как Гауэр, который был
крупным помещиком, сильно пострадал в дни восстания Тайлера и потому был
полон дикой ненависти к крестьянам. Но Чосер и не идеализирует крестьян, как
Ленгленд, - коренной плебей.
Повидимому, чувствует он и другое: что в условиях нового порядка не
легко добиться прочного мира между богачом и бедняком, между лендлордом и
вилланом. Ибо "переобременение повинностями" есть факт, с которым
"обременяемый" не примирился и от которого "обременяющий" не откажется. В
поэме "Золотой век" (Former age) Чосер говорит о том, как было хорошо
встарину и как плохо сейчас, ибо сейчас царят неверность, предательство, яд
и убийство. Это, как будто, повторение слов Боэция, но, перенесенное в
обстановку XIV в., это в то же время доказательство; что Чосер в какой-то
мере понимает, что такое классовая борьба.
О том, что будет позднее, Чосер не думал. У него не кристаллизовалась
мыслью что золотой век не позади, а впереди, как это будет ясно уже
Сервантесу двести лет спустя. Лучезарная утопия не озарила сознания Чосера.
Он остается на реальной почве. Он знает свой народ, ибо сам он - подлинный
народный поэт. И мы знаем, что он ценит в народе. Это ясно из заключительных
стихов рассказа помещика. Несколько человек проявили в отношении друг друга
необычайное, самоотверженное благородство. Из них трое принадлежат к
дворянству: рыцарь, его жена и оруженосец, четвертый - простой студент, и он
не хочет отстать от других. Он говорит оруженосцу, честь и состояние
которого в его руках: "Дорогой брат, каждый из вас был благороден в
отношении к другому. Ты - оруженосец, он - рыцарь. Но бог да соизволит,
чтобы и студент совершил такой же благородный поступок, как каждый из вас".
Рассказчик предлагает слушателям решить, кто оказался благороднее всех, и,
хотя ответа не последовало, уже одна постановка вопроса определяет мнение
самого Чосера. Соревнование в благородстве кончилось победой простого
человека над людьми знатного происхождения. Рыцарю и оруженосцу быть
благородными полагается по их сословной морали, для студента - это подвиг.
Чосер знает, что этот его студент, как и сам он, вышел из народа, и знает,
что явленное им доказательство, умственного и нравственного роста стало
возможно только теперь, в условиях новой культуры.
Чосер раскрыл перед английской литературой все пути для расцвета и
приобщил ее к широкому движению мировой литературы. Но он не только создавал
ценности чисто литературные. Он прокладывал рубежи в области культуры. Он
дал своему народу литературный язык, и, черпая в народных представлениях о
жизненной правде необходимый материал, выковывал из него, с помощью древних
и итальянцев, формулу гуманизма. Вот почему, так велико его влияние на
дальнейших этапах английской литературы. Если даже не говорить о
непосредственных преемниках Чосера, - сколько можно назвать крупных поэтов,
которые припадали к родникам его творчества и обогащали собственное - по
форме и по содержанию: Уайет ковал свой стих, прислушиваясь к его мелодиям,
Спенсер, следуя за ним, создал строфу "Королевы фей". Их обоих роднила с
Чосером прочувствованность лирических настроений, способность опьяняться
картинами природы, а Спенсера также - любовь к миру сказочных фантазий.
Елизаветинская драматургия - Шекспир и его сверстники - разрабатывала сюжеты
Чосера. Мильтон с большой теплотой вспоминал того, кто "оставил
недооконченным рассказ о Камбискане". Классицисты, Драйден и Поп, изучая
Чосера, смягчали навеянную французами рационалистическую холодность. Угасший
было интерес к Чосеру возродился снова в пору предромантического движения
XVIII в., когда Тервит (Thomas Tyrwhitt) опубликовал новое издание его
сочинение (1775-1778 гг.). Чосера любили Байрон и Китс. Им увлекался Моррис
и, несомненно, вспоминал его, воссоздавая картины средневековой жизни. Все
это не случайно. Учиться у Чосера будут еще долго, и есть чему у него
учиться. Ибо подобно тому, как Энгельс сказал о Данте, - и Чосер в Англии
был последним поэтом средних веков и первым поэтом нового времени.
Большой интерес к творчеству Чосера обнаружился и в Советском Союзе, в
особенности в связи с недавним 600-летием со дня рождения великого
английского поэта. Над переводом "Кентерберийских рассказов" в настоящее
время работают поэты и переводчики - С. Маршак, И. Кашкин, О. Румер и др.
РАННЯЯ ШОТЛАНДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
На протяжении всего средневековья шотландская литература развивается в
известной мере независимо от английской, хотя и в близком взаимодействии с
ней. В этом отношений особенности ее развития отражают исторические судьбы
самой Шотландии.
Древнейшим и исторически засвидетельствованными обитателями Шотландии
были пикты, постепенно оттеснявшиеся в северные области страны кельтскими
племенами, двигавшимися с юга и запада. Между I и III вв. нашей эры
население Каледонии (как тогда называлась нынешняя Шотландия) успешно
отражало вторжения римских легионов, а порой угрожало своими нападениями и
более южным областям, прочно занятым римлянами. С ослаблением римской власти
в Британии Шотландия вступила в период новой борьбы. Волна завоевателей
двинулась теперь на нее из Ирландии, население которой было в то время
многочисленно и беспокойно. Кельты, пришедшие из Ирландии - скотты, по имени
которых впоследствии названа была вся страна, утвердились первоначально в
западной части Шотландии и вступили в борьбу с восточными пиктами.
Ожесточенная борьба продолжалась несколько столетий, пока, наконец, в
половине IX в., вождь скоттов Кеннет-Мак-Альпин не одержал полной победы над
пиктами, образовав сильное кельтское государство, в X столетии получившее
название Шотландии. Но борьба на этом не закончилась: еще с VII в. Шотландия
стала подвергаться нападениям англов, а в IX-X вв. - опустошениям
скандинавов, и это не могло не нарушить как политическую, так и этническую
цельность шотландского государства. Среди различных языковых и культурных
влияний воздействие англо-саксонского элемента оказалось одним из наиболее
сильных и, в конце-концов, определяющих.
Уже в начале XI в. северная часть древнеанглийской Нортумбрии,
населенная англами, фактически входила в состав кельтского Шотландского
королевства, сохранив это положение и после нормандского завоевания.
Во времена Малькольма III (1058-1093 гг.) эта область из завоеванной
пограничной полосы сделалась центральной частью королевства. Малькольм, сын
Дункана (известного из шекспировского "Макбета"), был одним из
просвещеннейших шотландских королей этого периода; он получил свое
образование у англо-саксов, во время своего изгнания из Шотландии при
историческом короле Макбете (до 1056 г.), а десятилетие спустя после своего
вступления на престол, в период завоевания Англии нормандцами, охотно
принимал к себе множество англо-саксов, бежавших от Вильгельма. Излюбленным
местопребыванием двора сделался г. Эдинбург, с конца XIV в., при династии
Стюартов, ставший столицей Шотландского королевства. Это был именно центр
шотландской низменной плодородной области, некогда спорной между кельтами и
англами и теперь полностью англизированной; в XIV и XV вв. жители ее
называли свой язык "английским" (inglis) в отличие от "шотландского" языка
кельтских горцев. Именно этот язык сделался национальным и государственным
языком Шотландского королевства, и на нем создалась богатая литература,
развивавшаяся вплоть до утраты Шотландией политической самостоятельности и
объединения ее с Англией в 1603 г. Лишь после этого времени этот
"шотландский" язык, как мы его называем сейчас, все более оттесняемый
английским, спустился на степень диалекта, хотя, по свидетельству романов В.
Скотта, он еще в конце XVIII столетия прочно держался в личном обиходе
шотландских помещиков и горожан, конечно, претерпев естественные
исторические изменения. В творчестве Роберта Бернса, столь тесно связанном с
фольклорной и песенной традицией, тот же язык возродился и для новой
литературной жизни, хотя уже на правах диалекта. Таким образом, под
шотландским языком мы в настоящее время понимаем один из северных диалектов
английского языка.
Утверждение его в Шотландии, - значительно облегчившее, в конце-концов,
политическое слияние Шотландии с Англией, - состоялось, однако, лишь после
долголетней борьбы. С самого своего возникновения Шотландия была,
многонациональным государством, племенной состав которого видоизменялся в
зависимости от исторических условий: в нем жили пикты (на севере) и скотты
(в Аргайльшире), бритты в северной части области (Стратклайд) и англы
(северная часть области Лотиан).
Процессу исторического развития в Шотландии самостоятельного, цельного
и политически независимого государства сильно препятствовали не только
многоплеменный состав ее населения, но и природные условия страны. С ранних
пор королевство резко делилось на две области - северную, гористую, и южную,
равнинную, противоположные друг другу не только по своему этническому
составу, но и по особенностям своей хозяйственной жизни и общественного
быта.
На севере Шотландии господствующей формой хозяйства являлось
скотоводство; на юге - земледелие; в хозяйственно отсталой гористой области
феодализм не мог получить того развития, какое он получил относительно рано
(хотя и позже, чем в Англии) на юге. На шотландском севере родовые отношения
изменились в "клановую систему", и она оставалась здесь господствующей в
течение нескольких веков, претерпевая лишь постепенные незначительные
изменения. Известно замечание Энгельса: "В Шотландии гибель родового строя
совпадает с подавлением восстания 1745 г. Остается еще невыясненным, какое
именно звено этого строя представляет шотландский клан, но что он составляет
такое звено - не подлежит сомнению. В романах Вальтера Скотта перед нами,
как живой, встает этот клан горной Шотландии" {Маркс-Энгельс, Сочинения, т.
XVI, ч. I, Стр. 112.}. В южной Шотландии уже в XII-XIII вв. земельные
отношения носили феодальный характер, но власть шотландских королей была
скорее номинальной, чем фактической, и почти никогда не распространялась на
всю страну в целом. Могущество и независимость шотландского дворянства как в
южных, так и в северных областях страны стали причиной непрекращавшейся
борьбы аристократических родов за шотландский престол. Английским королям
эта борьба всегда представлялась удобным поводом для вторжения в южную
Шотландию и попыток присоединения ее к Англии. Но северная Шотландия и для
них оставалась неприступной, будучи главным убежищем всех враждебных Англии
сил. С особенным упорством разгорелась борьба в конце XIII столетия.
Английский король Эдуард I (1272-1307 гг.), воспользовавшись смертью
шотландского короля - Александра III, не оставившего наследников, и
возникшей вокруг его престола борьбой шотландской знати, вторгся в Шотландию
в 1296 г. со своими войсками и объявил ее присоединенной к Англии. Шотландцы
бежали в горы и оттуда начали "войну за независимость" (1296-1314 гг.),
имевшую решительное влияние на выработку шотландского национального
самосознания и культуры. Лишь с успешным для шотландцев окончанием ее стало
возможным развитие национальной шотландской литературы.
Восточная область была важнейшим государственным центром Шотландии,
горнилом ее борьбы за национальное самоопределение и политическую
независимость. Не удивительно, что именно здесь сложилось и окрепло
самостоятельное национальное литературное движение, обусловившее все
дальнейшее развитие шотландской литературы.
Если литература восточной Шотландии среди своих наиболее ранних
представителей числит Джона Барбора, "отца, шотландской поэзии", создавшего
первое яркое по своему местному колориту и по своим национальным тенденциям
произведение, то на западе Шотландии локализуют литературную деятельность
полумифического поэта Хухона (Huchown), произведения которого англичане и
шотландцы сочти с равными правами причисляют к своим национальным
литературам. Им обоим предшествует, однако, еще более мифическая фигура
Томаса Рифмача, поэта и прорицателя, героя легенд и поэтических вымыслов.
Жизнь Томаса Рифмача (Thomas the Rymour), прозванного также Лермонт
(Learmont), относят к XIII столетию (между 1220 и 1290 гг.). Он славен был у
современников не только как поэт, но и как пророк, вещий предсказатель. По
свидетельству Гарри Слепого, он был еще жив в 1296 г. и окончил свои дни в
монастыре; однако, народная молва сделала его бессмертным и связала с его
личностью ряд поэтических легенд, закрепленных в балладах. Анализ записей
этих баллад (одна из редакций была издана Робертом Джеймсоном в Эдинбурге в
"Popular ballads and songs", 1806 г., другая, менее исправная, - Вальтер
Скоттом в его известном сборнике "Порубежных баллад") приводит к заключению,
что в основе и этих баллад, и всей легенды о Томасе Рифмаче лежат мотивы
кельтских народных сказок. По этим легендам и балладам, Томаса уводит с
собой в свое волшебное царство королева фей. Томас садится на ее волшебного
коня, и они вместе скачут по горам и долинам, проносятся через огромное
озеро к распутью трех дорог, из которых одна ведет на небо, другая в ад,
третья в королевство фей, в страну вечной юности. Сюда, в эту обетованную
страну, и увлекает Томаса королева фей, подобно тому, как в кельтских
преданиях феи, полюбившие смертных, открывают им доступ в страну бессмертия
и вечного блаженства. По легенде, Томасу Рифмачу через семь лет разрешено
было возвратиться к людям, но с условием вернуться в королевство фей, - так
объясняла легенда и его пророческий дар. Вальтер Скотт сделал это
шотландское предание популярным в мировой литературе; из его сборника
балладу о Томасе Рифмаче знал Лермонтов, и она увлекла его тем более, что
прозвище шотландца "Learmont" давало ему основание видеть в Томасе своего,
родоначальника.
По сравнению с легендарным Томасом Рифмачом, личность другого раннего
шотландского писателя - Хухона - кажется более реальной. Но и она вызывает
ряд сомнений. Шотландский хронист начала XV в. Эндрью из Уинтоуна называет
его "Huchown of the Awle Ryale (de aula regia)", т. e. "Хухон из
королевского дома". Этот летописец утверждает, что Хухон "написал" "Великие
деяния Артура", "Авантюры Гавейна" и "Послание о нежной Сусанне". Подобные
произведения, действительно, существуют, но, за исключением последнего, они
едва ли могли принадлежать перу Хухона. "Послание о нежной Сусанне", которое
мы с большими или меньшими основаниями можем приписать Хухону, написана на
библейский сюжет о целомудренной Сусанне из книги пророка Даниила;
аллитеративные стихи перемешиваются в нем с ямбическими, разной длины. Поэт
описывает красоту Сусанны и дает длинный перечень плодовых деревьев и птиц в
ее саду. Дошедший до нас текст этого стихотворения едва ли воспроизводит
жадность). Трое друзей нашли клад и собирались поделить его. Один ушел за
провизией, двое оставшихся решили его убить, чтобы каждому досталось больше.
А тот отравил еду и напитки с целью присвоить себе клад целиком. И погибли
все.
Сюжет и до Чосера был очень популярен, а после него обрабатывался не
раз. У Чосера, как всегда, интересен не столько голый сюжет, сколько его
обработка. Трагическую убедительность здесь придает сюжету обстановка. Чосер
дает картину двойного предательства на фоне моровой язвы, свирепствующей во
Фландрии, и первая сцена - разнузданное пьянство в трактире - настоящий пир
во время чумы. Его нарушает похоронный звон, за которым следует рассказ
трактирщика об опустошениях, причиненных эпидемией. Рассказ этот заставляет
трех приятелей сорваться с места в пьяном задоре и итти походом на смерть.
По дороге они встречают некоего таинственного старика; разговор с ним еще
более сгущает ужас всей картины. Они получают указание, где им искать
смерть, и находят сундук с червонцами. Это и оказывается смертью: жадность
убивает всех троих.
Всякий, кто читал чосеровы писания, большие и малые, знает, как много
благочестивых стихов и молитвенных обращений рассыпано в них повсюду.
Разумеется, буржуазные биографы делают из этого вывод, что поэт был верующим
христианином и католиком, душа которого никогда не терзалась никакими
сомнениями. Что чосерова душа сомнениями не терзалась, с этим можно
согласиться. Терзания не легко закрадывались в его душу. Но едва ли в ней
царила безмятежная вера.
Конечно, Чосер не был атеистом, как не был атеистом Боккаччо, но
сомнений у него было много. Нужно думать, он раз навсегда сказал себе нечто
вроде ignoramus (не знаем), а может быть, даже ignorabimus (не будем звать)
по поводу целого ряда вещей. И нужно тоже думать, были среди этих вещей
такие, относительно которых в его время в Англии малейшее сомнение считалось
ересью и каралось, как ересь. Виклиф слыл еретиком и лодлардизм - ересью, но
Виклиф предлагал свою реформу потому, что сам был полон горячей веры и хотел
спасти своей реформой колеблющуюся веру своих соотечественников. Вера Чосера
была холодная и равнодушная. И он этого не скрывал. Будь Джон Гаунт более
ревностным католиком, высказывания поэта, хотя и прикровенные, втянули бы
его в серьезные неприятности с епископскими судами: недаром он так их не
любил (рассказ минорита).
То, что Чосер мог сказать прямо, ограничивалось тем, что он уклонялся
от рассмотрения этих вопросов по существу. В рассказе юриста о прекрасной
Констанции, чудом спасенной от мученической смерти и потом благополучно
переплывшей море, Чосер; говорит:
Могут спросить меня, почему ее не убили?
И кто во время пира мог ее спасти?
А я отвечу на этот вопрос вопросом:
Кто спас Даниила во львином рву?
Кто избавил ее от гибели на море?
Кто сохранил Иону в пасти китовой?
Если читатель желает верить в чудо, пусть верит. Чосер ему не мешает. И
только. А для вразумления простодушного читателя он может рассказать ему о
чудесном спасении петуха Шантеклера из лисьей пасти. Что в этом "чуде"
участвовало провидение, явствует из того, что в конце "рассказа имеется
ссылка на апостола Павла, и поистине всуе, даже с точки зрения самого
либерального архидиакона, поминается имя божие. А пролог к "Легенде о
славных женщинах" начинается так:
Тысячу раз я слышал от людей,
Что в раю блаженство, а в аду мука.
И я охотно допускаю, что это так.
Чосер "допускает" и это, и многое другое, более важное. Молитва и
славословие святой деве - это то, без чего обойтись нельзя, как нельзя не
перекрестить лба и не сказать "слава богу" в известных случаях. А по
существу - ничего не известно, и человек, у которого в голове есть
соображение, а глаза видят многое, - в том числе великие злоупотребления и
преступления служителей церкви, - может, в лучшем случае, сомневаться. Чосер
не атеист, но он скептик: так же, как Боккаччо. Боккаччо на старости лет под
влиянием страшных разговоров одного картезианского монаха стал горько
раскаиваться в том, что написал "Декамерон" и другие вещи, столь же мало
благочестивые. Это был результат старческой слабости духа. В конце
"Кентерберийских рассказов" есть страничка, содержащая в себе такое же
отречение от лучшего, что было автором написано, в том числе и от того
произведения, к которому эти покаянные строки служат концовкой. Об этом
"покаянии" Чосера (конец, рассказа священника) было много споров.
Повидимому, оно представляет собою очень неловкую подделку какого-нибудь
богобоязненного грамотея, скорее всего - монаха, и никак не вяжется с тем,
что мы знаем о поэте. У Чосера совсем не было простодушия Боккаччо, на
котором сыграл хитрый картезианец. Чосер был человек трезвой мысли. В нем
было много дерзкого неуважения к канонам и много критического бесстрашия. А
неистощимые заряды его иронии, как броней, защищали его от покаянных мыслей.
Мораль Чосера, как и у Данте, и у Боккаччо, не нуждается в религиозных
аргументах. Она черпает свое обоснование из жизни. Рассказ помещика, эта
великолепная поэма о человеческом благородстве, построен совершено
реалистически. Недаром сходный сюжет имеется в "Декамероне". А гимн любви в
"Легенде о славных женщинах" строится на историческом материале, прошедшем
через творческое восприятие Боккаччо. Ибо любовь - не только ненасытная
чувственность женщины из Бата, символизируемая ее красными чулками и
засвидетельствованная мартирологом ее мужей, замученных ласками на
супружеском ложе.
Любовь - это выпрямляющее, свободное чувство, человечнейшее из всех,
чистое, как жертвенный огонь. И поэма долга и верности - "Гризельда"
(рассказ студента), - тоже перепев Боккаччо, - и целая серия эпизодов, -
прославляющих лучшие качества человеческого духа, в рассказе монаха, тоже
восходящем в значительной мере к итальянским источникам, говорят о том же.
Чосер, английский гуманист, учившийся у жизни, воспринимает культуру
итальянского гуманизма.
Искание жизненной правды идет у Чосера во всех направлениях. Всю жизнь
он служил королям и, разумеется, был хорошим королевским подданным, отнюдь
не республиканцем. Но его монархизм далеко не безоглядный, а такой же
критический, каким будет монархизм Шекспира. В рассказе монаха, когда речь
идет о Нероне или Бернабо Висконти, Чосер решительно осуждает тиранию. В
прологе к "Легенде о славных женщинах" он обобщает свои соображения:
"Властитель должен быть справедливым и не подражать ломбардским сеньорам,
которые пускают в ход произвол и тиранию. Король или государь не должен быть
ни тираном, ни жестоким, подобно откупщику... Он должен быть милостив к
своему народу и чутко прислушиваться к его оправданиям, его жалобам и его
просьбам". А в envoi к балладе "Озеро постоянства" Чосер уже прямо
обращается к Ричарду II: "Государь, стремись быть честным, люби народ свой и
питай ненависть к вымогательствам. Не терпи ничего, что может вызвать
нарекания на образ правления в стране, потрясай мечом карающим, бойся бога,
соблюдай законы, люби правду и достоинство (worthinesse) и вновь сочетай
народ свой с постоянством". Чосер не сказал, как скажет позднее Шекспир о
том же Ричарде II, что при нарушении им этих заповедей народ будет иметь
право устранить короля, но ведь недаром Чосер был близок к Джону Гаунту и
Болинброку, которые про себя давно сделали все необходимые практические
выводы из политических заповедей поэта.
Так же критически подходит Чосер к вопросу о благородстве и знатности.
Мысль такая: благородство, которое опирается на знатное происхождение, не
стоит выеденного яйца. Если кто родился в знатной семье, от родителей
доблестных и благородных, а сам не совершил никаких благородных дел, - он не
благороден, "хотя бы он носил митру, корону или диадему". Благороден, тот,
чьи поступки благородны.
Эти мысли общи всем гуманистам. Чосер не останавливается на этом.
Благородство - не в происхождении. Но оно - факт, и оно - основа
современного строя. Знатные люди владеют землей, и в зависимости от них
находятся другие люди. Знатные должны обращаться с ними по-человечески. Об
этом говорит в своем рассказе-проповеди приходский священник, брат
хлебопашца, сам вышедший из народной среды: "И я говорю тебе, что ты, лорд,
должен поступать так с твоими людьми (with thy cherles), чтобы они тебя
любили, а не боялись. Я прекрасно знаю что тут могут быть разные степени; и
это естественно. Понятно, что люди должны нести обязанности, связанные с их
положением. Но во всяком случае переобременение повинностями и суровость по
отношению к зависимым достойны осуждения".
Чосер не только видит темные стороны феодального строя, но и берет под
свою защиту крестьян, ибо невозможно понять по-другому слова священника,
если даже слово "cherles" толковать расширительно. Но, вообще говоря,
отношение Чосера к крестьянам сложнее. Землепашца (plowman), попавшего
вместе с братом-священником в компанию паломников, он характеризует
необычайно теплыми словами. Оба брата, можно сказать, - единственные люди во
всей группе, о которых он говорит без малейшей иронии. Отдельные
"землепашцы" могут быть отличными, людьми, но, когда они собираются в
большом количестве, чаще всего бывает плохо: они тогда становятся толпой,
непонятной и страшной для Чосера силой.
Чосер слишком близко видел сцены 1381 г., чтобы забыть их так скоро. Он
не упускает случая напомнить, что нравы у крестьян грубые (пролог мельника),
а настроение у них переменчивое и в переменчивости своей чрезвычайно
опасное. О толпах 1381 г. думал он, несомненно, когда писал (рассказ
студента): "О, буйный народ, непостоянный и всегда неверный! Ненадежный
(undiscreet) и переменчивый, как флюгер, даже в слухах любящий всякую
новизну! Лицо ты меняешь, подобно месяцу. У тебя много болтовни, которой
грош цена. Судишь ты обо всем криво и не умеешь держаться твердо. Большой
безумец, кто тебе поверит".
О каком "народе" говорит здесь Чосер? Конечно, о толпе,
неорганизованной, переменчивой в своих настроениях, буйной толпе. К
крестьянству в целом он относится отнюдь не так, как Гауэр, который был
крупным помещиком, сильно пострадал в дни восстания Тайлера и потому был
полон дикой ненависти к крестьянам. Но Чосер и не идеализирует крестьян, как
Ленгленд, - коренной плебей.
Повидимому, чувствует он и другое: что в условиях нового порядка не
легко добиться прочного мира между богачом и бедняком, между лендлордом и
вилланом. Ибо "переобременение повинностями" есть факт, с которым
"обременяемый" не примирился и от которого "обременяющий" не откажется. В
поэме "Золотой век" (Former age) Чосер говорит о том, как было хорошо
встарину и как плохо сейчас, ибо сейчас царят неверность, предательство, яд
и убийство. Это, как будто, повторение слов Боэция, но, перенесенное в
обстановку XIV в., это в то же время доказательство; что Чосер в какой-то
мере понимает, что такое классовая борьба.
О том, что будет позднее, Чосер не думал. У него не кристаллизовалась
мыслью что золотой век не позади, а впереди, как это будет ясно уже
Сервантесу двести лет спустя. Лучезарная утопия не озарила сознания Чосера.
Он остается на реальной почве. Он знает свой народ, ибо сам он - подлинный
народный поэт. И мы знаем, что он ценит в народе. Это ясно из заключительных
стихов рассказа помещика. Несколько человек проявили в отношении друг друга
необычайное, самоотверженное благородство. Из них трое принадлежат к
дворянству: рыцарь, его жена и оруженосец, четвертый - простой студент, и он
не хочет отстать от других. Он говорит оруженосцу, честь и состояние
которого в его руках: "Дорогой брат, каждый из вас был благороден в
отношении к другому. Ты - оруженосец, он - рыцарь. Но бог да соизволит,
чтобы и студент совершил такой же благородный поступок, как каждый из вас".
Рассказчик предлагает слушателям решить, кто оказался благороднее всех, и,
хотя ответа не последовало, уже одна постановка вопроса определяет мнение
самого Чосера. Соревнование в благородстве кончилось победой простого
человека над людьми знатного происхождения. Рыцарю и оруженосцу быть
благородными полагается по их сословной морали, для студента - это подвиг.
Чосер знает, что этот его студент, как и сам он, вышел из народа, и знает,
что явленное им доказательство, умственного и нравственного роста стало
возможно только теперь, в условиях новой культуры.
Чосер раскрыл перед английской литературой все пути для расцвета и
приобщил ее к широкому движению мировой литературы. Но он не только создавал
ценности чисто литературные. Он прокладывал рубежи в области культуры. Он
дал своему народу литературный язык, и, черпая в народных представлениях о
жизненной правде необходимый материал, выковывал из него, с помощью древних
и итальянцев, формулу гуманизма. Вот почему, так велико его влияние на
дальнейших этапах английской литературы. Если даже не говорить о
непосредственных преемниках Чосера, - сколько можно назвать крупных поэтов,
которые припадали к родникам его творчества и обогащали собственное - по
форме и по содержанию: Уайет ковал свой стих, прислушиваясь к его мелодиям,
Спенсер, следуя за ним, создал строфу "Королевы фей". Их обоих роднила с
Чосером прочувствованность лирических настроений, способность опьяняться
картинами природы, а Спенсера также - любовь к миру сказочных фантазий.
Елизаветинская драматургия - Шекспир и его сверстники - разрабатывала сюжеты
Чосера. Мильтон с большой теплотой вспоминал того, кто "оставил
недооконченным рассказ о Камбискане". Классицисты, Драйден и Поп, изучая
Чосера, смягчали навеянную французами рационалистическую холодность. Угасший
было интерес к Чосеру возродился снова в пору предромантического движения
XVIII в., когда Тервит (Thomas Tyrwhitt) опубликовал новое издание его
сочинение (1775-1778 гг.). Чосера любили Байрон и Китс. Им увлекался Моррис
и, несомненно, вспоминал его, воссоздавая картины средневековой жизни. Все
это не случайно. Учиться у Чосера будут еще долго, и есть чему у него
учиться. Ибо подобно тому, как Энгельс сказал о Данте, - и Чосер в Англии
был последним поэтом средних веков и первым поэтом нового времени.
Большой интерес к творчеству Чосера обнаружился и в Советском Союзе, в
особенности в связи с недавним 600-летием со дня рождения великого
английского поэта. Над переводом "Кентерберийских рассказов" в настоящее
время работают поэты и переводчики - С. Маршак, И. Кашкин, О. Румер и др.
РАННЯЯ ШОТЛАНДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
На протяжении всего средневековья шотландская литература развивается в
известной мере независимо от английской, хотя и в близком взаимодействии с
ней. В этом отношений особенности ее развития отражают исторические судьбы
самой Шотландии.
Древнейшим и исторически засвидетельствованными обитателями Шотландии
были пикты, постепенно оттеснявшиеся в северные области страны кельтскими
племенами, двигавшимися с юга и запада. Между I и III вв. нашей эры
население Каледонии (как тогда называлась нынешняя Шотландия) успешно
отражало вторжения римских легионов, а порой угрожало своими нападениями и
более южным областям, прочно занятым римлянами. С ослаблением римской власти
в Британии Шотландия вступила в период новой борьбы. Волна завоевателей
двинулась теперь на нее из Ирландии, население которой было в то время
многочисленно и беспокойно. Кельты, пришедшие из Ирландии - скотты, по имени
которых впоследствии названа была вся страна, утвердились первоначально в
западной части Шотландии и вступили в борьбу с восточными пиктами.
Ожесточенная борьба продолжалась несколько столетий, пока, наконец, в
половине IX в., вождь скоттов Кеннет-Мак-Альпин не одержал полной победы над
пиктами, образовав сильное кельтское государство, в X столетии получившее
название Шотландии. Но борьба на этом не закончилась: еще с VII в. Шотландия
стала подвергаться нападениям англов, а в IX-X вв. - опустошениям
скандинавов, и это не могло не нарушить как политическую, так и этническую
цельность шотландского государства. Среди различных языковых и культурных
влияний воздействие англо-саксонского элемента оказалось одним из наиболее
сильных и, в конце-концов, определяющих.
Уже в начале XI в. северная часть древнеанглийской Нортумбрии,
населенная англами, фактически входила в состав кельтского Шотландского
королевства, сохранив это положение и после нормандского завоевания.
Во времена Малькольма III (1058-1093 гг.) эта область из завоеванной
пограничной полосы сделалась центральной частью королевства. Малькольм, сын
Дункана (известного из шекспировского "Макбета"), был одним из
просвещеннейших шотландских королей этого периода; он получил свое
образование у англо-саксов, во время своего изгнания из Шотландии при
историческом короле Макбете (до 1056 г.), а десятилетие спустя после своего
вступления на престол, в период завоевания Англии нормандцами, охотно
принимал к себе множество англо-саксов, бежавших от Вильгельма. Излюбленным
местопребыванием двора сделался г. Эдинбург, с конца XIV в., при династии
Стюартов, ставший столицей Шотландского королевства. Это был именно центр
шотландской низменной плодородной области, некогда спорной между кельтами и
англами и теперь полностью англизированной; в XIV и XV вв. жители ее
называли свой язык "английским" (inglis) в отличие от "шотландского" языка
кельтских горцев. Именно этот язык сделался национальным и государственным
языком Шотландского королевства, и на нем создалась богатая литература,
развивавшаяся вплоть до утраты Шотландией политической самостоятельности и
объединения ее с Англией в 1603 г. Лишь после этого времени этот
"шотландский" язык, как мы его называем сейчас, все более оттесняемый
английским, спустился на степень диалекта, хотя, по свидетельству романов В.
Скотта, он еще в конце XVIII столетия прочно держался в личном обиходе
шотландских помещиков и горожан, конечно, претерпев естественные
исторические изменения. В творчестве Роберта Бернса, столь тесно связанном с
фольклорной и песенной традицией, тот же язык возродился и для новой
литературной жизни, хотя уже на правах диалекта. Таким образом, под
шотландским языком мы в настоящее время понимаем один из северных диалектов
английского языка.
Утверждение его в Шотландии, - значительно облегчившее, в конце-концов,
политическое слияние Шотландии с Англией, - состоялось, однако, лишь после
долголетней борьбы. С самого своего возникновения Шотландия была,
многонациональным государством, племенной состав которого видоизменялся в
зависимости от исторических условий: в нем жили пикты (на севере) и скотты
(в Аргайльшире), бритты в северной части области (Стратклайд) и англы
(северная часть области Лотиан).
Процессу исторического развития в Шотландии самостоятельного, цельного
и политически независимого государства сильно препятствовали не только
многоплеменный состав ее населения, но и природные условия страны. С ранних
пор королевство резко делилось на две области - северную, гористую, и южную,
равнинную, противоположные друг другу не только по своему этническому
составу, но и по особенностям своей хозяйственной жизни и общественного
быта.
На севере Шотландии господствующей формой хозяйства являлось
скотоводство; на юге - земледелие; в хозяйственно отсталой гористой области
феодализм не мог получить того развития, какое он получил относительно рано
(хотя и позже, чем в Англии) на юге. На шотландском севере родовые отношения
изменились в "клановую систему", и она оставалась здесь господствующей в
течение нескольких веков, претерпевая лишь постепенные незначительные
изменения. Известно замечание Энгельса: "В Шотландии гибель родового строя
совпадает с подавлением восстания 1745 г. Остается еще невыясненным, какое
именно звено этого строя представляет шотландский клан, но что он составляет
такое звено - не подлежит сомнению. В романах Вальтера Скотта перед нами,
как живой, встает этот клан горной Шотландии" {Маркс-Энгельс, Сочинения, т.
XVI, ч. I, Стр. 112.}. В южной Шотландии уже в XII-XIII вв. земельные
отношения носили феодальный характер, но власть шотландских королей была
скорее номинальной, чем фактической, и почти никогда не распространялась на
всю страну в целом. Могущество и независимость шотландского дворянства как в
южных, так и в северных областях страны стали причиной непрекращавшейся
борьбы аристократических родов за шотландский престол. Английским королям
эта борьба всегда представлялась удобным поводом для вторжения в южную
Шотландию и попыток присоединения ее к Англии. Но северная Шотландия и для
них оставалась неприступной, будучи главным убежищем всех враждебных Англии
сил. С особенным упорством разгорелась борьба в конце XIII столетия.
Английский король Эдуард I (1272-1307 гг.), воспользовавшись смертью
шотландского короля - Александра III, не оставившего наследников, и
возникшей вокруг его престола борьбой шотландской знати, вторгся в Шотландию
в 1296 г. со своими войсками и объявил ее присоединенной к Англии. Шотландцы
бежали в горы и оттуда начали "войну за независимость" (1296-1314 гг.),
имевшую решительное влияние на выработку шотландского национального
самосознания и культуры. Лишь с успешным для шотландцев окончанием ее стало
возможным развитие национальной шотландской литературы.
Восточная область была важнейшим государственным центром Шотландии,
горнилом ее борьбы за национальное самоопределение и политическую
независимость. Не удивительно, что именно здесь сложилось и окрепло
самостоятельное национальное литературное движение, обусловившее все
дальнейшее развитие шотландской литературы.
Если литература восточной Шотландии среди своих наиболее ранних
представителей числит Джона Барбора, "отца, шотландской поэзии", создавшего
первое яркое по своему местному колориту и по своим национальным тенденциям
произведение, то на западе Шотландии локализуют литературную деятельность
полумифического поэта Хухона (Huchown), произведения которого англичане и
шотландцы сочти с равными правами причисляют к своим национальным
литературам. Им обоим предшествует, однако, еще более мифическая фигура
Томаса Рифмача, поэта и прорицателя, героя легенд и поэтических вымыслов.
Жизнь Томаса Рифмача (Thomas the Rymour), прозванного также Лермонт
(Learmont), относят к XIII столетию (между 1220 и 1290 гг.). Он славен был у
современников не только как поэт, но и как пророк, вещий предсказатель. По
свидетельству Гарри Слепого, он был еще жив в 1296 г. и окончил свои дни в
монастыре; однако, народная молва сделала его бессмертным и связала с его
личностью ряд поэтических легенд, закрепленных в балладах. Анализ записей
этих баллад (одна из редакций была издана Робертом Джеймсоном в Эдинбурге в
"Popular ballads and songs", 1806 г., другая, менее исправная, - Вальтер
Скоттом в его известном сборнике "Порубежных баллад") приводит к заключению,
что в основе и этих баллад, и всей легенды о Томасе Рифмаче лежат мотивы
кельтских народных сказок. По этим легендам и балладам, Томаса уводит с
собой в свое волшебное царство королева фей. Томас садится на ее волшебного
коня, и они вместе скачут по горам и долинам, проносятся через огромное
озеро к распутью трех дорог, из которых одна ведет на небо, другая в ад,
третья в королевство фей, в страну вечной юности. Сюда, в эту обетованную
страну, и увлекает Томаса королева фей, подобно тому, как в кельтских
преданиях феи, полюбившие смертных, открывают им доступ в страну бессмертия
и вечного блаженства. По легенде, Томасу Рифмачу через семь лет разрешено
было возвратиться к людям, но с условием вернуться в королевство фей, - так
объясняла легенда и его пророческий дар. Вальтер Скотт сделал это
шотландское предание популярным в мировой литературе; из его сборника
балладу о Томасе Рифмаче знал Лермонтов, и она увлекла его тем более, что
прозвище шотландца "Learmont" давало ему основание видеть в Томасе своего,
родоначальника.
По сравнению с легендарным Томасом Рифмачом, личность другого раннего
шотландского писателя - Хухона - кажется более реальной. Но и она вызывает
ряд сомнений. Шотландский хронист начала XV в. Эндрью из Уинтоуна называет
его "Huchown of the Awle Ryale (de aula regia)", т. e. "Хухон из
королевского дома". Этот летописец утверждает, что Хухон "написал" "Великие
деяния Артура", "Авантюры Гавейна" и "Послание о нежной Сусанне". Подобные
произведения, действительно, существуют, но, за исключением последнего, они
едва ли могли принадлежать перу Хухона. "Послание о нежной Сусанне", которое
мы с большими или меньшими основаниями можем приписать Хухону, написана на
библейский сюжет о целомудренной Сусанне из книги пророка Даниила;
аллитеративные стихи перемешиваются в нем с ямбическими, разной длины. Поэт
описывает красоту Сусанны и дает длинный перечень плодовых деревьев и птиц в
ее саду. Дошедший до нас текст этого стихотворения едва ли воспроизводит