Страница:
– и зверь любит ласку!
Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:
– Войдите!
С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, – наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; – а женщина, в нем шелестившая, – где?
Стал искать.
И – нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, – в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, – глазницы.
Едва дорасслушал из дыма:
– Коли человек самый близкий, – подлец.
– Дела партии, – в нем перемельком…
– Убить?
Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:
– То, – да!
– А коли, – посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, – коли это только нарост?
Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она – в рубашоночке.
Супился туром, боясь слово молвить:
– То, – нет!
А она от него – головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки – головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:
– Мир – мерзь: как паук с паутиной; мы – мухи: все, все, – затряслась на него она, – заболевают пороками лучшие…
Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он – отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, – дезабилье: эдак-так!
Но она, голоножка, – за ним: из-за ширмы:
– А я – погубила!
Вцепилась в плечо:
– Я… я… с детства, – прихныкивала, – и любила, и верила; он – изнасиловал: девочку, может быть – больше: пытал… Не меня даже, – и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:
– Впрочем, – это – догадка…
– Кто?
– Салом обмазал: разъел!
Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:
– Ай!
И – под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.
Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:
– Спустите мне штору.
____________________
Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, – галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.
Прогнала от себя Никанора.
____________________
Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и – видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; – и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —
– над суденышком
Вот положение!
Кукиш, брат!
Москва – серо-прелого цвета
В расшарап
Глава четвертая. ИСПЫТУЮЩИЕ
Безлобо, безглазо
Тилбулга, тотилтос
Золобоб
С лордом Моббзомон
Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:
– Войдите!
С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, – наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; – а женщина, в нем шелестившая, – где?
Стал искать.
И – нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, – в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, – глазницы.
Едва дорасслушал из дыма:
– Коли человек самый близкий, – подлец.
– Дела партии, – в нем перемельком…
– Убить?
Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:
– То, – да!
– А коли, – посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, – коли это только нарост?
Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она – в рубашоночке.
Супился туром, боясь слово молвить:
– То, – нет!
А она от него – головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки – головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:
– Мир – мерзь: как паук с паутиной; мы – мухи: все, все, – затряслась на него она, – заболевают пороками лучшие…
Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он – отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, – дезабилье: эдак-так!
Но она, голоножка, – за ним: из-за ширмы:
– А я – погубила!
Вцепилась в плечо:
– Я… я… с детства, – прихныкивала, – и любила, и верила; он – изнасиловал: девочку, может быть – больше: пытал… Не меня даже, – и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:
– Впрочем, – это – догадка…
– Кто?
– Салом обмазал: разъел!
Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:
– Ай!
И – под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.
Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:
– Спустите мне штору.
____________________
Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, – галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.
Прогнала от себя Никанора.
____________________
Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и – видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; – и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —
– над суденышком
Вот положение!
Кукиш, брат!
А через день гулять вытащила.
Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, – синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.
Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.
Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, – со смехом икливым словами забрасывала:
– Вы же знаете: Тира и я, мы – скрываемся; «Тителевы» – псевдонимы; «они» ж – отыскали меня; значит – Тира открыт!
– Эдак-так, – кто «они»?
– Те, которые ловят «его», – да не Тиру же: «его»!… Затащили меня, показали «его»; и – признание вырвали.
– Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?
– Они уверяли меня честным словом, что – нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, – заговор Ставки…
Вон там —
– за окошком повешена шторка из желтой китайки;
– в окошке —
На них – серячок, тот, который – в Москве и который – в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он – здесь: безобразничает.
– У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!
Свет, – он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!
Они – в сторону; а серячок – к проходящему мимо рот-мистрику:
– Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?
Перстами – в папаху:
– С собой, – налицо, это выеденное яйцо.
На сапог:
– Не из блох голенище… Я – так говорю, ваш-рот-мистр-ство?… Не выговоришь… Прем со мной водку пить!
И ротмистр – наутек; кто-то с темным лицом, с подхихиком, – указывая на папашника:
– Этого, – нет, не подкупишь, брат: кукиш!
Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, – синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.
Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.
Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, – со смехом икливым словами забрасывала:
– Вы же знаете: Тира и я, мы – скрываемся; «Тителевы» – псевдонимы; «они» ж – отыскали меня; значит – Тира открыт!
– Эдак-так, – кто «они»?
– Те, которые ловят «его», – да не Тиру же: «его»!… Затащили меня, показали «его»; и – признание вырвали.
– Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?
– Они уверяли меня честным словом, что – нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, – заговор Ставки…
Вон там —
– за окошком повешена шторка из желтой китайки;
– в окошке —
– Матрешка – в бурдовой сережке, в рублевой застежке, в платке голубом, в ясно-аленьком, краповом ситчике – ротик разинула.Слушает песенку:
Как вороны приюркнув,
Злые черногоренки
С Гришкой тащатся, – сам друг –
К Николаю в горенки.
Как пустился наш ирой
В игры царскосельские!
Как задергали урой
Меллер-Закомельские.
Петербурженская знать
Рожу кисло скалила:
Муха гессенская, знать
Ее в нос ужалила.
– Все-таки: если бы Тира узнал, он – убился бы: из-за меня это… Вы… вы смотрите: молчите… И вы не расспрашивайте… Вы… Я – справлюсь…
Ныне ж крепнет против нас
Из-за Протопопова,
Задом став в иконостас.
Силища распопова.
На них – серячок, тот, который – в Москве и который – в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он – здесь: безобразничает.
Эх!
Надуй на всю Ивановску,
Наплюй на всю Семеновску!
Марина не малина,
Галина не калина, —
К Никанору Иванычу: под нос:
Эх! —
– в дроби: ногами: –
бамбан, другодан,
на козе – барабан,
а на нем – таракан!
– У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!
Свет, – он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!
Они – в сторону; а серячок – к проходящему мимо рот-мистрику:
– Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?
Перстами – в папаху:
– С собой, – налицо, это выеденное яйцо.
На сапог:
– Не из блох голенище… Я – так говорю, ваш-рот-мистр-ство?… Не выговоришь… Прем со мной водку пить!
И ротмистр – наутек; кто-то с темным лицом, с подхихиком, – указывая на папашника:
– Этого, – нет, не подкупишь, брат: кукиш!
Москва – серо-прелого цвета
Выходит Маврикий Мердон из ворот; лицо – бритое, желтое; глазок, как нет; черный ворот рубашки; и – черный картуз; поручения – черные тоже.
Живут тут: Павлин Женопанский с Ненилой; живет Корничихин с Еленой; Ненила – за Нила; Елена – за Ленина.
– Ну и поедешь: за Лену.
– Не вой: Лена станет Невой.
И Маврикий Мердон это слушает; ходит гулять: и прохаживается под самым забориком Тителевых; ходит к Цивилизацу, который был главным заведующим фирмы «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты); и Цивилизац дал намедни записку Друа-Домардэну – в «Пелль-Мелль» – отель. Снес.
В погребке Швилиидзе (торговлю вином запретили) по-прежнему: склад оболочек для бомб.
И Маврикий Мердон это знает; и – знает: Коханко-Поханец, мадам, – в доме колера «пюс» проживает; она – с папиросою, сеющей пепел на толстый живот шерстяной; она – сводница; Тайнойс, писатель, свой труд «Трубадуры» готовит над нею; и Лизозизйлины – в розовом доме напротив живут; Нина Пядь поселилась жиличкою в рамочное заведенье купца Потолоба; и повивальную бабку Сысоич (над чисткой перчаток Перши-Песососова) знает Маврикий Мердон; знает Шйбздика: вот так пузей, над губою бобок; глуп, как пуп, как надолба, как пробка, как почка; и пакостит в банку, и звонкий процент получает из «банки»; с Мимозой Фетисовной жил; сын Мимозы Фетисовны – Примус!
Филипп Фентефеврев, Нефешкин, Григашкина, Флориков, Каклева, Иколева, Велеклев – мещане; купцы – Белузрахин; Срыщов, Простобрюкин, Шинтошин.
Тут жили.
А далее – домики-особнячки: модиольоны, фронтоны, орнаменты, камень; и люди – такие же; проулочек – чистый.
Маврикий Мердон сюда ходит в квартиру богатую: к барыне, к Мире Миррицкой; и Тертий Мертетев бывает тут; что за оказия, —
– Мирра Миррицкая,
– Тертий Мертетев,
– Маврикий Мердон, —
– перья страусовые,
– эксельбанты, и – – черный картуз, черный ворот рубашки; все – черное: бритое, желтое очень лицо.
Глазок – нет.
____________________
В переулочке ходит себе Николя Ньюреню-Ньюреня: в котелке; Коко Кубово (кони под сеткой), шах Нагар-Малх, Галилевич, Нигрицкий, Леднилина, Филтиков-Плй,
Лилипонский, Певако и у князь Калеверцев здесь жили; и – слушали с ужасом песенку: из переулка соседнего:
____________________
Густопселая жизнь: неотводное и безысходное горе; пространство – разбито, а время – исчерпано: прядает с домиками, точно с прелыми листьями – в бездну: табачного и серо-прелого цвета труха, – не Москва!
Живут тут: Павлин Женопанский с Ненилой; живет Корничихин с Еленой; Ненила – за Нила; Елена – за Ленина.
– Ну и поедешь: за Лену.
– Не вой: Лена станет Невой.
И Маврикий Мердон это слушает; ходит гулять: и прохаживается под самым забориком Тителевых; ходит к Цивилизацу, который был главным заведующим фирмы «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты); и Цивилизац дал намедни записку Друа-Домардэну – в «Пелль-Мелль» – отель. Снес.
В погребке Швилиидзе (торговлю вином запретили) по-прежнему: склад оболочек для бомб.
И Маврикий Мердон это знает; и – знает: Коханко-Поханец, мадам, – в доме колера «пюс» проживает; она – с папиросою, сеющей пепел на толстый живот шерстяной; она – сводница; Тайнойс, писатель, свой труд «Трубадуры» готовит над нею; и Лизозизйлины – в розовом доме напротив живут; Нина Пядь поселилась жиличкою в рамочное заведенье купца Потолоба; и повивальную бабку Сысоич (над чисткой перчаток Перши-Песососова) знает Маврикий Мердон; знает Шйбздика: вот так пузей, над губою бобок; глуп, как пуп, как надолба, как пробка, как почка; и пакостит в банку, и звонкий процент получает из «банки»; с Мимозой Фетисовной жил; сын Мимозы Фетисовны – Примус!
Филипп Фентефеврев, Нефешкин, Григашкина, Флориков, Каклева, Иколева, Велеклев – мещане; купцы – Белузрахин; Срыщов, Простобрюкин, Шинтошин.
Тут жили.
А далее – домики-особнячки: модиольоны, фронтоны, орнаменты, камень; и люди – такие же; проулочек – чистый.
Маврикий Мердон сюда ходит в квартиру богатую: к барыне, к Мире Миррицкой; и Тертий Мертетев бывает тут; что за оказия, —
– Мирра Миррицкая,
– Тертий Мертетев,
– Маврикий Мердон, —
– перья страусовые,
– эксельбанты, и – – черный картуз, черный ворот рубашки; все – черное: бритое, желтое очень лицо.
Глазок – нет.
____________________
В переулочке ходит себе Николя Ньюреню-Ньюреня: в котелке; Коко Кубово (кони под сеткой), шах Нагар-Малх, Галилевич, Нигрицкий, Леднилина, Филтиков-Плй,
Лилипонский, Певако и у князь Калеверцев здесь жили; и – слушали с ужасом песенку: из переулка соседнего:
Как ходил я в караул, —
Щеку унтер дулом вздул.
Дилим-булим, дилин-дрю:
– Очень вас благодарю!
Ружьи – дружьи: много дул!
Спины – к немцу: на краул!
Дилим-булит пулемет:
Корпус на Москву идет.
Дальше – выход на улицу: в свет, где окно; над окном: «Маскарад-Напрокат, Перстопалец!» – И палец в окошке на маски показывает.
В пуп буржуя, – дилимбёй, —
Пулей, а не дулом бей!
____________________
Густопселая жизнь: неотводное и безысходное горе; пространство – разбито, а время – исчерпано: прядает с домиками, точно с прелыми листьями – в бездну: табачного и серо-прелого цвета труха, – не Москва!
В расшарап
Лишь икра селитряная, красная, с пасхою – в лавке; художник в хламиде, с копнищей волос, с бородищей, как сена воз; губы, как семга; труба, а не трубка, как пороховыми разрывами пышет; дубиной – на пасху показывает. А напротив горит магазинище; здесь – осетры, балыки: сюда щелкает щеголь с дурацкого лада – на новый фасон.
А за стеклами хваткие руки протянуты к окорочищам; зеркальные стекла, которые выдержат палку, – не выдержат камня; и будут стоять заколоченными эти пулей пробитые стекла, опутанные ледяным паутинником; и малярийный комар, прилипая к стене, – скопит яд.
Появились скуластые лица в Москве.
И взвизгнули рои неглядящих в глаза разъерошенных глаз; серячок, вздув папахой башку, превоинственно выглядел; знать, и уверенность в том, что мы немцев побьем, коренилась в папахе; башка-то – распутила.
Гришка Распутин войну ликвидировал вовсе.
Прохожие: —
Да туда, —
– где уж взлопотала толпа, где захлопнуло вскриками, точно бичами, где хлопнули двери, где дзанкнули – ца-ца-ца – стекла: туда – в в толкишй, туда – в дребезги.
Синие пачки свечей полетели в окошко; и желтые кубы мылов волокли, переталкиваясь армяками, орины подняв, и прикряхтывали, удивлялись, старались, чтобы расхищение шло деликатным манером.
Стыдились тащить, а – тащили: в мешок хлопяной кто-то ссыпал крахмалы; а топлый товар, деревянное масло, смешавшися с синькой, лилось в тротуары.
Распевочным ладом, как плакал – «толците: отверзется» – старчик какой-то: над ражим толцателем с ломиком.
Бегал купец (вес – сам-десять; сапожные скрипы – сам-двадцать) без шубы и без картуза: в темень – потною лысиной.
Это громили —
– его —
– Елеонство!
С лампасами синими (знать, есаул) все же силился очередь установить: он громил вместе с прочими.
Эти отверстия окон, впервые разбитых, как прорва, в которую будто летел опрокинувшийся тротуар с сапогами, зашаркавшими пяткой в небо, с носами – в земной, выпирающий пуп.
Недра подали голос.
А за стеклами хваткие руки протянуты к окорочищам; зеркальные стекла, которые выдержат палку, – не выдержат камня; и будут стоять заколоченными эти пулей пробитые стекла, опутанные ледяным паутинником; и малярийный комар, прилипая к стене, – скопит яд.
Появились скуластые лица в Москве.
И взвизгнули рои неглядящих в глаза разъерошенных глаз; серячок, вздув папахой башку, превоинственно выглядел; знать, и уверенность в том, что мы немцев побьем, коренилась в папахе; башка-то – распутила.
Гришка Распутин войну ликвидировал вовсе.
Прохожие: —
– красные вилочки: шляпка; а плечики – робкие; точно заискивают; муфта – к носику: наголодалась; а франт за ней; щелкает; —Куда?
– и —
– скороногий прошел архалук; ворот – крепкий, с опушкою лисьей, старинных фасонов;
– и —
– рожа скобленая; рот – с пересвистом; папаху себе посадил наотхват; стать и хвать прямо аховые; глазик – злой, но со смыслом; на все он готов: сколоколит, скомшйт, —
– в расшарап! —
– и —
– прошел фейерверк.
Да туда, —
– где уж взлопотала толпа, где захлопнуло вскриками, точно бичами, где хлопнули двери, где дзанкнули – ца-ца-ца – стекла: туда – в в толкишй, туда – в дребезги.
Синие пачки свечей полетели в окошко; и желтые кубы мылов волокли, переталкиваясь армяками, орины подняв, и прикряхтывали, удивлялись, старались, чтобы расхищение шло деликатным манером.
Стыдились тащить, а – тащили: в мешок хлопяной кто-то ссыпал крахмалы; а топлый товар, деревянное масло, смешавшися с синькой, лилось в тротуары.
Распевочным ладом, как плакал – «толците: отверзется» – старчик какой-то: над ражим толцателем с ломиком.
Бегал купец (вес – сам-десять; сапожные скрипы – сам-двадцать) без шубы и без картуза: в темень – потною лысиной.
Это громили —
– его —
– Елеонство!
С лампасами синими (знать, есаул) все же силился очередь установить: он громил вместе с прочими.
Эти отверстия окон, впервые разбитых, как прорва, в которую будто летел опрокинувшийся тротуар с сапогами, зашаркавшими пяткой в небо, с носами – в земной, выпирающий пуп.
Недра подали голос.
Глава четвертая. ИСПЫТУЮЩИЕ
Безлобо, безглазо
Недели за три до ужасного вечера у Тигроватко Друа-Домардэн получил с человеком записку: ему неизвестная вовсе мадам Кубоа пожелала сообщить весьма важное сведение в связи с визой, которую ждал с нетерпением он; назначалось свидание где-то почти на окраине города; праздно томяся в отеле, – пошел.
Был холодный денек с пескометами; над многоверхой Москвой неслись тучи.
Забрел, озирался: один-одинешенек; длинным-длиннёшенька, серым-серешенька: улица, удостоверился: в точно указанной улице не было дома с указанным номером; стал он дощечки прочитывать; и прочитал он: «Амалия Карловна фон-Циклокон» – в месте, где в представлении его обитала мадам Кубоа; и еще прочитал – недалеко: «Миррицкая, Мирра Мартыновна».
Стало ему неприятно; Миррицкая эта торчала в отеле; и – надоедала ему; он свернул в переулок соседний; оглядывался: никого; только перешмыгнет оборванец: меж синих, зеленых и розового домиков; где-то – оранец.
Вдруг – шушлепень мокрых калош; обернулся и видел, что шаркает прямо в него, из-за плеч, – шепелястящий шаг:
– голова, —
– котелок, —
– цвета воронова;
пальтецо – цвета воронова; и портфель – цвета воронова; ярко-красный квадрат, подбородок, безлобо, безглазо – пронесся.
Такие – везде и нигде – перемельками из мимохода прощелкивают; мимохода же не было; и заприметилась физика, ассоциируясь с точно такою ж; морщинки, – три, – под котелком, потому что морщинки, – три, – видел он: ассоциация! Карие клопики, глазки, – с подкусом, с «убивец», как у Достоевского: ассоциация!
В листья сметнулся, став издали с кем-то, кого Домар-дэн, близорукий, увидеть не мог; из осин с пересипом про-бзырили, точно быки, лопнув хохотом в ветре:
– Воняет!
– Дохлятиной!
Крепко вонял: переулок.
Друа-Домардэн, проярившись очками, взусатясь, надвинув цилиндр на глаза – с вороватой трусцой: перешуркивать листьями!…
Около сверта назад обернулся он: нет – никого. Только юбка с щурцой: шерошит; да пролетка шурукает; силился впрыгнуть в трамвай: на вагоны, а – лезево; в лезево это не влезешь.
– Но, – как?
Иностранец, ни слова по-русски, а – понял ведь!
Русский язык здесь, в пустом переулке – живой атавизм, – раскрыл дар, погребенный во Франции; понял, что значит: воняет дохлятиной…
Психика? Улица?
Ассоциация.
____________________
Стены, как розовый крем; а бордюр – белый крем: дом; квадраты таки, здесь зажатые током пролеток, как головы мопсов, разорванных фырчами, – бзырили, кремовый дом, облицованный плиточками из лазурной глазури, фронтон (голова андрогина), – напомнили: что-то.
И звуки подшарчивали: за спиной; за плечо бросил голову: та —
– голова, —
– как битка, —
– на него: котелком; он ей спину: в витрину с фарфорами севрским носом; но и котелок, – то же самое: физика – шея, надутая жилами; или, вернее, – тупое вперенье обоих в фарфор: без огляда друг друга, без слов; подчинялся ассоциации, он, Домардэн, бросив севрский фарфор: зашарчйл в переулок.
Прохожие видели, что иностранец, брюнет синеватый, с сигарищей между усов, с черно-бронзовым отсверком, как неживой, бороды, утрированно длинной, пропяченной, стянутой черным пальто, – поправляет рукою, затянутой черной перчаткой, свой черный цилиндр и очками, слепыми и черными, смотрит в прощеп меж домами.
В прощепе, – уже в леопардовом всем, – над трамваями, плакавшими каре-красными рельсами, – красного глаза – кровавая бровь!
____________________
Без цилиндра влетел; де-Лебрейль указала ему: парик – наискось:
– Что вы?
– Я?
– Выглядите, как с пожара: врываетесь! В тоне допроса – злой привкус.
И гонг – к табель-д'оту.
Едва завязался салфеткой, как наискось, – видит он, – красный квадрат; лобяная полоска; на ней —
– три —
– морщины; те, те, о которых он вспомнил недавно; себя успокоил; сидевший – не «тот»: не прохожий, а некто, с кем сели из Лондона, с кем вместе ели: в кают-компании; все наблюдал, как он челюстью рвал свой бифштекс, как, насытясь, метался от носа к корме: не московский «тот», – лондонский «этот».
А вдруг «этот» – «тот»?
Был холодный денек с пескометами; над многоверхой Москвой неслись тучи.
Забрел, озирался: один-одинешенек; длинным-длиннёшенька, серым-серешенька: улица, удостоверился: в точно указанной улице не было дома с указанным номером; стал он дощечки прочитывать; и прочитал он: «Амалия Карловна фон-Циклокон» – в месте, где в представлении его обитала мадам Кубоа; и еще прочитал – недалеко: «Миррицкая, Мирра Мартыновна».
Стало ему неприятно; Миррицкая эта торчала в отеле; и – надоедала ему; он свернул в переулок соседний; оглядывался: никого; только перешмыгнет оборванец: меж синих, зеленых и розового домиков; где-то – оранец.
Вдруг – шушлепень мокрых калош; обернулся и видел, что шаркает прямо в него, из-за плеч, – шепелястящий шаг:
– голова, —
– котелок, —
– цвета воронова;
пальтецо – цвета воронова; и портфель – цвета воронова; ярко-красный квадрат, подбородок, безлобо, безглазо – пронесся.
Такие – везде и нигде – перемельками из мимохода прощелкивают; мимохода же не было; и заприметилась физика, ассоциируясь с точно такою ж; морщинки, – три, – под котелком, потому что морщинки, – три, – видел он: ассоциация! Карие клопики, глазки, – с подкусом, с «убивец», как у Достоевского: ассоциация!
В листья сметнулся, став издали с кем-то, кого Домар-дэн, близорукий, увидеть не мог; из осин с пересипом про-бзырили, точно быки, лопнув хохотом в ветре:
– Воняет!
– Дохлятиной!
Крепко вонял: переулок.
Друа-Домардэн, проярившись очками, взусатясь, надвинув цилиндр на глаза – с вороватой трусцой: перешуркивать листьями!…
Около сверта назад обернулся он: нет – никого. Только юбка с щурцой: шерошит; да пролетка шурукает; силился впрыгнуть в трамвай: на вагоны, а – лезево; в лезево это не влезешь.
– Но, – как?
Иностранец, ни слова по-русски, а – понял ведь!
Русский язык здесь, в пустом переулке – живой атавизм, – раскрыл дар, погребенный во Франции; понял, что значит: воняет дохлятиной…
Психика? Улица?
Ассоциация.
____________________
Стены, как розовый крем; а бордюр – белый крем: дом; квадраты таки, здесь зажатые током пролеток, как головы мопсов, разорванных фырчами, – бзырили, кремовый дом, облицованный плиточками из лазурной глазури, фронтон (голова андрогина), – напомнили: что-то.
И звуки подшарчивали: за спиной; за плечо бросил голову: та —
– голова, —
– как битка, —
– на него: котелком; он ей спину: в витрину с фарфорами севрским носом; но и котелок, – то же самое: физика – шея, надутая жилами; или, вернее, – тупое вперенье обоих в фарфор: без огляда друг друга, без слов; подчинялся ассоциации, он, Домардэн, бросив севрский фарфор: зашарчйл в переулок.
Прохожие видели, что иностранец, брюнет синеватый, с сигарищей между усов, с черно-бронзовым отсверком, как неживой, бороды, утрированно длинной, пропяченной, стянутой черным пальто, – поправляет рукою, затянутой черной перчаткой, свой черный цилиндр и очками, слепыми и черными, смотрит в прощеп меж домами.
В прощепе, – уже в леопардовом всем, – над трамваями, плакавшими каре-красными рельсами, – красного глаза – кровавая бровь!
____________________
Без цилиндра влетел; де-Лебрейль указала ему: парик – наискось:
– Что вы?
– Я?
– Выглядите, как с пожара: врываетесь! В тоне допроса – злой привкус.
И гонг – к табель-д'оту.
Едва завязался салфеткой, как наискось, – видит он, – красный квадрат; лобяная полоска; на ней —
– три —
– морщины; те, те, о которых он вспомнил недавно; себя успокоил; сидевший – не «тот»: не прохожий, а некто, с кем сели из Лондона, с кем вместе ели: в кают-компании; все наблюдал, как он челюстью рвал свой бифштекс, как, насытясь, метался от носа к корме: не московский «тот», – лондонский «этот».
А вдруг «этот» – «тот»?
Тилбулга, тотилтос
О, но Шан з'Элизэ ситуайэн Ситроэн прокатил: де-Лебрейль и его; и – подите же: Фош навязал; отказаться? Карьера: перо публициста; все ж ездили к «доблестной» в гости, – куа, – директиву давать; и – с «Соссонофф» решать.
Два пакета: секрета; один – Булдукову; другой – Алексееву; да интервью, ан пасса н, с… Котлеццбфф: о нон рюс!
Москва – мельк!
На пакет – не ответ: Булдуков не учел, что Друа-До-мардэна принять за курьера – пощечина Франции.
В «Пелль-Мелль»-отель сел, где загноилась, как старая язва, в нем память; не спал: на лице – пухота; борода не разглажена; и не распрыскан парик: голый череп из зеркала смотрит.
Надето: готово; и он, оглядев себя, владил массивную запонку, сунь руку – так, палец – так; угрожай, когда надо, очком, его выкинув быстро, как блюдо, лакеем кидаемое из-за плеч; своей дикцией – отдирижируй; и острую глупость свою, как горчицу, – присахари; главное же: выдробатывай пальцем по скатерти злой дидактический дактиль:
– Са донн л'инпрэссион![69]
Ну и психика же, – менять психики, точно сорочки, покрытые грязью; сдал прачке; и – кончено; перечеркнуть ленту лет: истребить; и – воспитывать позы и жесты воспитанниц, психик: вот – монстр; а вот – милочка; а износилася психика, как в шелудивую психу, – осиновый кол; есть терьеры, бернары: щенята: есть – милочки: купишь, и – водишь
за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.
Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, – вспых: блеск павлиний!
И – нет ничего.
Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.
Довольный расчмок; и – оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь – розовый; щеки – эмали; а запахи – опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
– хорош в этой комнате —
– тоже —
– хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, – экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, – лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И – черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что – тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, – мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней – «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
– с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
– ен пё тро[71].
И опять-таки, – драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
– Ассэ, – жюск иси![72] – он показывал кисло рукою на горло.
____________________
Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль – в неглиже, что обязанность секретаря надоела – полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], – «пурку а»[74]; и – лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
– Вы
не так говорили в Париже; вы – взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
– Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, – и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера – не его, а – Жюлй; направляет – он; пишет она; это – коллоборация, но – неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же – пальцами мазал он губы – о, о, о, – пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
– вот еще, —
– вот еще… —
– вспых —
– только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
– Мадам Тителева? – с правом спросит читатель.
– Мэ, мэ,… – ки н'а па д'истуар!…[77]
Нет: не это.
И – точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Два пакета: секрета; один – Булдукову; другой – Алексееву; да интервью, ан пасса н, с… Котлеццбфф: о нон рюс!
Москва – мельк!
На пакет – не ответ: Булдуков не учел, что Друа-До-мардэна принять за курьера – пощечина Франции.
В «Пелль-Мелль»-отель сел, где загноилась, как старая язва, в нем память; не спал: на лице – пухота; борода не разглажена; и не распрыскан парик: голый череп из зеркала смотрит.
Надето: готово; и он, оглядев себя, владил массивную запонку, сунь руку – так, палец – так; угрожай, когда надо, очком, его выкинув быстро, как блюдо, лакеем кидаемое из-за плеч; своей дикцией – отдирижируй; и острую глупость свою, как горчицу, – присахари; главное же: выдробатывай пальцем по скатерти злой дидактический дактиль:
– Са донн л'инпрэссион![69]
Ну и психика же, – менять психики, точно сорочки, покрытые грязью; сдал прачке; и – кончено; перечеркнуть ленту лет: истребить; и – воспитывать позы и жесты воспитанниц, психик: вот – монстр; а вот – милочка; а износилася психика, как в шелудивую психу, – осиновый кол; есть терьеры, бернары: щенята: есть – милочки: купишь, и – водишь
за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.
Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, – вспых: блеск павлиний!
И – нет ничего.
Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.
Довольный расчмок; и – оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь – розовый; щеки – эмали; а запахи – опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
– хорош в этой комнате —
– тоже —
– хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, – экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, – лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И – черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что – тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, – мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней – «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
– с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
– ен пё тро[71].
И опять-таки, – драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
– Ассэ, – жюск иси![72] – он показывал кисло рукою на горло.
____________________
Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль – в неглиже, что обязанность секретаря надоела – полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], – «пурку а»[74]; и – лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
– Вы
не так говорили в Париже; вы – взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
– Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, – и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера – не его, а – Жюлй; направляет – он; пишет она; это – коллоборация, но – неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же – пальцами мазал он губы – о, о, о, – пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
– вот еще, —
– вот еще… —
– вспых —
– только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
– Мадам Тителева? – с правом спросит читатель.
– Мэ, мэ,… – ки н'а па д'истуар!…[77]
Нет: не это.
И – точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Золобоб
Тук-тук-тук!
Он – в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, – как кордон: перед ними.
– С'э ву[78] – мадемуазель Долобобко?
И – облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый – из двери.
Тут —
– мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
– О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
– Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
– Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И – в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
– тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, – профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, – предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
– женераль —
– Золобоб!
Это – с деланным хохотом, – звонким, густым, сахаристым и злым – с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, – не больше, не меньше, а тут – ха-ха-ха —
– Золобоб!
Гонг!
С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, – глиссадой, глиссадою, – за мадемуазель Долобобко.
И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.
Так была?
И – не только: был Вий – с «поднимите мне веки!»: Поднимут, – и —
– «Вот он!».
Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь – иностранцы, не русские.
____________________
Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или – «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —
– лорд Эпикурей, —
– сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив – цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. – Кокоакол: сидит! О, – барону Боргстрому, – ром! О, – лорду – эль!
– Дает тон, он, —
– «Пелль-Мелль» —
– метр-д'отель!
Он – в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, – как кордон: перед ними.
– С'э ву[78] – мадемуазель Долобобко?
И – облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый – из двери.
Тут —
– мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
– О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
– Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
– Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И – в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
– тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, – профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, – предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
– женераль —
– Золобоб!
Это – с деланным хохотом, – звонким, густым, сахаристым и злым – с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, – не больше, не меньше, а тут – ха-ха-ха —
– Золобоб!
Гонг!
С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, – глиссадой, глиссадою, – за мадемуазель Долобобко.
И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.
Так была?
И – не только: был Вий – с «поднимите мне веки!»: Поднимут, – и —
– «Вот он!».
Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь – иностранцы, не русские.
____________________
Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или – «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —
– лорд Эпикурей, —
– сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив – цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. – Кокоакол: сидит! О, – барону Боргстрому, – ром! О, – лорду – эль!
– Дает тон, он, —
– «Пелль-Мелль» —
– метр-д'отель!
С лордом Моббзомон
Шведу, барону Боргстрому, – налево, мадам Эломёлло, – направо: поклоны (лорд Эпикурей и не двинулся); весь черч и вычерч, – он сел; только бронзовый тон бороды нарушал комбинацию «бланнуар-гри», весь – «нуар»; «гри» – штаны; «блан» – крахмалы и щеки, как виза «Пари», и как лозунг: «Война до конца!»
– Сервэ ву[80], – передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.
Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» – офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):
– Брав гар![81] – шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.
– Ки?[82]
Жицкой, Египсенцев, Стосоцо, Цезассерко, Сердил-лианцев.
– Ду?[83]
Царская Ставка.
Бубвоцкий, Бобестов, Бавлист – едут в Лондон; и все, на него озираяся, шепчутся:
– Ле Домардэн, пюблиссйст, – вероятно.
Тут, галстух оправив, с нарочною громкостью, для офицеров, но к мадемуазель Долобобко, —
– что —
– метрика, сертификация, корреспондентский билет носит в правом кармане он что – тэт-а-тэты; и переменив интонацию поз – про кулет вместе спетый с племянником лорда Хеопс, лордом Моббз; и – с сеньором Мопсини-делль-Артэ: в «Аластере», лондонском баре; смех – вместе; и – вместе: на дебри с сер Перси Леперстли.
Протягивая клок бороды над салфеткой:
«В Ньюкестле (до Бергена были) – с доктёр-эслеттр[84], Поль д'Ареньяк», – и свой локоть высоко подняв, волосинку катал и «за куссск а» разглядывал:
О, мэтр политики, доктёр-эс-леттр д'Ареньяк мадемуазель де-Лебрейль говорил – о нем: точно.
В беседу вмешался профессор Душуприй: Белград.
– Наступательный патриотизм, развиваемый вами, заслуживает порицания.
И – кисти рук, быстро поднятых четким расставом локтей, ущипнули пенсне и взнесли на горбину дерглявого носа Душуприя.
– Сервэ ву[80], – передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.
Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» – офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):
– Брав гар![81] – шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.
– Ки?[82]
Жицкой, Египсенцев, Стосоцо, Цезассерко, Сердил-лианцев.
– Ду?[83]
Царская Ставка.
Бубвоцкий, Бобестов, Бавлист – едут в Лондон; и все, на него озираяся, шепчутся:
– Ле Домардэн, пюблиссйст, – вероятно.
Тут, галстух оправив, с нарочною громкостью, для офицеров, но к мадемуазель Долобобко, —
– что —
– метрика, сертификация, корреспондентский билет носит в правом кармане он что – тэт-а-тэты; и переменив интонацию поз – про кулет вместе спетый с племянником лорда Хеопс, лордом Моббз; и – с сеньором Мопсини-делль-Артэ: в «Аластере», лондонском баре; смех – вместе; и – вместе: на дебри с сер Перси Леперстли.
Протягивая клок бороды над салфеткой:
«В Ньюкестле (до Бергена были) – с доктёр-эслеттр[84], Поль д'Ареньяк», – и свой локоть высоко подняв, волосинку катал и «за куссск а» разглядывал:
О, мэтр политики, доктёр-эс-леттр д'Ареньяк мадемуазель де-Лебрейль говорил – о нем: точно.
В беседу вмешался профессор Душуприй: Белград.
– Наступательный патриотизм, развиваемый вами, заслуживает порицания.
И – кисти рук, быстро поднятых четким расставом локтей, ущипнули пенсне и взнесли на горбину дерглявого носа Душуприя.