Белый Андрей. Маски

   – Сам бородою трясет, как апостол.
   – Сама – раскрасава.
   – Как пава бесхвостая, – Психопержицкая дверь распахнула с ушатом помой.
   – С приживальщиком драным, – помои в снег выплеснула, – по прозванью: болван!
   Да и в двери.
   И кто-то снегами отхлопал вдали.
   Невесомые истины крались сквозь души людей; и они же, Егором оплеванные, как ковры, на заборе развешаны в бабьину рожу, которая писаной миской кричит на базарах.
   Надысь искосочком он шел; ему в спину:
   – Какой нищеброд!
   А Икавшев?
   – Настрял на зубах у меня тут!
   А Агния?
   – Ишь, – топотун, – наставитель какой!…
   А Леоночка?
   Слышался звук ударяемых дров; и снежиночки падали; и Никанор пригорюнился: травля при помощи грубых тулупов; а он – только ветром ломимый заборик сквозной, под которым присел брат, Иван.
   Тут опять оцарапало в ухо:
   – Бородкою в Минина; и сухорукий такой же; очками выходит, что в филина.
   – Бегал третеннись в больницу.
   – Иван, Никанор: много всяких «Иванычей», как под березой поганычей.
   – Супа не сваришь из них.
   Тут рабочий вступился:
   – По-моему, кура быка родила; тоже, – слушай: такого наслушаешься, что от чаду счихнешь.
   – А по-моему, – кура, корова ли, – были б быки; а говядина красная – будет, – кулак умертвительный в воздух зажал Гнидоедов.
   – В говядину, братцы, мы пустим щуров этих красных.
   – Какой черный дрозд!
   И машисто вошел серодранец; с ним дергал седой архалук.
   Встали ворохи – мороком, рокотом; и из пустого простора шарахнул, заухавши страх, как косматый монах: на оранжевый домик; пригорбился брат Никанор, чтобы стужей стальной не зашибло.
   А в паветре слышалось:
   – Морозовой!
   – Пропустить бы мерзавчик!
   И – выступили за забором сугробища да серебрень;
   никого; только на леднике, дерном крытом, на целый аршин – снеговина, как белая митра, надета.
   И кто-то —
   – встает от нее и рукой снеговою и строгою в
   снег – подымит!
   ____________________
   Жались голуби; слышался звук ударяемых дров; жестяная флюгарка, вертяся, визжала с соседнего домика; пусто глядел Неперепрев в свои пустоглазые окна.
   Сугроб за сугробом с соседних пустующих двориков встал за забором, – нетоптаный, непроходимый; нигде – ни души; покопайся, – неведомки всюду: —
   – как белые вши, вездесущие, ползают.
   Вьюга пустилась по кольям забора, как стая несытых смертей.

На кровях, на костях

   И из снежного дыма расслышалось еле:
   – Живое мясцо, когда режут, мычит, – говорю я Шамшэ Лужердинзе.
   – Геннадий Жебевич Цецосу рассказывал…
   Белые массы бросались сквозь белые массы.
   – То – правильно: карта России – пятно кровяное; Москва – на кровях.
   – Петербург – на костях.
   – И пора ликвидировать это.
   Охлопковый снег повалился за шею Терентия Титыча; он же, в сугроб проваляся, едва выволакивал валенок; в шапке рысине, в тулупчике с траченым мехом, шажисто шарчил из сугроба и слизывал сырости с белых усов.
   Глядя вбок, Каракаллов, Корнилий Корнеич, мотался кудрями и не поспевал; загораживал рот он рукою; метался очками; и пар пускал: папечками:
   – Скоро партию новых листовок, – а в рот хлестал ветер, – на дровнях доставит Пров Обов-Рагах, но и ловко и из моря ловили их.
   – Кто?
   – Бронислав Бретуканский, Артем Уртукуев, Мамай-Алмамед, Мовша Жмойда… Тюки им бросали за борт: буря, ночь; лодки старые, – жался в серявом пальтишке, с которого шарф голубой, закрывающий рот, завивался змеей в Гартагалов, мелькающий еле; счихнул.
   – Чох на правду!
   Тащили за три с половиною верст из Батума; Цецос при разборе листовок присутствовать должен, а он точно в воду упал.
   И скользнувши, рукой – за очки он; а Титилев, даже не слушая, выставил бороду, – белый ком пуха; походка – со стоечкой; задержь в посадке спины:
   – Ветерец!
   О Цсцосе – ни звука.
   Под сниженным боком заборика, собственного, в снег – коленями, а бородой – под забор; снег слетел с бороды; разъерошилась, – желтая, шерсткая:
   – Сорвана.
   – Что?
   – Да доска, чорт дери!
   А в отверстие – психа.
   – Ну, гавочка… – валенкой он отпихнулся. – Кукушка полезла в чужое гнездо!
   Сдунул иней, под ним обнаружив следок собачиный; под руку ему Каракаллов заглядывал, точно собака в кувшин.
   – Ну, чего надо мной заплясали, как чорт над душой?
   И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:
   – Цецос, – точно в прорубь.
   Терентий же Титович снова – ни звука.
   Оглядывая Каракаллова, думал:
   – Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло – дудкою; глух, точно тетерев!
   С силою шел: руки – за спину; клином волос изъерошенных – в ветер:
   – У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят – врозь, вразвалку!
   И – смык смышлеватых бровей:
   – Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, – мигнуло лукавое, польское что-то, – партийным оттенком; я не о рабочих, – взусатился он, – проработались славно в ячейках заводских; я – о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их – проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность – десница и шуйца, – упорил он валенком, в снег ударяющим.
   – Шутка – нехитрая? В том-то и дело: нехитрое – очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.
   В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.
   И – вдруг:
   – Меделянского пса заведу.
   И – на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и – зная: он – сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, – уже изнемогает; а вихрь – хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:
   – Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения – верткая, да-с… Ну, – а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, – та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, – дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.
   И руку с черешневой трубочкой выбросил:
   – Небопись, – эк?
   Вздул усы; и – с посапом:
   – Леоночка: тоже за ножик; она – декаденточка.
   С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:
   – Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!
   Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, – перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.
   Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед – откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный: пикнуть не смеют; под бурей и натиском, старый стояло, скрепясь, – развернул-таки красное знамя.
   Под собственным домом, вобравши движения, вытянул шею, как сеттер на стойке, – в плюющую муть; стать – закал; сталь – не поза.
   Но дернулись уши: он выбросил:
   – Во все лопатки лупите: за мной!
   Под ворота летел – от ворот, своих собственных он; и за ним Каракаллов, который и – рухнул в бревно, как кобыла в оглоблях.
   В месте, где только что шли, расхлестался рукав; и – снизился, сгинул; и тумба торчала; над ней прошел бритый: безглазием.
   Тителев выбросил руку, скарячась вприсядь; а другую – под глаз.
   Бросил:
   – Это – Маврикий Мердон, провокатор.
   И на Каракаллова:
   – Эк же, – строчит настроеньем с бревна!
   И зубами щемил свою трубку:
   – Обычное дело!
   И красная церковка, —
   – всплывшее бывшее, —
   – сфукнулись.

Тертий, Тетерев

   Тертий Терентьевич Мертетев, блистая кокардой и ясной подковой сапог, перехрустывал в снег – там, где еле тусклило лиловым забором; мелькнул номер дома.
   Рукою в молочной перчатке махал и пятью белоснежными пальцами воздух отхватывал; статная талия, стянутая бледно-серым пальто, проходила в сквозной, улетающий дым; он подрагивал вымытым, синим своим подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным; глаз – как в атаке; в атаку бросал за собою пахучий тулуп и невзрачную личность, которую тукал он пальцем, лица не повертывая:
   – Говорю, Каконасним, что – зря: Жюливор пишет – Знаменка…
   И увидавши Мердона, возникшего из-за забора, он бросил Мердону:
   – Как с радио? А?
   Снег попадал с усов; и они прочернели, как кокс.
   И Мердон:
   – Не похоже.
   Мертетев, понюхав, как дымом воняет, в Мердона уставился; и – промелькнуло: —
   – матерый мерзавец; и – неутомимый подлец: не доспит, не доест, а – напакостит!
   Тертий Мертетев к подобного рода субъектам испытывал только гадливость; к Мердону – напротив:
   – Почтенная гадина!
   Серо рябил из-за них мимобег: мимоезд, мимолет!
   И заборы ломящему ветру подставивши спину, Мертетев закуривал:
   – С радио – вздор: ну, а с гели о, – и проблистал огоньком папироски в бормочущий, пусто сквозной веретенник, – а с гели о – некуда.
   И он пошел, передрагивая подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным.
   – Что же те двое? – к Мердону с дымком.
   И Мердон изъязвленной губой изъяснялся:
   – На Знаменке: номер семнадцать, квартира двенадцать.
   И шел независимо в белые призраки между морковных желтых домов, разевающих темные окна; загривина лепку орнамента, – морду клыкастую, – взлизывала.
   Возникала проблема: а стоит ли лично ему, когда здесь исполнительный этот Мердон, неворующий вор, не подлиза, не червь, – с положением, с весом; Велес-Непещевич снимает пред ним котелок: и Миррицкая, Мирра Мартыновна, кремовым тортом кормила.
   И шли; и высвистывало: и уж издали выметились, как из неба, сложения серых, кофейных, сквозных фиолетовых стен, задымившихся трубами; грохотом труб ветер ржал.
   Но вмешался тулуп.
   – Они с энтого места, из энтой дыры в Гартагалов таскают ночами тюки.
   – И вполне не относится к делу, – Мердон: и к Мертетеву: – левые просто.
   Но не унимался тулуп:
   – И живет непрописанный с ними: и лазает ночью в ледник.
   – Не профессоров брат?
   – Нет, – Муфлончик, эс-дек: это дело не наше.
   Мертетев согласен: Маврикий Мердон бескорыстную ненависть чувствовал к явным «предметам» своих наблюдений, зачеркивая все случайное, не относящееся к прямой цели; ему прикажи: «Проследи!» Бескорыстная ненависть вспыхнет; своих мнений – нет: предавая, смотрел он на руку, сжимавшую кандалы, с нежным порывом: ее лобызнуть, – как невестушка на жениховскую руку, державшую сердце:
   – Что, милая?
   – Гадится мне!
   Что же, – гадил исправно Маврикий Мердон.
   И уж издали всплыло сложение трех-двухэтажных цветочных домов —

   – как пион, как лимон и как лютик; —
   – взлизнули вьюнки; завизжав, как стрижи, затрещав, как чижи, под колонну лимонного дома, под фризом серизовым; улепетнули под небо.

   – Позволю заметить, – подергал Мердон перебитым, мездрявеньким носом, – на Знаменке, от углового окна, дом Фетисова, явно мигает окно с половины второго: в Ваганьковский; тушится ровно в одиннадцать свет; с половины второго – «раз-раз»!
   – Вы-то видели сами?
   – С подзором ходил.
   Он давно изучил все оттенки подлогов: подлог на письме, на счетах, на товарах, подлог государственный!
   Прядал серебряный пар: промаячил домочек резнок деревянный, коричнево-розовых колеров, с легкой, резной, полукруглой надстройкой; там вырезанный Геркулес, размахнувшись дубиною, льва добивал: из-за снежного облако.
   – Кто жилец-то?
   – Да дамский портной, Цвишенцворш.
   – В списке значится?
   – От Николаевского с двумя ящиками эти самые – прямо: к нему.
   – А в Ваганьковском?
   – Грек Филлипопи с жильцами: Лорийдисом, Маго Маогой, из Индии.
   Тертий Мертетев под небо молочного цвета перчаткой с дымком:
   – Значит – Знаменка; значит – не Тителев; здесь – делать нечего.
   Порх, перемельк: ничего; перепырснулось все; из-за свиста провесилась кариатида, одною рукою держащая грузы балкона, другой – опрокинутый факел.
   Мертетеву вспомнилось: из Хапаранды писали ему: ожидается нынче иль завтра развоз аппаратов берлинских для крыш по шпионским квартирам в Москве; аппараты в разобранном виде таки унырнули от зоркого ока с границ:
   – Глаз – сюда; глаз – на Знаменку.
   И осенило: да что? Тигроватко! Ее и прислать; баба с носом, с принюхом.
   К тулупу:
   – Аптека ближайшая?
   – На Петероковой.
   – Вы уж, Маврикий… А я – к телефону.
   И Тертий Терентьевич Мертетев, подбросивши руку к фуражке, другою рукой замахав и пятью белоснежными пальцами воздух хватая, от них захрустел в перевзвизг рукавов, куда все унеслось; только —
   – кучер в лазурной подушечке задом растолстым провесился из белой пены на белую пену.
   А саночек – нет; коней – нет.
   ____________________
   И матерый мерзавец, —
   – Маврикий Мердон, —
   – усмехнулся…
   С Велес-Непещезичем, – не с Манасевичем, – путь; как же: Тителев – лакомый кус; не для царской охранки же; «князю», премьеру, его, точно торт, поднесет: «Пораженческий заговор против войны до конца!» Чего доброго: «князя»; в придачу с Велесом, он Тителеву, сберегаемому до последних, решительных действий: он знает, «кто» Тителев; и презентует, как торт, потому что Велес – неглижирует Тителевым; Сослепецкого он прострочит; капитан Пшевжепанский – мозгляк; а Мертетев – токующий тетерев.
   А то – охранка!
   Скажите пожалуйста: как же!
   Вернулся, прищурясь, глядеть на лысастое место, как Форд, озирающий шкаф, несгораемый.
   Винт снеговой, развизжась, полетел из-под ног, развивая рои перевертней; как ухнет из них:
   – Тоска бешеная!
   И тарахтом полозья снега шерошили; и белой овчиной тороченный, старый тулуп над полозьями мордой рябою скользнул.

Свиристенье вьюров

   Куралесило.
   Свист, свиристенье вьюров из пустых рукавов: в разговор подворотен: —
   – «хлоп» – крыша; «дзан» – склянка; – – и серые тени прохожих из белого дыма, —
   – как издали! Провод дрежжит; свора борзая храпами бьется о красный забор; вырез серый прохожего гнется в него; жестяной жолоб ржет; подворотня ворот —
   – без ворот!
   И морковного колера выступ без стен, поднимаемый каменной мышцей, безглавой, безгрудой из снежного дыма; а вьюрчивый юркий вьюнок – подлизнул под колонну.
   Сутулая шуба, без ног, пронеслась за колесами черной кареты в сухой и рассыпчатый дым; и ударилось звонкое что-то; от жолоба свесились гущи снегурьи.

   Проткнулись: —
   – фонарь, верх проснеженной будки и штык часового с казенного места, которого —
   – нет.

   И прошел инженер, пыхтя паром туда, где отцокала свора морозная —
   – гривистых, нежных, серебряных,
   снежных коней —

   – сквозь забор, переулок, ковровый платок, полушубок, тулуп и сквозь стену, с которой, как рапортом, отбарабанила крыша.

   Москва, —
   – как на крыльях, без стен, перегрохами в воздухе виснущих крыш —
   – улетает.
   Их – нет.
   Санок – нет; людей – нет; шелестение ботиков, цоки и поскрипы мерзлых полозьев; и —
   – Ноо!
   Головою мотается лошадь.
   И сереброперой загривиной переострился сугроб, от которого юркий вьюнок, вознесясь, разрываясь, —
   – сквозной синусоидой ширится: —
   – синие линии вьются и крутятся!

Белая ведьмочка

   Терентий Титович из-под ворот появился: лицо его светом стальным полыхнуло: —
   – Леоночка: —
   – все же предательски держит себя: в настроеньях – сума переметная; перекати-поле; совести нет ни полушки; садись на нее; и – катись: как в санях; и – пиши с ней восьмерки: налево, направо; едва «гильотина», уже – «лидер-абенды»; как в полуобмороке; эта лютость – жирок буржуазный; а рыльце в пушку: появились знакомства: какие-то Гелиолобовы, Флитиков-Пли, Тигроватко; ныряет куда-то; шпика привела: он, Мер дон, записной!
   Это ж в их положении – выстрелил дымом – начало предательства!
   И протончилось лицо, точно горный хрусталь; и рукою держась за калитку, не взглядом, а смером обвел: вон – колун стоит в снеге; песок для усыпа в ведре; и лопата, которою снег разгребают, в снег воткнута, перекрестятся с метлой; Никанор там с лопатой, как чорт с сатаной, то ужаснейше морщась под тяжестью кома, а то впереверт, мимо снега махал, проливаясь испариной.
   Вдруг:
   – Кровцу выпустим все же: с поры до поры – в топоры; вещь естественная!
   Верещало; и – проволока дребезжала: и – белая ведьмочка, вылетев из-за трубы, вверх ногами и вниз головой, развизжалась икливыми криками в воздухе…
   Леоночку – предупредить: дружба дружбою, а – служба службою: как же иначе? Стальная душа у него; не послушается, – он доложит о ней в комитете.
   И – хлопнув калиткой, не слушая вздор о Цецосе, который порол Каракаллов, он упорной походкою меряя снег, жестяными глазами глядел на лысастое место, откуда пустым снегодуем, сквозным пустоплясом винтила, вихрами взлетев, коловерть на размой, наметы, канавы, поля.
   Вдруг, присев, руки в боки; а нос – в Никанора:
   – Совсем, как мамзель: вы полегче; а то накромсали тут рытвин, смудрили с подкопами.
   Варежкой в варежку, валенок в валенок: точно приплясывал:
   – Зря.
   Накоробил гримас.
   Из тулупа кровавою клюквой пылала огромная рожа Икавшева, тут же стоявшего: теркой, – рябая, как вспаханная; этот – рылом не вышел; и толст: натощак не объедешь.
   Ему, с Никанора слетевши зрачком:
   – Вот Икавшев-то – что говорит? Говорит, – и зрачком в Никанора, – что – «мамочкин» сын.
   А Икавшев, взоржав, – «раз» метлой на него:
   – Ну, чего вы лазгочете!
   Рот – до ушей, хоть лягушку пришей.
   – Ты, Акакий, – брыластый: тебе бы идти в трубачи!
   Руки в воздух:
   – О, интеллигенция! Что говорить, хорошо Чернышевского грызть; а вот эдак, – рукой в Никанора он, – мат; ну да из неврастеников быстро смассируем мускулы!

Быстрые смыслы мигнули пространствами

   Гарком – Икавшеву:
   – Ты на ворота – замок…
   Каракаллсву:
   – Ну-те, – в обход?
   Ясны действия: сила устоя – неведомая.
   Под конюшней, где в снеге затоптаны щепки, он сметливо из-за сугроба разглядывал, быстро отрезывая:
   – Утварь – вынести!…
   – Дровни тюки подадут.
   – Прова знаешь? – Икавшеву.
   – Так их сюда.
   И рукою в открытые двери конюшни показывал; чувствовалось: не свернешь.
   – А тючок ты неси в кабинет; этот вот.
   И следил, как Икавшев тащил:
   – Осторожнее с ним.
   Каракаллову, вскользь:
   – Динамит!
   И – задумался: видно, решенья свои проводил, как сквозь строй, разъедая анализом; но с простотою «дурацкой» выбрасывал.
   Вдруг подпираясь руками, почти бородою лег в снег, побежав на карачках:
   – Эге: следы дога…
   – Ищейка… – прослеживал.
   В криво затиснутом, скрытом усищами рте, – точно спорт: нос – собачий: с принюхом:
   – А вы не смотрите, а вникните: вот, – да и вот!
   Распрямись и спиною откинувшись, свистнул под форточку, где Никанор обитал и откуда трепалася синяя тряпка-махавка; пождал.
   Как загаркает:
   – Гей! Заросли у тебя, что ли, уши, – товарищ?
   И тотчас из фортки взъерошились дыбом оранжево-красные волосы; и голова, спугнув двух голубей, выле зала усами и скулами; яркий румянец заржал во всю щеку: —
   – Мардарий Муфлончик!
   – Махавку убрать!
   – Есть.
   И пуще, и пуще отгрохало крышами; свистнулись свисты: ни дома, ни фортки; когда пронеслось, то трепаласи желтая тряпка в том месте, где синяя веялась.
   – Теперь узнают, увидят; они, «наши», – близко!
   Под черепом, как муравейник: мурашиков, мыслей, свершающих одновременные выбеги, – гибель: решения – многосоставные, многоколенчатые!
   – Ну, – поехали?
   И – на лысастое место повел; и зрачком облетевши сугробы, как будто свои диспозиции выметил.
   – Вы скипидаром подметок не мазали? Смажьте при выходе… Я – уже мазал… Не в том вовсе сила, – на бревнушке сел, с силой топнув, – что, – ну-те, – кобыла сива…
   И вскочил.
   – А в том сила, она – не везет!
   Стальным торчем с лысастого места он виделся: видели местность, кричавшую громким галданом солдатским.
   Лишь тут, узкоглазый и верткий, склонясь к Каракаллову, быстро ответил на давешний, видно, его удручавший вопрос: о Цецосе:
   – Цецос – пошел раков ловить: пузыри от него на воде!
   Каракаллов:
   – Что? Как?
   Вкоренясь в точку трубочкой, – в воздух варежку сжал; и стальным кулаком погрозил в щелк железных листов, в дикий скрип подворотен:
   – Цецос – арестован!
   Смотрели на местность с лысастого места, где взапуски ветры, взадох – дуновенье, где в тихие дни прозияла Россия, – немая, суровая, где повисал сиротливый дымок и лесочек тоскливо синел.
   Нынче – белое поле; и – заверть; и – нет ничего!
   ____________________
   А когда опускались под дом, он – заказывал:
   – Ну-те, с Мардарием из кабинета стащите тючок в это самое место.
   И тут усмехнулся, представивши, как сапогами они прогрохочут в гостиную, дверь приперев; там погрохают; как языком их слизнет: рухнут в прорубь; припомнивши, как Никанор удивлялся и как на коленях исползал гостиную, стал похохатывать.
   Да оборвался:
   – А вы осторожнее; пахнет белой с динамитом: взлетим; коли пир – на весь мир; коль взлетать – с растарахами!
   Чувствовалось: дай упор, – ось вселенной свернет!
   – Пообедаем, – с милой, простой, безобидною ясностью; делалось жутко: что в ней?
   И какие-то быстрые смыслы неслись; и какие-то быстрые вихри мигнули пространством сорвавшимся.
   И, и, и…
   – Ну-те-ка!
   И Каракаллов уселся, диваном натрескивать, целясь пальцами в клавиатуру машинки; Терентий же Титович, взяв в руки списочек и зацепясь за расштопину карего поля ковра, клюнул носом, носком отцепился и светлым пятном, точно солнечный зайчик, мигнул на стене:
   – Эк!…
   – Валите же…
   И – дроботнул «Ундервуд» —
   – Колбасовкина,
   – Мымзина; —
   – и тюбетейка – запрыгала; пальцем отрезывал, точно щелчком: —
   – Герцензохер, —
   – Рехетцев-Гезец!…
   – Это?
   – Меньшевики: проживают в квартале у нас.
   – Для чего этот список?
   – Хватился Малах!… Нужно знать – все, решительно: ну-те.
   И – щелкнул:
   – Эс-эры теперь.
   И – трещал «Ундервуд» —
   – Бомбандин, Вододонова, Агов.
   – Вы знаете, – Сенекерим Карапетович?… Дальше…
   Трещало: —
   – профессор Нервевич, Кирилл Куромойник, Сергей Гусегурцев…
   – Я, – ну-те, – сказал в Комитете – отчетливо, с цифрой в руке: большинство будет наше; противников, меньшевиков и эс-эров теперь же, —
   – и всем выраженьем лица еде лал стойку, —
   – учесть!
   И пошел синусоиды строить ногами, отшлепывая в темно-синие каймы ковра: головою – вперед, темно-синие кайма отсчитывая и прислушиваясь; – и – там снегом визжало, как пулею.
   Список швырнул Каракаллову:
   – Сами справляйтесь: немного осталось! —
   – Нил Стрюк, Нина Пядь, Юрий Песарь, Помыхом, Фуфлейко.
   – А как с Циммервальдом сношения?
   – На волоске…
   В шелестениях снега несущихся взвизгнет Россия.
   И —
   – тысячами развернется знамен!
   – Все же есть.
   И уже там повизгивает из-за визгов: иными какими-то визгами; и – Зимияклич —
   – «старик» —
   – из Лозанны глядит.
   Почему же – с густой укоризной? – И – он, стало быть? Нет же, – в руки себя он возьмет.
   И как хватит по воздуху, взвив в воздух руку:
   – И – меньшевиков!
   – И – эс-эров!
   – И… и…
   Будет дело: разрушится этот квартал!
   Треск: —
   – Те-ка-ко-ва!
   – Кончили? Пойдем обедать!

Суп с сальцем

   Обедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки – с потресками; вилки – не чищены.
   Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:
   – Эк, – насосал папирос Никанор!
   Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке – вскользь; мимоходом:
   – Опять зажевала очищенный мел?
   Желчь и зелень локтей оглядел:
   – Износились!
   И сел за обеденный стол:
   – Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, – бросом руки; бородой, – желтым клином, – Леоночке:
   – Гость: ждали – с гор; подплыл низом!…
   Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».
   Чтобы что-нибудь, – Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:
   – Эк? Кахетинского?
   – Нет, благодарствуйте!
   И – за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, —
   не вода.
   Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый – в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; —
   – в разрыв белых вей: —
   – двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.
   Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, – долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией – сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.