Белый Андрей. Маски

   – Вы?
   – И – забыл!
   Бородою – вразлет; тормошами – враздрай.
   – Скажите мне, – где оно?
   Ноги и руки разъехались; стал буквой «ха»; глаз – с лицо; а лицо расширялось в исполненную выражения, просиявшую плоть:
   – У кого?
   ____________________
   В двери пузом вдавился Пэпэш, передрагивая, точно лошадь, сгоняющая оводов, красной кожею:
   – Тише, пожалуйста: здесь – не кофейня-с!
   Тогда, отступая, две руки на груди в кулаки зажимая и выбросив голову, мрачной Эриннией, точно щипцами, затиснула вдруг Серафима в морщинах тяжелого лобика взгляды Пэпэша.
   И – лобиком в бод!
   Два шажочка, с притопом, как в танце, – на согнутых
   твердо коленях; в позицию – встав, помотала головкою: —
   – и —
   – Николай Николаевич прочь ушлепал.

Глава шестая. «ПЫРСНЬ»

Цитаты

   – Па-па, – Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.
   – Стой-ка – попались: идемте-ка!
   И – в кабинетик: «топ-топ»!
   Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.
   Тителев стал над столом; руки – фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и – посыпались вырезки.
   Все это – хватом.
   – Вырезки из иностранных газет; – он показывал, – о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, – он зубы показывал.
   – Это строчат: для французов; что же, – Яков кивает на Якова… Вот – «Тагеблатт»^[97]… На досуге, – потом: дело плевое.
   – Вот «Фигаро», прочитайте, – ткнул пальцем… – Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!
   И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, – вперед головой.
   Никанор же – прочтет, ужаснется; и – вскочит; и – сядет.
   – Прочли? Ну, – Антанта старается дело поставить иначе; открытия – нет: почему?
   Замигал Никанор.
   – Трепетица не дошлая, – вникните! Да потому, что – расчет на открытие; значит, – прицелились: шуба была бы, – вши – будут!… А прежде писали, что – есть.
   Никанору казалось: в мозгу вырезает, – простым сочетанием вырезок.
   – Версия третья, – и новая пачечка.
   – Ну-те?
   Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.
   Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.
   – Прочли?… Эге!… Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата – рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!… Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!… Да вы трегубительно так не смотрите… Вы – вникните: и ароматы ж!
   Взусатился:
   – Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все – недохап… Ну-те, – прежде писали о воре, Мандро.
   Топотец Леоноры вдали.
   – О том самом, который… Я вам говорил…
   Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
   – Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то – Цецерко…
   Скрипение цыпочек остановилось у двери.
   – Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
   Выскочил из-за стола; ухо выставил: он – многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, – вошла.
   – Брось, Леоночка, – брось: не мешай… Негораздо!
   Снял руку с плеча; взгляд сказал:
   – Коли ложь, – лги вовсю.
   И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
   И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
   ____________________
   Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же – отец».
   И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
   ____________________
   Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах – какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.

В Пензе– то…

   Тителев выпохнул новую паческу дыма:
   – В российских газетах.
   Прислушался к шуму под окнами.
   – Что я сказал? Да; об этом о всем – ни гугу, потому что ваш брат – русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
   Под окнами – топоты, шурки:
   – Ведите…
   – Валите…
   – Идем?
   И наставилось ухо: на окна.
   – Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
   Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
   вертел, была силища.
   И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.
   – Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
   В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
   Падала —
   – кондовая, неживая Россия,
   «Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
   Но чтобы вид показать?
   Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
   Дергал словами, как блошками.
   – Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»^[98] – не так-то уж каменно!
   Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
   В кресло сел:
   – Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
   Будто страдал ломотой всех суставов.
   Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
   – Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
   – Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
   – Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!
   «Вззз» —
   – сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
   И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
   – Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
   И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
   А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
   – Я думаю, – чч-то: оба лучше!
   И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
   Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.
   Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.
   А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.
   Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
   – Сила – сила!
   Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
   И – резкий звонок.
   И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
   – Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?
   – Как видно, – басило.
   – Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!
   – Есть, – басило.
   – Товарищ Торборзов?
   – На улице: у ледника стражу держит.
   – Так вы позовите…
   Ушли.

Химияклич

   – Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.
   – Упор этот дан!
   Припечатал к столу кулаком:
   – Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!
   Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:
   – Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!
   А тот лишь стальными глазами блеснул:
   – Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.
   Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.
   – Будет поздно!
   Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.
   – Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —
   – пальцем настукивал. —
   – Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!
   И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!
   – Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскалился Тителев, – что, то – ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?
   – Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…
   – Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, – так? Торборзов, – как не было.
   Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:
   – Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, – новый полон?
   Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:
   – Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам – не отдам; брату ценный подарок, – не вам.
   В каждой хватке – орудие, в поте лица передуманное.
   – Ну, а я, – Никанор; и – пошел.
   Ему Тителев – вслед:
   – Вы – окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… – он показал на рассор. – Да вам, может, монет?
   Никанор, разъерошенный, – взаверть:
   – Как видите: сыт я по горло; обут и одет, – руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.
   – И то: у меня куры тут, – перебренчивал он, – не клюют…
   В коридор.
   – Ну, – как знаете!
   Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как – в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом – сееброволосый, под бременем болей заохавший.
   – Он —
   – Химияклич —
   – старик!
   И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, – ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.
   Если бы только «старик» догадался, – открытие уже в руках?
   Почему утаил перед партией?
   Интеллигент с сантиментами —
   – Терентий Тителев!
   Если старик догадается?
   И – из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, – человеческий голос:
   – И «т ы» – меня бросил?
   – И «т ы» – отступился, товарищ, друг, брат!
   Если он, даже он зашатался, так – что же Леоночка!
   «Бац» – крыша —
   – «бац!».

И Леоночка

   В двери – Леоночка!
   Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он – овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!
   И, подкравшись, погладила:
   – Брось ты, – Лизаша!
   Но – знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!
   – Ты бы лучше постукала мне!
   Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.
   И вдруг перестал: не слышался щелк.
   Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, – в который раз – пусто разыгрывалась; перед ней – промелькнули —
   – Анкашин Иван,
   – Кавалевер,
   – Мадам Эвихкайтен!
   Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом – не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей – «муж».
   Приподнялся на локте с дивана потертого-
   – Что ж ты не пишешь?
   Да как ей писать?
   «Он», «отец» – невидимкою!
   Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, – родной, – как густой фисгармониум.
   Он в ней живет темпераментом негрским: она ж – негритянка!
   – Опять все напутала?
   И над машинкою, – клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!
   – Нет, я уж сам!

Негритянские полчища

   Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял – руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.
   Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и – думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом – вот уж два половиною года.
   Из ротика – быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом – вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!
   Язык показала в окно; и – упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:
   – Знать, преступник: отец, – до рожденья!
   Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и – бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.
   В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —
   – тах-тах-ах!
   Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, – каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, – пусть! И на ней – его маска: распухшие губы!
   Преступны и он, и она – до рождения, – в мире, преступном еще – до творения!
   ____________________
   Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:
   – Самоварчик-то – вздуть?
   – Как вот это морщавое тело, душа у меня!
   Верещало: за окнами.
   И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.
   Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, – сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.
   И вдруг: —
   – как рукой теневой, по головке погладило
   облако черное —
   – скрылась луна.
   Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.

Братец, сын?

   Черненький котик с подушки ей руку царапал:
   – Брысь, брысь!
   И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —

   – как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) – ей протягивал ножик: «Ножом ты его» – Показалось: «Ножом ты – отца»; оказалось: «Ножом ты – меня!»

   Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.
   Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

   – Ссс… Слушайте!
   – Ссс… ссс… ужассно!
   – Сс… С ней!

   Снег!
   Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —
   – кто же он ей? —
   – Сын… по матери!
   – Брат… по отцу!
   Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!
   А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:
   – Успокойтесь, пожалуйста: вы, – как вас звать-то, – мамаша, сестрица?
   И – в двери сигнул Никанор.
   – Леонора Леоновна, – так чч-то!… Я вижу… Я… я… Вы – меня… Происходит недоразумение: я – объясниться пришел.
   Но увидел, что – кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:
   – Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…
   Вдруг:
   – Отдайте мне – эдак-так, – и к Владиславику, – «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же – некогда; и – эдак-так – и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и – там всякое… Я…
   А она с живота, – к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:
   – Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы – враг-враг-враг!
   Затрепетал подбородком и штаниками:
   – Леонора Леоновна, – я ли ваш враг?
   А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, – клин бороды над ним выставился.
   – Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!…
   – Вы что же выдумали? – с перефырками он. – Добродетелен?… Я?!?
   Быстрым корпусом бросился к ней – на аршин:
   – Я же… Я непорядочность сделал – такую, что вам и не снилось!
   Гримасу состроивши, подал – ладонью: с бородки – под носик:
   – Терпеть не могу добродетели, – взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.
   Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:
   – Делай добро, брат, – не бойся!
   И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.
   Черным ходом, – к себе, бормоча.
   Бормотал пусто воздух.

Растаптывал жизнь

   И она, как во сне, подборматывала.
   Разрезальный свой ножик схватив, – скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!
   С визгом икливеньким – ну Владиславика, воздух зубами покусывая, – перекатывать и перешлепывать; и – закаталась с ним вместе.
   – Давай…
   – А?
   – Не хочешь?
   Он – вревы.
   Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, – тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —
   – вокруг мальчонка —
   – галопиком:
   дохленьким!
   Тителев – в дверь!
   Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, – вышел.
   А руки – по швам: на нее!
   Отлетела: затылочком – в стену, а ручку, которая с ножиком, – за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!
   – Ты – чего?
   – Я играла с ребенком!
   К ней, выкинув ногу, – ей в нос: бородою; а руки свои – в кулаки, зажимаемые на груди
   Продрожал, – не сказал:
   – Так нельзя!
   Она – руки к лицу; и – захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, – шлепнули.
   Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.
   ____________________
   И слышались топоты: —
 
   – Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.
 
   И – растаптывал ветер железную крышу.

И вьются, и вьются…

   Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.
   Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, – по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.
   И голос, – простуженный, лающий, – тяпнул.
   – На мерзости мерзости едут!
   Околышем красным проткнулось другое лицо:
   – Успокойтесь!
   – Я – с кем? С негодяем, которого бьют? Или я – с негодяем, который бьет? Все перепуталось!
   Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и – угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.
   Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.
   – Что, – сюрпризами встретила Ставка? – дразнился пан Ян. – Дураков генералы ломают?
   – Сумели запутать: и – тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…
   – А вы знаете?
   – Я?
   И тут город, как в облаке всплыл.
   Пшевжепанский руками разъехался – в бурю:
   – Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.
   – Коли так?
   – Он – судим.
   Сослепецкий ускорил свой шаг:
   – Оказался же – американским шпионом.
   – И это вам все перепутывает?
   Ветер сваливал.
   – Все же уверенность – есть.
   – Вопрос совести: недоказуемый…
   Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.
   – Мерзость – в чем, – Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: – они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…
   – Черная кошка, – у ног, хвост задрав.
   – А услуга России?
   – Откуда вы?
   – Ну, Сухомлинов, – судим или нет?
   – Он – судим.
   – Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга – Антанты Антанте.
   И выскочила крыша синего домика.
   – Лгут же – все, все… – сипел носом в меха Сослепецкий. – Мандро – Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… – они сомневались!
   – Состав преступления в воздухе!
   Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:
   – Ясно.
   – А в руки взять – нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а – воздух пустой.
   Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.
   – Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! – плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.
   – Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, – проржало.
   – С ним синий холера прошел.
   Над забором вскочила папаха седявая:
   – Кинуться сзади, да шашки из ножен; да – раз: людорезы они!
   – Разом двух истребителей пусти на дно, – гоготало. И кто-то орал из-за снега:
   – Дома, братец, – в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!
   ____________________
   Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:
   – Миллион чертей в рожу!
   Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:
   – Истребить!
   Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:
   – Тсс!
   Бросились.
   – Стой, миляк, – стой, – проститутка за нами малиновоперая.
   Нет – никого!
   ____________________
   – Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот – фанатик, – с идеями… Нет, – я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.
   – Но не стоит Цецерку ловить.
   – Хуже: метят в профессора!
   – А Домардэна, по-моему, просто отправить!
   – Позвольте, – два лаковых пальца снега рубанули, – в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, – в запакованном ящике: да-с!
   Сослепецкий неистовствовал.
   – Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам – здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: – он – за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.
   – Гадины!
   И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.
   Место, где шли они, – стало: танцующий снег: вон-вон – синие линии —
   – вьются и крутятся!

Точно из пара молочного

   Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.
   Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —
   – и —
   – столбик снежинок над фризом винтит.
   Выше, – в выси – зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.
   И – резко рога верещат.
   Как из пара молочного, —
   – призраки дальних,