Белый Андрей. Маски

   – Какое созвездие?
   – Дева!
   О, сколько надежд дорогих!
   – Мы – втроем!
   – А куда?
   – Никуда.
   – Как?
   Едва вылепетывалось.
   И не знали они, что у Пса – остановка с буфетом; он – вылезет, бросивши дочь; разыграется с ним инцидент, не весьма для него симпатичный, подобный заходу к зубному врачу, залезающему в рот клещами железными.
   Все – миголет, мимопад.
   Заревой купол облака встанет над местом, где в нижних слоях атмосферы смерч крышы срывает и валит деревья; под куполом – тьма; град – с яйцо; и выше ужаса – встал онемевший, зареющий розовато-белый – во все бирюзовое – купол.
   Пока еще миг, заключающий вечность, оконным стеклом отделяет, не глупо ль заботиться, что там?
   ____________________
   – Вот радость!
   – Штраданье!
   – Шошнание шовешти!
   Шамкал: без челюсти: и как подкошенный, задницей пал, ушибивши крестец; и – смеялся:
   – Коштыль заведу!
   Но весь стиснулся; в каре-оранжевой рвани растиснулся; в каре-оранжевой рвани: рыдал.

Укокошит его

   Никанора мы бросили в тот неприятный момент, когда братом обиженный, чуть не упав на сугроб, засигал и рукой, и ногою под домик, чтобы Серафиму поставить в известность, – брат – раз; негодяй – два-с.
   Влетел.
   Серафима, простершаяся на диване, с компрессом на лбу, не повертывала головы на него; Никанор перед ней, сломав корпус, к ней выбросил нос: на аршин.
   – А!
   И стала испуганной серной; и – «фрр» – шелестнула юбчонкою, перекосяся: на локоть.
   – Брат!
   Вывалилась из подушки; компресс, описавши дугу, пал: на пол.
   Никанор, распрямившись, откидываясь – с перепыхом, с задохом: – Вернулся! И – взаверть!
   Подпрыгнула: одной ногой – на полу; а другой – на диване; лиловые тени пошли под глазами; согнулась дугой.
   – Не томите!
   В колени уставилась; рот растянулся; и – зубила; и – передергивала башмачишком.
   – Да вы… – подскочил к ней с рукой Никанор. – Он – здоров.
   Закипела: задорная, маленькая, – туп-туп-туп, – потопа-тывая и размахивая локоточком, слетела к нему, шею вытянув: все, все – навстречу размечет она!
   Никанор, сжав бородку свою двумя пальцами, тыкая в нос ее кончик, с пожимом посапывал; выпятив грудку колесиком, победоносно ее оглядел:
   – Брат, Иван – не один: с негодяем!
   – С каким?
   Ставши девочкой, глупо попавшей впросак, дерябила зеленое платьице: ах, – тяжело состоять при больном!
   – Протаскавшись с отпетым мошенником чорт знает где, – наставлял Никанор с таким видом, как будто в Ташкенте урок объяснял второклассникам он, – брат явился: таскаться с ним здесь!
   Отлетев на сажень, как к доске, чтоб на ней классный вывод торжественным мелом наляпать, рукою он тыкался в стену, как будто на ней негодяй из обойных узоров простроен; и вновь подлетел он; и палец – к губам; губы – в ухо; глаза же – на дверь:
   – И они: затворились уже!
   Но малютка вцепилась в плечо: перетрясывала:
   – С кем?… Какой?… Затворились – куда: кто? Да – толком, да – ясное: не белибердите!
   – Иван, брат, – так чч-то – утверждает, что этот отпетый мошенник, – отец.
   – Чей?
   – Да – ну те же: Элеоноры Леоновны! Чей же еще?
   – Как? Мандро?!
   – Кто?
   – Как кто: тог, который… ну глаз же!
   И стиснула пальцы; и вновь их растиснула: белые пятна остались на них.
   ____________________
   Никанор вспомнил все:
   – Укокошу его!

И Пабло Популорум

   Захватив кочергу из-под печки, он – в дверь: был таков. Серафима же, простоволосая и неодетая, выбросив локоть, как щит, захвативши юбчонку другою рукою, с оскалом, – за ним: через снежины; блеск золотых волосят с красно-розовым просверком бросила в золотоватые, солоноватые уже вечерние блески, пылающие из вишневых дымов.
   «Фрр» – скорее, скорее, скорее, и локтем – направо, налево: по воздуху!
   А изумрудные складки и крылья сиреневой шали, запырскавши искрой, плескались за ней.
   Впереди – благой мат:
   – Фу, фу, фу!
   Кочергой по ледовине:
   – Я!
   Никанора поймав за рукав, перепрыгивала чрез алмазные ребра загривин; увидев Мардария, несшего кислый кочан через двор, руку вырвав, рукою – на дом, а очком – на него: Никанор:
   – Помогите, – он выорнул, – вор, выжигающий глаз!
   Перенесся; и – фрр – Серафима за ним: перепырснула блеском из блесков.
   Мардарий, напучив глаза, бросив кислый кочан, точно бомбу, в сугробину, дернувшись красно-оранжевой гривой и красно-оранжевым усом, толкаясь локтями —
   – за ними: —
   – и бросив тюфяк на снега,
   баба-Агния, шамкая и клюнув носом: —
   – за ними! —
   Икавшев – за всеми!
   И сахарным хрустом, и треском, как рыбьих чешуек, отхрустывало десять ног.
   Распахнулся ледник: из него повалили рабочие, как вырастающие из кочанной капусты: явился на свет, чорт дери, забастовочный весь комитет, заседавший бессменно в под-польи под домом, который искала полиция, – то есть: Сей-женко, Гордогий, Богруни-Бобырь, Умоклюев, Франц Узи-ков, Саша Шаюнтий.
   За ними – Пабло Популорум: из Пизы!
   А из-за заборов торчало в дыре гнидоедово рыло; и выпуклое и багровое, как голова идиота, свалилось огромное солнце.

Бой братьев

   Влетев в коридор друг за другом, – наткнулись они на препятствие!
   – Ай!
   – Осторожней!
   Во мраке, держа караул при дверях, с половою огромною щеткою, как с алебардой, профессор Коробкин стоял; увидавши махающего кочергой Никанора, ведущего в бой —
   – Серафиму,
   – Мардария,
   – Агнию, —
   – он, —
   – точно
   бравый солдат, выпад делающий в неприятеля, выкинул щетку в лицо Никанору.
   И братья Коробкины, вооруженные друг перед другом, пылая готовностью, – брат, Никанор, – нападать, брат, Иван, – защищаться, – сопели друг в друга, вперяясь друг в друга.
   И вдруг брат, Иван, – как затявкает, бросившись усом на темь коридора, откуда пылали кровавые космы Мардария:
   – Можете переступить через тело мое, говоря рационально: и только-с!
   Брат, – серенький, рябенький, – фалдой вильнув, передергивая кочергою в тетеричной ряби, моргался на брата, Ивана.
   – Я – эдак-так – я, – передергивал он кочергою, – из принципа: к двери пробьюсь!…
   Он ногой, как копытом, махал:
   – Я мерзавца…
   – И – «цац»: кочергою, клочочки обой отцарапывал:
   – Ты? Никогда-с!
   – Он тебе – глаз!
   – Да-с?
   – Глаз!
   – Никогда-с!
   И Коробкины, яростные, закатали друг другу глазами: затрещины.
   – Что он, – грудной, женский вой, – сделал с дочерью?
   И появилась рука: Серафимы; тут Никанор на Ивана пошел; но малютка, схватив за пиджак Никанора, ногой опираясь о стену, тащила назад; Никанор, протянул нос к носкам, кочергой подъезжая к щетинистой щетке, – как вылетит да как крючком кочерги – «бац» – по щетке, стараясь крючком зацепиться; и выдернуть.
   – Эка?
   Профессор, заплатой отдернувшись, – сам не дурак, —
   с перекряхтом скривился; и – бросился на грохотавших пустыми бочонками очень коротких ногах, точно в бой барабанов:
   – Ну что же, – давай, брат, тягаться!
   Щетиною он кочергу зацепил, сковырнул, вырвал: грохнулась:
   – Есть!
   И – ногой на нее наступил:
   – Дело ясное: дальше-с?
   Из тьмы на него передернулись пальцы, но – без кочерги: кочерга – под пятой!
   Где Мардарий, где Агния! Трусы: сбежали.

Как тыква, пропучен

   Малютка с лиловым от злобы лицом, сложив руки, на них с оскорбленным достоинством выпучилась, точно рыба, – глазами: огромными, синими; вдруг: руки – в боки; лоб – в бод: на профессора; точно Эриния!
   – Как вам не стыдно? – гром арф. – Что вы тут натворили?
   Но ей перед грудью поставилась щетка:
   – Молчать, в корне взять!
   И профессор ударил в пол щеткой.
   Она – от него: он – за ней:
   – Двадцать ведьм!
   К Никанору:
   – Не жег!… И – не он-с, – говоря!… А – отец; публицист из Парижа: и – все-с!… Дочь проведал!…
   Здоровье, знать, им поморочило: неизлечимый!
   – Я-с, – да-с, – сам привел… И я-с, – да-с, – не позволю: гостей моих трогать!…
   – Изволь, Никанор, – оскорбительные выраженья убрать!
   – Он – больной! – Серафима на щетку полезла.
   А он ей с оскалом страдальческим, жалуясь точно,
   пузырь из плевы показал, —
   – глаз, —
   – метающий фейерверк!
   Верить просил!
   Она – руку под сердце: так будет, как было; за ухом ему протереть, потому что ум – дыбом; и – волосы: дыбом, седины, протертые одеколоном, по-прежнему лягут в колени ей:
   – Путаюсь!
   И – дикий отсвет улыбки явился в лице: свои руки лок-
   тями сведя, вся сжимаясь, холодные пальцы затиснувши в пальцах, прижав подбородочек к ним, – подогнулась над щеткой, под щетку нырнула; и – стала с ним рядом; и – руку ему на плечо положила.
   Малютку свою – оскорбил!
   Она – села в ногах, зажимая ручонки в коленях, прислушивалась к его сапу; и бледную мордочку вздернув, она наблюдала за щеткой, как он, ей любуясь; чрез все улыбнулась ему; залилась как цветами миндальными, чуть розоватым, но странным, румянцем.
   Как бы говорила ему:
   – Со мной делай, что хочешь, коли – решено: суждено
   Золотистые слезки закапали.
   – Что?
   Бородою, как облаком, нежно головку покрыл ей:
   – Я – путаюсь!
   Гладил, но выставил щетку, следя, чтобы брат, Никанор, – не… взять в корне!
   А, брат, Никанор, ему спину подставивши, – плакал и стало им тихо.
   ____________________
   Стоял, как солдат караульный, надув свои губы в кулак нос, —
   – как тыква: —
   – пропученный и перепученный!

Проволокли

   Ставши желтым, Акакий, и ставши зеленым, Мардарий,
   с глазами катавшимися, бледно-белыми —
   – поволокли на них —
   – Тителева!
   Он, едва выбиваясь повесившейся головой, с разъерошенною бородой, являл странное зрелище; рот закосился, когда, завалясь к паутинникам, еле мотнул:
   – Туда, ну-те!
   Грудь дергалась:
   – Что с ним? – малютка: к Мардарию.
   Стиснувши щетку, профессор присел и тревожно вкатился в глаза: изнемогшего.
   – Ты, брат, что – а?
   Но больной, помотал головой…, и – к Акакию:
   – Ну-те, – туда!
   И Акакием вшлепнутый в кресло, глаза закрыл он.
   А Мардарий, сцепясь с Никанором, рукою – ко рту:
   Орьентировали о Мандро… Надо это, – на дверь, – поскорее, того, потому что машина явилась.
   Профессор же щетку свою на плечо – под Мардария и Никанора:
   – Что-с? Что-с?
   – Да за вашим «мусью» прикатила машина; какая-то виза!
   Растерянно:
   – Если являются к нам, откровенно, то нам, – мне, Терентию Титовичу, – улепетывать надо!
   К профессору:
   – Вы нам на шею его привели; вы и выпроводите!
   – Так-эдак, – Иван, брат!
   – Да-с! Сейчас!
   И приставившись ухом, под дверь, – тук-тук-тук!
   – В корне, – вас: вызывают; пожалуйте-с!
   Дверь распахнулась: сутулое туловище выходило; профессор – ему:
   – В корне взять!
   Но поправили:
   – Виза.
   Малютка следила, чтобы Никанор, увидавши Мандро, вновь не выкинул штуки; она кочергу забрала; Никанор все внимание сосредоточил на брате, Иване: так чч-то – рецидив!
   Брат, Иван, повернул эфиопскую морду к Мандро; будто даже не он приволок его, бросив свой палец в переднюю:
   – Выход – вот здесь.
   И к Лизаше:
   – Так все, говоря рационально, – по предначертанью.
   Спиною ее защищал от Мандро, силясь увидеть глаза: они – сухо безумные!
   – Эдакие – происшествия в круге возможностей, высших-с, – обычное дело!
   Как кукла, моргала она.
   – Уходите, – Мардарий к Мандро.
   И Мандро, с пустотою в глазищах, с оскалом – в переднюю, даже не бросив прощального взгляда на дочь: уж ничто не касалось его; и – ничто не задерживало; путь – свободен и легок; казалось, – уходит, чтоб снова вернуться, и зная, что радость, – огромная, рвущая душу, – на крыльях его переносит: куда?

Провалился сквозь землю

   Лизаша припомнила в руки профессора павши вчера обрела она ясность.
   И – пала:
   – Вы, он… трое нас?
   – Да-с!
   А Тителев, видно, – четвертый, из двери свой выкинул красный жилет; и пошел, опираясь на руку Мардария.
   – Тира?
   Пустыми глазами увидел: два глаза – в два глаза: железо – к магниту!
   И квост скорпиона, морщина, просек его строгий базальтовый лоб; и она поняла, что стояние друг перед другом – последнее: больше они не увидятся
   Круг!
   И он – руку отдернул под бороду, в воздухе взвесилась
   – Тира?
   – За что?
   Свои руки – по швам; пяткой топал в гостиную.
   Топ закосив, как кинжалом, сквозь шерсткую бороду глаз себе в сердце всадил он, зажавши по швам два стальных кулака.
   И ему Серафима, кидаясь к Лизаше, как бы защищая ее от удара. – грудным, низким голосом:
   – Жестокосердный!
   – Партиец: я!
   Тителев, бросивши бороду, бросивши два острых локтя отгибом спины в потолок, захватился руками за голову точно отрезал себя от последнего в жизни, чтоб в первых рядах стать: ударился двумя локтями о стол.
   Никанор подскочил: как пушинку, Лизашу понес; и за ним Серафима, чтоб в серых, как дым, перевивчатых кольцах на черное все положить; и – над ней убиваться.
   Профессор услышал, – как ветер, поющий в горах; он не выронил слова; он щетку сжимал утомленно; он – правды хотел.
   Уже Тителев, взяв себя в руки, стоял при пороге:
   – Идите себе: этот дом очищают полиция сию минуту нагрянет; ее встретят бомбами… Шли бы…!
   Мардарий, свалявши в гостиной ковер, на колено упал и рукой показал на то место, которое он обнажил.
   Свою вытянув шею, а руки – по «ивам, став на то обна женное место, глядел на профессора Тителев так простодушно и грустно:
   – Была коротка наша встреча.
   Моргали усталыми лицами и отирали испарину:
   – Не поминай меня лихом, коли что вчера… Еще встретимся ли?
   И Мардарию подал он – знак; и подполье взурчало; и – пол передрагивал.
   Тителев —
   – медленно стал опускаться в отверстье квадратного люка; по пояс, по грудь; голова снизу вверх поглядела; рука, кисть, два пальца…
   В квадратном отверстии нет ничего, кроме света свечи да поставленных ящиков.
   Грустно стоял, опираясь на щетку, профессор, склоняя над люком усталую голову.
   ____________________
   Снизу приставили лесенку; кто-то карабкался; сжав черный браунинг в твердой руке, появился из люка огромного роста рабочий с железным лицом; две ручные гранаты кача-лись при поясе; оба, как замерли, – недоуменно.
   Рабочий с железным лицом произнес:
   – Вы – того бы, товарищ: очистили место.
   И он за профессором, шлепая в пол, – пошел.

Тойфель, картойфель

   Друа-Домардэн переталкивал тело; вот выведено: даже – подведено к… офицерику: розовый мальчик, – такой симпатичный; и он – растерялся:
   – Мосьё Домардэн?
   – «Домардэн» – что такое?
   – Си-си^[135].
   Удивлялись: забор разбирают какие-то: слом; в него прут: из соседнего дворика; под ледником что-то: сходка?
   – Вам виза, пакет: передача… Прошу за мной следовать; я провожу вас: туда.
   Как? Какая? Ловушка? И тут же: ведь выручил этот Картойфель из Риги, который все может, – два года назад, когда он был доставлен в тюремный покой; подменили же их номера; мертвеца и его; он, накрытый шинелью, в мертвецкую вынесен был; мертвеца же на койку его уложили; так – умерли оба: для сыщиков.
   Все этот —
   – тойфель: —
   – Картойфель!^[136]
   Случись, – и он явится; можно ли было забыть, что Картойфель в Москве: все еще; появляется там, где не ждут; пропадает оттуда, где ищут; Друа-Домардэн потерял его нить бытия; что не значит еще, что Картойфель его на видках не имеет.
   Свидание с дочерью, встреча с профессором; и провались: Велес, Тертий, Мирра!
   Он вышел; машина стояла; в машину он сел; офицер же – за ним; а те двое, в тулупах, – за спинами: лица скрывали.
   Их тотчас забыл.
   Унеслись: ясным вечером.
   ____________________
   О, —
   – синета отдаленных домов – голубая! А красные домики издали, точно в сияющем паре, молочном, чуть-чуть фиолетовом, —
   – розовою
   желтизною смеются: —
   – цвет персиков!
   Крыша с большим отстояньем от окон; цвет – хлебного кваса; заборик; цвет – хлебного кваса; и – Наполеон его видел; а рядом – доминище: семь этажей вздыбил улицы угол; он выкинул сорок балконов; он – ими осклабился.
   Щель междустенная: узкий и небом синеющий вырез, линейкой воздушною глупо поставленный; и – протупела стена безоконная (окна уборных в ней – слепы): дом, шесть этажей; цвет – печенье: крупа «Геркулес»; между окнами – все треугольники, выбитые из квадратов: вид – глупый; вид – новый; недавно ведь еще букетец цветистых домчонков, топорщился.
   Их разобрали; и с этого места продылдились три глупых дуры.
   И все приседает кругом.
   ____________________
   Не о том вовсе думает; надо бы думать; хотел офицерика, робкого мальчика, атаковать:
   – Куда, что, кто, зачем?
   Да запело, —
   – сияюще, идиотически, что —
   – Миновали страданья, прошли испытанья;
   Я снова с тобой, мой друг!

Иоахим Терпеливиль

   И вот Гурчиксона шары, синий, красный, – аптечные, – где Тигроватко живет.
   Здесь машина застопорила.
   – Как так?
   – Именно.
   Вежливый, блещущий мальчик, став косноязычным, конфузливым, дверцу открыл, приглашая сойти:
   – Сюда: вам.
   И – решительно спрыгнул:
   – Приказано.
   Щелкнувши, под козырек бросив руку и высадив, дернул в машину; и – выдернулся вместе с нею.
   Пожалуйте! – перетолкнулся: те двое, которые за спину влезли и молча сидели (о них он забыл же), прижали к подъезду: косой, с бороденкою рыжей, рябой мужичок; и горилла безглазая в рыжем тулупе – другое: чудовище.
   Как этим двум, значит, – сдан?
   Тот же сыщик (в «Пелль-Мелле» торчал) при подъезде; в подъезд, занырнул с мужиками; опять «они» – тут!
   И застукали ботики по этажам; этаж – первый, второй; кто-то сходит, закутанный в шубу.
   Душуприй?
   – Нет, – чех, но – похожий: сходил квартирант, Иоахим Терпеливиль под собственной, медной дощечкою, где «Иоахим Терпеливиль» стояло; другая: «Л. Л. Тигроватко»; сюда, что ли? А мужичок, прилипающий к локтю:
   – С вас…
   – А?
   – На чаишко бы!
   Тупо достал кошелек, чтобы рубль: нет рублей; только – трешница:
   – Может, Картойфель? Раз, – выручил; может, – и выручит?
   Дверь распахнула: не горничная, унтер шубу сорвал, шапку вырвал; съезжают, – по-видимому; мужики не ушли, а вошли и стояли; зачем-то поставленный ящик; в нем – пакля; и – толстая рядом веревка; и – желтый холстинный мешок, позабытый, как видно; лежит на полу; на него наступил.
   Почему так не прибрано? Кушанья припахи.
   И Тигроватко не вышла; открылось: знакомое выцветом, серо-прожухлое золото (цвет – леопардовый) мебели, напоминающее неприятный весьма эпизод, здесь начавшийся.
   Дочери – нет: нет – профессора!
   Вот —
   – тинь-тень-тант —
   – звуки шпор.
   И – в пороге коленкой – о ящик.
   – Пора, брат: давно бы так!
   – Что – «бы так»?
   Шагун, оказавшись среди абажуров, драпри и фарфориков.
   Цвет – леопардовый; фон – желто-пепельный: бурые пятна; а посередине ковра – столик, ломберный, перенесенный сюда на короткое время (стоять ему глупо тут); стул: тоже глупо стоять.
   И – тинь-тень: бой часов!

Фараон, Рамзес, – под колпаком!

   Прямо с пуфика, распространив запах псины, – сплошные очки: спину гнут, стрекоча по бумаге пером; лицо – бабье; бросает не глядя:
   – Прошу!
   Носом – в стул: глупо туп.
   Тишина: слышен где-то проход таракана; из комнаты, – той, из которой – …!
   – «Сэ люй, аттансьон!»^[137]
   Жюли?
   Нет: аберрация!
   Может быть, трешницу, все-таки, – дать мужичку? Так, – на случай; чаи не вредят: здесь особенно; шалые мысли о взятках; и более, чем даже шалые: трешницы – жаль, коли – шутки… Картойфеля: тойфеля!
   Вот и машина: скрежещет под домом; и – внизу увидел: под локтем лежит: как – ему?
   Звонок, топоты, шарк мужиков: голос, но —
   – не Картойфеля: —
   – голос: Велеса.
   – Он снова с тобою, мой друг, – в ухо точно: не он, а другой в него вдунул:
   – Тащите туда!
   И, заохавши, поволокли; видно, ящик.
   Велес-Непещевич, —

   – подтянутый, точно чиновник Присутствия, официально, не видя толкаясь локтем, —

   – шарчит с таким видом, с каким он когда-то в пустом переулке шарчил, Домардэна не видя, не слыша, не зная, как будто Друа-Домардэн уж не воспринимаем для зренья – с портфелем: в соседнюю комнату!
   Видно: Друа-Домардэн и Велес-Непещевич – в различных эпохах, не видя друг друга, живут: Домардэн – очертание мумии под колпаком из стекла, фараона, Рамзеса Второго, которого лорд Рододордер увидел в Булакском музее; Велес-Непещевич, – москвич!
   Не заметил?
   Есть что-то паскудное в том, что ты скинут со счетов: Друа-Домардэн – за Велесом: в портьеру:
   – Вадим, экутэ донк!^[138]
   Чиновник в очках ему путь пересек, проюркнувши с бумагами: мимо; и, все же, – за ними: портьеру разбил головой, оказавшись в гранатах, пестримых, как мушкою, в гарях ковров, желто-пепельных, бархатных, точно пылающих дымом; – и здесь: во всем красном: сидит де-Лебрейль, во всем черном, дорожном, сухая, как кобра, змея с желтой сумочкой, с пледом (в ремнях); и Мертетев: в походном пальто; и с такою ж дорожной сумочкой.
   – By, Жюли?
   – By, Терти?
   Оба – не видят, не слышат, не знают: носы опустили в носки; видит – шейная складка Велеса; квадратную спину он выставил, пальцем – в бумагу, которую держит чиновник в очках; Домардэну он знак отстранительный делает:
   – Прошу вас выждать.

Друа!

   Он едва дотащился до стула; задохся и сел; видно, обухом ошеломленные, соображать не умеют; раз – обух: его отшибивший от мысли о смерти профессора; два – обух: дочь; третий обух профессора – нет в роковую минуту!
   Очки – из дверей: в руках – виза.
   – Вам виза!
   И – обух, четвертый: дают-таки: сертификация, легализация; и – взгляд сквозь пальцы на прошлое; по настоянию Англии лорд Ровоам Абрагам, Рододордер – таки: дело сделали; да: пертурбация всех положений; возможность – куа – длить нить!
   И —
   – пес на кость, —
   – к визе лапой дрожащей: зацапать!
   «Очки» же – в пространство пустое, минуя Друа-Домардэна:
   – Друа-Домардэн!
   – Я… – настаивал.
   Но за плечами – знакомый, его самого, – голос;
   – Вла: мё вуаля!^[139]
   И минуя «Друа», отведя его руку, чрез голову, – визу пространству пустому: очки отдают.
   Повернулся и видел: —

   – с цилиндром опущенным, сжатым в руке изогнувшейся, с бронзового бородою, как в отблесках пламени рыжего, мягко просунулся в двери – Друа-Домардэн, – позой, сжатой, как крепким корсетом, он переступил, став в пороге, вперяясь в древнее выцветом серо-прожухлое золото стен.

   И чиновник в очках, неся папку с чернильницей мимо Друа-Домардэна, – того, кто без челюсти, без парика, без очков, – к тому, кто – в парике, в челюстях и в очках:
   – Распишитесь!
   ____________________
   – А… как же – я, я? – приставало.
   Оно потерялось, коли – не подлог: личность, – сперли, как – сперли – парик: он – его ж; разве эту каемочку не подшивала Жюли?
   Самозванец, сперев Домардэна, под носом того, кто таким точно способом спер документы «Друа-Домардэна» – прошел под портьеру.
   Э, что документы: за деньги спирают и души!

За деньги спирают и души

   – А вы, господин фон-Мандро, потрудитесь ответить, зачем вам чердак поджигала Копыто?
   – Я… не…
   – А – я-с – знаю: понадобилось скрыть следы?… Эту книжечку вот, – и очки протянули к Мандро записную, забытую там эту книжечку, – в ту незадачную ночь в бумагах профессора похоронили.
   Закрыв свою папку, чиновник пошел от того, кто уже стал оно; и «оно» —

   – с бычьим ревом – в переднюю, где мужики не пустили; «оно» телефонную трубку сорвав, попыталось поведать хоть барышне, телефонистке, его не могущей спасти, —

   – что «оно» —
   – в западне! Дескать, Бобчинский – есть: где-то в мире!
   Хрип трубки: —
   – прр – тр! —
   – Сумасшедшее под сумасшедшее ухо: с отчетливостью: —
   – интендант Тинтендант! В боковую дверь выскочил синий, худой, – «тот», который стоял в коридоре «Пелль-Мелля»; в его руке – лом; он бодается лбом; Домардэн – в коридор мимо пятен «боевого» цвета во что-то синявое, серое, тусклое; но, спотыкнувшись о ящик, – в него; две махалися пятки: над паклею: —
   – уши заткнуть: будет больно!
   Подхвачен железными лапами; петлю на шее почувствовал; вырыв дыхания, воспламененье мозгов; и холстина, которая нос щекотала!
   Напяливанье мешка – длилось долго; мешали особенно пятки, которые били: в носы; но нащупав веревку сквозь ткани, – дотягивали: с палким сапом, не зная, что из безвоздушного мира, когда недодох перешел все пределы, открылись восторги: «Веди к недоступному счастью того, кто надежды не знал!» Сердце, сердце… —
   Кусочек базара: профессор по ящику хлопает:
   – Мы понесем!
   Вскрики мысли: