Страница:
Небо – пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —
– Я-
– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Они же не кинулись
Как писсуары блистательны!
Убит публицист Домардэн
Ждали случая стибрить
Верчи железные
Кляксины, или кровавый канкан
Интендант тинтентант
Лизаша, Лизаша!
С огромной, как хобот, рукою
В корне взять
– Я-
– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Они же не кинулись
Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:
– А танто![114]
А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:
– Ассэ: жюск иси![115]
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
– Компреансибль![116]
Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.
– Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!
И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:
– А танто![114]
А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:
– Ассэ: жюск иси![115]
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
– Компреансибль![116]
Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.
– Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!
И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Как писсуары блистательны!
Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.
– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.
– Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
– Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!
– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:
– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
– Пренэ: сэрвэ ву[117].
Передал полотенце:
– Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:
– Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!
С неистовой ненавистью:
– Задразненье!
И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
– Ну?
– Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
– Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
– Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; —
– да, —
– кордон —
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.
____________________
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
– О, да! Суета сует! И – честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.
– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.
– Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
– Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!
– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:
– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
– Пренэ: сэрвэ ву[117].
Передал полотенце:
– Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:
– Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!
С неистовой ненавистью:
– Задразненье!
И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
– Ну?
– Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
– Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
– Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; —
– да, —
– кордон —
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.
____________________
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
– О, да! Суета сует! И – честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Убит публицист Домардэн
Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, – застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.
Как? Корреспондирует?
– Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
– А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он: Иван, Каракалла, Нерон, – питекантропос?
В доисторической бездне сидели.
Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:
– Лэссе муа сёль[118].
– Крэатюр![119]Он услышал:
– Саль сэнж![120]
Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, – дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.
____________________
Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:
– О, о! О, лала!
Там стояло: «Такого-то, там-то» (но – пропуски; не обозначено)… – «Пулей шальною убит публицист Домардэн».
– Дьё де дьё![121]
Дом ар дэн – существует!
В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца – он стерт. Все же: он виден в эфире!
В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.
Мысль далека, как…созвездие Пса.
Как? Корреспондирует?
– Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
– А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
Что? Кому?
Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он: Иван, Каракалла, Нерон, – питекантропос?
В доисторической бездне сидели.
Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:
– Лэссе муа сёль[118].
– Крэатюр![119]Он услышал:
– Саль сэнж![120]
Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, – дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.
____________________
Мандро же, забытый, блокнотный листок зачитал; и в глазах у него заплясали французские буквы:
– О, о! О, лала!
Там стояло: «Такого-то, там-то» (но – пропуски; не обозначено)… – «Пулей шальною убит публицист Домардэн».
– Дьё де дьё![121]
Дом ар дэн – существует!
В эфире он, отображение прошлого, легкой волной световой, километры отчесывающей от нашей земли: триста тысяч таких километров в секунде; и скоро уже: Домардэн будет зрим в телескоп с Волопаса: с созвездия Солнца – он стерт. Все же: он виден в эфире!
В его физиологии, все еще мысль истощающей, психики нет: психа психика.
Мысль далека, как…созвездие Пса.
Ждали случая стибрить
Мертетев в двенадцатом номере громко докладывал перед Велес-Непещевичем, Миррой Миррицкой, достав портсигар:
– Силы нет!
С треском бросил на стол портсигар.
– Поскорее!
Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.
– Имейте терпенье.
Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль – ногу вытянула, свои икры разглядывая:
– Бьен пикан: са шатуайль![122]
И он выбросил:
– Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, – воняет английским посольством.
Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:
– Фэ рьен![123]
Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:
– Он – мучается!
– Надо длить!
Непещезич бычиную шею с надутою жилой показывал, ухом разинувшись:
– А то придут: и – украдут.
И тонус тупого молчания – длился.
– В чем дело?
Мертетев брезгливо подергал мизинцем, над пеплом сигары, которую в пальцах зажал он:
– Сэрвис милитэр?[124]
– Нет, – печать не приложена, Тертий, – Велес помигал, точно боров, с корыта топыривший рыло.
– А мы-то? Вторая неделя. Да он безопасен теперь: не ворующий вор!
Но Велес помотался:
– Коли англичанам отдать, они спрячут его в Полинезию… Маленькая табакерка недавно еще продавалась; в ней чортик: откроете, – чортик пружиною дергает под потолок.
Щелки: глазиков – нет; а в них жил – умный глаз:
– Он и выскочит из Полинезии: к Грею; а Грец – к Клемансо.
И тут —
– глаз осьминога, преумный, —
– из глазика: вымерцал.
– Пусть он один погибает, коль, – пусть ненароком, – узнал слишком многое; вбить в это дело осиновый кол, чтобы прочная точка была.
Он пошлепал губой кровожаждущей.
– Дочь же насиловал, глаз выжигал, – приводила резоны Миррицкая Мирра.
– Пустяк-с! – Непещевич пошлепал губой кровожаждущей.
– Суть в разговоре Бриана и Грея, который он знает.
Лебрейль, сломав руку, пропятивши впалый живот, неприлично расставивши ноги, хваталась ладонью за перекисеводородные космы, дымочком выстреливая: нетг куда провалились – мадам Тилбулга, Тотилтос, Лавр Монархов, которому можно… показывать…; «эти» – не смотрят.
– Итак?
Положили убить; ждали случая стибрить, чтобы тибримый, ставши невидимым, точно секретный пакет, ускользнул от английских агентов.
____________________
Был «тибримый» не запечатан пока; и ему принес завтрак лакей; повязавшись салфеткою, вынувши челюсть, ее положив на тарелочку, кокнул яйцом: слизевидная вытекла в рюмочку жидкость, как глаз, – за желтком.
Он – расплакался дрябло на каре-оранжевых каймах, бросивши в лоб жестяные какие-то руки: условный рефлекс, – вероятно.
Свернувши на сторону рожу и точно привязанный к креслу, из кресла висел, разорвавши свой рот, точно в крике, – на каре-оранжевой пляске с наляпанной дикою, синею, кляксою.
Крик был немой.
Полусон, полубред поднимал точно дымку, сгущаясь томительно в сон, ударяющий с катастрофической четкостью.
– Силы нет!
С треском бросил на стол портсигар.
– Поскорее!
Велес, вздернув плечи, оправил субтильно визитку, над пепельницей тупо дуясь.
– Имейте терпенье.
Почтенный свинух, пережевывал что-то кровавою челюстью, тонус тупого молчания для; и Лебрейль – ногу вытянула, свои икры разглядывая:
– Бьен пикан: са шатуайль![122]
И он выбросил:
– Случая нет: пока этот торчит Кокоакол, – воняет английским посольством.
Лебрейль, тряся белой копною волос, подавилась, как дымом, от смеха:
– Фэ рьен![123]
Но Мертетев шагал и рукою зацапывал, тыкая пальцем с сигарой в тринадцатый номер:
– Он – мучается!
– Надо длить!
Непещезич бычиную шею с надутою жилой показывал, ухом разинувшись:
– А то придут: и – украдут.
И тонус тупого молчания – длился.
– В чем дело?
Мертетев брезгливо подергал мизинцем, над пеплом сигары, которую в пальцах зажал он:
– Сэрвис милитэр?[124]
– Нет, – печать не приложена, Тертий, – Велес помигал, точно боров, с корыта топыривший рыло.
– А мы-то? Вторая неделя. Да он безопасен теперь: не ворующий вор!
Но Велес помотался:
– Коли англичанам отдать, они спрячут его в Полинезию… Маленькая табакерка недавно еще продавалась; в ней чортик: откроете, – чортик пружиною дергает под потолок.
Щелки: глазиков – нет; а в них жил – умный глаз:
– Он и выскочит из Полинезии: к Грею; а Грец – к Клемансо.
И тут —
– глаз осьминога, преумный, —
– из глазика: вымерцал.
– Пусть он один погибает, коль, – пусть ненароком, – узнал слишком многое; вбить в это дело осиновый кол, чтобы прочная точка была.
Он пошлепал губой кровожаждущей.
– Дочь же насиловал, глаз выжигал, – приводила резоны Миррицкая Мирра.
– Пустяк-с! – Непещевич пошлепал губой кровожаждущей.
– Суть в разговоре Бриана и Грея, который он знает.
Лебрейль, сломав руку, пропятивши впалый живот, неприлично расставивши ноги, хваталась ладонью за перекисеводородные космы, дымочком выстреливая: нетг куда провалились – мадам Тилбулга, Тотилтос, Лавр Монархов, которому можно… показывать…; «эти» – не смотрят.
– Итак?
Положили убить; ждали случая стибрить, чтобы тибримый, ставши невидимым, точно секретный пакет, ускользнул от английских агентов.
____________________
Был «тибримый» не запечатан пока; и ему принес завтрак лакей; повязавшись салфеткою, вынувши челюсть, ее положив на тарелочку, кокнул яйцом: слизевидная вытекла в рюмочку жидкость, как глаз, – за желтком.
Он – расплакался дрябло на каре-оранжевых каймах, бросивши в лоб жестяные какие-то руки: условный рефлекс, – вероятно.
Свернувши на сторону рожу и точно привязанный к креслу, из кресла висел, разорвавши свой рот, точно в крике, – на каре-оранжевой пляске с наляпанной дикою, синею, кляксою.
Крик был немой.
Полусон, полубред поднимал точно дымку, сгущаясь томительно в сон, ударяющий с катастрофической четкостью.
Верчи железные
Пушка; ядро, – шар железный; расхлопнулось дверцем; и в нем, как кабина; и узник – под локоть введен; ядро вставлено в пушку, которая – хлопнула – в небо! Планета огхлопнулась; пол – потолок; потолок – пол; закон притяжений – не есть.
Узник, чувствуя кожу в местах, где понятие «кожа» есть бред – с ароматной сигарой в руке – пред стеклом, за которым развержены звездные бездны дождей и баллистика быстрых болидов по Коперниканским пустотам фланирует, – уже отклеившись кожей от мест, где «Манд-ро» созерцает иллюзии распространения волн световых, без иллюзий доваривая из «ничто» свои дряни, – имея, – дох, пот, перетуки сердечные.
Видит же он —
– механические происшествия быта эле ктромагнитных субстанций, которые можно двумя пузыря ми глазными окидывать, но о которых сказать уже некому.
Быть без иллюзии!
Психика, – страх, угрызения совести, – ноль; физиоло гия переживается цифрищами, напечатанными в миллионах сплошных километров; один, —
– ноль, ноль, ноль, ноль,
ноль,
ноль, —
– и
– так далее,
далее, далее, далее, далее!
Есть ощущения: выдулись, выпухли, точно перины в окне; палец – бычий пузырь; губа – аэростат
Не Мандро, —
– a —
– popо —
– верч осей: механическая пертурбация!
Еще отрыжка сознания: заботы о болях, которые буду когда разлетится в кабине стекло, и «ничто», как живо чудовище, перевалясь, раскусает варящие органы; желе зы – ее живые; зубной корень дергает; жахала страхом не смерть, – акты тела: чем? Ломом в висок? Биткой носу?
Штык протыкает пальто; протыкает пиджак; и, наткнувшись на пуговицу, раздирает белье; под пупком холодочек от острого кончика; рвут эпидермис; и – гранное вводится что-то – в кишку: о!
Внимание сосредоточилось на палачах: и событие с выжигом выбухло, как световою кометой слетающий перст сквозь кольцо из созвездий: палач – он!
И солнечно выблеснуло из ресничатой, как фотосферы багровое, злое и острое око профессора, перекосясь в яму мира еще до создания мира, – коситься туда, когда мира не будет! Огромный профессор, железный, скрежещущий выгнется с кресла, – в ничто из ничто, – провисая сюртуч-ною фалдой: хвостом, из которого хлещет циан, все наполнивший.
О, бесполезный железный близнец с очень странным телесным составом – заглотанным воздухом, принятой пищею, переполняя атомные поры, пройдет разреженным ко-метным хвостом сквозь сквозного Мандро, разбухающего в разреженную орбиту мира развалами атомов, перетрясаемых взрывами сил электронных.
«Мандро» —
– пертурбация,
– или – градация гибелей!
____________________
Сон: —
– сели в кабину они, проницая друг друга, лупя к своим гибелям: в странном согласии опытно переживать свои гибели: точно над трупом орлы! Юбиляром профессор сидит; он напялил цилиндр Домардэна, и скинувши тело, пропоротое, как лакею потертую шубу, – с плеча: на Мандро: «Вы закутайтесь!»
Температура ужасна!
Профессор показывает на окошко, в которое ломится кубово-черное чорт знает что! А Мандро, головою зашлепнувшись в спину, трясется, поставивши клин бороды, с горькотцой кисловатой губами нажвакивая, потому что он знает: в сиденьи, под задницей, нечто подобное яме фарфоровой с надписью фирмы, испанской, откуда спускается все что ни есть, стоит дернуть за ручку.
Профессор же радуется:
– Говоря рационально, еще неизвестно, – рукою в кошко показывает, – что вас, ясное дело, там встретит.
За ручку хватается, чтоб Мандро, точно воду, – спустить:
– Человек я жестокий: жестоко караю!
____________________
Словами такими, вскричав и проснувшись, Мандро сиганул над приличьями света из кресла.
Вскочили в двенадцатом номере.
Понял он, что – цоки шпор; в коридор; к де-Лебрейль кто-то шел, кто являлся как будто за телом: был кто-то, кого он не видел среди офицеров; являлся – за телом; но тела ему не давали; и он уходил без него.
Узник, чувствуя кожу в местах, где понятие «кожа» есть бред – с ароматной сигарой в руке – пред стеклом, за которым развержены звездные бездны дождей и баллистика быстрых болидов по Коперниканским пустотам фланирует, – уже отклеившись кожей от мест, где «Манд-ро» созерцает иллюзии распространения волн световых, без иллюзий доваривая из «ничто» свои дряни, – имея, – дох, пот, перетуки сердечные.
Видит же он —
– механические происшествия быта эле ктромагнитных субстанций, которые можно двумя пузыря ми глазными окидывать, но о которых сказать уже некому.
Быть без иллюзии!
Психика, – страх, угрызения совести, – ноль; физиоло гия переживается цифрищами, напечатанными в миллионах сплошных километров; один, —
– ноль, ноль, ноль, ноль,
ноль,
ноль, —
– и
– так далее,
далее, далее, далее, далее!
Есть ощущения: выдулись, выпухли, точно перины в окне; палец – бычий пузырь; губа – аэростат
Не Мандро, —
– a —
– popо —
– верч осей: механическая пертурбация!
Еще отрыжка сознания: заботы о болях, которые буду когда разлетится в кабине стекло, и «ничто», как живо чудовище, перевалясь, раскусает варящие органы; желе зы – ее живые; зубной корень дергает; жахала страхом не смерть, – акты тела: чем? Ломом в висок? Биткой носу?
Штык протыкает пальто; протыкает пиджак; и, наткнувшись на пуговицу, раздирает белье; под пупком холодочек от острого кончика; рвут эпидермис; и – гранное вводится что-то – в кишку: о!
Внимание сосредоточилось на палачах: и событие с выжигом выбухло, как световою кометой слетающий перст сквозь кольцо из созвездий: палач – он!
И солнечно выблеснуло из ресничатой, как фотосферы багровое, злое и острое око профессора, перекосясь в яму мира еще до создания мира, – коситься туда, когда мира не будет! Огромный профессор, железный, скрежещущий выгнется с кресла, – в ничто из ничто, – провисая сюртуч-ною фалдой: хвостом, из которого хлещет циан, все наполнивший.
О, бесполезный железный близнец с очень странным телесным составом – заглотанным воздухом, принятой пищею, переполняя атомные поры, пройдет разреженным ко-метным хвостом сквозь сквозного Мандро, разбухающего в разреженную орбиту мира развалами атомов, перетрясаемых взрывами сил электронных.
«Мандро» —
– пертурбация,
– или – градация гибелей!
____________________
Сон: —
– сели в кабину они, проницая друг друга, лупя к своим гибелям: в странном согласии опытно переживать свои гибели: точно над трупом орлы! Юбиляром профессор сидит; он напялил цилиндр Домардэна, и скинувши тело, пропоротое, как лакею потертую шубу, – с плеча: на Мандро: «Вы закутайтесь!»
Температура ужасна!
Профессор показывает на окошко, в которое ломится кубово-черное чорт знает что! А Мандро, головою зашлепнувшись в спину, трясется, поставивши клин бороды, с горькотцой кисловатой губами нажвакивая, потому что он знает: в сиденьи, под задницей, нечто подобное яме фарфоровой с надписью фирмы, испанской, откуда спускается все что ни есть, стоит дернуть за ручку.
Профессор же радуется:
– Говоря рационально, еще неизвестно, – рукою в кошко показывает, – что вас, ясное дело, там встретит.
За ручку хватается, чтоб Мандро, точно воду, – спустить:
– Человек я жестокий: жестоко караю!
____________________
Словами такими, вскричав и проснувшись, Мандро сиганул над приличьями света из кресла.
Вскочили в двенадцатом номере.
Понял он, что – цоки шпор; в коридор; к де-Лебрейль кто-то шел, кто являлся как будто за телом: был кто-то, кого он не видел среди офицеров; являлся – за телом; но тела ему не давали; и он уходил без него.
Кляксины, или кровавый канкан
Из портьеры ударами пяток, защелкивавших, точно бичи, на него головой, как биткой, Непещевич, Велес; с ним – Миррицкая; с ней – оперстненные пальцы Мертетева, воздух хватающие; с ними всеми – такой офицер приходил – Кососоко.
Вердикт?
– Вы кричали?
Но сели, глаза опуская:
– О чем?
Он же ногу согнул, схватя кресло; и серою, светлою брюкою выуглился, ее крепко обцапав власатыми пальцами и в нее влипнув углом подбородка клокастого; смыслил живыми глазами под темное с бронзовым просверком поле обой, на которых заляпаны кляксины, черные кольца в оранжево-ржавый квадрат; зауглились лопатки; визиточ-ка черная – стягивала, как корсет.
– Нет, о чем вы кричали?
– Он знает, о чем я кричу, потому что он знает, кто я, – на Велеса оскалился.
Тучный Велес, вынимая сигару, не видел его: только кресло; и воздух: над креслом; бесило, что он называет себя Эдуардом Мандро, – не Друа-Домардэном, хотя состав букв и количество их – одинаково; установили врачи: паралич; почва – сифилис; что же, – одних превращает болезнь эта – в Ману[125], других превращает – в «Мандро»!
И Мертетев взорвался; ладонь над щекою занес:
– Издеваетесь?
Пальцы, щипавшие воздух, не дернули уха; они заигра. ли в дрожалки; казалось, все вместе сорвутся и будут вы. крикивать хором багровые ужасы —
– в лондонский тон, в бронзу ламп, в жирандоли и в черно-лиловые шторы!
Один Непещевич никак не дрожал.
И Мертетев, отставши от уха, стыдясь, растирал о ладонь свой кулак:
– Сумасшедший вы есть: сифилитик несчастный!
«Несчастный» сказал, отвечая на жест заушения, а не на слова, внимая себе, как другому:
– Я правду сказал.
И казалось, что он подавился, схватившись за грудь, на суровое поле обой: с красным просверком; не понимал: коли пишут, что пулей убили, – зачем де-Лебрейль чемодан собирала на фронт?
– Чего медлите?
Спинами все повернулись и громко кричали о нем: точно то, что сидело и громко икало в рот Мирре Миррицкой, – . сидело, зашитое в куль.
– Невозможно ему в таком виде являться в курительную: его издали надо водить.
Он подшучивал:
– Я точно мамонт, показанный в дали времен!
Так кончалось общенье: с животным, растительным царствами; мир минеральный остался: железная проволока, гвозди, штопоры!
– В далях времен: с павианом мандр…
Руку отвел, – ту, которую Тертий на рот положил:
– Виноват: говорю, – с павианом мандрил.
Задышал (точно били), вперяясь в Велеса, который ведь был безоружен, – сутуло и тупо шарча, дуя губы сплошной шансонеткой, чтобы над оранжево-карим ковром, заглушающим шаг, на котором разляпана дикая, синяя, кляксина, и – с места сорваться в кровавый канкан!
Это чудище встало: и вышло с попышкою, их уведя за собой.
____________________
Есть в паноптикумах перед пыльною шторой доска: «Просят дам и детей не вводить»; но вы входите; и натыкаетесь на восковые, холодные куклы, одетые в пыль и протреп сюртуков, со вставными глазами; и – с идиотическими, удивленными, детски невинными, но бородатыми лицами, в галстухах, в черных жилетах, в очках, с обнаженной рукой или с пяткой, покрытой прыщами, гангренами, – сделанными
Вердикт?
– Вы кричали?
Но сели, глаза опуская:
– О чем?
Он же ногу согнул, схватя кресло; и серою, светлою брюкою выуглился, ее крепко обцапав власатыми пальцами и в нее влипнув углом подбородка клокастого; смыслил живыми глазами под темное с бронзовым просверком поле обой, на которых заляпаны кляксины, черные кольца в оранжево-ржавый квадрат; зауглились лопатки; визиточ-ка черная – стягивала, как корсет.
– Нет, о чем вы кричали?
– Он знает, о чем я кричу, потому что он знает, кто я, – на Велеса оскалился.
Тучный Велес, вынимая сигару, не видел его: только кресло; и воздух: над креслом; бесило, что он называет себя Эдуардом Мандро, – не Друа-Домардэном, хотя состав букв и количество их – одинаково; установили врачи: паралич; почва – сифилис; что же, – одних превращает болезнь эта – в Ману[125], других превращает – в «Мандро»!
И Мертетев взорвался; ладонь над щекою занес:
– Издеваетесь?
Пальцы, щипавшие воздух, не дернули уха; они заигра. ли в дрожалки; казалось, все вместе сорвутся и будут вы. крикивать хором багровые ужасы —
– в лондонский тон, в бронзу ламп, в жирандоли и в черно-лиловые шторы!
Один Непещевич никак не дрожал.
И Мертетев, отставши от уха, стыдясь, растирал о ладонь свой кулак:
– Сумасшедший вы есть: сифилитик несчастный!
«Несчастный» сказал, отвечая на жест заушения, а не на слова, внимая себе, как другому:
– Я правду сказал.
И казалось, что он подавился, схватившись за грудь, на суровое поле обой: с красным просверком; не понимал: коли пишут, что пулей убили, – зачем де-Лебрейль чемодан собирала на фронт?
– Чего медлите?
Спинами все повернулись и громко кричали о нем: точно то, что сидело и громко икало в рот Мирре Миррицкой, – . сидело, зашитое в куль.
– Невозможно ему в таком виде являться в курительную: его издали надо водить.
Он подшучивал:
– Я точно мамонт, показанный в дали времен!
Так кончалось общенье: с животным, растительным царствами; мир минеральный остался: железная проволока, гвозди, штопоры!
– В далях времен: с павианом мандр…
Руку отвел, – ту, которую Тертий на рот положил:
– Виноват: говорю, – с павианом мандрил.
Задышал (точно били), вперяясь в Велеса, который ведь был безоружен, – сутуло и тупо шарча, дуя губы сплошной шансонеткой, чтобы над оранжево-карим ковром, заглушающим шаг, на котором разляпана дикая, синяя, кляксина, и – с места сорваться в кровавый канкан!
Это чудище встало: и вышло с попышкою, их уведя за собой.
____________________
Есть в паноптикумах перед пыльною шторой доска: «Просят дам и детей не вводить»; но вы входите; и натыкаетесь на восковые, холодные куклы, одетые в пыль и протреп сюртуков, со вставными глазами; и – с идиотическими, удивленными, детски невинными, но бородатыми лицами, в галстухах, в черных жилетах, в очках, с обнаженной рукой или с пяткой, покрытой прыщами, гангренами, – сделанными
Интендант тинтентант
Телефонное ухо: с далекими центрами соединили его затрещало:
– Спасение есть!
Пустотряс: кто спасет?
Тук: турусы: – тарелки, плеск пяток; рассыпали пуговицы роговые; рога, шаг – спасителя – по коридору!
Он – выскочил.
Пуст коридор; но – два глаза в конце.
Свет?
Нет —
– глаз офицера высокого, с тонкою апоплексической шеей и с синим совсем сумасшедшим, от бешенства диким, лицом!
Офицер, захватясь за бородку, вперился в то место, которое стало «Мандро», как в тарантула скачущего, вызывающего в нас мгновенно же два рода чувств: прочь бежать, раздавить.
И услышалось издали, как клокотание тонкого горла, сжимаемого подлетевшею к горлу рукой.
И Мандро:
– Что вы так?
Никого!
Было: числясь Друа-Домардэном, уже отчислялся от всяких «друа» на Друа; и хотел сигануть через кресло – оранжево-пепельный фон, – как пожухлая шкура распластанного леопарда.
Хотел сигануть в темно-черные пятна на бронзовом темном, как шкура боа, – коридора какого-то; из глубины коридора хрипел синебакий; не горничная выбегала на зов и; и – когда это было? И – где?
И не вспомнилось.
Ассоциация вспомнилась; она бессмысленна: мелким петитом, без шпон, сочетание букв – «Интендант Тинтентант».
Водосточная крыса – в захлопе метается; случаи были, когда разрывалось крысиное сердце.
– Спасение есть!
Пустотряс: кто спасет?
Тук: турусы: – тарелки, плеск пяток; рассыпали пуговицы роговые; рога, шаг – спасителя – по коридору!
Он – выскочил.
Пуст коридор; но – два глаза в конце.
Свет?
Нет —
– глаз офицера высокого, с тонкою апоплексической шеей и с синим совсем сумасшедшим, от бешенства диким, лицом!
Офицер, захватясь за бородку, вперился в то место, которое стало «Мандро», как в тарантула скачущего, вызывающего в нас мгновенно же два рода чувств: прочь бежать, раздавить.
И услышалось издали, как клокотание тонкого горла, сжимаемого подлетевшею к горлу рукой.
И Мандро:
– Что вы так?
Никого!
Было: числясь Друа-Домардэном, уже отчислялся от всяких «друа» на Друа; и хотел сигануть через кресло – оранжево-пепельный фон, – как пожухлая шкура распластанного леопарда.
Хотел сигануть в темно-черные пятна на бронзовом темном, как шкура боа, – коридора какого-то; из глубины коридора хрипел синебакий; не горничная выбегала на зов и; и – когда это было? И – где?
И не вспомнилось.
Ассоциация вспомнилась; она бессмысленна: мелким петитом, без шпон, сочетание букв – «Интендант Тинтентант».
Водосточная крыса – в захлопе метается; случаи были, когда разрывалось крысиное сердце.
Лизаша, Лизаша!
А дни проходили.
Закончено, разрешено: ликвидация органов; урегулирован этот вопрос, «пересчитаны» ребра; есть метка в жилете куда ставить дуло, когда они с «этим» приступят.
Готово!
И можно сидеть, опочивши от дел; сутки – ящики выпростанные – века; и четыре недели – три тысячи лет – с того мига, когда стал готов; а в желудочках мозга катались какие-то шарики воспоминаний (в обратном порядке); причины, как следствия, виделись роем возможностей; переживалися многие жизни в одной.
Малакаки, гречонок, – пред торчинской лужей помедлил, – скотину Мандро, его усыновившую, верно б не встретил: сидел бы под вывеской: «Губки»; на жизненной линии точки суть пересечения линий, которые все перемыслить – стать – декалионно-животым и декалионно-головым, разбухнувшим: в судьбу судеб!
И Друа-Домардэн, разнесенный на буквы, – «дээр», «уадэ», «оэма», «эрдеэн» – и Мандро, и Мордан, и Моран, и Роман; подуляции – Наполеона, бушмена, убийцы родителей, – Kappa; и – Марра!
Мандро – сумма всех воплотимых варьяций; он стал спекулянт.
– Вы артист спекуляций, – ему говорили.
Он мог бы сравняться с Рокфеллером; и среди русских дельцов пройтись поприщем слав; ноги быстро всучив в камергерские, белые брюки, сигал бы еще, чего доброго, он в золотой, оперенной едва, треуголке – семидесятипятилетней развалиной!
Зуд любопытства его, безыменку, в рои, безыменок, – увы, – засосал; рой в роях – гадил, резал, насиловал, падал – в одних роевых, становящихся, нигде не ставши: «кабы» да «как бы»; но «кабыба» такая – тоска.
Все рванулось в нем вдруг:
– Если б был!
О, он знает теперь, что звездило, откуда звездило: —
– из глаз и тогда понимавших его, не понявшего вовсе себя: —
– из глаз: дочери!
О, о, – что сделал с ней!
Она увидела – спрутище!
Переменить точку зрения ей; и – какая бы жизнь началась?
– О, верните ее! Дайте только возможность вернуться, – начать!
Дайте только возможность сказать:
– Я, Лизаша, теперь, неувиденное всею жизнью своей смертью увидел, чтоб жить!
Закончено, разрешено: ликвидация органов; урегулирован этот вопрос, «пересчитаны» ребра; есть метка в жилете куда ставить дуло, когда они с «этим» приступят.
Готово!
И можно сидеть, опочивши от дел; сутки – ящики выпростанные – века; и четыре недели – три тысячи лет – с того мига, когда стал готов; а в желудочках мозга катались какие-то шарики воспоминаний (в обратном порядке); причины, как следствия, виделись роем возможностей; переживалися многие жизни в одной.
Малакаки, гречонок, – пред торчинской лужей помедлил, – скотину Мандро, его усыновившую, верно б не встретил: сидел бы под вывеской: «Губки»; на жизненной линии точки суть пересечения линий, которые все перемыслить – стать – декалионно-животым и декалионно-головым, разбухнувшим: в судьбу судеб!
И Друа-Домардэн, разнесенный на буквы, – «дээр», «уадэ», «оэма», «эрдеэн» – и Мандро, и Мордан, и Моран, и Роман; подуляции – Наполеона, бушмена, убийцы родителей, – Kappa; и – Марра!
Мандро – сумма всех воплотимых варьяций; он стал спекулянт.
– Вы артист спекуляций, – ему говорили.
Он мог бы сравняться с Рокфеллером; и среди русских дельцов пройтись поприщем слав; ноги быстро всучив в камергерские, белые брюки, сигал бы еще, чего доброго, он в золотой, оперенной едва, треуголке – семидесятипятилетней развалиной!
Зуд любопытства его, безыменку, в рои, безыменок, – увы, – засосал; рой в роях – гадил, резал, насиловал, падал – в одних роевых, становящихся, нигде не ставши: «кабы» да «как бы»; но «кабыба» такая – тоска.
Все рванулось в нем вдруг:
– Если б был!
О, он знает теперь, что звездило, откуда звездило: —
– из глаз и тогда понимавших его, не понявшего вовсе себя: —
– из глаз: дочери!
О, о, – что сделал с ней!
Она увидела – спрутище!
Переменить точку зрения ей; и – какая бы жизнь началась?
– О, верните ее! Дайте только возможность вернуться, – начать!
Дайте только возможность сказать:
– Я, Лизаша, теперь, неувиденное всею жизнью своей смертью увидел, чтоб жить!
С огромной, как хобот, рукою
Де-Лебрейль и Миррицкая, Мирра, однажды пошли посмотреть на него; в половине двенадцатого; он, белея глазами, теряясь сознаньем, сидел, отвалясь, точно камень.
И – он им сказал:
– Подойдите – не бойтесь меня; дайте выпить: я силы теряю.
Они же стояли, как мертвые; не подошли, потому что его как и не было: дергались губы одни.
И пошли к Непещевичу: посовещаться:
– Он просит воды; не послать ли за доктором?
– Только натерпитесь муки вы с ним, – Непещевич советовал, – лучше оставьте его.
В половине второго вскричал:
– Приближается.
Выкинулся в коридор.
И пустой коридор огласился, как рукоплесканием, шлепами ботиков под потолок, возвещающих —
– о прохожденьи вселенной сквозь место, где гибла другая вселенная: декалион лет назад!
____________________
Это в светлостеклянных, раздавшихся шире и выше пустых коридорах, с портала (парламента точно), под выгибом свода, между двух колонн облицованных —
– топал —
– профессор Коробкин —
– в облезлых, медвежьих мехах, наставляяся котиком, как клобуком, на Мандро, бросив руку вперед, —
– держа вспыхнувший диск в позе дискометателя: это был – отблеск!
Он шапку сорвал; и остался в своей седине, точно в шлеме гребнистом; рука показалась огромной, как хобот, в прорезе осолнечном; корпусом еле дотягиваясь до руки, он бежал за рукой бородой освещенной, как будто светильню держа и боясь ее выронить.
Бег этот, вляпанный в уши, – сотряс; и отпрянул Манд, ро, не узнавший профессора: – тот ведь был – темный двуглазый, с каштановою бородою, с налитыми лукавством щеками; а этот – седой и худой, с прощербленным лицом, перестроенным силой, переосвещенный; вишневого цвета вцарапанный в шрам; коленкоровочерный квадратец на глазике; – нос, окрыленный бровями, как кариатида, поддерживал крутой лоб, на котором морщины, схватясь, быстро сделали: – «же», «и», «з», «н»!
____________________
Отпечаток в глазу дольше держится в миг потрясенья; светящийся контур от ели, торчащей вершиною в небе, когда перебросите глаз, точно с ели снятой, вырезается в небе; в минуты волнения – контур отчетливей.
Это доказано Гете.
Мандро, потрясенный все эти последние дни до развала мозгов и составом, увидел вокруг головы – световую, вторую, огромную, ширившуюся; прижатый к стене, он закрылся рукою; сквозь пальцы увидел: стен не было; был – дым из глаз (очки черные портили зрение); и, как оптическая аберрация, вляпанная в горизонт: фотосфера – – огромной, безлицой главы, напечатанной, как на пластинке, —
– из дикой вселенной, в тот миг просекающей: нашу вселенную!
И – он им сказал:
– Подойдите – не бойтесь меня; дайте выпить: я силы теряю.
Они же стояли, как мертвые; не подошли, потому что его как и не было: дергались губы одни.
И пошли к Непещевичу: посовещаться:
– Он просит воды; не послать ли за доктором?
– Только натерпитесь муки вы с ним, – Непещевич советовал, – лучше оставьте его.
В половине второго вскричал:
– Приближается.
Выкинулся в коридор.
И пустой коридор огласился, как рукоплесканием, шлепами ботиков под потолок, возвещающих —
– о прохожденьи вселенной сквозь место, где гибла другая вселенная: декалион лет назад!
____________________
Это в светлостеклянных, раздавшихся шире и выше пустых коридорах, с портала (парламента точно), под выгибом свода, между двух колонн облицованных —
– топал —
– профессор Коробкин —
– в облезлых, медвежьих мехах, наставляяся котиком, как клобуком, на Мандро, бросив руку вперед, —
– держа вспыхнувший диск в позе дискометателя: это был – отблеск!
Он шапку сорвал; и остался в своей седине, точно в шлеме гребнистом; рука показалась огромной, как хобот, в прорезе осолнечном; корпусом еле дотягиваясь до руки, он бежал за рукой бородой освещенной, как будто светильню держа и боясь ее выронить.
Бег этот, вляпанный в уши, – сотряс; и отпрянул Манд, ро, не узнавший профессора: – тот ведь был – темный двуглазый, с каштановою бородою, с налитыми лукавством щеками; а этот – седой и худой, с прощербленным лицом, перестроенным силой, переосвещенный; вишневого цвета вцарапанный в шрам; коленкоровочерный квадратец на глазике; – нос, окрыленный бровями, как кариатида, поддерживал крутой лоб, на котором морщины, схватясь, быстро сделали: – «же», «и», «з», «н»!
____________________
Отпечаток в глазу дольше держится в миг потрясенья; светящийся контур от ели, торчащей вершиною в небе, когда перебросите глаз, точно с ели снятой, вырезается в небе; в минуты волнения – контур отчетливей.
Это доказано Гете.
Мандро, потрясенный все эти последние дни до развала мозгов и составом, увидел вокруг головы – световую, вторую, огромную, ширившуюся; прижатый к стене, он закрылся рукою; сквозь пальцы увидел: стен не было; был – дым из глаз (очки черные портили зрение); и, как оптическая аберрация, вляпанная в горизонт: фотосфера – – огромной, безлицой главы, напечатанной, как на пластинке, —
– из дикой вселенной, в тот миг просекающей: нашу вселенную!
В корне взять
В то же мгновение локоть толкнул со спины.
И – профессор, приземистый, крепенький, быстренький, видясь заплатой, пылинкою каждой, морщинкою каждой, прорявкал:
И – профессор, приземистый, крепенький, быстренький, видясь заплатой, пылинкою каждой, морщинкою каждой, прорявкал: