Страница:
Он раскрылся дырою: и – ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым
– Что он там делает? – затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?
Терентий же Титыч профессору:
– Вот – познакомьтесь: приятель, Мардарий!
– Ваш слушатель бывший, – и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и – опять провалился в дыре:
– За капустой кочанной пришел.
И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.
– Любит профессора: стало быть, – знал его раньше?
И все в ней рванулось за это к нему.
____________________
А профессор на взгорбок взошел – разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.
Точно дворцы —
– мелкогранные серьги с заборов слезятся
дрожат сребро-розово.
Животечные непереносные космосы!
Прорубь; река; лед ломают: парок.
– В прорубях рыба стаями ходит под блесками.
Вечером там – золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там – в полудень.
Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха – назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, – и третье, Далекое, небо являя, – брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть – в сожженное блеском и болями око.
– Свет – свети!
Как звезды, – в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием – небо: ужо!
Он ей даль показал:
– В свете – свет!
И усами вздохнул, точно ветер деревьями:
– Как светоносна: материя!
Тителев палец свой выбросил:
– Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.
– В открытое небо – открытее видишь себя, – Серафима головкой качнула.
– Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.
– В небо пойдем, мужичок, – квасу выпить? Идемте, профессор, – профессору, – в дом!
– В дом? – профессор. – Идем.
Потащили профессора; и за профессором шла – под звездой: Серафима.
Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.
Цецерко
Точно фонарики
Дон Педро
А энтропия[108]?
Обов-Рагах рявкал
Ум, что жучище; силеночка, что комаренок
У Николай Ильича Стороженко
Он утащил «Прозерпину»
– Что он там делает? – затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?
Терентий же Титыч профессору:
– Вот – познакомьтесь: приятель, Мардарий!
– Ваш слушатель бывший, – и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и – опять провалился в дыре:
– За капустой кочанной пришел.
И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.
– Любит профессора: стало быть, – знал его раньше?
И все в ней рванулось за это к нему.
____________________
А профессор на взгорбок взошел – разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.
Точно дворцы —
– мелкогранные серьги с заборов слезятся
дрожат сребро-розово.
Животечные непереносные космосы!
Прорубь; река; лед ломают: парок.
– В прорубях рыба стаями ходит под блесками.
Вечером там – золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там – в полудень.
Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха – назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, – и третье, Далекое, небо являя, – брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть – в сожженное блеском и болями око.
– Свет – свети!
Как звезды, – в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием – небо: ужо!
Он ей даль показал:
– В свете – свет!
И усами вздохнул, точно ветер деревьями:
– Как светоносна: материя!
Тителев палец свой выбросил:
– Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.
– В открытое небо – открытее видишь себя, – Серафима головкой качнула.
– Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.
– В небо пойдем, мужичок, – квасу выпить? Идемте, профессор, – профессору, – в дом!
– В дом? – профессор. – Идем.
Потащили профессора; и за профессором шла – под звездой: Серафима.
Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.
Цецерко
Вошли.
В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —
– не комнаты: космосы; —
– в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.
Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —
– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.
– Вот сюрприз!
– Ах!
– Игрушка, – не комната!
– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.
Леоноры Леоновны – нет.
____________________
И профессор разахался.
Вдруг оборвался.
Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:
– Сезам, – отворись!
Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.
Ладонями – как по коленкам зашлепает!
Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.
– Но —
– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.
И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —
– Тителев!
– Это же…
Тителев вышарчил:
– Пере…
– Цецерко! – профессор рот рвал.
– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…
– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.
И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.
– Киерко?
– Николай Николаевич Киерко —
– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.
Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —
– и —
– направо,
– налево,
– направо —
– они – бородами, усами, носами,
губами —
– отчмокались громко!
И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.
Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —
– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.
Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.
В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —
– не комнаты: космосы; —
– в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.
Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —
– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.
– Вот сюрприз!
– Ах!
– Игрушка, – не комната!
– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.
Леоноры Леоновны – нет.
____________________
И профессор разахался.
Вдруг оборвался.
Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:
– Сезам, – отворись!
Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.
Ладонями – как по коленкам зашлепает!
Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.
– Но —
– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.
И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —
– Тителев!
– Это же…
Тителев вышарчил:
– Пере…
– Цецерко! – профессор рот рвал.
– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…
– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.
И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.
– Киерко?
– Николай Николаевич Киерко —
– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.
Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —
– и —
– направо,
– налево,
– направо —
– они – бородами, усами, носами,
губами —
– отчмокались громко!
И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.
Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —
– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.
Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.
Точно фонарики
Комната —
– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих
пятнах, —
– малиновых,
– палевых; —
– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!
Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.
А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:
– Все – к лучшему!
И Никанор, встав на цыпочки:
– Эдак, так!
Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:
– Видно будет: авось образуется!…
– Что?
Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.
И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!
С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.
Мяукает песенку.
Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:
– Старый товарищ, – как встретились: а?
Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —
– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.
«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.
Как же-с!
Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —
– уютная, —
– жуткая!
Киерко ж – локтем в колено:
– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?
Клином волос – в нос.
Ему Серафима, затопавши ножкой:
– Нельзя так! Мотает головкой.
Профессор мотает запрыгавшим задом:
– Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!
Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.
– Очень забавная штука – я? – Киерко!
Тут Серафима – на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:
– Вы, – точно хочет сказать она видом, – в какие-то игры пускаетесь? Ну, – я готова: в разбойники?… Что ж?
– Вот смелачка какая! – ей Киерко.
Трубкой – в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:
– Эка!
Пальцами пряжку подтяжки награнивает.
Ярко, жарко, —
– из черного морока угол, как уголь пылающий,
выбросил там этажерку!
Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам – в кухню: поднос – на ладонь; локоть – в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.
– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих
пятнах, —
– малиновых,
– палевых; —
– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!
Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.
А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:
– Все – к лучшему!
И Никанор, встав на цыпочки:
– Эдак, так!
Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:
– Видно будет: авось образуется!…
– Что?
Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.
И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!
С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.
Мяукает песенку.
Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:
– Старый товарищ, – как встретились: а?
Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —
– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.
«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.
Как же-с!
Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —
– уютная, —
– жуткая!
Киерко ж – локтем в колено:
– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?
Клином волос – в нос.
Ему Серафима, затопавши ножкой:
– Нельзя так! Мотает головкой.
Профессор мотает запрыгавшим задом:
– Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!
Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.
– Очень забавная штука – я? – Киерко!
Тут Серафима – на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:
– Вы, – точно хочет сказать она видом, – в какие-то игры пускаетесь? Ну, – я готова: в разбойники?… Что ж?
– Вот смелачка какая! – ей Киерко.
Трубкой – в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:
– Эка!
Пальцами пряжку подтяжки награнивает.
Ярко, жарко, —
– из черного морока угол, как уголь пылающий,
выбросил там этажерку!
Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам – в кухню: поднос – на ладонь; локоть – в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.
Дон Педро
А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:
– А что, – в корне взять, – ты, коли тебя – в корне взять?
Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи – торчмя; руки – за спину.
– Что я такое себе?
Руки – врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:
– Бери, каков есмь.
«Пох» – из трубочки:
– Спрашивал: «Киерко, вы – социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И – писал-с: прошу жаловать!
Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —
– бразилианского, —
– Педро!
– Что же ты: Никлалаич, – войну отрицаешь?
Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.
– Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.
Николай Николаевич взмигивает.
– Отрицаю я – все!
И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —
– из-за узориков в тени.
Профессор – за ним:
– Говори рационально, – правительство…
Брат, —
– Никанор, —
– как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними – бочком, тишменьком:
– Эдак-так: гниль правительство!
Легкими скоками —
– эдак-так, эдак-так, —
– взаверть: от них!
Перестегивает пиджачок.
Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.
И – цок:
– Гнилотворни – правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!
Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на – шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.
И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —
– игольчатых, кольчатых,
– как —
– перещелк колокольчиков.
– А что, – в корне взять, – ты, коли тебя – в корне взять?
Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи – торчмя; руки – за спину.
– Что я такое себе?
Руки – врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:
– Бери, каков есмь.
«Пох» – из трубочки:
– Спрашивал: «Киерко, вы – социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И – писал-с: прошу жаловать!
Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —
– бразилианского, —
– Педро!
– Что же ты: Никлалаич, – войну отрицаешь?
Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.
– Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.
Николай Николаевич взмигивает.
– Отрицаю я – все!
И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —
– из-за узориков в тени.
Профессор – за ним:
– Говори рационально, – правительство…
Брат, —
– Никанор, —
– как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними – бочком, тишменьком:
– Эдак-так: гниль правительство!
Легкими скоками —
– эдак-так, эдак-так, —
– взаверть: от них!
Перестегивает пиджачок.
Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.
И – цок:
– Гнилотворни – правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!
Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на – шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.
И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —
– игольчатых, кольчатых,
– как —
– перещелк колокольчиков.
А энтропия[108]?
– Трудов!
– Э… э…
– Равенство.
– Э, – иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:
– Нет, брат, – шалишь, – брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!
В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.
– И – лаяло:
– Только-с в поправочном, – ясное дело, – коэффициенте: к валентности.
– В несправедливости, – что ли? Э-э-э! – на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.
Под тумбочку – (тумбочка в кубовых кубиках) – туфли!
На креслице – цвета расцветного переплетение веток – халат!
– Разрезалку, – пролаяло.
– Вот разрезалка!
Вложила в ладонь; и – подумала:
– Ну, разговор, – на часы!
А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.
Куда – борную?
И… где… —
– уборная?
– Жизнь, – раздавалось из светлых колечек.
– Слова-с!
– Не скелет рычагов, говоря рационально; – лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, – жизнь – в толкающем мускуле, в силе химической.
С силой толкался.
– А не в плечевом рычаге, – эдак-так, – Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.
– Ты не мешай, в корне!
– Мненье имею и я, – улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки – за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:
– Э… э…
Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.
Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой – по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!
И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль – Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.
Где там?
В сердцах носом – в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:
– Равномерность трудов!
– Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!
– Инерция?
– Ну-те-с: итог?
– Энтропия!
– А Киерко цели имеет какие-то!
Склоном лица с отворотом на руку, поставленную острым локтем на спинку, она замерла, как без чувств: в складки платья зеленого:
– Господи!
– Э… э…
– Равенство.
– Э, – иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:
– Нет, брат, – шалишь, – брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!
В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.
– И – лаяло:
– Только-с в поправочном, – ясное дело, – коэффициенте: к валентности.
– В несправедливости, – что ли? Э-э-э! – на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.
Под тумбочку – (тумбочка в кубовых кубиках) – туфли!
На креслице – цвета расцветного переплетение веток – халат!
– Разрезалку, – пролаяло.
– Вот разрезалка!
Вложила в ладонь; и – подумала:
– Ну, разговор, – на часы!
А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.
Куда – борную?
И… где… —
– уборная?
– Жизнь, – раздавалось из светлых колечек.
– Слова-с!
– Не скелет рычагов, говоря рационально; – лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, – жизнь – в толкающем мускуле, в силе химической.
С силой толкался.
– А не в плечевом рычаге, – эдак-так, – Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.
– Ты не мешай, в корне!
– Мненье имею и я, – улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки – за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:
– Э… э…
Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.
Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой – по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!
И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль – Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.
Где там?
В сердцах носом – в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:
– Равномерность трудов!
– Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!
– Инерция?
– Ну-те-с: итог?
– Энтропия!
– А Киерко цели имеет какие-то!
Склоном лица с отворотом на руку, поставленную острым локтем на спинку, она замерла, как без чувств: в складки платья зеленого:
– Господи!
Обов-Рагах рявкал
– Жизнь… – с кулаками.
– Лишь там… – по носам.
– Где… – за носом летал разрезалкой, – комплекс!
– Не валентность, – за разрезалкой ноги бежали.
– Она – в перекрестном, – крест-накрест рубил он.
– А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! – лаял из пламенных лап.
Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —
– в «так чч-то!».
– Не мешай!
Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, – пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, – и носом бросаясь на пятки свои, —
– Никанор – с пируэтцами фалды раскидывал; – и перекрикивал брата.
Но оба поперли: на Киерку!
Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!
«Дзан» – пал стакан; «кок» – враскок!
– Чорт!
Глаза – вкруговерт; в ротик – муха влетит.
– Это – к благополучию, – Киерко.
Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.
____________________
Но – схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!
Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли:
– Рабочему делу – рабочее дело!
К окну: синероды открытые выпить; о, – как полулунок несется, как звездочка искрится!
Как басовым, тяготящим, глухим, укоризненным гудом, не солнечной орбитой —
– Обов-Рагах, Бретуканский, Богруни-Бобырь, Уртукуев, Исайя Иуй и Ассирова-Пситова, Римма, – протявкали в уши:
– Что делаешь, – делай скорей!
И припомнился вечер, когда Химияклич в Лозанну чесал наутек и когда незначай лоб о лоб с Никанором столкнулись они в коридоре, когда друг, товарищ, «Старик», – в его сердце, как в люльку младенца, вложил: для рабочего дела «открытие» приобрести!
Оно выужено!
И когда б догадался «Старик», из-за бремени болей стенающий, – он усугубил стенания б, он разразился б глухим, проклинающим рявком:
– Предатель!
____________________
Открытие – выудить! Но – добровольно: простроенным спором; он – интеллигент с компромиссами!
– К делу!
Из красных квадратов и лап, притопатывая, залихватским щелчком – бросил: в кубовый угол.
– Лишь там… – по носам.
– Где… – за носом летал разрезалкой, – комплекс!
– Не валентность, – за разрезалкой ноги бежали.
– Она – в перекрестном, – крест-накрест рубил он.
– А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! – лаял из пламенных лап.
Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —
– в «так чч-то!».
– Не мешай!
Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, – пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, – и носом бросаясь на пятки свои, —
– Никанор – с пируэтцами фалды раскидывал; – и перекрикивал брата.
Но оба поперли: на Киерку!
Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!
«Дзан» – пал стакан; «кок» – враскок!
– Чорт!
Глаза – вкруговерт; в ротик – муха влетит.
– Это – к благополучию, – Киерко.
Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.
____________________
Но – схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!
Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли:
– Рабочему делу – рабочее дело!
К окну: синероды открытые выпить; о, – как полулунок несется, как звездочка искрится!
Как басовым, тяготящим, глухим, укоризненным гудом, не солнечной орбитой —
– Обов-Рагах, Бретуканский, Богруни-Бобырь, Уртукуев, Исайя Иуй и Ассирова-Пситова, Римма, – протявкали в уши:
– Что делаешь, – делай скорей!
И припомнился вечер, когда Химияклич в Лозанну чесал наутек и когда незначай лоб о лоб с Никанором столкнулись они в коридоре, когда друг, товарищ, «Старик», – в его сердце, как в люльку младенца, вложил: для рабочего дела «открытие» приобрести!
Оно выужено!
И когда б догадался «Старик», из-за бремени болей стенающий, – он усугубил стенания б, он разразился б глухим, проклинающим рявком:
– Предатель!
____________________
Открытие – выудить! Но – добровольно: простроенным спором; он – интеллигент с компромиссами!
– К делу!
Из красных квадратов и лап, притопатывая, залихватским щелчком – бросил: в кубовый угол.
Ум, что жучище; силеночка, что комаренок
– Постойте-е!
Застопорил; вытянув шею:
– Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:
– Ась?
– Ну по адресу!
Замысловато словами забил:
– Энтропия – понятие не социальное!
В синюю синь притопатывал валенком:
– Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!
И предметы дрожали, а пятка не шлепала:
– В качестве этом она есть – ничто же!
Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:
– Не ваша материя – наша материя.
Между разрывами дыма оскалился:
– Наша – реальна: «в себе» ваша – в зубы буржую идея.
Профессор боднулся усами:
– Лоренц[109].
– Он – механик.
– Максвелл[110].
– То же самое…
– Прежде всего-с – мировые ученые-с!
– Не диалектики.
– Факты науки, – позвольте-с!
– Без логики – нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.
– По-вашему, нет энтропии? – манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.
Из расплещенных вееров Киерко голову – набок; а руки – разбросом:
– Максвелл, ваш механик, – с поклоном хохочущим, – к чортовой матери слал энтропию.
Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:
– Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, – щелк: есть, попалась; холодная – в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!
– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!
– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!
Серафиме же весело: —
– демончик —
– с рожками!
И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:
– Перевертыш какой!
Там-то, там-то —
– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:
– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.
– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
– Всякий?
– Всякий, – и носом показывал брату кулак:
– Ты не суйся.
– Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
– План в социализме хорош.
– Плохо то, что…
– Он план…
– Не мешай…
– Брат, Иван, не дает говорить!
– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
– Эдак, так-эдак…
– Коэф…
– Фициентах!
– Коэ…
– Коэффи…
– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!
Киерко:
– Эк, крикуны, – к Серафиме.
К профессору:
– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.
– А данность природы?
– Она обусловлена…
– Как-с? И – материя?
– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
– Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
– Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и – погладила.
– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.
Улыбнулась в колени себе:
– Не беда: не балован.
– И то!
И профессора хлопнул в колено он:
– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
– Ну, – не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И – вдруг:
– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
– Вы-то чем озабочены?
– Я? Да – нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.
Застопорил; вытянув шею:
– Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:
– Ась?
– Ну по адресу!
Замысловато словами забил:
– Энтропия – понятие не социальное!
В синюю синь притопатывал валенком:
– Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!
И предметы дрожали, а пятка не шлепала:
– В качестве этом она есть – ничто же!
Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:
– Не ваша материя – наша материя.
Между разрывами дыма оскалился:
– Наша – реальна: «в себе» ваша – в зубы буржую идея.
Профессор боднулся усами:
– Лоренц[109].
– Он – механик.
– Максвелл[110].
– То же самое…
– Прежде всего-с – мировые ученые-с!
– Не диалектики.
– Факты науки, – позвольте-с!
– Без логики – нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.
– По-вашему, нет энтропии? – манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.
Из расплещенных вееров Киерко голову – набок; а руки – разбросом:
– Максвелл, ваш механик, – с поклоном хохочущим, – к чортовой матери слал энтропию.
Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:
– Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, – щелк: есть, попалась; холодная – в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!
– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!
– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!
Серафиме же весело: —
– демончик —
– с рожками!
И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:
– Перевертыш какой!
Там-то, там-то —
– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:
– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.
– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
– Всякий?
– Всякий, – и носом показывал брату кулак:
– Ты не суйся.
– Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
– План в социализме хорош.
– Плохо то, что…
– Он план…
– Не мешай…
– Брат, Иван, не дает говорить!
– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
– Эдак, так-эдак…
– Коэф…
– Фициентах!
– Коэ…
– Коэффи…
– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!
Киерко:
– Эк, крикуны, – к Серафиме.
К профессору:
– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.
– А данность природы?
– Она обусловлена…
– Как-с? И – материя?
– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
– Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
– Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и – погладила.
– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.
Улыбнулась в колени себе:
– Не беда: не балован.
– И то!
И профессора хлопнул в колено он:
– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
– Ну, – не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И – вдруг:
– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
– Вы-то чем озабочены?
– Я? Да – нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.
У Николай Ильича Стороженко
– Да ведь… же… мы?
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
– Как же-с!
– Встречались?
– Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
– У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
– У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
– покуривает!
– А как здравствует Дмитрий Иванович?
– Дмитрий Иванович?
Киерко – в цыпочки:
– Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
– Да – здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
– В шахматы?
– Да-с!
– Со мной сядешь? По-прежнему?
– Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.
– Да-с!
– Эк, – моя.
Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:
– А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.
– Да-с!
– Желтою стала: из русой!
– Как-с?
– Перекисью водорода ее обработал.
– Ну вот-с!
– Нелегальный: скрываюсь я.
– Да-с!
– Оттого и в очках приходил.
Наблюдательность – щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.
– В Питер поеду: события близятся.
И рукава перевертывая:
– Эк износились.
И зелень, и желчь.
– Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.
И отсел, и присел:
– Зарубите себе на носу: – Николай Николаевич, – дернулись уши, – в Лозанне живет.
Что тут скажешь? Профессор помалкивал.
– Коли его, – лапой к горлу, – поймают…
И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:
– Вот что, – глянули бельма, – с твоим «Николай Николаичем» сделают.
Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.
У Серафимы лицо пошло пятнами.
Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.
В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.
А злая, разлапая баба, —
– тень, —
– бросилась: из-за угла.
Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:
– Европу проткнули войной-с!
– Что же, – Киерко, – делать?
– С войною проткнуть нам Европу!
– Есть!
Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали – все четверо.
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
– Как же-с!
– Встречались?
– Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
– У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
– У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
– покуривает!
– А как здравствует Дмитрий Иванович?
– Дмитрий Иванович?
Киерко – в цыпочки:
– Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
– Да – здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
– В шахматы?
– Да-с!
– Со мной сядешь? По-прежнему?
– Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.
– Да-с!
– Эк, – моя.
Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:
– А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.
– Да-с!
– Желтою стала: из русой!
– Как-с?
– Перекисью водорода ее обработал.
– Ну вот-с!
– Нелегальный: скрываюсь я.
– Да-с!
– Оттого и в очках приходил.
Наблюдательность – щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.
– В Питер поеду: события близятся.
И рукава перевертывая:
– Эк износились.
И зелень, и желчь.
– Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.
И отсел, и присел:
– Зарубите себе на носу: – Николай Николаевич, – дернулись уши, – в Лозанне живет.
Что тут скажешь? Профессор помалкивал.
– Коли его, – лапой к горлу, – поймают…
И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:
– Вот что, – глянули бельма, – с твоим «Николай Николаичем» сделают.
Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.
У Серафимы лицо пошло пятнами.
Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.
В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.
А злая, разлапая баба, —
– тень, —
– бросилась: из-за угла.
Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:
– Европу проткнули войной-с!
– Что же, – Киерко, – делать?
– С войною проткнуть нам Европу!
– Есть!
Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали – все четверо.
Он утащил «Прозерпину»
А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:
– Поговорим?
И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.
– Поговорим?
И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.