Белый Андрей. Маски

   – Тсс! Велес-Непещевич подшаркнул:
   – Пардон!
   В ухо: сипом:
   – Приличная форма надзора – лечебница; так полагает Булдойер и лорд Рододордер; а лорд Ровоам Абра-гам, масон лондонский, верит Пэпэшу, масону московскому.
   – Вздор!
   Непещевич откинулся, вышарчил ножкой, безглазо вперяяся красною физикой:
   – Вздоры – законы истории.
   – То же, – «история», – вспыхнуло гневом в душе Пшевжепанского, но он увидел: морщинки, три, прокопошились иронией:
   – Сам ты «с историей».
   И капитан Пшевжепанский глаза опустил: на истории наших позоров он строил карьеру:
   – Так вот оно как…
   – Оно именно – так.
   Сверт: и – красный квадрат, подбородок,
   всем корпусом —
   – черным квадратом —
   – ударился в Гузика:
   – Вздор этот – тоже «с историей»: лорд Рододордер построил свое заключенье о том, что в Мельбурне Друа-Домардэном себя называл Домардэн – на досье дон Ма-маво, а «дон» этот – зять дон Пэхалеса, – попросту Пэха, двоюродного брата, – на Гузика, – брата берлинского Пэхо-ва; Гузик – «история»: лапу Берлина и лапу Парижа связал музыкальными лапками… Ишь как, – и ухом наставился: – О, дон Мамаво: лалала, лалалала, – юркая ножкою, он подпевал.
   Вдруг себя оборвал:
   – Потому что – Жозеф Гужеро, орьентация Пуанкаре – Панлеве, – общий дядя: Пэхалеса, Пэхова, Пэха и Гузика.
   «Пле-пеле-плё», – переплескивал клавиш: под пальцами Гузика.
   – Вздоры историй сплетаются этими трелями в бич и в бабац чемодана; а впрочем, история – вздор: лалала.
   Клака клавишей, как оплевание, как оскорбление: прянно раздряпана, дрянно разляпана – в онемение, в мление, в тление!
   Вляпана: клякой пощечины!
   ____________________
   Дама, уйдя в перелепеты, вляпана позой портретною в волны полос, синусоид, свиваемых кольцами, сизо-зелеными; а меломан обессиленно клонит лицо в меланхолию сизо-оливковых фонов; а завтра он с Керенским – в обморок.
   – О, дон Мамаво: лала-лалалала, – фаготовым голосом бзырил, как бык.
   Он Бодлера сумеет прочесть!
   Что вы думаете?
   Вдруг подбросил свои – три – морщинки; и щелками глаз укусил:
   – Арестована Застрой-Копыто: сношение с Пэхоо, поджог чердака; Гужеро с Домардэном прислал ей валюту.
   И ножка проюркала:
   – Ставка – за нами!
   Морщинки, – три, – плакали. Красный квадрат подбородка – под ухо; и жилы, – две, – выпыжились; и пан Ян, не герой, содрогнулся: вот клоп!
   – С нею виделись?
   – Вам что за дело?
   Сказать не сказать.
   – Булдуков – моет руки, – уклончиво.
   – Мы – тоже вымоем: кровью.
   Они посопели.
   – По-моему, – очная ставка: в присутствии Ставки; пока за бока князя – вы; я, пока, – за бока: Булдукова; выписываю Жюливора, – раз!
   Корпус сломал.
   – Сослепецкого – от Алексеева: два!
   И морщинками в черно-лиловый ковер он безглазо уставился, соображая, —
   – что —

   – Жюль Жюливор в Хапаранде сидит с Каконасним, словако-хорватом, иль сербо-мадьяром; и там перлюстрирует корреспонденцию; Цивилизац, бывший главный заведующий предприятия «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты), отсюда, —
   – чрез Жонничку, горничную мадам Фразы, отличнейшим способом их обо всем орьенти-рует; —
   – Фраза, любовница Петера Бакена, – с Эммой Экземой, —
   – а с Эммой
   Экземою —
   – он!

   Это сообразив:
   – Ну, – пока…
   Сверт; и мимо зеркал – за портьеру: в наляпанный бархат малиновых бабочек.

Кока: корнет

   Ян Пшевжепанский с гадливой иронией думал, что – тот же все, в тех же бегах —
   – по Москве, —
   – по Парижу, —
   – по Лондону, —
   – в том же своем котелке, цвета воронова; с тем же самым портфелем тугим, цвета воронова, вылетал и влетал он (во все учрежденья), везде и нигде, принимая участие видное, часто невидимое, из-за пыли, им поднятой, точно за пыльным ковром, выбиваемым палкою: хлоп – Протопопов; хлоп – князь!
   Не отхлопавши акт исторический, новый отхлопывал, вовсе не видясь, как маленький клопик; прекрасная, сине-зеленая комната эта; —
   – вся, —
   – вся, —
   – проклопеет!
   ____________________
   Последняя ставка, – да это же царская Ставка: хлоп! С нею история, как от пинка ноги – хлоп!
   Капитан, не герой, – задрожал: как рыдван опрокинутый, перегрохотнуло громадное тело России —
   – за Минском, за Пинском!
   ____________________
   Пыхтя, —
   – передергиваясь, —
   – крепким деревом кракая, фыркая дымом, землей, – над окопом покачивалась тупоносая танка; бетон, как стекло, разбиваясь на дрызги дивизий, дрежжал, режа воздух над черным перением шлемов железных!
   Как тощая стая собак, хвост поджавших, вдали, – пулеметы оттявкали; воздух высвистывал тихою пулею; не то – зефиры, не то – визг разбитых дивизий…
   ____________________
   Пан Ян, не герой, успокойтесь же: это – за окнами, в окна, —
   – бряцало, бабацало, цокало, кокало!
   Конница!
   Кока, корнет, перед нею прококал конем гнедо-розовым: из ночи в ночь.

Молкнет все

   Молкнет речь; молкнет Русь: молкнет ночь – в шелестениях поля несжатого…
   Точно последняя ставка, там поезд, из морока черного ясными окнами мокрых вагонов сверкнув, в черный морок летел, к царской Ставке – за ставку: туда, где блистали, трясясь световыми лучами, прожекторы, пересекаясь, взлетев и пав ниц, чтобы вылизать светом полоску травинок: —
   – рр —
   – ррырр —
   – рр —
   – приятно порывкивая, морок ухал: орудие дальнее; и уже ближе, взблеснувши, рванулося все, что ни есть, молниеносно ударивши в ухо, как палкою: тяжелобойное! Перст световой показал на поля; поле – затарарыкало, плюнув свинцом: пулеметы!
   Сквозь них, как раздеры материи шелковой – ppp – оры – роты – из проволочных заграждений.
   И – «бац»: отблистало; и – «бац»; все – затихло: нет роты; а в том самом месте, – те же оры и дёры: туда прошел полк.
   ____________________
   Из купе (первый класс) – треск отрывистых фраз:
   – Рузский.
   – Штюрмер.
   – Тох-тох, – грохотало: и ясные окна летели из моро-ков.
   – Списочек.
   – Жак Вошенвайс… Неразборчиво что-то… Цецерко… Цецерко…
   – «Кинталь?»
   – Немцы… Тоже – профессор Коробкин.
   – Тох! —
   – Окна вагонные, врезавши мрак улепетывали: мост!
   – Лейпцигская ориентация: перепродажа открытия с ведома изобретателя, или… без ведома.
   – Выяснить.
   – Изобретатель – больной.
   – Если не симуляция.
   – А экспертиза?
   – Рассказывайте: все возможно… Всего вероятней: Цецерко-Пукиерко, выкрав открытие, скрылся, когда слух в союзную прессу прошел.
   «Цац-дза-зац» —
   – буфера переталкивались: остановка, огни; из них – ветер выплескивал, – песенкой:

 
Наш солдатик, – шагом марш!
До Карпат: от Торчина…
Шел, а рожа – скорчена.
И – опять же: «шагом марш» –
От Карпат: до Торчина.
 

 
Защищали царский трон
Мы, а наши олухи –
Раздавали в эскадрон
Вместо пушек и патрон
Палки да… подсолнухи.
 

 
Брудер, брудер, – вас ист дас?
Как залопалися враз
Бомбы красным отброском:
Продавали оптом нас
Под Ново-Георгьевском.
 

   «Тох» – и —
   – ясными окнами темных
   и мокрых вагонов —
   – сверкнув, —
   – в черный морок экспресс несся дальше: из черного морока: из царской Ставки – в Москву!

Рожа скорчена

   Третий, четвертый класс!
   Все – солдатня; лом тел в стены: ни взлезешь, ни вылезешь; кто-то порты менял; тихий мужик из Смоленска сидел с перевязанною бородою и с клеткой, поставленной в ноги; достав конопляное семя, украдкой щегла кормил с кряхтом.
   – Толичество…
   – Что?
   – Да калек.
   – Надо прямо сказать, что избой – мировой!
   Но брань сдавливалась, поднимаясь от брюха поджатого иком пустым.
   – Поле упротопопили!

 
Поле телом посейчас,
Точно скатерть, стелено:
Порадела, знать, за нас
Вырубова-фрелина.
 

 
В тыле – воры; в тыле – срам;
Вороги да воргии…
Микалай Калаич нам
В рыло – крест Еоргия…
 

 
Удирали от фронтов
Роты наши втапоры.
Барабанили про то
Рапортами прапоры.
 

   Кант серебряный и голубые рейтузы (корнет) и высокий худой офицер перетискивались меж шинелью из первого класса чрез третий; глядь – под сапогами лежит голова – носом, вмятым в подошву; на носе – каблук.
   – Ездуневич, – задание ваше…
   – Так точно!
   – Собрать о бумагах: какие, где, сколько; составите списочек; обиняками – об этой Цецерке; вы служите штабу и русской общественности…
   – Точно так!
   – Не жандармам.
   Щелк, дзан – перетиснулись через вагон: он – взорал

 
Тифами кусает вошь;
Земец рыщет по полю,
К горлу приставляет нож:
«Законстантинополю!»
 

 
От Мясницкой прямо в Яр –
Спрятаться под юбкою, —
Храбро лупит земгусар,
Клюкнув красной клюквою.
 

   Смолкли.
   Рассвет: под бережистой речкой, – костер; выше – травы ходили, гоня от фронтов свои дымы как полк за полком, на Москву – в безысходном позорище, а не в России, которая выплакала на юрах безысходное горе в бездомное поле.

Протез было мало

   Москва, —
   – желтизна, оборжавившая за военные годы предметы, —
   , – в окне, как в налете; тела, вскрики, ящики; перли; корнет Ездуневич, сщемленный шинелями, перепирал локотню; погон розовый, ражая рожа, наверное, правора, дергала: в пёры и в дёры.
   – Гого!
   – На побывку!
   Худой офицер с синевой под глазами – высматривал.
   – Штабс-капитан Сослепецкий?
   – Так точно!
   – Из Ставки?
   – Так точно!
   – Позвольте представиться: я – капитан Пшевжепанский.
   И он подал руку.
   – Вас ждет генерал-лейтенант Булдуков.
   Пшевжепанский, блестя эксельбантом и цокая шпорой, вприпрыжку бежал кенгуровой походкою; красненький, с присморком, носик, и ротик, готовый всегда смехотнуть.
   Сослепецкий за ним:
   – Как с поездкой Друа-Домардэна на фронт?
   – До известий от Фоша задерживается.
   И ротик, готовый всегда смехотнуть, но и скорбно зажаться, – зажался.
   Друа-Домардэн, публицист из Парижа, секретно поехал через Хапаранду – Москву в Могилев, но телефонограммой из Ставки поставились цели: под формой свидания с деятелями Земгора продлить пребыванье в Москве Домардэна.
   Не знали, какая тут партия, сам Манасевич-Мануйлов иль сам Милюков.
   Вышли.
   Площадь – песоха; над ней – навевная, набежная пыль; выше – тучищ растреп в дико каменном небе.
   Среди солдатни, отдававшей карболкою и формалином, которым воняли вокзалы московские, – штык: лесомыка какая-то драная чмыхала носом при нем; этим самым добром расползалась Россия во всех направленьях: не менее, чем миллионов семнадцать, такой приштыковины, съеденной вошью, полезло на все, – от Москвы до… не знаю чего.
   Положение фронта менялось: попёром назад.
   И отряды особые, поотловив дезертиров, тащили пло-шалый, козявочныи род; новодранцы седявые, злые, едва пузыри животов колтыхали на фронт, с сипотой козлогла-ся – про грыжи, трахомы, волчанки и черные тряпочки легкого.
   Прокостыляла обрублина.
   Еще протез было мало; шинельный рукав вырывался, на плечи зашлепанный, а вместо глаз – стекла черные: кашлем оплевывали; видно, – прямо из газовых волн; глаз – с подъедою.
   Противогазовой маской наделась болезнь.

Но предатель в Москве

   Сели в автомобиль.
   Капитан Пшевжепанский давал объяснения:
   – Невероятный скандал: «Пети Журналь», напечатавший «Ну сомм кокю»^[26] Домардэна…
   – Я знаю, – его перебил Сослепецкий, – ответ на «Гефангенер»^[27] в «Франкфуртэр Цайтунг»…
   – Не знаете: «Популо», после уже, фельетонами брякнуло «Дело Мандро», так что случай с профессором, исчезновенье Мандро и Цецерки-Пукиерки – кухня того же предателя: так-то!
   – Предатель в Париже?
   – Предатель в Москве.
   – Как?
   – Так.
   – Две информации?
   – Ваша?
   – От доктора Нордена: из Хапаранды.
   – Моя же, – «Пермйт-Оффис»^[28]: Лондон.
   Коляска: неслася испуганно – немощным, мнимоумершим, пергаментно-желтым лицом старикашки; то – миродержавные мощи сановника; и – унеслась в мнимый мир, где в паническом беге неслись пешеходы и где мимоезды пролеток метались в расставленных улицах.
   – Дальше?
   – Заметки в «Бэ-Цет», где указано: американский шпион Дюпердри продал краденое: в Вашингтон…
   – И?
   – Молчание прессы, по знаку руки, – недель пять.
   – ?
   – Вдруг – арест Дюпердри.
   – Дуэль гадостей!
   Палочка городового взвилась: —

   – авто, фыркнув, застопорило —

   грузно митрополичья карета проехала; высунулся на мгновенье белый клобук с бородою, седейшею, преосвященного: —
   – света невзвидя, матерый, испуганный лапотник, шапки не сняв на распутинца, с матерней руганью —
   – бросился прочь!
   Палка городового упала: авто, фыркнув, ринулось:
   – Дальше?
   – Допрос Дюпердри, в результате которого – вслед за Друа-Домардэном, – секретнейшее: Домардэна в Москве задержать.
   ____________________
   Так и ломит заборами ветер, летя на Москву; улизнул в переулок, сигать по дворам; вдруг по крыше лузнул; и, как ветром надутый картуз, переулок приплющился; ветер, махнувши Плющихой, ударился – в Брянский вокзал!
   И туда же авто.

Генерал Булдуков

   Адъютант Сослепецкий был зол: с Александровского, чорт, вокзала – на Брянский.
   – Эй, где генерал Булдуков?
   – А вон там!
   На путях запасных, за кордоном, в парах, переблескивал поезд-игрушка, неделями пар разводя; за зеркальными стеклами щелкала белоголовая пробка; тут пил Булдуков с Бурдуруковым, при адъютанте, с певичкой, Азалией Пах, и с артисткою, Зоею Стрюти; Велес-Непещевич с портфелем при них состоял (для особых их поручений).
   Из окон маячили тени.
   Под окнами штык часового острился, – не выблеском стали, а – злым остроумьем; не бил барабан ходом маршевых рот; прапор – рапортовал: —

   – «Раз»!
   – «право!»
   – «Раз!»
   – «право!» —

   – Ветер захватытывал голос: едва долетало:
   – Расправа!
   – Расправа!
   И – песня плескалася:

 
Эй, забрили наши лбы
Штуки петербургские, —
Посадили на бобы
Бережки мазурские.
 

 
Против шерсти нас не гладь:
Стали мы, как ёжики:
Не позволим приставать, —
Востры наши ножики.
 

   ____________________
   – Так, – процедил генерал Булдуков, – соберите вы там… – покряхтел он.
   И – долгая пауза:
   – Ну, и…
   Тут сделавши пальцем – так, что-то глазенками тыкнулся в Велес-Непещевича.
   – Ставке ответите.
   Что отвечать-то?
   Велес-Непещевич весьма выразительно гымкнул.
   – Так точн… вышпревсходство!
   Щелкнул шпорою, честь отдал: марш!
   А Велес-Непещевич, который вернулся из Англии только что, взяв его под руку, с ним впечатленьем делясь, заводил его – взад и вперед.
   – Объясняю им в Лондоне: «Не принимаю: негодные шины!» – «Нет, сер, – вы их примете!» – Шлю телеграмму: из Лондона в Питер; ответили: «Наши союзники: автомобильные шины – принять».
   Где-то перецепляли вагоны, куда-то катя их; от фронта румынского несся, как вошью укушенный, поезд – с разбитыми стеклами: ором и дёром; обратно тащились вагоны, – до фронта, пути перекупорив; и по приказу начальника армии, номер такой, их валили с путей: под откос.
   – Приезжаю, – гудел Непещевич, – я в Питер: там «фоны».
   Вагоны…
   – Там – «дер-ы»!
   Два тендера…
   Вдруг – мимоходом:
   – Пан Ян вас сейчас повезет: быть свидетелем…
   – Да пощадите: я – с фронта, еще не умывшись…
   – Нельзя, дорогой: потерпите; «он», – взгляд в булдуковские окна, – боялся ответственности, на меня взвалил; там у вас – Ставка; у нас – жандармерия; там – филиал Милюкова, а здесь у нас – Штюрмер; вот «он» и боится все…
   – Наш Булдуков – бурдурукает… – к ним подошел Пшевжепанский.
   Прошел паровоз: поворот колес, – красных.
   – Вот вас господин адъютант подвезет: поработаете.
   На путях запасных стали; ясно Велес-Непещевич весьма объяснял, что —

   – короткие волны – убийственны; принцип открытия – наикратчайшие волны: орудия нынешние – чепуха, коли у волновой, новой пушки отверстие менее, чем у пипеточки, а район действия…

   – Вы понимаете сами?
   Под гулом войны мировой – гул иной: гул подпольный.
   – Об этом – не крикнешь теперь: перекрадывать след к овладенью войной – вот что нужно!
   И он – спохватился:
   – Ну, – с богом!
   По рельсам пошли.
   Та же песенка – издали:

 
Брудер – канн ман? Я – ман канн!
Денежки немецкие!
Разбирайте балаган,
Руки молодецкие!
 

   – Слышите?
   – Слышу!
   И – вышли.
   – Лихач!

Елеонство

   Вот домик оранжевый встал; желто-серая жескла трава; затусклило едва лиловато: с востока; вот – Дорогомиловский мост, самновейший ампир, где на серых столбах так отчетливо черный металл защербился рельефами: шлемов, мечей и щитов.
   – Посмотрите: наш воин; когда-то парадную каску надев, при копье, при коне, на болота мазурские шел воевать с Рененкампфом; смотрите, – в картузике, выданном из интендантства, в шинелишке, спертой у трупа, он – тут!
   Залынял: с табачишкой в кармане; и – с фигою; мобилизованный нюхает, что ему слопать.
   – Их – столько, что кажется: фронт опустелым, что армия наша – мираж, то есть поле пустое.
   – Сопрела в окопах.
   А в поле сидели и кашу варили: волна беловатого газа бежала в овраге: недавно еще; вздрогнул:
   – Скоро ли?
   – Скоро.
   Пан Ян Пшевжепанский, похлопывая по плечу Сослепецкого, стал занимать анекдотами:
   – Вы называйте пан Яном меня: мы – товарищами.
   Сослепецкий подумал:
   – Не очень-то лестно.
   И вот – горбосвёрт: угол белого дома открыл переулок, который ломал этот горб, точно руку, откинутую от плеча и составленную из домов, Сослепецкому очень знакомых: он – в каждом сидел почти: дом Четвеверова; антаблементы^[29] лупились и блекли; подъезд – доска медная: Лев Леонидыч Лилетов. Карниз фриза^[30] сизо-серизового, изощренно приподнятый морщью оливковых полуколонн межколонных, выглядывал из-за листвы желто-карей, срезаемой крышею синего домика – о трех окошках; и – с карточкою: «Жужеюпин». «Говядина Мылова» – вывеска. Арка ворот трехэтажного дома в распупринах, с черной литою решеткою: «Песарь, Помых, Древомазова, Франц Унзенпамп, Семимашкин, – доска с квартирантами. Грифельный, семиэтажный, балконами, с башнею, в северном стиле домина стеной бил по Шлепову, по переулку, темня – Новотернев: то – дом „Бездибиль“.
   Дальше: Африковым и Моморовым – прямо к бульвару, к киоску, под вывескою «Пеццен-Цвакке. Перчаточное заведенье».
   – Тррр-ДРРР» —
   – барабан —
   – роту прапор вел
   в переворохи —
   – «дррр» —
   – переворох на дворах; разворохи, в квартирах; и – ворох сознаний, сметаемый в кучи, как листья бульвара, стальным дуновеньем оторванные с пригнетенных друг к другу вершин, угоняемых в площадь Сенную, – туда, где кричало огромное золото букв —
   – «Елеонство!» —
   – «Крахмал, свечи, мыло!» – район переулочный, где проживает профессор Сэднамен над вывеской черной, «П. П. Уподобиев», иль – Калофракин (портной, надставляющий плечи и груди); с угла – Гурчиксона аптека: шар – красный, шар – синий. Вот вывеска, высверкнув, – сгасла. И тут же мадам Тигроватко жила.

Тигроватко

   Тут спрыгнули; под характерною кариатидой; пан Янна подъезд; Сослепецкий, пальто растопырив, из брюк вынимал кошелек, сапогом выдробатывая:
   – Чорт, как холодно!
   Тоже – в подъезд.
   Дверь с доской: Иахим Терпеливиль: и – вот:
   – Тигроватко?
   Пан Ян подмигнул:
   – Прямо в точку: увидите.
   – Не понимаю, – ворчал Сослепецкий, – с вокзала… хотя бы почиститься!!
   – Вы, адъютант, потерпите.
   И – дверь распахнулась.
   Передняя пестрая: желтые стены; и – крап: черный, се-рый, зеленый; зеленая мебель; портьера желтеющая с теми же пятнами: черными, серыми, серо-зелеными; слева, в отбытую дверь, – коридорик, с обоями, напоминающими цветом шкуру боа: густо-черные пятна на бронзовом, темном; туда, – как в провал, или в обморок дико-тупой, из которого могут выкидываться только выкрики дико болезненные. Но мадам Тигроватко бросала туда: —
   – Аделина! —
   – Лилиша! —
   – Параша! —
   – Наташа! —
   – И горничная выходила на зов: Аделина – в апреле; Лилиша – июле.
   Снимая пальто, Сослепецкий косился в слепой коридорный пролет, вызывающий ассоциацию: боа контриктор! Повеяло диким кошмаром, уж виданным, —
   – где-то, —
   – с – утраченным смыслом, как с криком, которого нет, но который сейчас…
   Вскрик:
   – Леокади!
   Взрывы хохота.
   – Джулия фон-Толкенталь, – подцарапнул пан Ян своей шпорой.
   – Мадам Толкенталь, или – только: таланты; миражи, корсажи; и франты, и фанты!
   Глазеночки – тусклые, а позумент – прояснялся; и носик морского конька, едва красненький, с присморком, кончиком дергался: (тоже – как сон).
   Аделина раскрыла портьеру, и у Сослепецкого вырвался вскрик:
   – Это же!…
   Древнее выцветом, серо-прожухлое золото: цвет – леопардовый, съеденный, мертвыми пятнами, точно покрытый дымящимся еле износом, как бы вызывающим вздрог: леопард этот – умер ли? Может, – сидит в мягких пуфах?
   Драпри, абажуры – под цвет леопарда, пестримого дикими пятнами, как полувскриками, тихо душимыми; фон – желто-пепельный: весь в бурых пятнах.
   – Не правда ли, – не из Моморова, Африкова переулков подъехали мы к Гурчиксона аптеке, а бросили трап с корабля: оказались под тропинками.
   Не входите: здесь пятнами, в выцветах, рыскает – злой золотой леопард.
   Но драпри, отделявшие комнату эту от той, – разлетелося, взбрызнув малиновым, ярким гранатом из матово-черного, как цвет разрыва: дым с пламенем!
   Драпри – упало! И – «Леокадия» (и отчество же!) «Леонардовна!» – шпорою звякнул пан Ян!
   И – шурш юбок, треск веера, блеск ожерелий, взмах перьев, над черною шапкой волос; перья, бусы, – все черное; платье из морока, очень порочного, в серой иллюзии пятен, подернутых розовым отсветом; черные икры, боа раз-летное; ботинки высокие, черные; глаз, желтый, злой; из-за синих ресниц; переблеклая, темная, кожа; на все вылезающий, как попугай из-за сажи взлетающий, – нос; взмахи перьев.
   И вскрики; О —
   – Жюле Дэстре^[31]
   – Ван-дер-Моорене:
   – друг знаменитостей Франции, ставшая другом больших генералов, кадетов и корреспондентов военных —
   – мадам Тигроватко: —
   – в боа и в перчатках!

Гранаты, пестримые мушками

   – Вы, господа офицеры? —
   – взяв за руки, их потащила в диванную и головою взбоднула, пером разрезая портьеру взрыв красных гранатов); не виделось, – кто, сколько: нише, в кровавых тенях.
   – Она, встретясь со мною и узнав… – неотчетливо, с тиком шуршала мадам, – обратилась ко мне: в результате чего, – вы мой гость, адъютант Сослепецкий! И то, что отсюда – ответственно; наше свидание в присутствии вас, господа, – она клюнула, – как представителей армии и комитета, – и, – клюнула, – есть неизбежное дело, поскольку задеты; честь родины, – эй, не мешайте, читатель, – и доблестных наших союзников!
   Нет уж, читатель, – вы – не приставайте; и коли не слышно нам с вами, так это нарочно мной сделано (я – режиссер, – знаю лучше течение драмы); давать результат прежде паузы – это ж десерт вместо супа; чем я виноват, что и мне самому неизвестно ведь, кто там присутствует, сидя в тенях.
   А мадам Тигроватко из черных теней упорхнула; и – снова на цыпочках, кралася, с крокусом красным в руках, балансируя веером, чтоб, став в портьере, прислушиваться.
   Вот кусочек диванной: гранаты, пестримые смурыми мушками, – стены; портьеры, как гарь от ковров: желто-пепельных, бархатных, точно курящихся дымом; и – скатерть; и вазы оранжевый высверк; стоят офицеры; и кто-то еще с ними рядом…
   – Довольно: они у Сэднамена, – рядом, – и вышла из тени, всперив на коленях свой веер.
   – Да, вспомнила; вот, – подавала (казалось, что – в мрак) свой цветок:
   – Если с да, выходите с ним; нет, – его бросите… Сядете – тут; – хлоп по пуфику, – тут будет видно; мы – там, – на гостиную ткнула…
   – Вы – тут: – так вот все разместимся… Месье, – же ву лесс!^[32]
   Кок и цок: офицеры; но – мимо них – козьим галопом, с подхлопом в ладоши: за Джулией.
   Вывлекши пеструю Джулию, длинную дылду с пухлявым лицом, и взвертев, и встрепав ее – толк: к Сослепецкому:
   – Сами знакомьтесь… Опять позабыла: вы с фронта же… Ну? Что?… Как? Дух?