Страница:
квадратов —
– и белых, и желтых и кремовых —
– в слезы ударились окнами!
Кубовый куб бременеет; и – крест колокольни, сквозной, вырезной – бриллиантами —
– плачет: из воздуха.
Выше, —
– из воздуха, —
– круглые и розоватые башенки,
сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и – перст колокольни худой, как наперст-ницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и – корона на нем, как на блюде серебряном.
В небе стоит это все!
Прямо, рядом: на розовом выступе – стая, как сахарных, белых колонн; и – воздушная арка ворот бледно-розовых, – в веющем, – в белом!
И – львиные лапы; и – львиные морды…
Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —
– в серебряной
блесни мороза —
– на мельк мимолетных саней; и – на мельк мимолетных прохожих.
Отчетливо, тихо и ясно.
То – миг!
Серебреи, вьюнки
И трупы повылезли
Миллионы
«Кхх-пф-пф!»
Роланд перед мавром
Ящик, веревку, мешок и клещи
Кикимора
Велес-Непещевич ведет их
Скандал
Григорий Распутин
– и белых, и желтых и кремовых —
– в слезы ударились окнами!
Кубовый куб бременеет; и – крест колокольни, сквозной, вырезной – бриллиантами —
– плачет: из воздуха.
Выше, —
– из воздуха, —
– круглые и розоватые башенки,
сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и – перст колокольни худой, как наперст-ницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и – корона на нем, как на блюде серебряном.
В небе стоит это все!
Прямо, рядом: на розовом выступе – стая, как сахарных, белых колонн; и – воздушная арка ворот бледно-розовых, – в веющем, – в белом!
И – львиные лапы; и – львиные морды…
Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —
– в серебряной
блесни мороза —
– на мельк мимолетных саней; и – на мельк мимолетных прохожих.
Отчетливо, тихо и ясно.
То – миг!
Серебреи, вьюнки
Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…
И —
– арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.
Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.
И вывызгивает, и высвистывает.
И —
– сиреневый выступ стены,
серебрея, бледнеет: свевается —
– в оры и в дёры пустых рукавов.
И сквозной синусоидой серые, синие
линии —
– вьются и крутятся —
– в месте далеких домовых
квадратов.
И – «дзан»!
Лишь —
– орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —
– в небе —
– намечены: еле!
Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и – треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.
Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —
– с оливково-темного фриза —
– на —
– шапку мехастую с синей подушечкой
и на усы оголтелого кучера, —
– странно летящие: в воздухе!
Саночек – нет; коней – нет.
Людей – нет.
Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.
И – ррр: —
– батареями грохнуло в рожу распутинцу!
И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.
Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.
И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса – под ясною тучею, над —
– странно безглавой —
– Россией!
И —
– арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.
Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.
И вывызгивает, и высвистывает.
И —
– сиреневый выступ стены,
серебрея, бледнеет: свевается —
– в оры и в дёры пустых рукавов.
И сквозной синусоидой серые, синие
линии —
– вьются и крутятся —
– в месте далеких домовых
квадратов.
И – «дзан»!
Лишь —
– орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —
– в небе —
– намечены: еле!
Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и – треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.
Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —
– с оливково-темного фриза —
– на —
– шапку мехастую с синей подушечкой
и на усы оголтелого кучера, —
– странно летящие: в воздухе!
Саночек – нет; коней – нет.
Людей – нет.
Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.
И – ррр: —
– батареями грохнуло в рожу распутинцу!
И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.
Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.
И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса – под ясною тучею, над —
– странно безглавой —
– Россией!
И трупы повылезли
Ночь.
Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне – падало; и – не писало перо.
Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, – разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего – руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
– Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:
– Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.
Дрожали мешки под глазами:
– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.
– Точно так!
– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.
И ижицу сделал лицом.
– Ваше превосходительство, – наше ли дело?
– А Англия – что говорит?
Ухо выставил:
– Американцы – и те…
Сослепецкий вскочил:
– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:
– Знаю-с: не спрашиваю-с!
И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:
– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…
С хитрецою:
– С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал – рассердился:
– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
– Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:
– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.
Телеграммою – в стол:
– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…
Налил бургундского.
– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:
– Знать не знаю-с!
Пристукнул; и – побагровел:
– Разговора такого и не было… Что-с?
– Точно так-с!
Сослепецкий вскочил – кругом марш: —
– «д з а н» —
– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
– Генерал – Бидер-Пудер!
– Просите!
И тотчас же —
– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
– Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
– Ну вот, – я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.
– Кто это?
– Командующий пятой армией: новоназначенный!
– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
– Право, не знаю.
– Чем славен он?
– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
– И все?
– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю
маршем победы вести: конец – близок!
И —
– в ночь!
Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне – падало; и – не писало перо.
Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, – разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего – руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
– Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:
– Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.
Дрожали мешки под глазами:
– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.
– Точно так!
– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.
И ижицу сделал лицом.
– Ваше превосходительство, – наше ли дело?
– А Англия – что говорит?
Ухо выставил:
– Американцы – и те…
Сослепецкий вскочил:
– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:
– Знаю-с: не спрашиваю-с!
И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:
– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…
С хитрецою:
– С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал – рассердился:
– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
– Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:
– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.
Телеграммою – в стол:
– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…
Налил бургундского.
– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:
– Знать не знаю-с!
Пристукнул; и – побагровел:
– Разговора такого и не было… Что-с?
– Точно так-с!
Сослепецкий вскочил – кругом марш: —
– «д з а н» —
– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
– Генерал – Бидер-Пудер!
– Просите!
И тотчас же —
– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
– Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
– Ну вот, – я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.
– Кто это?
– Командующий пятой армией: новоназначенный!
– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
– Право, не знаю.
– Чем славен он?
– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
– И все?
– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю
маршем победы вести: конец – близок!
И —
– в ночь!
Миллионы
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, – безруко, серебряно.
Разорвалися: —
– заборик – враздрай; под забориком – жалобы:
– Тут тебе уши отмерзнут…
– Отвалятся пальцы…
– Кампанию делаем.
– Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да – «наша», да…
– Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, ми-ганцы домишек, бугор за путями; с бугра же – качается – маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
– Ишь!…
– Знать, не битый.
– Серебряный глист!
– Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто – вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: – сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
– По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
– Уж таи про себя.
– Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
– Два кулака под бока.
– А сел: «До победных проливцев!»
– Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, – то – брр – жутко!
А тут – не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь – в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
– за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
Разорвалися: —
– заборик – враздрай; под забориком – жалобы:
– Тут тебе уши отмерзнут…
– Отвалятся пальцы…
– Кампанию делаем.
– Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да – «наша», да…
– Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, ми-ганцы домишек, бугор за путями; с бугра же – качается – маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
– Ишь!…
– Знать, не битый.
– Серебряный глист!
– Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто – вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: – сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
– По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
– Уж таи про себя.
– Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
– Два кулака под бока.
– А сел: «До победных проливцев!»
– Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, – то – брр – жутко!
А тут – не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь – в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
– за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
«Кхх-пф-пф!»
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
– Родная моя, – я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок – на палец; а носом – к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
– Ну и вышлют, – неважно, – мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом – к Леоночке:
– Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
– Фэ рьен![100]
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
– Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, – эк невидаль? Ищут шпионов, – не левых; и пусть: это нас не касается!…
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: – Нет, вы – милочка; в вас – же не сэ куа[101] – шарм… Развлекитесь, – и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
– Только вот: одеваетесь; я бы, – и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, – что это? – палец затыкался в грудь, плечи, спину, – для стиля «дэгу»[102], «нихилист» – назовите, как знаете: только штанов не хватает!… К чему безобразиться?
Вдруг:
– В ресторан едем, – что?
Как тигрица ей стиснула талию.
Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.
– Нет, – пошла…
– Не пущу!
И одною рукою – за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, – в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.
И —
– «кк-кх» —
– «пф-пф» —
– Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;
– и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.
– Родная моя, – я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок – на палец; а носом – к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
– Ну и вышлют, – неважно, – мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом – к Леоночке:
– Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
– Фэ рьен![100]
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
– Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, – эк невидаль? Ищут шпионов, – не левых; и пусть: это нас не касается!…
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: – Нет, вы – милочка; в вас – же не сэ куа[101] – шарм… Развлекитесь, – и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
– Только вот: одеваетесь; я бы, – и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, – что это? – палец затыкался в грудь, плечи, спину, – для стиля «дэгу»[102], «нихилист» – назовите, как знаете: только штанов не хватает!… К чему безобразиться?
Вдруг:
– В ресторан едем, – что?
Как тигрица ей стиснула талию.
Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.
– Нет, – пошла…
– Не пущу!
И одною рукою – за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, – в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.
И —
– «кк-кх» —
– «пф-пф» —
– Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;
– и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.
Роланд перед мавром
«Щелк-дзан» – Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» – и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и – каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.
Леоночка, – бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо – ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но – сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.
Все – один миг.
– Вы (знакомы уже, – Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.
Веером: от Непещевича – к ней:
– Познакомьтесь: Вадим Велемирович, – друг!
Шлеп-топ-топ!
– Леонора Леоновна… Тителева.
Непещевицу:
– Конечно.
Леоночке:
– Я – проведу: вам Параша прическу поправит… И – прочее все… Же ву лэсс![103]
И с Леоночкой, павшей в безволие, точно колибри под глазом боа, – с переюрками: в двери…
Молчание – длилось…
– В метель, говорите, – Велес к Пшевжепанскому, щелками тыкаясь в выцветы серо-оранжевых стен.
И вскипело —
– «шш» —
– «ссвв» —
– за стеклом.
– Представляете? Да: шашку выхватил, с ветром рубился, – руками развел Пшевжепанский и носиком клюнул. Велес-Непещевич – за грушу; и – скороговоркой хохлацкою:
– Даже не с мельницей?
Шурш из передней: на них.
– Сослепецкого я понимаю, – влетела «мадам», – он же – рыцарь, – взмах перьев, – Роланд.
Как струна, лопнул в нос Непещевич:
– Для пальцев Роланда – хо-хо – мавританское горло готово… Она – часто к вам?
Влокотяся в подушечку, тускло-оранжевую, Тигроватко в мизинец склонила свой нос:
– Забегает ко мне: утешаться!
Горбок почесала.
– И вы утешаете?
– Да.
Облизнулась.
– О, о, – утешайтесь! Зачем ее тащите?
– Слово дала показать ее – Мирре.
А он перенес подбородок натруженный, – красный квадрат, – справа влево; и красным квадратом оскалился:
– Ну, а пока там она, – покажите же комнату.
– Э'бьэн[104], – идем!
Взявши за руки их, головою взбоднула пространство; и – диким галопом, втроем, – в коридор.
И за окнами пырскали змеи сквозные.
____________________
Галопами – мимо обой цвета кожи боа, мимо пятен, чернеющих в бронзово-темном; вломились во мраки, где может подняться лишь вопль; и – сопели.
И жолоб, укушенный ветром, как вепрь, – хрюкал, брюкал.
Леоночка, – бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо – ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но – сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.
Все – один миг.
– Вы (знакомы уже, – Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.
Веером: от Непещевича – к ней:
– Познакомьтесь: Вадим Велемирович, – друг!
Шлеп-топ-топ!
– Леонора Леоновна… Тителева.
Непещевицу:
– Конечно.
Леоночке:
– Я – проведу: вам Параша прическу поправит… И – прочее все… Же ву лэсс![103]
И с Леоночкой, павшей в безволие, точно колибри под глазом боа, – с переюрками: в двери…
Молчание – длилось…
– В метель, говорите, – Велес к Пшевжепанскому, щелками тыкаясь в выцветы серо-оранжевых стен.
И вскипело —
– «шш» —
– «ссвв» —
– за стеклом.
– Представляете? Да: шашку выхватил, с ветром рубился, – руками развел Пшевжепанский и носиком клюнул. Велес-Непещевич – за грушу; и – скороговоркой хохлацкою:
– Даже не с мельницей?
Шурш из передней: на них.
– Сослепецкого я понимаю, – влетела «мадам», – он же – рыцарь, – взмах перьев, – Роланд.
Как струна, лопнул в нос Непещевич:
– Для пальцев Роланда – хо-хо – мавританское горло готово… Она – часто к вам?
Влокотяся в подушечку, тускло-оранжевую, Тигроватко в мизинец склонила свой нос:
– Забегает ко мне: утешаться!
Горбок почесала.
– И вы утешаете?
– Да.
Облизнулась.
– О, о, – утешайтесь! Зачем ее тащите?
– Слово дала показать ее – Мирре.
А он перенес подбородок натруженный, – красный квадрат, – справа влево; и красным квадратом оскалился:
– Ну, а пока там она, – покажите же комнату.
– Э'бьэн[104], – идем!
Взявши за руки их, головою взбоднула пространство; и – диким галопом, втроем, – в коридор.
И за окнами пырскали змеи сквозные.
____________________
Галопами – мимо обой цвета кожи боа, мимо пятен, чернеющих в бронзово-темном; вломились во мраки, где может подняться лишь вопль; и – сопели.
И жолоб, укушенный ветром, как вепрь, – хрюкал, брюкал.
Ящик, веревку, мешок и клещи
«Щелк»: все – вспыхнуло: серое, мертвое, тусклое; где пестрота?
– Здесь и есть?
Тигроватко им бросила черною палкою веера:
– Здесь.
– А не слышно?
– Быка зарезай, – черной палкою веера в пасть. – Там же – кухня; а дверь запирают.
– Простите, – минуточку: сам посмотрю, – Непещевич; и – щелк каблуков лакированных: —
– светом —
– безлобо, безглазо —
– он бросился в черный квадрат; и оттуда – безлобо, безглазо – вернулся он: черным квадратом; и залопотал, хлопоча, как кухарка, над гусем ощипанным:
– Вы приготовите ящик, мешок холстяной, но покрепче, веревку покрепче, рогожу, моточек веревочек, гвозди, иглу для зашивки рогожки, клещи… Все тащить – подозрительно будет: шофер… мы с собою привезем нечто маленькое, да удаленькое.
Телефонный звонок.
И Параша, прислуга, влетела:
– Вас спрашивают, – Пшевжепанскому.
Вылетел.
____________________
Став безобразной, мадам Тигроватко казалась совсем индианкою.
– Ну, а зачем вы меня приплетаете: женщину… Разве нельзя – в другом месте?
Велес с разволнованным, бабьим, с каким-то слюнявым лицом заваракал, как старый фагот, в аллегретто пустившийся хриплым «пьяниссимо»:
– Негде: везде наблюдают… От вас он – на фронт: в запакованном виде… Захватим на улице; и – с ним: сюда… Вы отпустите вашу прислугу, конечно; уедете сами; ключ – нам, чтоб Лебрейль с чемоданом приехала, – с визою, сертификацией, паспортом; место, купе, будет занято; не Булдуков, – ваш Роланд постарается; в «Пелль-Мелле» знают, что может в любую минуту исчезнуть: на фронт… Такова его миссия, данная Фошем: се-крет-ней-шая-я… Больше – негде: везде следит око; а арестовать – невозможно: посольство, английское, тотчас вмешается… Фронт же, – там пули, там газы… Уехать живым ему нужно отсюда… И только отсюда!
Он так посмотрел, что «мадам», закрывая свой нос, из прощелочка пальцев глядела напуганным глазиком.
– Ведать не ведаю…
И – помолчали.
– Что «он»?
– Представляет собой замечательный просто феномен.
И – светски:
– Для дела союзников, – бросился корпусом, – вы предоставите комнату – нам?
Тигроватко ж, спиною к нему, надув губы и носом капризно бодаяся в веер:
– Гамэн… Я не знаю, – зачем это комната вам: еще девочку с улицы мне приведете?
Он – тоже гамэном:
– Француженку вам приведу; с темпераментом; пальцы – стальные; веревку на шее затягивать – может.
«Мадам», сделав вид, что она спохватилась, – на Дверь: громким сестринским голосом:
– Милочка, – скоро?
– Здесь и есть?
Тигроватко им бросила черною палкою веера:
– Здесь.
– А не слышно?
– Быка зарезай, – черной палкою веера в пасть. – Там же – кухня; а дверь запирают.
– Простите, – минуточку: сам посмотрю, – Непещевич; и – щелк каблуков лакированных: —
– светом —
– безлобо, безглазо —
– он бросился в черный квадрат; и оттуда – безлобо, безглазо – вернулся он: черным квадратом; и залопотал, хлопоча, как кухарка, над гусем ощипанным:
– Вы приготовите ящик, мешок холстяной, но покрепче, веревку покрепче, рогожу, моточек веревочек, гвозди, иглу для зашивки рогожки, клещи… Все тащить – подозрительно будет: шофер… мы с собою привезем нечто маленькое, да удаленькое.
Телефонный звонок.
И Параша, прислуга, влетела:
– Вас спрашивают, – Пшевжепанскому.
Вылетел.
____________________
Став безобразной, мадам Тигроватко казалась совсем индианкою.
– Ну, а зачем вы меня приплетаете: женщину… Разве нельзя – в другом месте?
Велес с разволнованным, бабьим, с каким-то слюнявым лицом заваракал, как старый фагот, в аллегретто пустившийся хриплым «пьяниссимо»:
– Негде: везде наблюдают… От вас он – на фронт: в запакованном виде… Захватим на улице; и – с ним: сюда… Вы отпустите вашу прислугу, конечно; уедете сами; ключ – нам, чтоб Лебрейль с чемоданом приехала, – с визою, сертификацией, паспортом; место, купе, будет занято; не Булдуков, – ваш Роланд постарается; в «Пелль-Мелле» знают, что может в любую минуту исчезнуть: на фронт… Такова его миссия, данная Фошем: се-крет-ней-шая-я… Больше – негде: везде следит око; а арестовать – невозможно: посольство, английское, тотчас вмешается… Фронт же, – там пули, там газы… Уехать живым ему нужно отсюда… И только отсюда!
Он так посмотрел, что «мадам», закрывая свой нос, из прощелочка пальцев глядела напуганным глазиком.
– Ведать не ведаю…
И – помолчали.
– Что «он»?
– Представляет собой замечательный просто феномен.
И – светски:
– Для дела союзников, – бросился корпусом, – вы предоставите комнату – нам?
Тигроватко ж, спиною к нему, надув губы и носом капризно бодаяся в веер:
– Гамэн… Я не знаю, – зачем это комната вам: еще девочку с улицы мне приведете?
Он – тоже гамэном:
– Француженку вам приведу; с темпераментом; пальцы – стальные; веревку на шее затягивать – может.
«Мадам», сделав вид, что она спохватилась, – на Дверь: громким сестринским голосом:
– Милочка, – скоро?
Кикимора
А капитан Пшевжепанский, оскалясь, кричал в телефон:
– Ездуневич?
– Прекрасно, корнет Ездуневич!
– К кому?
– Где, в котором?
– Дом?
– Шесть?
– Табачихинский?
Из коридорчика, точно из ада, явились: мадам Тигроватко с Велесом; пан Ян, не без юмора, бросивши трубку, руками разъехался:
– Ну, – поздравляйте: увижу сейчас знаменитость.
– Какую?
И щелкнула гнутым листом подоконница.
– Самую, – эту: Коробкина.
Жолоб взвизжал.
Непещевич:
– Скажите!
Мадам Тигроватко:
– Пожалуйста!
И отчего-то все трое, – как лопнут от хохота.
Грохнула крыша.
Мадам приложила свой палец к губам и показывала на гостиную, громко воскликнувши:
– Милочка, – так вы готовы?
В гостиной стояла Леоночка с красным распухлым, надувшимся ртом перепудренного синевато-зеленого и лупоглазого личика; так изменила прическа: на взбитых волосиках, напоминающих шерсть завитого барашка, тропической бабочкой встал желтый бант, отчего вся фигурка, – безбокая, с грудкой-дощечкою, в стареньком, черненьком платьице напоминала б кикимору, если б не шаль —
– ткань сквозная, тигриная (бурые полосы
в желтом); —
– она закрывала покатые плечи и талийку, падая и волочася по полу.
Мадам Тигроватко все это швырнула из шкафа, сажая под зеркало; прочее – дело Параши: завивка, прическа; сама лишь раскрасила губы.
____________________
– Ну – едемте… А во сервис…[105]
Тигроватко вошла из передней, ведя Непещевича с гром-
кими вскриками о Ван-дер-Моорене: друг знаменитостей Франции!
Видели в окнах: и гонит, и воет, обхватом качаясь, чтоб взвиться со всем, что ни есть, на земле; и – качаться со всем, что ни есть, на земле; басом охало где-то; и писком под окнами белые пыли бесились; и вдруг – между басом и писком, – страдающий, громкий, грудной, человеческий голос.
– Ездуневич?
– Прекрасно, корнет Ездуневич!
– К кому?
– Где, в котором?
– Дом?
– Шесть?
– Табачихинский?
Из коридорчика, точно из ада, явились: мадам Тигроватко с Велесом; пан Ян, не без юмора, бросивши трубку, руками разъехался:
– Ну, – поздравляйте: увижу сейчас знаменитость.
– Какую?
И щелкнула гнутым листом подоконница.
– Самую, – эту: Коробкина.
Жолоб взвизжал.
Непещевич:
– Скажите!
Мадам Тигроватко:
– Пожалуйста!
И отчего-то все трое, – как лопнут от хохота.
Грохнула крыша.
Мадам приложила свой палец к губам и показывала на гостиную, громко воскликнувши:
– Милочка, – так вы готовы?
В гостиной стояла Леоночка с красным распухлым, надувшимся ртом перепудренного синевато-зеленого и лупоглазого личика; так изменила прическа: на взбитых волосиках, напоминающих шерсть завитого барашка, тропической бабочкой встал желтый бант, отчего вся фигурка, – безбокая, с грудкой-дощечкою, в стареньком, черненьком платьице напоминала б кикимору, если б не шаль —
– ткань сквозная, тигриная (бурые полосы
в желтом); —
– она закрывала покатые плечи и талийку, падая и волочася по полу.
Мадам Тигроватко все это швырнула из шкафа, сажая под зеркало; прочее – дело Параши: завивка, прическа; сама лишь раскрасила губы.
____________________
– Ну – едемте… А во сервис…[105]
Тигроватко вошла из передней, ведя Непещевича с гром-
кими вскриками о Ван-дер-Моорене: друг знаменитостей Франции!
Видели в окнах: и гонит, и воет, обхватом качаясь, чтоб взвиться со всем, что ни есть, на земле; и – качаться со всем, что ни есть, на земле; басом охало где-то; и писком под окнами белые пыли бесились; и вдруг – между басом и писком, – страдающий, громкий, грудной, человеческий голос.
Велес-Непещевич ведет их
Проход в первый зал, отделенный ступенью; шатня и туда, и сюда: шаркотали, шарчили, шатели, бежали в уборные…
В далях – жары: разлетались света из-за хмари – янтарными, красными, голубоватыми пятнами; даже не комната, а человечник, где головы, плечи, и груди, и спины, слипаясь, закрыли и стены, и столики.
Стены – цвет моли; такие ж диваны у стен; полосатые, голубоватые шторы в квадратах оранжевых.
Тут же – эстрада, где над головачащими, лающим, пьющим, жующим кишением – фрак капельмейстера, куцего; вовсе немые смычки тарантят; и метаются локти; один ерундан барабана.
Велес-Непещевич, Леоночка и Тигроватко не шли, – перетискивались, растираясь боками чрез хавки и гавки; их мелкой трусцой обогнал беломордый пиджак, подрожав подбородком; все бросилось пятнами.
Кто-то курносый, затянутый в серую пару, показывал гребни лопаток; и рот разрывая, бросал кружку пива в такие же кружки; и кружкою бился о них; и ходулила дылда вдали; и обсасывал кто-то, вцепившись в коричнево-желтую кость, – эту кость; и какой-то художник, наверное, сивая масть, закачавшися на каблуках, стал икать на мадам Тигроватко; и дама в фуляровой шали, с гранатовой брошкой, голила руками; ей в спину – ерзунчик: стаканом вина:
– Ооо!
– Отстаньте.
Пристулил к компании:
– Ну, тилиснем!
Хитронырый пролаз – тилиснул, сделав вид, что фривольничает перед маленьким сдохликом (видно – со средствами): деятель желто-оранжевой прессы, а глазки – грязцой поедали грудиночку дамскую, – лиф «Фигаро»: черный, белковый: рюмочка! Сине-лиловый букетец фиалок в корсаже; и – шурш желто-красных «дэссу» из-под юбки, отделанной кружевом.
Бросилось все это из перезвона ножей, из икания, гавка, раскура.
Забились в пороге второй, пестрой зальцы, где ус тараканий, военно, с цоками шпоры, с «пардон» разделяя толпу, волочил мимо стуло.
Вино подают, а не пиво; и – воздух, и – чистые скатерти.
И уж за пестрой эстрадою вздетая комната, – почти пустая; ковер заглушает шаги; заказ столиков по телефону; и ткань – ярко-тигровая: красно-бурая, с черчем полос черно-бурых; и – черное, вылитое серебро канделябров, серп-чато изогнутых; каменно матовы пепельницы; темно-бурый медведь из угла поднимает поднос на серебряный блеск —
– зильберглас: —
– приготовленный столик лакей обирает, расставив, двуухую форму чистейших крахмальных салфеток.
Сюда Непещевич, ведомый почтительно распорядителем в смокинге из обнищавших князей, – дам ведет; ярко-желтая юбка мадам Тигроватко и тигровая шаль Леоночки тонут в оранжево-желтой портьере: и – в креслах.
В далях – жары: разлетались света из-за хмари – янтарными, красными, голубоватыми пятнами; даже не комната, а человечник, где головы, плечи, и груди, и спины, слипаясь, закрыли и стены, и столики.
Стены – цвет моли; такие ж диваны у стен; полосатые, голубоватые шторы в квадратах оранжевых.
Тут же – эстрада, где над головачащими, лающим, пьющим, жующим кишением – фрак капельмейстера, куцего; вовсе немые смычки тарантят; и метаются локти; один ерундан барабана.
Велес-Непещевич, Леоночка и Тигроватко не шли, – перетискивались, растираясь боками чрез хавки и гавки; их мелкой трусцой обогнал беломордый пиджак, подрожав подбородком; все бросилось пятнами.
Кто-то курносый, затянутый в серую пару, показывал гребни лопаток; и рот разрывая, бросал кружку пива в такие же кружки; и кружкою бился о них; и ходулила дылда вдали; и обсасывал кто-то, вцепившись в коричнево-желтую кость, – эту кость; и какой-то художник, наверное, сивая масть, закачавшися на каблуках, стал икать на мадам Тигроватко; и дама в фуляровой шали, с гранатовой брошкой, голила руками; ей в спину – ерзунчик: стаканом вина:
– Ооо!
– Отстаньте.
Пристулил к компании:
– Ну, тилиснем!
Хитронырый пролаз – тилиснул, сделав вид, что фривольничает перед маленьким сдохликом (видно – со средствами): деятель желто-оранжевой прессы, а глазки – грязцой поедали грудиночку дамскую, – лиф «Фигаро»: черный, белковый: рюмочка! Сине-лиловый букетец фиалок в корсаже; и – шурш желто-красных «дэссу» из-под юбки, отделанной кружевом.
Бросилось все это из перезвона ножей, из икания, гавка, раскура.
Забились в пороге второй, пестрой зальцы, где ус тараканий, военно, с цоками шпоры, с «пардон» разделяя толпу, волочил мимо стуло.
Вино подают, а не пиво; и – воздух, и – чистые скатерти.
И уж за пестрой эстрадою вздетая комната, – почти пустая; ковер заглушает шаги; заказ столиков по телефону; и ткань – ярко-тигровая: красно-бурая, с черчем полос черно-бурых; и – черное, вылитое серебро канделябров, серп-чато изогнутых; каменно матовы пепельницы; темно-бурый медведь из угла поднимает поднос на серебряный блеск —
– зильберглас: —
– приготовленный столик лакей обирает, расставив, двуухую форму чистейших крахмальных салфеток.
Сюда Непещевич, ведомый почтительно распорядителем в смокинге из обнищавших князей, – дам ведет; ярко-желтая юбка мадам Тигроватко и тигровая шаль Леоночки тонут в оранжево-желтой портьере: и – в креслах.
Скандал
Мадам Тигроватко становится вдруг своенравным «анфанчиком»; выщипнувши пахитосочку, бисерной струйкой стреляет в какого-то, мимоидущего; штрипки одернув, он сел против них; и – показывал томный носок: цвета «прюн»[106].
И лакей, отмахавши салфеткой, пронес огурец свежесольный.
Леоночка виделась издали злым, перепудренным личиком и ярким бантом, кричавшим с волос; Непещевич склонился над ней:
– Что вы пьете?
– Я…
И – затруднялась сказать.
– Нет же, Леокадй, – научите ее!
Как во сне —
– прочно вылезла гадина; точно во сне: соблеснулись тигриные полосы с колером серо-оранжевых стен; и припомнились ей желто-красные крапы дешевых кретонов, в которых Терентий Титович, «Тира», – ее ожидал:
Крапы, черные мухи, летали вокруг головы.
Вот гречанка, голея плечами, проходит эгреткою; с ней – перепудренный труп: прыщ его розовато сквозит.
____________________
Из-за дыма далекая зала – цвет моли; в ней – месиво; громко таракают: горлом, ножами, тарелками; кто-то першит, кто-то тащится с кем-то; кого-то зовет за собою; откуда-то щелкает пробка; синеет не дама – щека; и она – примазная замазка.
Кто?
Вскакивает и бросается, чтобы увязнуть в проходе; он рвется замятой визиткой; как будто, надевши ее, оказался в трактире, где пил; в ней и спал; – и – опять затащили в трактирчики; вид парикмахерской куклы, но – трепаной куклы: клоки бронзовой с просверками бороды сохранили едва очертание тонкого клина: парик – съехал набок.
И тотчас —
– за ним —
– шпорой цокая, —
– Тертий Мертетев!
– Миррицкая, Мирра: в шелку темно-вишневом, черными пятнами!
За руки схваченный Миррою, – из-за оливковых, как неживые круги полудохлой очковой змеи, ужасающих странно глазниц золотыми глазами, – живыми, – блеснул, через головы выкинув руку; и психой, которую греют нагайкою, взвизгнул на весь ресторан:
– Она – дочь моя!
Загалготали, вскочили, сбежали, таращась усами, кусаясь зубами; и дамочка бросилась вместе со всеми.
– Пустите, – взвизжало в кольце голосов.
Но Мертетев, отрезавши путь, навалился могучею грудью; и – распорядителю бросил:
– Больной!
Все усатые губы и морды, напучившись дьявольски, точно собаки на кость; только серая пара (в лице – лень тю-фячья) повесила локоть и тихо зевнула в жилетец свой —
– переплетение розовых лапочек в каре-коричневом: из пестрой комнаты.
Распорядитель лакею дал знак подбородком, чтоб мчался: вести, куда нужно иль… вывести.
____________________
Все это издали слышалось еле; и – виделось еле.
Мадам Тигроватко лениво лорнет навела, как с эстрады, – на синее облако дыма:
– Что там?
И лорнировала, как с эстрады, соседнее зальце, где – пятнами стены, кирпичные, с кубовыми кувырками, с лиловыми грушинами (взрезы розовые в черно-бурых кругах): с желтым кантом.
Вон дама с фарфоровой грудью, губами коралловыми из соломинки тянет под кущей из розовых, собственных, перьев на фоне дивана оранжевого с голубыми изливами; с нею же щеголеватый с щеглячьим, щепливеньким личиком юноша; белые ведра («Шабли», мозельвейн) блеск бросают с отдельного столика в дымчато-голубоватой, – с расплясами сурика, – шторе.
Велес-Непещевич назад посмотрел:
– Вероятно, скандал…
На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.
А Леоночка – не повернулась.
И лакей, отмахавши салфеткой, пронес огурец свежесольный.
Леоночка виделась издали злым, перепудренным личиком и ярким бантом, кричавшим с волос; Непещевич склонился над ней:
– Что вы пьете?
– Я…
И – затруднялась сказать.
– Нет же, Леокадй, – научите ее!
Как во сне —
– прочно вылезла гадина; точно во сне: соблеснулись тигриные полосы с колером серо-оранжевых стен; и припомнились ей желто-красные крапы дешевых кретонов, в которых Терентий Титович, «Тира», – ее ожидал:
Крапы, черные мухи, летали вокруг головы.
Вот гречанка, голея плечами, проходит эгреткою; с ней – перепудренный труп: прыщ его розовато сквозит.
____________________
Из-за дыма далекая зала – цвет моли; в ней – месиво; громко таракают: горлом, ножами, тарелками; кто-то першит, кто-то тащится с кем-то; кого-то зовет за собою; откуда-то щелкает пробка; синеет не дама – щека; и она – примазная замазка.
Кто?
Вскакивает и бросается, чтобы увязнуть в проходе; он рвется замятой визиткой; как будто, надевши ее, оказался в трактире, где пил; в ней и спал; – и – опять затащили в трактирчики; вид парикмахерской куклы, но – трепаной куклы: клоки бронзовой с просверками бороды сохранили едва очертание тонкого клина: парик – съехал набок.
И тотчас —
– за ним —
– шпорой цокая, —
– Тертий Мертетев!
– Миррицкая, Мирра: в шелку темно-вишневом, черными пятнами!
За руки схваченный Миррою, – из-за оливковых, как неживые круги полудохлой очковой змеи, ужасающих странно глазниц золотыми глазами, – живыми, – блеснул, через головы выкинув руку; и психой, которую греют нагайкою, взвизгнул на весь ресторан:
– Она – дочь моя!
Загалготали, вскочили, сбежали, таращась усами, кусаясь зубами; и дамочка бросилась вместе со всеми.
– Пустите, – взвизжало в кольце голосов.
Но Мертетев, отрезавши путь, навалился могучею грудью; и – распорядителю бросил:
– Больной!
Все усатые губы и морды, напучившись дьявольски, точно собаки на кость; только серая пара (в лице – лень тю-фячья) повесила локоть и тихо зевнула в жилетец свой —
– переплетение розовых лапочек в каре-коричневом: из пестрой комнаты.
Распорядитель лакею дал знак подбородком, чтоб мчался: вести, куда нужно иль… вывести.
____________________
Все это издали слышалось еле; и – виделось еле.
Мадам Тигроватко лениво лорнет навела, как с эстрады, – на синее облако дыма:
– Что там?
И лорнировала, как с эстрады, соседнее зальце, где – пятнами стены, кирпичные, с кубовыми кувырками, с лиловыми грушинами (взрезы розовые в черно-бурых кругах): с желтым кантом.
Вон дама с фарфоровой грудью, губами коралловыми из соломинки тянет под кущей из розовых, собственных, перьев на фоне дивана оранжевого с голубыми изливами; с нею же щеголеватый с щеглячьим, щепливеньким личиком юноша; белые ведра («Шабли», мозельвейн) блеск бросают с отдельного столика в дымчато-голубоватой, – с расплясами сурика, – шторе.
Велес-Непещевич назад посмотрел:
– Вероятно, скандал…
На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.
А Леоночка – не повернулась.
Григорий Распутин
Скандал – продолжался.
В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:
– Кто?
– С кем?
– Отчего?
И опять резанул этот визг:
– Моя дочь!…
– Да вы – кто? Да вы – что?
– Я – Ман…
Дррр!
– Он сумасшедший!! – Мертетев орнул.
И рукой заклепал рот больному.
– Ведите же, – к распорядителю.
Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки – капельмейстеру, – из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.
«Ойра, ойра!» —
– с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!
В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:
– Кто?
– С кем?
– Отчего?
И опять резанул этот визг:
– Моя дочь!…
– Да вы – кто? Да вы – что?
– Я – Ман…
Дррр!
– Он сумасшедший!! – Мертетев орнул.
И рукой заклепал рот больному.
– Ведите же, – к распорядителю.
Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки – капельмейстеру, – из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.
«Ойра, ойра!» —
– с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!