Страница:
Собственно говоря, и с тем и с другим это случилось не вдруг. Кое-какие симптомы уже давно предвещали катастрофу.
Правда, до того, как это произошло, герой Набокова вряд ли признался бы себе в этом с такой откровенностью (или, если угодно, с таким цинизмом), как это сделал герой Зощенко.
Зато уж потом, когда корабли сожжены, он не уступает ему откровенностью. Суть случившегося он формулирует если и не с таким же обнаженным цинизмом, то, во всяком случае, с такою же отчетливостью:
А чтобы читатель уверился, что это – не пустые слова, не просто красивая фраза, автор (оба автора) испытывает своего героя самым жестоким испытанием, какое только можно измыслить. У профессора Волосатова внезапно умирает сын. Герой Набокова так же неожиданно узнает, что у него умерла дочь.
Нет, герой Зощенко не хуже, чем герой Набокова, сознает, что в этот момент он окончательно перечеркивает всю свою прошлую жизнь, со всеми ее ценностями, со всей его прежней, отброшенной теперь прочь, как смятый бумажный листок, моралью.
Что же получили они взамен этой перечеркнутой, казалось бы, такой высокой и ясной, до краев наполненной смыслом и достоинством, жизни?
Но теперь уж пошли совпадения чуть ли не текстуальные. А при разнице (кричащей) стилевых манер это бросается в глаза особенно резко.
Однако смысл всех этих сопоставлений отнюдь не в указании на сходство сюжетных коллизий. Повод для сближения тут – не тождество фабульных мотивов, а тождество внутренних мотивировок поведения героев. Поводом для сближения явилось то, что у Набокова, как оказалось, примерно тот же взгляд на человека, что и у Зощенко. Человек, по Набокову, способен на все. Во всяком случае, на многое такое, чего от него совсем не ждешь. А главное, эта непредсказуемость поведения человека объясняется, оказывается, до изумления просто. Набоков склонен объяснять ее совсем по-зощенковски:
Для героя Зощенко зрелище, открывшееся его глазам, было, конечно, некоторым потрясением. Но, в сущности, не таким уж страшным. Удар оказался довольно сильным, но не смертельным. Василек оправился.
Я имею в виду не только тот удар, который на время парализовал его и лишил языка, но и то нравственное потрясение, из-за которого свет померк в его глазах, когда он увидал свою возлюбленную Тулю в объятиях молоденького инженера. Собственно говоря, никакого нравственного потрясения не было. А если и было, то самое незначительное.
И вот – результат: хоть не смертельное, а все-таки потрясение. В следующий раз он уже не повторит этой ошибки. Он заранее убедит себя в том, что купленная им возлюбленная не обязана ему решительно ничем, кроме, разумеется, неукоснительного соблюдения условий заключенной между ними сделки. И уж тогда, застигнув ее в объятиях какого-нибудь молодого инженера, он не испытает вовсе никакого нервного потрясения, даже самого пустячного. Разве только справедливо рассердится, что она так свободно распоряжается тем, за что он заплатил полновесной монетой.
Иное дело – герой Набокова. Для него удар оказался смертельным. Узнав истину, он гибнет. Объясняется все это довольно просто.
Герой Зощенко, положив глаз на свою миловидную молоденькую соседку, не строил никаких иллюзий. Он видел ее такой, какой она была на самом деле.
Герой Набокова видит свою возлюбленную иначе:
Роман Набокова не зря называется «Камера обскура».
У Зощенко дело обстоит как раз наоборот. Предполагается, что его герой раньше, до своего, так сказать, омоложения, до этой внезапной метаморфозы, жил в камере обскуре. И только теперь, перестав притворяться, он вступил в реальный мир. В мир – такой, какой он в действительности.
Герой Набокова сбился с пути, потерял правильную, единственно возможную для человека линию жизни, – за что и расплатился так страшно.
Герой Зощенко расплатился (далеко не так страшно) за отдельные ошибки, допущенные им во время поисков новой линии жизни. Но сама эта линия была правильная. Во всяком случае, так думает герой повести Зощенко «Возвращенная молодость» Василий Петрович Волосатов.
Ну, а что – автор? Какого взгляда на этот предмет держится он? Неужели он целиком и полностью согласен в этом вопросе со своим героем?
Роман Олеши должен был называться – «Нищий». Но, как видим, ему гораздо больше подошло бы название «Возвращенная молодость».
С другой стороны, повести Зощенко «Возвращенная молодость», пожалуй, больше подошло бы название «Нищий». Ведь это была повесть о том, как человек «перестал притворяться, сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился», и стал «таким, каким он был на самом деле, – голым, нищим».
Правда, не исключено, что, рассказывая о задуманном им романе с трибуны писательского съезда, Олеша говорил не столько о самой драме, сколько о ее счастливой развязке. Не исключено, что в основе своей этот его замысел был гораздо ближе к теме повести Зощенко, чем это может показаться.
Как бы то ни было, одно несомненно: между замыслом Олеши и повестью Зощенко безусловно существует какая-то сложная и глубокая внутренняя связь. На это, между прочим, указывает и такой любопытный факт. Заключая повесть, дописывая самые последние, завершающие ее строки, Зощенко вдруг, что называется, ни с того ни с сего, вспомнил Олешу.
Дело не только в том, что те картины, которые писателя Михаила Зощенко «почему-то радуют и утешают», писателя Юрия Олешу повергли бы в самое глубокое отчаяние. Гораздо важнее тут другое. Те самые картины, которые для Олеши знаменовали торжество новых людей, среди которых ему, Юрию Олеше, и таким, как он, по-видимому, нет места, в глазах Зощенко имеют совершенно другой смысл. Для него это картины – вечные. В его глазах они символизируют незыблемость тех самых основ жизни, которые никакая, даже самая грандиозная, революция не в силах потрясти.
Чтобы понять, в чем тут дело, нам надо чуть пристальнее вглядеться в фигуру человека, который, поспевая за красавицей и поглядывая на ее пышные плечи, поигрывает прутиком и насвистывает победный марш. Кто же он такой – этот Кашкин?
И тогда он, улыбаясь, стал думать: а что именно он отдал бы за несколько лет возвращенной молодости?
И оказалось, что он отдал бы решительно все – жизнь, здоровье близких людей, честность, и профессию, и все то, чем привык дорожить и гордиться с самого начала своей жизни.
(Возвращенная молодость)
Он испытывал к ней мучительную, безвыходную нежность, заботился о ней, – чтобы она ложилась рано, не делала резких движений, – а по ночам ему снились какие-то молоденькие полуголые венеры и пустынный пляж, и ужасная боязнь быть застигнутым женой. По утрам Аннелиза рассматривала в зеркале свой конусообразный живот, удовлетворенно и таинственно улыбаясь. Наконец ее увезли в клинику, и Кречмар недели три жил один, терзаясь, не зная, что делать с собой, шалея от двух вещей – от мысли, что жена может умереть, и от мысли, что, будь он не таким трусом, он нашел . бы в каком-нибудь баре женщину и привел бы ее в свою пустую спальню.Надо полагать, эта мучительная, безвыходная нежность Кречмара к жене, этот ужас при мысли, что она может умереть, так похожий на страх, переживаемый профессором Волосатовым, когда его дочь Лида не успевала вернуться домой в обычное время, – надо полагать, что все это была своего рода сублимация тех тайных, скрытых желаний, настойчиво подавляемых порядочностью, привычкой, моралью – называйте как хотите, – постоянно загонявшихся вглубь, в подсознание, и вот в один прекрасный (или ужасный) день вырвавшихся наружу.
(Камера обскура)
Правда, до того, как это произошло, герой Набокова вряд ли признался бы себе в этом с такой откровенностью (или, если угодно, с таким цинизмом), как это сделал герой Зощенко.
Зато уж потом, когда корабли сожжены, он не уступает ему откровенностью. Суть случившегося он формулирует если и не с таким же обнаженным цинизмом, то, во всяком случае, с такою же отчетливостью:
Кречмар сел рядом с ней, не спуская глаз с этого лица, в котором все было прелестно – и жаркий цвет щек, и блестящие от ликера губы, и детское выражение удлиненных карих глаз, и чуть заметное пятнышко на чуть пушистой скуле. «Если бы мне сказали, что за это завтра меня казнят, – подумал он, – я бы все равно на нее смотрел».Сомнений нет: он тоже отдал бы за эти ощущения не только собственную свою жизнь, но и здоровье близких людей, и честность, и профессию, и все то, чем привык дорожить и гордиться с самого начала жизни,
(Камера обскура)
А чтобы читатель уверился, что это – не пустые слова, не просто красивая фраза, автор (оба автора) испытывает своего героя самым жестоким испытанием, какое только можно измыслить. У профессора Волосатова внезапно умирает сын. Герой Набокова так же неожиданно узнает, что у него умерла дочь.
Накануне отъезда вдруг пришла записка от Лиды. Василек, прочтя записку, страшно побледнел и стал ходить по комнате, обхватив свою голову руками.
Туля иронически и недоброжелательно смотрела на него, ожидая, что он сейчас отменит поездку или что произойдет сейчас еще что-нибудь, более худшее…
Но Василек, взяв себя в руки, сказал, что все пустяки, все пройдет и все обойдется.
В записке Лида писала, что его сын Николай умер в больнице после операции.
Василек, поцеловав Тулю, сказал ей, что они тем не менее едут завтра и что нет той силы, которая остановит их.
Через час они продолжали сборы как ни в чем не бывало.
(Возвращенная молодость)
…судьба с ослепительной резкостью как бы заставила его опомниться, он слышал громовой окрик судьбы и понимал, что ему дается редкая возможность круто втащить жизнь на прежнюю высоту. Он понимал, что, если сейчас вернется к жене, будет безмолвно и безотлучно при ней, – невозможное в иной, повседневной, обстановке сближение произойдет почти само собою. Он чувствовал, наконец, что, ежели не воспользоваться теперь же этой возможностью вернуться, то уже очень скоро встреча с Аннелизой станет столь же немыслимой, сколь была до смерти их дочери. Обо всем этом он думал честно, мучительно и глубоко и особой логикой чувства понял, что если он поедет на похороны, то уж останется с женой навсегда…Лаконизм зощенковского письма не должен нас обманывать. Легче всего предположить, что герой «Возвращенной молодости» сработан из более грубого материала, чем герой «Камеры обскуры», что он, в отличие от набоковского Кречмара, не воспринял известие о смерти сына как последнее приглашение судьбы вернуть себе себя самого, втащить жизнь на прежнюю высоту. Но откуда мы знаем, о чем думал бедный Василек, когда, страшно побледнев, он стал ходить по комнате, обхватив свою голову руками?
Позвонив к Максу, он узнал от прислуги место и час, и в утро похорон встал, пока Магда еще спала, и велел слуге приготовить ему черное пальто и цилиндр. Поспешно допив кофе, он… посмотрел на часы. Надо было ехать, надо было ехать. Он быстро пошел в спальню поглядеть в последний раз, как Магда спит. И, остановившись у постели, впиваясь глазами в это детское лицо с розовыми, ненакрашенными губами, темными веками и румянцем во всю щеку, Кречмар с ужасом подумал о завтрашней жизни с женой, выцветшей, серолицей, слабо пахнущей одеколоном, и эта жизнь ему представилась в виде тускло освещенного, длинного и пыльного коридора, где стоит заколоченный ящик или детская коляска (пустая), а в глубине сгущаются потемки.
С трудом оторвав взгляд от щек и плеч спящей Магды и нервно покусывая ноготь большого пальца, он подошел к окну. Была оттепель, автомобили расплескивали лужи, на углу виднелся ярко-фиолетовый лоток с цветами, солнечное мокрое небо отражалось в стекле окна, которое мыла веселая, растрепанная горничная.
– Как рано ты встал. Ты уходишь куда-нибудь? – протянул, перевалившись через зевок, Магдин голос.
Он, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой.
(Камера обскура)
Нет, герой Зощенко не хуже, чем герой Набокова, сознает, что в этот момент он окончательно перечеркивает всю свою прошлую жизнь, со всеми ее ценностями, со всей его прежней, отброшенной теперь прочь, как смятый бумажный листок, моралью.
Что же получили они взамен этой перечеркнутой, казалось бы, такой высокой и ясной, до краев наполненной смыслом и достоинством, жизни?
Он часами, когда она спала, смотрел на ее лицо, на ее узенькие бровки и на вздрагивающий ротик. Он боялся пошевельнуться, чтоб не разбудить ее.
И когда она вставала, он приносил ей чай в кровать и с ложечки кормил ее, упрашивая и умоляя скушать и выпить еще…
Она заставляла его по нескольку раз приносить то одно, то другое. И он, боясь ее гнева и немилости, безропотно исполнял все ее капризы и желания…
Он, намочив полотенце теплой водой с одеколоном, вытирал ее красную мордочку. И чистил ей зубки, упрашивая ее раскрыть ротик, чтоб пополоскать.
Она дурачилась, плевалась в него полосканием и падала на кровать от смеха, когда он пытался обидеться или нахмуриться.
Она называла его дурачком, мурочкой и мордочкой, и он таял от этих ласковых слов, чувствуя себя на седьмом небе от счастья и блаженства.
Теперь Василек, приезжая со службы, приносил ей конфеты и подарки. Он обещал ей сделать разные меховые пальто и длинные шелковые платья.
Туля, капризничая, требовала разных немыслимых вещей – горностаевых палантинов, поездки в Японию или, в крайнем случае, поездки в Ялту, на Черное море.
(Возвращенная молодость)
…удобно расположившись среди подушек, она звонила незнакомым людям, фирмам, магазинам, заказывала вещи, которые велела посылать по выбранным в телефонной книжке адресам, дурачила солидных лиц, десять раз подряд звонила одному и тому же номеру, доводя до исступления занятого человека, – и выходило иногда очень забавно, и бывали замечательные объяснения в любви и еще более замечательная ругань. Вошел Кречмар, остановился, глядя на нее со смехом и любовью и слушая, как она заказывает для кого-то гроб. Кимоно на груди распахнулось, она сучила ножками от озорной радости, длинные глаза блистали и щурились. Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его) и тихо стоял поодаль, боясь подойти, боясь испортить ей забаву…Но как бы ни были привлекательны эти милые забавы, как бы много ни отбирали они душевных сил, они все же не в состоянии были заставить искусствоведа совсем забыть о живописи, а астронома – о звездах. Так уж устроена душа интеллигента, что он не может совсем не говорить о деле, которому отдал – мало сказать, жизнь – всю свою душу.
Однажды, когда в поздний час после бала он Магду купал (так водилось у них), она, сидя в надушенной ванне и поднимая на кончике ноги , набухшую губку, спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего уже не соображая от предчувствия близкого наслаждения, сказал: «Конечно, еще бы», – и когда Магда наконец вылезла, он, торопясь,завернул ее в мохнатую простыню, растер и понес в спальню…
«Красавица ты моя, не плачь же… Вот завтра ты пойдешь выбирать автомобиль, – весело же! А потом мне его покажешь, и я, мо-ожет быть, – (он улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове „может быть“) – его куплю. Мы поедем кататься, ты увидишь весну на юге, мимозы».
(Камера обскура)
Он говорил о ранней своей страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках, о том, как чистят картину – чесноком и толченой смолой, – как старый лак обращается в пыль, как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает грубая, черная тень, и вот расцветает баснословная красота, – голубые холмы, излучистая восковая тропинка, маленькие пилигримы…
Магду занимало главным образом, сколько стоит такая картина.
(Камера обскура)
Он рассказывал ей о звездах и планетах, но она не проявляла никакого интереса к далеким мирам.Я не сомневаюсь, что все это пространное сопоставление повести Зощенко с романом Набокова многим показалось довольно-таки натянутым. Кое-кого оно, вероятно, даже шокировало. Мало ли какие бывают на свете сюжетные совпадения. Так ведь можно сблизить (и сближали!) что угодно с чем угодно, – скажем, «Сон в летнюю ночь» с «Евгением Онегиным»: сперва она его любит, а он ее не любит, потом, наоборот, он ее любит, а она его не любит.
Туля, сияя красотой и распространяя аромат духов, расспрашивала профессора об его замечательной профессии, интересуясь главным образом, какую именно оплату профессор имеет за столь трудное, кропотливое научное дело.
(Возвращенная молодость)
Но теперь уж пошли совпадения чуть ли не текстуальные. А при разнице (кричащей) стилевых манер это бросается в глаза особенно резко.
Однако смысл всех этих сопоставлений отнюдь не в указании на сходство сюжетных коллизий. Повод для сближения тут – не тождество фабульных мотивов, а тождество внутренних мотивировок поведения героев. Поводом для сближения явилось то, что у Набокова, как оказалось, примерно тот же взгляд на человека, что и у Зощенко. Человек, по Набокову, способен на все. Во всяком случае, на многое такое, чего от него совсем не ждешь. А главное, эта непредсказуемость поведения человека объясняется, оказывается, до изумления просто. Набоков склонен объяснять ее совсем по-зощенковски:
Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его).Именно здесь, в этом до изумления простом объяснении, таится разгадка всех изломов и поворотов судьбы героя Набокова (как, впрочем, и героя Зощенко), и здесь же – первопричина той катастрофы, которая ожидает и того и другого в финале повествования.
Они приехали в Ялту и остановились в гостинице, в комнате, выходящей на море.
Первые дни невозможно описать – насколько все было необыкновенно хорошо и замечательно.
Они утром, обнявшись, выходили на балкон и, целуясь, восторгались неземными красотами природы…
Через несколько дней Туле, однако, надоели картины природы и чрезмерная пылкая любовь профессора.
Она сидела теперь на балконе в некоторой меланхолии, капризничая и раздражаясь еще больше, чем всегда… Ей было скучно вдвоем сидеть на балконе. Она начала ныть и скулить, говоря, что ей хочется танцев, заслуженного успеха и прекрасных экипажей.
Она начала флиртовать с молодыми людьми на пляже и в столовой. Она начала снова наряжаться и выходить к обеду подкрашенная и подведенная.
Молодые люди, принимая профессора за ее отца, довольно недвусмысленно подходили к Туле с разговорами и предложениями погулять.
Василек не препятствовал…
Однажды, придя к себе в номер после морских ванн, он неожиданно застал Тулю в объятиях какого-то молоденького инженера.
Свет померк в его глазах.
Он сказал: «Ах, Туля!» – и, судорожно хватаясь руками за дверь, упал.
(Возвращенная молодость)
В прохладной комнате с решетчатыми отражениями жалюзи на терракотовом полу Магда, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма и ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, и солнечные полоски от жалюзи проходили по ее телу.Но нигилизм Зощенко последовательнее и страшнее набоковского.
Вечерами были танцы в казино…
Очень скоро по приезде возникли новые знакомые… Кречмар сразу стал чувствовать гнетущую унизительную ревность, наблюдая за тем, как тесно она танцует с другим…
Как бы часто и основательно он ее ни ласкал, Магда давно уже чувствовала какой-то недочет, какую-то неполноту ощущения, и это нервило ее… К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи, был чем-то похож на ее первого возлюбленного… Однажды, между двумя танцами, она оказалась с ним в темном углу сада, и была та очень банальная, очень человеческая смесь далекой музыки и лунных лучей, которая так действует на всякую душу. Чешуйчатое сияние играло посреди моря, и тени олеандров шевелились на странной белизне ближней стены. «Ах, нет», – сказала Магда, чувствуя, как губы молчаливого человека, обнявшего ее, гуляют по ее шее, по щеке, а горячие, умные руки забираются прямо под бальное платье, надетое прямо на тело. «Ах, нет», – повторяла она, но тут же закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй.
(Камера обскура)
Для героя Зощенко зрелище, открывшееся его глазам, было, конечно, некоторым потрясением. Но, в сущности, не таким уж страшным. Удар оказался довольно сильным, но не смертельным. Василек оправился.
Я имею в виду не только тот удар, который на время парализовал его и лишил языка, но и то нравственное потрясение, из-за которого свет померк в его глазах, когда он увидал свою возлюбленную Тулю в объятиях молоденького инженера. Собственно говоря, никакого нравственного потрясения не было. А если и было, то самое незначительное.
Василек полулежал на подушках. Правая часть его тела не совсем еще слушалась своего хозяина, и речь его была затруднена и невнятна.Ошибка Василька состояла в том, что он не до конца убил в себе человека. Связавшись со своей юной красавицей, он искренне привязался к ней не только телом, но и, так сказать, душой. (Разумеется, если можно назвать этим словом те ошметки души, которые он еще не до конца истребил в себе.) В нем еще живет атавистическое желание верить своей юной подруге, верить, что ее привязывает к нему не только корысть, а еще хоть какая-нибудь малость: ну, хоть благодарность за то, что он привез ее сюда, на юг, к морю.
Однако Василек надеялся на быстрое улучшение. К счастью, кровоизлияние в мозг было весьма незначительное, но положение ухудшалось нервным ударом, который, по мысли врача, должен пройти в ближайшие дни. Что касается своей жизни, то Василек, с трудом ворочая языком, сказал:
– Бы'ают ош'ыбки, но л'ыния п'авильная.
И вот – результат: хоть не смертельное, а все-таки потрясение. В следующий раз он уже не повторит этой ошибки. Он заранее убедит себя в том, что купленная им возлюбленная не обязана ему решительно ничем, кроме, разумеется, неукоснительного соблюдения условий заключенной между ними сделки. И уж тогда, застигнув ее в объятиях какого-нибудь молодого инженера, он не испытает вовсе никакого нервного потрясения, даже самого пустячного. Разве только справедливо рассердится, что она так свободно распоряжается тем, за что он заплатил полновесной монетой.
Иное дело – герой Набокова. Для него удар оказался смертельным. Узнав истину, он гибнет. Объясняется все это довольно просто.
Герой Зощенко, положив глаз на свою миловидную молоденькую соседку, не строил никаких иллюзий. Он видел ее такой, какой она была на самом деле.
Это была, в сущности, пустенькая барышня, с головой, всецело набитой крепдешином, тюлем, отрезами шелка, комбине, чулками и прочим дамским гарнитуром.Казалось бы, после такой нелестной характеристики ту было бы уместно совсем другое, противоположное по смысл заключение: «Право, в ней не было ничего такого, из-за чего стоило бы сходить с ума и добиваться ее благосклонности! Но в том-то все и дело, что Туля пленяет профессора, вовсе не представляясь ему каким-нибудь там удивительным, небесным видением. Она в его глазах – именно такая, какая она на самом деле. В том-то вся и штука, что даже вот про такую, пошлую, чудовищно вульгарную, он может, положа руку на сердце, сказать, что тут было от чего сходить с ума. Широкие бедра и пышный бюст. Круглые плечи и стройные ножки. Что там говорить! Было, было…
Ее главное желание было – ничего не делать, кушать экспортное сладкое и лежать, выслушивая разные комплименты, обещания, предложения, просьбы, требования и восклицания.
Круглая мордочка, как луна. Черные, слегка навыкат глаза. Чувственный ротик, подмалеванный и подрисованный. Широкие бедра и пышный бюст. Круглые плечи и стройные ножки. Тут было от чего сходить с ума и добиваться ее благосклонности.
Герой Набокова видит свою возлюбленную иначе:
Как только он вошел в бархатный сумрак зальца (первый сеанс подходил к концу), к нему быстро скользнул круглый свет электрического фонарика и так же плавно и быстро повел его по чуть пологой темноте. Но в ту минуту, когда фонарик направился на билет в его руке, Кречмар заметил озаренное сбоку лицо той, которая наводила свет, и, пока он за ней шел, смутно различал ее фигуру, походку, чуял шелестящий ветерок. Садясь на крайнее место в одном из средних рядов, он еще раз взглянул на нее и увидел опять, что так его поразило, – чудесный продолговатый блеск случайно освещенного глаза и очерк щеки, нежный, тающий, как на темных фонах у очень больших мастеров.Кречмар не случайно впервые увидал свою будущую возлюбленную не при ясном и белом свете дня, а в таинственном сумраке кинозала, в луче электрического фонарика, случайно выхватившего из тьмы блеск продолговатого глаза и нежный очерк щеки. Трудно придумать обстоятельства, которые больше благоприятствовали бы тому бурному нагнетению влюбленности, которое Стендаль называет кристаллизацией. Какой бы пошлой, вульгарной, развязной, наглой ни представала она перед ним потом, он уже навсегда обречен видеть ее такой, какой увидел впервые, – в этом бархатном сумраке. И как бы ни сучила она ножками при виде нового платья или нового автомобиля, каким бы жирным блеском ни загорались ее глаза – этот блеск всегда уже будет у него ассоциироваться с тем чудесным светом, каким светятся глаза женщин на портретах старых мастеров.
Роман Набокова не зря называется «Камера обскура».
Если в ставне, плотно закрывающей окно комнаты и делающей ее темной, сделано очень небольшое отверстие какого бы то ни было очертания, то на стене комнаты против отверстия образуется изображение предметов, находящихся вне комнаты (например, дома, деревья, даль с облаками); положение предметов в изображении на стене обратно действительному их положению, т. е. действительный верх будет казаться внизу, правая сторона будет казаться левою и т. д.Герой Набокова попал в камеру обскуру – в неправильный, искаженный мир, где все перевернуто, поставлено с ног на голову. Лишь в самом финале книги, ослепший (буквально) и гибнущий (тоже буквально), он на один только короткий миг вырвался из этой камеры обскуры на белый свет и увидел мир таким, каков он на самом деле.
(Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Том XIV)
У Зощенко дело обстоит как раз наоборот. Предполагается, что его герой раньше, до своего, так сказать, омоложения, до этой внезапной метаморфозы, жил в камере обскуре. И только теперь, перестав притворяться, он вступил в реальный мир. В мир – такой, какой он в действительности.
Герой Набокова сбился с пути, потерял правильную, единственно возможную для человека линию жизни, – за что и расплатился так страшно.
Герой Зощенко расплатился (далеко не так страшно) за отдельные ошибки, допущенные им во время поисков новой линии жизни. Но сама эта линия была правильная. Во всяком случае, так думает герой повести Зощенко «Возвращенная молодость» Василий Петрович Волосатов.
Ну, а что – автор? Какого взгляда на этот предмет держится он? Неужели он целиком и полностью согласен в этом вопросе со своим героем?
ЛИНИЯ ПРАВИЛЬНАЯ!
Название повести Зощенко – «Возвращенная молодость» – невольно заставляет вспомнить замысел Юрия Олеши, о котором я уже упоминал однажды. Я имею в виду ту не написанную им повесть о нищем, о которой он рассказывал своим собратьям по перу с трибуны Первого Всесоюзного съезда писателей:Опустившийся на самое дно, босой, в ватном пиджаке, иду я по стране и прохожу ночью над стройками. Башни строек, огонь, а я иду босой. Однажды в чистоте и свежести утра я прохожу мимо стены… В стене арка… Я переступаю порог, вхожу и потом смотрю на себя и вижу, что это молодость, вернулась молодость.Молодая кожа, вдруг вернувшаяся к сорокалетнему Олеше, означала, что последняя просьба подсудимого была услышана и полностью удовлетворена. Молодой класс-гегемон согласился впустить буржуазного интеллигента на свой паровоз, который летел вперед (в коммуне остановка), милостиво позволив ему захватить с собой все, столь дорогие его сердцу, игрушки: сны, краски, запахи, звуки, нежность, слезы и даже метафоры.
Ко мне вдруг, неизвестно почему, вернулась молодость. Я вижу молодую кожу рук, на мне майка, я стал молод – мне шестнадцать лет. Ничего не надо; все сомнения, все страдания прошли. Я стал молод. Вся жизнь впереди.
Роман Олеши должен был называться – «Нищий». Но, как видим, ему гораздо больше подошло бы название «Возвращенная молодость».
С другой стороны, повести Зощенко «Возвращенная молодость», пожалуй, больше подошло бы название «Нищий». Ведь это была повесть о том, как человек «перестал притворяться, сбросил с себя всю мишуру, в которую он рядился», и стал «таким, каким он был на самом деле, – голым, нищим».
Правда, не исключено, что, рассказывая о задуманном им романе с трибуны писательского съезда, Олеша говорил не столько о самой драме, сколько о ее счастливой развязке. Не исключено, что в основе своей этот его замысел был гораздо ближе к теме повести Зощенко, чем это может показаться.
Как бы то ни было, одно несомненно: между замыслом Олеши и повестью Зощенко безусловно существует какая-то сложная и глубокая внутренняя связь. На это, между прочим, указывает и такой любопытный факт. Заключая повесть, дописывая самые последние, завершающие ее строки, Зощенко вдруг, что называется, ни с того ни с сего, вспомнил Олешу.
Итак, книга кончена.Эта концовка повести – не важно, сознательно это или неосознанно, – представляет собой ответ писателя Михаила Зощенко писателю Юрию Олеше, полемику с ним.
Последние страницы я дописываю в Сестрорецке 9 августа 1933 года.
Я сижу на кровати у окна. Солнце светит в мое окно. Темные облака плывут. Собака лает. Детский крик раздается. Футбольный мяч взлетает в воздух. Красавица в пестром халате, играя глазами, идет купаться.
Кашкин поспевает за ней, поглядывая на ее пышные плечи.
Он поигрывает прутиком и насвистывает победный марш.
В саду скрипнула калитка. Маленькая девчурка, как говорит мой друг Олеша – похожая на веник, идет в гости к моему сыну.
Благополучие и незыблемость этих вечных картин меня почему-то радуют и утешают.
Я не хочу больше думать. И на этом прерываю свою повесть.
Дело не только в том, что те картины, которые писателя Михаила Зощенко «почему-то радуют и утешают», писателя Юрия Олешу повергли бы в самое глубокое отчаяние. Гораздо важнее тут другое. Те самые картины, которые для Олеши знаменовали торжество новых людей, среди которых ему, Юрию Олеше, и таким, как он, по-видимому, нет места, в глазах Зощенко имеют совершенно другой смысл. Для него это картины – вечные. В его глазах они символизируют незыблемость тех самых основ жизни, которые никакая, даже самая грандиозная, революция не в силах потрясти.
Чтобы понять, в чем тут дело, нам надо чуть пристальнее вглядеться в фигуру человека, который, поспевая за красавицей и поглядывая на ее пышные плечи, поигрывает прутиком и насвистывает победный марш. Кто же он такой – этот Кашкин?