Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества.
(Петр Чаадаев)
   Из этого общего взгляда на исключительное место русского народа в истории человечества вытекает и взгляд Чаадаева на особый характер, особую физиономию русского человека. Взгляд, отчасти уже знакомый нам по «Дневнику писателя» Достоевского: «Неужели это безмыслие в русской природе?..» Но Достоевский сомневался, он на что-то надеялся. Что касается Чаадаева, то у него на этот счет не было и тени сомнений: 
   Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта… Это – беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов…
   Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц.
   Иностранцы ставят нам в достоинство своего рода бесшабашную отвагу, встречаемую особенно в низших слоях народа; но, имея возможность наблюдать лишь отдельные проявления национального характера, они не в состоянии судить о целом… Они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи… Даже высшие классы у нас, к прискорбию, не свободны от тех пороков, которые в других странах свойственны лишь самым низшим слоям общества.
   Казалось бы, это многое проясняет. Может даже показаться, что этот беспощадный анализ национального характера проливает свет на сокровенный смысл той ужасной метаморфозы, которая произошла с поэтом Александром Тиняковым. И на сокровенный смысл истории, происшедшей с героем зощенковской «Возвращенной молодости» Василием Петровичем Волосатовым.
   Последнее предположение кажется тем более убедительным, что ему можно найти прямое подтверждение в самом тексте зощенковской повести. Например, сообщив, что он решил дать своему герою не слишком презентабельную фамилию «Волосатов», Зощенко так объясняет это свое решение:
   Конечно, можно бы потрудиться и придумать фамилию более красивую или более оригинальную, а не брать столь случайное, ничего не обозначающее наименование. Однако можно привыкнуть и к этой фамилии.
   Такая, скажем, блестящая и сияющая, как фейерверк, фамилия Пушкин мало обозначает чего хорошего, если от нее немного отвлечься и если отойти от привычки к ней. Это будет средняя фамильица из батальной жизни, вроде – Ядров, Пулев или Пушкарев.
   А между тем эта фамилия благодаря великим делам засияла, как фейерверк, как комета на небе и как солнце в мировом пространстве.
   А такая благозвучная фамилия, как Долгоруков, если опять-таки отвлечься от привычки и чуть сместить обозначения, получится просто дрянная, не дающая радости своему владельцу – Длиннорукий.
   Надо полагать, не для красного словца, а с весьма серьезным умыслом, с очень далеким прицелом сделал Зощенко эту оговорку насчет того, что фамилия его героя ничуть не хуже самых громких, самых славных имен, какие только звучали в истории России.
   Теперь понятно, почему с Василия Петровича Волосатова так легко и быстро соскочила маска интеллигента, существа нравственного. Теперь понятно, почему он с такой легкостью променял жизнь человека, дорожащего честью и успехами определенной системы идей, на неизмеримо более беспечное бытие существа, не принимающего в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи. Теперь понятно, почему так легко и просто он усвоил и претворил в жизнь эту примитивную философскую заповедь: «Не надо иметь воспоминаний!»
   Все это произошло потому, что Василий Петрович Волосатое принадлежит к народу, который на протяжении всей своей истории не имел воспоминаний. К народу, даже высшие классы которого, призванные быть памятью нации, и те не привыкли обременять себя какими-либо историческими воспоминаниями.
   Увы, это соблазнительное предположение тотчас же разлетается в пух и прах. Потому что иронической попыткой вписать фамилию своего героя в один ряд с самыми громкими именами отечественной истории Зощенко не ограничивается. Он идет гораздо дальше.
   Нет, нам сдается, что фамилия Волосатов – фамилия правильная и подходящая.
   А если кому-нибудь она все же покажется смешной и если кто-нибудь увидит в этом склонность автора выставлять все, так сказать, святое в пошлом, комичном и мизерном виде, то на всякий случай вот вам еще фамилии и имена.
   Отличное, мощное и красивое имя римского императора – Калигула – обозначает всего-навсего «солдатский сапог». Имя другого римского императора – Тиберия – означает «пьяница». Клавдий – «разгоряченный вином». Дивное, поэтическое наименование – Заратустра, рисующее нам нечто возвышенное, поднебесное, обозначает, увы, в переводе с арабского «старый верблюд». Мечта поэтов и желание многих дам называться хоть сколько-нибудь похожей фамилией – Боттичелли – в переводе на наш скромный язык означает всего лишь маленькую бутылочку или посудину. И, стало быть, сама фамилия будет по-нашему – Бутылочкин или Посудинкин…
   Нет, мы решительно не нарушаем мирового порядка, придавая нашему герою скромную фамилию Волосатов.
   Мысль автора выражена ясно и четко, без обиняков. Василий Петрович Волосатов фактом своего бытия ни в коей мере не нарушает мирового порядка.
   Лишь невнимательному взгляду может показаться, что речь тут идет о непрезентабельной, не слишком благозвучной фамилии героя. На деле все это гораздо серьезнее. Речь идет – ни больше ни меньше – о том, что Василий Петрович Волосатов, с такой легкостью сумевший растоптать все свои воспоминания и превратиться в животное, по самой человеческой сути своей – наизаконнейшее дитя древнего, веками утвердившегося миропорядка. Он – естественный и закономерный продукт всей мировой истории.
   Этим крошечным полупародийным отрывком Зощенко посягнул на многое.
   Словно бы мимоходом, невзначай, легко и просто он осуществил то, что когда-то пытался доказать шлиссельбуржец Н. А. Морозов в своих многотомных исторических трудах. На основании сложных астрономических выкладок он отрицал реальность таких исторических лиц, как Юлий Цезарь, Август, Цицерон, Гораций…
   Зощенко, в сущности, проделал то же самое. С той только разницей, что ему для этого не потребовалось никаких научных (а вернее, псевдонаучных) доказательств, никаких математических и астрономических выкладок.
   Только что мы с вами пребывали в уверенности, что римский император Калигула существовал на самом деле. И вдруг выясняется, что никакого Калигулы не было, а был просто-напросто некто Сапогов. Или Башмачкин. И Тиберия не было. И Клавдия. И может быть, даже никакого Юлия Цезаря и никакого Августа тоже не было и в помине.
   Только что мы с вами были убеждены в том, что герои и полководцы сражались, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, а живописцы Боттичелли и Тинторетто писали свои божественные картины. И вдруг оказывается, что ничего этого не было. Боттичелли, оказывается, был вовсе не Боттичелли, а какой-то Бутылочкин. Или Посудинкин. А Тинторетто – просто-напросто Маляров. Или Красильщиков. И вся величественная картина мировой истории, таким образом, оказывается, – не что иное, как мираж. Или, говоря проще, – обман.
   Вся мировая история взята мною сейчас под подозрение. В истории этой не было ни справедливости, ни добра, л ни красоты.
(Нина Берберова)
   Это ужасное подозрение возникло у Берберовой, когда густым, смрадным дымом сплошь заволокло горизонт и, быть может, впервые за всю историю существования человека на Земле всерьез запахло в воздухе концом света. Оно возникло у нее после того, как ей довелось пережить гитлеровскую оккупацию, стать современницей Освенцима и Хиросимы.
   У Зощенко такое подозрение возникло гораздо раньше. Собственно, у него возникли даже еще более мрачные подозрения, которые довольно скоро переросли в уверенность. «Переперев» громкие исторические имена «на язык родных осин», Зощенко довольно ясно дал понять, что вся мировая история была, по его мнению, не вполне то, что мы привыкли о ней думать. Она была совсем не такая, какой мы привыкли ее себе представлять.
   Какая же она была на самом деле?
   Этот естественно возникающий вопрос Зощенко не оставил без ответа. Он ответил на него весьма развернуто и подробно. Ответ назывался – «Голубая книга».
ПОСЛЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА
   Нашу книгу мы назвали голубой.
   Голубая книга!
   Мы назвали ее так оттого, что все другие цвета были своевременно разобраны. Синяя книга, Белая, Коричневая, Оранжевая… Все цвета эти были использованы для названия книг, которые выпускались различными государствами для доказательства своей правоты или, напротив, – вины других.
   Нам едва оставалось четыре-пять совершенно невзрачных цвета. Что-то такое: серый, розовый, зеленый и лиловый. И посудите сами, что таким каким-либо пустым и незначительным цветом было бы, по меньшей мере, странно и оскорбительно назвать нашу книгу.
   Но еще оставался голубой цвет, на котором мы и остановили свое внимание.
(Голубая книга. Предисловие.)
   Объяснение это содержит, по меньшей мере, два смысла. С одной стороны, автор дает нам понять, что у него с самого начала было твердое и, как видно, хорошо продуманное намерение назвать свою книгу так, как называют обычно собрание фактов и документов, свидетельствующих о преступлениях какого-нибудь государства или режима. С другой стороны, тут – явная ирония по адресу «различных государств», которые выпускали такие книги с целью обелить себя и обвинить других. Коричневая книга обвиняла фашизм. Белая или там Оранжевая – еще кого-то. Таким образом, автор весьма недвусмысленно дает нам понять, что он если и собирается кого-нибудь обвинять, так уж всех в равной мере: все нации, все народы, все государства, все режимы, какие только существовали на нашей планете от сотворения мира и до наших дней.
   …история, можно сказать, – общее достояние и общее дело, за которое следует всем краснеть.
(Голубая книга. Коварство.)
   История тут – не просто «соединительная ткань», а скорее своеобразный мощный сюжетный двигатель, превративший собрание разрозненных новелл в единое и цельное повествование. Сказанное, однако, не означает, что сюжетом зощенковской «Голубой книги» стала сама история. «Голубая книга» – не роман, и сюжета в обычном смысле этого слова в ней нет. Вернее, ее сюжет – это сюжет совсем особого рода.
   Я не стремился к форме романа и не пытался найти эту форму. Я новеллист. И мое дело найти идею, которая двигала бы новеллы. Сюжетное движение новеллы уже не звучит. Я хотел найти новые методы движения не по сюжету, а по теме, по внутреннему содержанию…
   Я считаю, что «Голубая книга» держится не новеллой, а философской идеей, которая двигает ее. Рассказы сами по себе в этой книге не существуют.
(Литературный Ленинград. 14 марта 1936 г.)
   Таким образом, сюжетным двигателем «Голубой книги» явлается не история, а философская идея, философия. Или, если угодно, философия истории.
   …перелистав страницы истории своей рукой невежды и дилетанта, мы подметили неожиданно для себя, что большинство самых невероятных событий случалось по весьма немногочисленным причинам. Мы подметили, что особую роль в истории играли деньги, любовь, коварство, неудачи и кое-какие удивительные события, о которых речь будет дальше.
   И вот в силу этого мы разбили нашу книгу на пять соответствующих отделов.
   И тогда мы с необычайной легкостью, буквально как мячи в сетку, распихали наши новеллы по своим надлежащим местам.
   И тогда получилась удивительно стройная система. Книга заиграла всеми огнями радуги. И осветила все, что ей надо было осветить.
(Голубая книга. Предисловие.)
   А для того чтобы у читателя не оставалось никаких сомнений насчет того, что именно автору «надо было осветить», в конце своей книги он рассказывает весьма прозрачную назидательную историю, этакий непритязательный случай из жизни, происшедший вскоре после революции.
   Автор жил тогда в довольно большом пятиэтажном доме. Но, несмотря на эти пять этажей, в доме, как ни странно, еще не было электрического освещения. Кругом уже все дома были давным-давно электрифицированы, а этот почему-то все еще освещался тусклыми керосиновыми лампочками. И тогда жильцы начали хлопотать, чтобы им тоже провели электричество. Больше всех хлопотала об этом, говорит автор, «наша квартирная хозяйка, или, как теперь говорят, ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина».
   Эта самая Елисавета Игнатьевна проявила себя как настоящая общественница и активистка, и в конце концов хлопоты ее увенчались успехом. В доме вспыхнул яркий электрический свет. И вот тут-то и произошел тот удивительный случай, рассказом о котором автор решил завершить свою «Голубую книгу»:
   …наша хозяйка Хлопушкина, пожив три дня со светом, становится неестественно мрачной и неразговорчивой. Мы ее спрашиваем, что такое.
   Она говорит:
   – Видите, я недовольная освещением. Свет глаза режет и вызывает слепоту. А главное, говорит, он у меня в комнате осветил такое барахло, что я прямо смущаюсь к себе заходить…
   …один из нас меланхолично говорит:
   – Бывало, действительно, выйдешь утром на работу, вечером явишься, чай попьешь – и спать. И ничего такого лишнего при керосине у себя не видал. А теперича я зайду к себе, освещу, и мне тоже, как ей, неинтересно становится.
   Вот мы и зашли к нему. Зажгли свет. Видим, действительно, нечто невероятное. Тут туфля, тут штаны рваные валяются. Тут обойки оторваны и клочком торчат. Видим – клоп рысью бежит, от света спасается. На столе лежит тряпка, неизвестно какая. Пол жуткий. Тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится.
   Стоит канапе. И мы сколько раз на этом его канапе сидели, думали – ничего. А теперь видим – это совершенно страшное канапе. Все торчит, все висит, все изнутри лезет.
(Голубая книга. Последний рассказ.)
   И точь-в-точь такая же неприглядная картина открывается нашему взору, если мы вдруг пожелаем осветить светом истины ветхие, пожелтевшие, пыльные страницы ист9рии:
   И вот глядим в историю. Перелистываем ее туда и сюда. Средний мир. Древние века. Халдея там, Финикия. И мало ли там чего. Персия. Сиам. И видим прямо нечто удивительное… Нищие бродят. Прокаженные лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. Папу в драке убили. Богатый побил бедного. Кого-то там в тюрьму сунули. Невеста страдает. Жених без ноги является. Младенца схватили за ножки и ударили об стенку…
   То есть это прямо в другой раз как-то даже плохо укладывается в голове. Все-таки встречаются милые люди. И вдруг читаем – целую семью запихали в клетку к медведям. С другого там сняли кожу. Этому отрубили руку. Отрезали нос. Прибили гвоздем шляпу к голове. Посадили на кол.
(Голубая книга. Неудачи.)
   Но это все – в прошлом. Так сказать, еще «при керосиновом освещении». А уж после изобретения электричества, надо думать, дело пошло иначе. Жизнь, наверное, определенно изменилась к лучшему. Так же, как изменилась она в том огромном пятиэтажном доме, в котором автор проживал вместе с ответственной квартиросъемщицей мадам Хлопушкиной вскоре после революции. А там, надо сказать, в результате электрификации произошли довольно большие перемены. Увидев при ярком электрическом свете весь свой нищий, ужасный, клоповный быт, жильцы решили, что больше так жить невозможно. И, собравшись с силами, произвели ремонт.
   И тогда квартирка стала прямо ничего себе.
   Чистенько, красиво, весело, и клопов уж очень мало. Они только у двоих жильцов и остались. А что касается блох, то на них почему-то электричество не действует, и они продолжают свою кипучую деятельность.
   А что касается общего настроения, то все как переродились. После работы приходят, моются, убирают комнаты, чистятся и так далее. И даже больше – многие стали более вежливо себя держать. А один даже начал учиться французскому языку. И, наверное, у него что-нибудь получится. А некоторые, поскольку стало светло, пристрастились к чтению и игре в шашки. И вообще при свете началась другая жизнь, полная интересов и внимания друг к другу. Вот что произошло после включения в общую сеть.
   Кое-что от прежней жизни все-таки осталось. Но разве в этом дело? Главное – то, что произошло с людьми. А они, если верить автору, в результате происшедших перемен буквально переродились.
   Впрочем, прочитав следующий абзац, мы убедимся, что полной уверенности у автора на этот счет все-таки нет.
   И даже ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина, неожиданно, представьте себе, вышла замуж за техника Анатолия Скоробогатова, который в нее влюбился. И она его безумно полюбила. И многие приписали этот роман действию электрического света, поскольку при свете Хлопушкина оказалась еще ничего себе, несмотря на ее пятьдесят два года. А другие приписали это тому, что свет окончательно выяснил размеры ее комнаты, благодаря чему Скоробогатов рискнул жениться в ожидании чего-нибудь лучшего.
   Нет, люди, кажется, все-таки не слишком переменились… И точь-в-точь та же картина откроется нашему взору, если мы обратим его к событиям мировой истории, случившимся уже, так сказать, после изобретения электричества. Или, как выразились бы мы нынче, после торжества научно-технической революции:
   Нищие бродят. Сифилитики лежат. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кому-то голову топором оттяпали. Богатый жрать не дает бедному, – зерно топит в море, чтоб цену не сбавлять. Невеста страдает. Жених без ноги является. Книги сожгли, непригодные какому-нибудь правительству… Кого-то там пытали. Потом в тюрьму сунули. Резиновой дубинкой избили. Бедняк хнычет. Богатый чарльстон танцует и забавляется…
   Может быть, единственно научились шибче ездить по дорогам. И сами бреются. И радио понимать умеют. И стали летать под самые небеса. И вообще – техника.
   Автор начинает свою книгу с того, что сперва приглашает нас кинуть, так сказать, общий взгляд на жизнь всего рода человеческого. Тут он использует старый, надежный, испытанный толстовский метод остранения. Он предлагает нам взглянуть на нашу жизнь как бы чужими глазами. Глазами какого-нибудь разумного существа, прилетевшего на нашу грешную землю с какой-нибудь другой, более культурной планеты. Скажем, с Марса или там с Юпитера.
   Вот, предположим, существо это спустилось, или, придерживаясь более земных понятий, скажем, – упало на своем летательном аппарате куда-нибудь, ну, там, поблизости какого-нибудь мирового города, где, так сказать, блеск, треск и иммер элеган.
   Сверкают, предположим, лампионы. Вырываются к небу лучи реклам. Блестит на облаках всем на удивление какая-нибудь там световая бутылка с шампанским. Пробка у ней нарочно выскакивает. Световые брызги. Внизу гремит музыка. Поезд грохочет. Визжит там, я извиняюсь, какой-нибудь человечишко, которому отхватило полноги. Сок течет… Автомобиль едет, до отказу наполненный шикарными дамами. Они с хохотом и прибаутками едут куда-нибудь там, ну, я не знаю – в оперу или кабаре, повеселиться…
   И вдруг существо видит: подъезжает к подъезду какой-нибудь там шикарный мотор.
   Три швейцара стремительно выбегают и с превеликим почтением открывают дверцы. И любопытные, затаив дыхание, смотрят на того, кто сейчас оттуда вылезет.
   И вдруг из авто, наклонив головку, выпархивает, вообразите себе, этакая куколка, крайне миловидная, красивенькая дама, такая прелестная, как только может представить себе праздничная фантазия мужчины. В одной ручке у нее крошечный песик, дрожащий черненький фокстерьер, в другой ручке – кулек с фруктами – ну, там, персики, ананасы и груши.
   Она выпрыгивает из авто с крайне беспомощными словами: «Ах, упаду!» или «Ах, Алексис, ну где же ты, наконец!»
   И вот вслед за ней, кряхтя, плюясь и поминутно сморкаясь, вылезает Алексис на своей хромой ноге. Этакое, представьте себе, грубое животное, этакая у него морда – нос кривой, одной скулы нету, и из глаз гной течет…И вот все ему тем не менее кланяются в три погибели, все на него восторженно смотрят. Шепот восторга и почтения пробегает по рядам.
   – Ах, – говорит швейцар, дрожа от волнения, – какое счастье, господа, что он к нам пожаловал.
   А он, этот хромающий субъект, видать, состарившийся в злодеяниях, небрежно зевая и не закрывая даже своего едала рукой, идет себе на своей кривой ноге, нехотя поглядывая на прелестную даму, которая суть не кто иная, как его жена.
(Голубая книга. Деньги.)
   Для нашего брата, землянина, картина не такя чтобы уж очень удивительная. Экая, подумаешь, невидаль! Испокон веков юные красавицы выходили замуж за уродливых стариков, чтобы иметь возможность вкусно есть, сладко спать, кататься в шикарных автомобилях или роскошных каретах или, там, портшезах, смотря по обстоятельствам места и времени. Нас таким зрелищем, разумеется, не удивишь. Мы к таким картинам притерпелись, повсеместно наблюдая их в жизни и в литературе. Но вед автор для того-то и заставил нас поглядеть на нашу жизнь глазами прилетевшего невесть откуда инопланетного существа, чтобы мы вместе с ним увидели всю ненормальность этой, к сожалению, слишком привычной для нас картины.
   А существу, прилетевшему с другой планеты, переварить такое зрелище не так просто, как нам с вами. Изумленное очевидным несоответствием этой пары, наше разумное существо, привыкшее, очевидно, к более нормальной и естественной жизни, высказывает предположение, что столь очевидное физическое неравенство, вероятно, объясняется какими-нибуь выдающимися духовными свойствами хромоногого и поминутно сморкающегося старика.
   – Пардон. Кто это такое? – испуганно спрашивает наше разумное существо у швейцара. – Это что же будет: какой-нибудь ваш великий ученый, или политический деятель, или, может быть, крупный педагог своего времени?
   – Педагог, – презрительно говорит швейцар. – Если б педагог, то никакой бы, извиняюсь, суматохи не случилось. У нас педагогов, может быть, с кашей жрут., а это приехадщи миллионер.
   Короче говоря, бедное инопланетное существо, совсем расстроившись от разнообразных картин этой непонятной ему , нелепой земной жизни, поскорее садится в свой летательный аппарат и, нажав кнопку, поспешно взлетает к ярким небесам.
   «Прощайте, прощайте… До свидания… Прилетайте почаще, – говорит ему вдогонку автор. – Быть может, в дальнейшем что-нибудь изменится. Привет вашим. Пишите. Заглядывайте к нам. У нас течение жизни идет по-иному».
   «У нас» – это в СССР, в стране победившего социализма. Вот если бы это неразумное «разумное существо» на своем летательном аппарате приземлилось у нас… Вот тогда… Тогда бы его взору открылись совсем иные картины…
   Представить себе, какие картины открылись бы взору нашего инопланетного существа, если бы оно, как говорит автор, «хотя бы в виду обширности наших полей и равнин» сперва завернуло к нам, – вовсе нетрудно. Для этого нужно всего лишь пропустить какую-нибудь сотню страниц и, минуя многочисленные исторические новеллы, обратиться непосредственно к рассказам о нашей жизни. Скажем, к «Рассказу о старом дураке».
   Рассказ этот начинается с воспоминания о знаменитой картине русского художника Пукирева «Неравный брак».
   На этой картине нарисованы, представьте себе, жених и невеста.
   Жених – такой, вообще, престарелый господинчик, лет этак, может быть, семидесяти трех с хвостиком. Такой, вообще, крайне дряхлый, обшарпанный субъект нарисован, на которого зрителю глядеть мало интереса.
   А рядом с ним – невеста. Такая, представьте себе, молоденькая девочка в белом подвенечном платье. Такой, буквально, птенчик, лет, может быть, девятнадцати…
   В общем, удивительные мысли навевает это художественное полотно.
   Такой, в самом деле, старый хрен мог до революции вполне жениться на такой крошке. Поскольку, может быть, он – «ваше сиятельство» или он сенатор, и одной пенсии он, может быть, берет свыше как двести рублей золотом, плюс поместья, экипаж и так далее. А она, может, из бедной семьи. И мама ее нажучила: дескать, ясно, выходи.